ОТЕЦ.
Отрывок из повести "Моя родословная".
Самуил Минькин.
Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни
твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.
«Библия». Пятая заповедь.
Третьим ребенком был мой отец Израиль (1903-1991г.г.). Имя моему отцу дали по его деду Исроел дер Мелех, отцу бабушки Баси, который был уважаемым раввином в местечке Петровичи Смоленской губернии. Мой дед Велвел, и бабушка Бася хотели, чтобы отец был раввином. Отец в хедере (четырёх классная еврейская школа) учиться не хотел, и родители наняли отцу репетитора меламеда (учителя), чтобы подготовить его в ешиву (религиозная школа).
Отец не хотел быть раввином. Когда приходил домой учитель, отец хватал вёдра, и убегал в кадочки за водой. Поднявшись на гору с водой, он прятался и следил, пока учитель, не дождавшись его, уходил.
В семнадцать лет отец поехал в Смоленск к Тёте Груне, (сестра отца) и у мужа Алтера Зеликава стал учиться на заготовщика. Три года прожив и проработав в Смоленске, отец вернулся в родной город Мстиславль, купил большую швейную машину «Зингер» и стал работать самостоятельно. В период коллективизации в стране, отец участвовал в молодёжном движении, и был одним из инициаторов создания сапожной артели.
Летом 1927 года мама приехала в г. Мстиславль погостить к своей дальней родственнице Хайке ( я думаю, что Хайка специально пригласила маму приехать, чтобы познакомить). Муж её Нотик был сапожником, и постоянным клиентом отца. Хайка и Нотик познакомили маму с отцом.
Мама любила своего троюродного брата Мору Дымнта. Они были с одного местечка, вместе росли, когда подросли, вместе гуляли, и полюбили друг друга. Мора был тихий, добрый, послушный, способный парень. Когда его родители увидели, что Мора влюбился и может жениться на своей троюродной сестре из бедной семьи, чего они очень не хотели. Они нашли ему богатую невесту, и женили его на ней. Для мамы это была огромная травма. В дальнейшем у неё было много предложений от парней, но она под впечатлением первой любви, не хотела думать о замужестве. На всю жизнь, у неё остались светлые воспоминания, о тех днях жизни в родном местечке в её юные годы.
Теперь ей уже было двадцать шесть лет, подруги её многие вышли замуж, знакомые парни поженились. Друзья и знакомые советовали, не тянуть с замужеством, и сама она понимала, что время уходит. Отец маме понравился, не многословный, крепко сложенный, не высокого роста, открытое, приятное, доброе лицо. Хайка и Нотик говорили, что отец, трудолюбивый парень, честный и из хорошей семьи и маме ничего не оставалось, как согласиться выйти за отца замуж . Мама отцу тоже понравилась, худенькая, стройная, скромная, послушная, в руках хорошая профессия портнихи. Несколько дней повстречавшись, и они решили пожениться. Детство у отца и юность прошла в г. Мстиславле, у него в городе было много друзей и знакомых. Он уважительно ко всем относился, всегда старался уйти в сторону от конфликтных ситуаций, ни с кем старался не ссориться, и не обижать. Над ним подшучивали, у него была кличка"Исроел дер Бульбе". Одновременно его уважали и любили. На острые шутки сапожников в сапожной артели, граничившие с оскорблением, он только улыбался и не подавал вида, что они его задевают. По гороскопу он был «Рыба», чужую боль он воспринимал как свою, бескорыстно всегда помогал людям, даже иногда рискуя своим положением. Отец был человеком слова, безотказным, любил свою работу, не любил болтать попусту. Мама сразу оценила эти его достоинства, она увидела в нём хорошего семьянина, с добрым характером, и на всю жизнь полюбила его.
После свадьбы мама переехала жить в г. Мстиславль. Отец снял флигель у одного богатого еврея скототорговца. В доме жил сын скототорговца Абрам, этот дом ему купили родители, чтобы, как женится, чтобы было, сразу, куда привести молодую жену. Абраму было за тридцать и родители никак не могли уговорить его жениться. Абрам, который один жил в основном доме, то же занимался торговлей скота, часто бывал по делам в Смоленске.
В то время, когда мои родители жили у Абрама в флигеле, он привёз из Смоленска себе жену Женю (на идиш Геня) Женя была девушка редкой, красоты. Ей было за двадцать, большие лучистые глаза, обворожительная улыбка, фигура, как выточенная скульптором.
Абрам привёз её из дома терпимости, и многие мстславские парни, бывали в этом заведении и знали Женю по этому дому в Смоленске. Весь город бушевал. В городе только и были разговоры о этом происшествии. Одни удивлялись, другие возмущались, как мог такой красивый, статный, интересный парень, из такой богатой, и уважаемой в городе семьи, так поступить, опозорить своих родителей. Ведь он мог бы взять в жёны любую красавицу из богатой семьи. Родители Абрама были взбешены, как это он мог в дом привезти проститутку, они проклинали Женю, на чём свет стоит, и заявили, что он им больше не сын, что ноги их больше не будет в доме сына. Многие мудрецы говорили:
- Ды бесте эпл эст уф дер хазер (самое лучшее яблоко съедает свинья).
Женя была из бедной еврейской семьи, круглая сирота, в шестнадцать лет, обманным путём попала в этот дом, а потом ей деваться было некуда и ей там приходилось жить. Абрам, бывая в Смоленске, бывал в этом доме у Жени. Женя ему нравилась, Она была не только очень красива, тяжёлая её жизнь сделала её приспособленной к жизни, Женя стремилась к познаниям в свободное врем училась грамоте и мечтала когда ни будь начать самостоятельную жизнь.
Абраму судьба Жени была не безразлична, и он решил её вытащить из дома терпимости. Он предложил Жене выйти за него замуж, сказав:
- Я ничего не знаю, и знать не хочу о твоей прежней жизни. Хочешь, начнём жить с чистого листа.
Жене Абрам нравился, высокий, красивый, за этот благородный поступок, Женя дала слово Абраму быть верной его рабыней на всю жизнь. Жизнь её научила, девушка она была сообразительная и понимала, что не каждый может сделать такой шаг, что если бы ни Абрам, она бы ещё долго не могла бы изменить свою жизнь.
Но начать с чистого листа не получалось. Кроме того, что до неё доходили слухи, что все в городе её осуждают и проклинают, многие шустрые хлопцы, которые бывали в Смоленске, заходили и бывали в этом доме знали Женю. Они потирали руки, злословили, говорили, что теперь, можно будет и в родном городе развлекаться, и по возможности заходить к Жене в гости.
Однажды на базаре к Жене подошёл один из шустрых парней, вежливо поздоровался и с ехидной улыбкой стал спрашивать Женю, можно ли ему по старой памяти придти к ней в гости, когда мужа не будет дома, и что он хорошо её заплатит. Женя тут же при всех залепила ему громкую оплеуху, повернулась и ушла домой. После этого случая она реже стала появляться на людях.
Но нашелся ещё более шустрый парень, зная, что Абрам уехал по делам на несколько дней в Смоленск, набрался наглости и пришёл к Жене в дом. Он улыбаясь и только успел произнести:
- Женечка, Ты, помнишь меня в Смоленске? Я…….
Женя, как разделывала мясо и овощи, взяла со стола разделочную доску, в одну руку, и с ножом в другой руке, медленно подошла к молодому человеку. Парень видя разъярённую Женю бросился бежать. Женя догнала его у двери, и со всей силы ударила деревянной доской парня по голове. Парень выскочил из дома, как пробка из шампанского.
В городе только об этом и говорили, что Абрам ривёз из Смоленска не олько проститутку, а сумасшедшую, которая бросается на людей. Эти события переворачивали с ног на голову, и говорили, что нужно теперь быть осторожными она кидается на людей, с ножом, может зарезать. И, что её надо держать в сумасшедшем доме. Женей стали пугать детей и друг друга.
Мама то же вначале недоверчиво и боязливо относилась к Жене. Но так как они жили в одном дворе, то им иногда приходилось общаться. Мама увидела, что Женя нормальная, порядочная, скромная женщина, не глупая, добрая, уважительная и они подружились. Женя жаловалась маме, что она не может жить в этом местечковом городе, что она не может выйти на улицу. Что она, хотя и не видит, но знает, что все на неё показывают пальцем. И что она очень переживает, что из-за неё, у Абрама наверно имеются проблемы и неприятности.
Вскоре они стали дружить семьями. Тогда отцу, который всегда был занят своей работой, не любил сплетничать, и совать нос в чужие дела, стало искренне, жаль эту молодую пару. Отцу постоянно приходилось слышать на работе, как Абрама и Женю обливают грязью, и болтали про них, чёрт знает что. Особенно к отцу приставали сапожники в сапожной артели (можно себе представить, что говорили сапожники), с своими всевозможными, мерзкими языками и вопросами. Он сказал Абраму:
- Ты, знаешь, какие разговоры ходят про Тебя и Женю в городе? Жить вам здесь нормально не дадут. Ты, сделал благородное доброе дело, мне с женой нравятся Женя и ты. Мы на вашей стороне. Но вам наверно нужно уехать, хотя бы на время.
Женя то же самое говорила Абраму, но не хотела настаивать, и готова была терпеть сколько угодно. Она считала, что эту проблему Абрам должен решить сам. Абраму очень не хотелось покидать родной город, где он родился и жил постоянно. Он понимал, что у него конфликт не только с родителями, но и со всем городом, и согласился с отцом. Мама сказала, что по её мнению, только время может потушить этот пожар, вдали от родных мест. И родители смирятся, когда лучше узнают Женю, и город успокоится.
Отец и мама стали активно помогать Абраму и Жене готовиться в дорогу. Отец проводил их на станцию Ходосы, помог сесть в поезд. Абрам покинул навсегда свой, родной город. Никто не знал, куда они уехали, и о них больше ничего не было слышно.
Продолжение смотри «МАМА» http://www.proza.ru/2007/12/23/418
ДОВОЕННЫЙ ПЕРИОД.
В 1930 году, умер дед Велвл, дети разъехались, отец вернулся жить в родительский дом. Отец всегда много работал. Мане – моей сестре, в то время было полтора года. Отец вставал в четыре Утра и садился строчить заготовки. В шесть часов он хватал три ведра и коромысло, и бежал на вин. завод за брагой для коровы, который находился около двух километров от нашего дома. Принеся, брагу, он хватал вёдра для воды, и бежал в кадочки за водой. За водой нужно было сбегать, как минимум два раза, так как кроме коровы держали поросёнка, курей.
С девяти до шести, работал в артели. После работы бегал по нужным людям, чтобы достать товар, кожи, подошвы, стельки. Собирать долги у сапожников. Затем до двенадцати ночи снова садился строчить заготовки. Кроме этого подрабатывал в духовом оркестре.
Мои родители никогда не были богатыми, никогда не получали ни от кого никакой помощи, но всегда сами себя обеспечивали всем необходимым, благодаря ежедневному, тяжёлому, местечковому труду. Кроме работы на производстве, мои родители держали скот, огороды, подрабатывали дома. Всегда на зиму была заготовлен дрова, картошка, для себя и скота, квашеная капуста, крупы и мука, на случай если не будет хлеба в магазине. Отец всегда заготавливал на зиму корове сено, мякину, отруби, мы круглый год были обеспечены своими молочными продуктами. Отец и мама разбирались в коровах и всегда покупали высокопродуктивных коров. Летом, когда молока было много, то к нам приходили соседи покупать молоко.
Мои родители держали поросят. Ранней весной покупали двух молочных поросят, откармливали до глубокой осени. Приглашали человека, который приходил, колол и разделывал свиней, одного оставляли для себя другого на продажу. Дни, когда кололи свиней, мы дети и мама переживали. Мы привыкали к животным, кормили их, всё лето мама и мы таскали им зелёную траву с огорода. Мы знали их повадки, когда заходили в сарай, они начинали хрюкать и набрасывались на еду, они любили, чтобы им почесали за ухом, и ласкались к нам.
Когда приходил мужик колоть свиней, мы прятались под кровать, чтобы не слышать их визга, или нас уводили из дома к бабушке, или тете Сорке. За то у нас в кладовке всегда стояла не большая, деревянная бочка с солёным салом, своя домашняя колбаса, и два окорка, которые отец коптил в лесу в коптильне. Второго заколотого поросенка отец умудрялся продать оптом в ресторан, а вырученные деньги увеличивали наш скромный бюджет.
В то время нельзя было смолить свиней. Обязательно нужно было снять шкуру, и сдать. Если попался, что осмолил поросёнка, то могли арестовать. Отцу иногда приходилось делать заготовки из свиной кожи. То такие сапоги или ботинки пропускали воду, и не имели товарного вида.
Во дворе у нас всегда бегали куры, каждое лето у нас было двадцать – двадцать пять курей, и в кладовке у нас постоянно стояла корзина с яйцами. Весной родители покупали цыплят на базаре, а иногда мама выводила своих. На зиму оставляли тех курей, которые хорошо неслись.
Когда я подрос, на еврейские праздники, мама со мной ловила одну курицу, мама ей связывала ноги, сжала в корзинку, и посылала к резнику. Резник брал курицу, заворачивал ей голову, из горла выдёргивал несколько пёрышек, читал молитву, брал бритву, и в этом месте резал по горлу. За связанные ноги вешал на крюк, курица трепыхалась, пока не стечёт кровь. За тем снимал курицу, клал мне в корзину, я ему за эту работу давал рубль и шёл домой. Эту процедуру я видеть не мог, и старался отдать резнику корзину с живой курицей, а он возвращал мне её зарезанной.
Кушать у нас было что. Не было хорошей одежды, не было приличной мебели, Дом был старый, без фундамента, вросший в землю. Во время голода 1933 года, люди пухли и умирали от голода. Отец успел заготовить сено и корма корове, картошку и овощи. Он осенью съездил в Ленинград, побывал в гостях у своих сестёр, и обменял там, в торгсине две золотые монеты, которые были у родителей, на мешок муки и ещё на кое-какие продукты.
Менять в своём городе он побоялся. Тот, кто менял золото на продукты, потом забирали в милицию, чтобы добровольно сдавали золото государству. Просидев, там неделю – две, человек отдавал всё, что у него было. Мама смешивала муку с отрубями и картошкой, пекла хлеб, и таким образом наша семья пережила это трудное голодное время.
Когда мне было три года, а Мане шесть, отец и мама ушли на базар, Маня закрыла за ними дверь на крючок. Мы играли, кто-то постучал в дверь. Маня вышла в коридор спросила:
- Кто там,- мужской голос за дверью ответил:
- Дети откройте, ваш папа прислал меня с базара взять кое-что.
В нашем доме постоянно были люди, знакомые и не знакомые, клиенты отца. Сестра подняла крючок и впустила незнакомого мужика.
Он сразу направился к шкафу, открыл дверцы, и стал забирать вещи. Мы стояли сзади и смотрели, как он забрал мамино и папино зимнее пальто, костюмы, рубашки и платья. Он набрал огромный ворох одежды, и сказал:
- Какие хорошие дети, теперь закройте за мной дверь.
Вернувшимся с базара отцу и маме Маня рассказала, что приходил не знакомый мужик, и когда родители поняли, что нас обворовали, мама воскликнула:
- Слава богу, что он не убил детей.
На следующий день отец пошёл в милицию, где ему сказали:
- Скажите, кто обворовал, мы заберём ваши вещи.
Соседи узнали, что нас обворовали, пришёл сосед Рухамин, который жил напротив, и был клиентом отца. Он рассказал, что видел воскресенье утром, около нашего дома вертелся мужик, и что если не изменяет ему память, это был Федр, который когда-то ему рубил сарай, и живет он где-то в деревне километров пятнадцать от города.
Другой клиент отца Зельдин, придя заготовить пару, оказалось, что знал Фёдора, что, по его мнению, этот мужик не чист на руку, и сказал приблизительно с какой он деревни. На следующий день, отпросившись на работе, отец один отправился в деревню.
В деревне, узнав, где дом Федора, зашёл в дом, и тут же около дверей на полатях увидел свои вещи. Отец сказал, что прибыл из милиции, уточнить здесь ли его вещи. Или по-хорошему возвращает вещи, или милиция приедет и заберёт. Федор удивился и испугался, каким образом его так быстро его вычислили. Он побежал, достал лошадь, и к вечеру привезли все вещи. Мама ругала отца, на чем свет стоит, как он только мог из-за этих тряпок, так рисковать жизнью.
- Это чудо, что, Ты, остался живым, пойти одному в бандитскую деревню забирать краденое, – ругала отца мама.
В 1937 году отец начал строить новый дом. Он вечерами бегал по всему городу, поймать его было не возможно. За вечер его можно было увидеть в нескольких местах города. Сам он кроме своей работы не мог забить гвоздя, на каждую мелочь нужно было нанимать людей, нужны были доски, рамы двери, гвозди, плотники, столяры. Он сдружился с лесничим Даниленко, шил ему обувь для всей его многодетной семьи, а он привозил брёвна. Даниленко жил у подножья Замковой горы, у него был огромный фруктовый сад, и он по старой дружбе, ещё много лет, когда фрукты созревали, приглашал нас в гости. В саду была огромная старая груша, на которой каждый год созревали крупные груши, сладкие как мёд.
В 1938 году мы переехали жить в новый дом. Новый дом, на кирпичном фундаменте, пяти стенка, стоял высоко, с большими окнами. В столовой было большое итальянское окно, как мечтала мама. Это было не то, что старый дом, с маленькими окнами, покрашенными в синий цвет, вросший в землю (Во время войны новый дом сожгли немцы, а старый остался).
Во время строительства всё и сбережения и зарплата вкладывалось в стройку, родители влезли в долги. У родителей нельзя было выпросить ни копейки, ни на конфеты, ни на мороженное. В то время как сверстники, бегали в киоск, и покупали мороженное и всевозможные сладости. В этом году у нас появилась сестричка Верочка. Родители экономили, на чём только могли. Иногда мама посылала меня в магазин купить сто грамм печенья для Верочки, если по дороге одно печенье съедал, то дома получал выговор. Мама говорила:
- Сыночек, ведь ты уже у нас большой, у нас дома есть что кушать, а на деликатесы денег у нас нет. Верочка не будет, есть чёрный хлеб с маслом. Вот рассчитаемся с долгами, тогда будем покупать печенье и конфеты.
Осенью 1939 года началась Польская война. Отца призвали в армию. Мама осталась с нами тремя малышами. Отец, как предчувствовал, и заготовил дрова, сено корове, картошку. Перед самым призывом закололи поросёнка. В этом году были сильные морозы, в садах вымерзли многие неустойчивые к морозам фруктовые деревья. Дом был ещё не обжитый, и тепло быстро выветривалось. В передней части дома в бочке замерзала вода, приходилось топором прорубать прорубь. Чтобы приготовить корм скоту и еду, мама топила русскую печь в шубе и валенках.
Два раза в день приходилось топить голландку. Из-за сильных морозов в школе отменили занятия (в этом году я пошёл в первый класс), мама занималась хозяйством, а мы весь день сидели, прижавшись спиной к печке, нянчились с Верочкой. Вечерами сидели у раскрытой дверцы галанки, смотрели, как горят с потрескиванием дрова, на раскалённые угли, от которых шёл жар, и вспоминали нашего папку, и где же наш папка теперь находится. Мечтали, чтобы он поскорее вернулся с войны. Или мама нам читала сказки, или рассказывала про своё детство, и разные, истории. Спать ложились в холодную кровать, а утром не хотелось вылезать из-под тёплого одеяла.
На новый год мама принесла ёлку, нашли сохранившийся крест, и елку установили. Наделали бумажных игрушек, раскрасили, у нас было несколько стеклянных шариков и звезда. На ветки набросали кусочки ваты, прикрепили маленькие свечи, а под ёлкой поставили деда мороза из ваты и много ваты, в виде снега. Мамы дома не было, пришли Манины подруги, зажгли свечи на ёлке.
Одна снежинка, кусочек ватки упала на свечу, загорелась, упала на вату, под ёлкой, вата загорелась, загорелись бумажные игрушки, вся ёлка вспыхнула. Мане было лет одиннадцать, она с подругами стали бегать в переднюю, часть дома и кто чем мог, чугунками, горшками, набирать в бочке воду, заливали ёлку. Когда вернулась мама, ёлка стояла обгорелая, а весь пол был залит водой. Мама посмотрела и сказала:
- Слава богу, что не сожгли дом.
Отец служил в Польше, в городе Картуз-Берёза, играл в духовом оркестре. Писал часто письма, иногда присылал небольшие посылки с пачками махорки, которую мама обменивала на продукты. Без отца справляться с хозяйством было трудно, мне было восемь лет, я у мамы был главным помощником. После школы я с мамой отправлялся за водой к колодцу. На деревянные санки ставили выварку, из оцинкованного железа, Колодец был с полкилометра от нашего дома. В выварку входило четыре ведра воды. Мама тащила санки, а я сзади шёл и держал выварку, чтобы она не опрокинулась. Выварка накрывалась крышкой, пока доезжали до дома, больше полведра выплёскивалось. Как минимум за водой нужно было ходить два раза. Перчатки мои намокали, и замерзали, делаясь, как деревянные.
Дома выварку по крыльцу нужно было затащить в дом, и там опрокинуть в бочку. Мне худющему не хватало сил поднимать выварку, и я старался со всех сил помочь маме. Мама говорила:
- Сыночек, когда, Ты, уже станешь большим, и будешь сильным нам помощником?
Каждый раз, как идти за водой приходилось брать папин сапожный молоток, и отбивать лёд и сосульки от санок.
Проблему воды в это время пробовали решать, затаскивая в дом, и забивать снегом все вёдра и чугуны. Из ведра снега получалось четверть ведра воды. Снег всю ночь стоял в доме, а утром мама оттаявший снег ставила в печку. В то время как мы занимались хозяйством, Маня нянчилась с Верочкой и делала уроки.
Обычно ежедневное снабжение дома водой всегда лежало на плечах отца. Если он шёл за водой утром, то шёл один, чтобы не будить меня. Он брал длинную верёвку, на конце которой была цепь метра два с собачкой, и три ведра. У колодца, который был метров двадцать глубины, каждый цеплял свою верёвку. Натаскав воду, отец на коромысло вешал верёвку и цеплял два ведра воды, третье ведро нёс в руке. По дороге он несколько раз останавливался, ведро ставил на землю, разворачивал коромысло на другое плечо, брал ведро в другую руку и шёл дальше. Чтобы бочку заполнить, нужно было сбегать за водой три раза.
Если отец брал меня с собой, то я нес верёвку, у колодца стоял с верёвкой ждал, пока отец придёт с пустыми вёдрами. Особенно большая очередь скапливалась у колодца летом, когда нужно было поливать огороды, и не было дождей. Мы приносили сразу шесть ведер, когда подходила наша очередь, отец сразу наливал все вёдра, и начинал относить по три ведра. Я оставался с верёвкой, караулил вёдра и новую очередь. Я смотрел, как люди крутили барабан, в то время как ведро полное с водой поднималось вверх, пустое опускалось вниз. Железные ручки барабана, руками людей были отполированы так, что блестели как зеркало. Когда отец делал последний заход, я тащился вслед за ним с верёвкой на плече.
Во дворе под крышей стояли две большие бочки, куда скапливалась дождевая вода, Это частично решало проблему полива, и когда мама затевала стирку. Она целый день стояла у корыта и тёрла каждую вещь о стиральную доску. Когда начинала полоскать бельё, и не хватало воды, она кричала отцу:
- Исроел лэйф нох васер (Израиль беги за водой).
Отцу приходилось бросать работу в самый ответственный момент, когда втачивал перед в голенище, и бежал за водой.
В то время, когда отец был на Польской войне, мама говорила, что если бы не я, её главный помощник, она бы не смогла перезимовать эту зиму. В столовой был погреб, каждый день я доставал два ведра картошки. Мама в большом чугуне, утром, в русской печи варила картошку, толкла, добавляла несколько горстей мякины и отрубей, поросёнку готовила корм, и пойло корове.
Два раза в день выносили корм в сарай. Поросёнок, услышав стук засова, начинал хрюкать и метаться в своём закутке. Он не давал вывалить картошку в деревянный желоб, у него не было терпения, хрюкал, тыкался мордой, и сразу набрасывался на еду. Корова была выдержана. Она спокойно стояла и смотрела, как открывали дверцы её загородки, как выливали ей в деревянную кадку пойло, и когда выходили, и закрывали дверцы, только тогда корова подходила к кадке.
Зимой появились беженцы из Польши. Все они в нашем городе были проездом, и местные евреи приглашал пожить у них несколько дней. Мама тоже взяла на несколько дней пожить у нас двух молодых парней, ишиве бохрим (учеников религиозной школы). Они бежали из Варшавы, занятой немцами, рассказывали, что евреев во всём ограничивают, выгоняют с работы, заставляют нашивать на одежду жёлтые звёзды, бьют витрины и грабят еврейские магазины, открыто избивают на улице, особенно учеников ишивы, срезают им пейсы.
Они говорили только на идиш, и мама подробно расспрашивала их, и только ахала, и качала головой. На следующий день мама отварила картошку, нажарила большую сковороду сала с луком, отрезала по куску хлеба, и поставила им на завтрак. Ишиботники стали подозрительно смотреть на сковороду, и спросили у мамы:
- Вос из дос? Дос из хазир? (Что это такое? Это поросёнок?). Мама ответила, что да.
- Мир дос эсен ныт (мы это не едим).
Тогда мама налила им по кружке молока, и они позавтракали. На следующий день мама, как обычно сварила картошку, нажарила сало с луком, сделала пюре вывернула в чугунок сковороду, и вспомнила, что гости не едят свинину. Что делать, начать снова варить картошку? Времени у неё не было. Она выбрала все шкварки из чугунка, и поставила перед ними по тарелке пюре. Ишиботники позавтракали и спросили у мамы:
- Вос дос фар оза гишмаке бульбе? Вос фара шмалц? Мистаме гендисе? (Очень вкусная картошка, что это за жир? Наверно гусиный?).
- Гендисе, гендисе (гусиный, гусиный), – ответила мама.
К концу зимы демобилизовался отец, он сразу впрягся в работу. Меня освободили от работ по дому, а мама стала заставлять больше внимания уделять учёбе. Вспоминая довоенное время, мне кажется, что это был самый счастливый период моей жизни. Я утром просыпался, когда мама и папа были дома, утреннее солнце светило в окно спальни. На душе было радостно, была какая-то надежда, что сегодня должно произойти что-то необыкновенное. Я радовался праздникам советским и еврейским, радовался гостям или тому, что пойдём с родителями в гости. Радовался всем событиям в нашей семье. А особенно, что вся наша семья вместе, родители и близкие, которых я очень любил.
Период войны описан в повести "Война 1941 - 1945г.г." http://www.proza.ru/avtor/minkins&book=22#22
ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПЕРИОД.
Летом 1945 года мы вернулись жить в город Мстиславль. Отец рвался в родной город, где у него прошло его детство, где было много у него друзей и знакомых, и слушать не хотел, чтобы жить где-то в другом городе. Перед демобилизацией его начальник, друг, однофамилец майор Минкин предлагал поехать жить в Харьков, помочь устроиться и первое время пожить у него, всё равно всю семью его расстреляли немцы, а квартира сохранилась. Но отец не согласился.
В Мстиславле, небольшом районном городишке, где кроме кирпичного заводика, льна фабрики и МТС не было ни какой промышленности. Новый дом сгорел, и пол города было сожжено, всех близких и родственников расстреляли. Сразу после войны можно было поселиться жить в любом другом городе, и в Киеве, и Одессе, что в Мстиславле у нас ничего не было, что в другом городе. Но отец хотел жить только в родном городе. Это было не дальновидное решение, после окончания школы вся молодёжь уезжала из города учиться дальше в высших учебных заведениях, и оставалась работать в промышленных центрах.
Мы сняли квартиру у одной одинокой женщины, которая пережила оккупацию, и рассказывала истории, как расстреливали евреев, которые жили по соседству. Как на её глазах полицай, следивший за работой военнопленных, выхватил у одного из них лопату, и раскроил ему голову, и пр.
Отец устроился работать снова в сапожную артель, ему, как участнику ВОВ имевшему награды, ему, как старейшему работнику артели, предложили стать председателем. В армии он некоторое время был заведующим сапожной и портняжной мастерской, но не имел ни каких дел с финансами, там все были солдатами. Он никогда не имел дело с бухгалтерией.
Став председателем, ему положили оклад. Он должен был принимать заказа, принимать деньги согласно прейскуранту, выписывать квитанции, выдавать заказы. Заготовщика в артели не было, отец хотя и был заведующим, заготавливал заготовки сам, якобы за отдельную плату, а выписывал общие квитанции. И из артельных денег забирал себе деньги за свою работу. В это время был в стране экономический подъём, дела шли отлично, был огромный спрос на обувь. Товар, который отец прислал в посылках и привёз с собой из Германии, ушёл по высокой цене. Отец умудрялся доставать левый товар, сапожники шили обувь, и шла бойкая торговля обувью.
Из Ленинграда приехал Нохем, потерявший ногу на войне сын маминой троюродной сестры, расстрелянной немцами. Он сдал нам в аренду добротный дом матери, с двумя большими сараями, фруктовым садом, и пятнадцатью сотками огорода. Родители купили корову, завели поросёнка, посадили огород. Родители копили деньги, чтобы купить свой дом. Они не привыкли жить на съёмной квартире и платить арендную плату.
Отец приблизительно год проработал председателем артели. Из райкома прислали нового председателя, коммуниста, который никакого не имел отношение к сапожным делам, райкому партии нужно было найти место и устроить своего человека. Новый председатель, как только стал принимать дела, сразу обнаружил огромную недостачу. Квитанции были выписаны, а денег не хватало. Никаких объяснений слушать не хотел. Он пригрозил отцу, что если он немедленно не покроет недостачу, то он дело передаёт в прокуратуру. Деваться было некуда, родители из накопленных денег на покупку дома, покрыли недостачу.
Но новый председатель этим не удовлетворился, и сказал отцу, что он брал общественные деньги, и за это должен понести наказание, и грозился все квитанции передать в прокуратуру. Над нашей семьёй повисла серьёзная угроза. Мама предложила в воскресенье пригласить его с женой на обед, рассчитывая, что сможет его разжалобить. Председатель охотно принял приглашение. Мама подготовила шикарный обед, председатель пришел с женой, во время обеда они хорошо выпили, хорошо пообедали, и когда мама стала просить его замять это дело, он выпивший с угрозой сказал, что это очень серьёзное дело, и он должен подумать, как поступить.
На следующее воскресенье снова устроили обед, председатель с женой хорошо выпили и пообедали. Мама решила поговорить с его женой, думая, что женщина женщину поймёт лучше. Но его жена резко оборвала маму и сказала, что она в дела мужа не вмешивается. Теперь каждое воскресенье у нас устраивались обеды, заведующий приходил с женой, напивался, наедался, а чтобы закрыть дело, говорил, что он еще не решил, как поступить.
На последнем обеде мама стала просить заведующего закрыть дело, не выдержала и расплакалась. Плача она его умоляла:
- Ну, зачем, Вам, нужно сажать моего мужа в тюрьму, деньги недостачу мы уже внесли. Мы простые честные люди. Вы же понимаете, что он по своему непониманию писал эти бумажки за свою работу. И зачем ему нужно было соглашаться быть председателем, сидел бы и строчил на машине свои заготовки.
Председатель сжалился над мамой, открыл кожаный планшет, какие выдавали офицерам на фронте, достал квитанции, порвал их и отдал маме, и ушёл со своей женой. Мама ещё долго сидела и плакала, и никак не могла успокоиться, держа в руке порванные квитанции.
Летом 1947 года, мои родители накопили 25 тысяч рублей и купили старенький дом, и сразу появилось множество проблем. При первом дожде мы бегали по дому с вёдрами тазиками и чугунками, крыша протекала, как решето. Нужно было перекрывать крышу, строить сарай, заборы и проч. Но зато у нас был свой дом, с огородом четырнадцать соток, и несколько фруктовых деревьев. Постепенно за несколько лет, отец ошил с наружи дом тёсом, отремонтировал крыльцо, покрасил, и наш дом стал выглядеть не хуже других.
Дом мы купили удачно, своевременно, через три месяца была денежная реформа. Деньги меняли 1:10. От наших 25.000 рублей осталось бы 2.500 рублей, и мои родители уже никогда не смогли бы купить свой дом. Отец в артели в нашем захолустном городке стал зарабатывать мало, в городе появился другой заготовщик, мало стало работы дома. Надо было учить нас, я и Маня уехали учиться в Могилёв. У людей благодаря денежной реформе, пропало огромное количество денег. У нас же по счастливой случайности, не пропало ничего. В предпоследний день за последние пятьдесят рублей мы с Маней пошли и сфотографировались. До последнего дня люди не знали, в какой пропорции будет реформа.
Дом, который купили, располагался в престижном районе, на одной из центральных улиц, но была проблема с водой. Ближайший колодец был с пол километра. Отец и ряд соседей обратились в горсовет. Целый год отец пробивал эту идею, и против нашего дома вырыли глубокий колодец глубиной 25 метров. Но воды там оказалось мало, и отец вставал пораньше, чтобы натаскать бочку воды.
Родители всегда были удовлетворены той жизнью. Вставали около пяти утра, прежде чем зажечь керосиновую лампу, нужно было протереть стекло, пойти в сарай принести дров, растопить русскую печь, поставить пару ведёрных чугунов в печь, приготовить корм и накормить скот, сварить еду на весь день. Два раза в день подоить корову, распределить молоко, чтобы не пропало ни одной капли. У нас были все молочные продукты свои, творог, сливочное масло. Своё было сало, колбаса, окорки. Холодильников не было. Не было электричества, газа, крана с водой, деревянный туалет был за сараем.
Ежедневно было столько работы, что некогда было присесть. Особенно, когда затеивалась стирка, мама целый день не отходила от корыта, а отец не успевал таскать воду. Кроме этого мама обшивала всех нас, и ещё выполняла заказы. Начиная с ранней весны до поздней осени огороды. Со всеми этими работами справлялись сами. Жизнь моих родителей в то время никак нельзя сравнить с теперешней, но мама всегда говорила:
- Мы живём хорошо, дай бог так не хуже на следующий год.
Отец доверял маме решать основные житейские проблемы, он соглашался с ней, и не ставил свои принципы, не навязывал своего мнения. И хотя все знали, что основные вопросы решает мама, она всем говорила:
- Это должен решить мой муж.
Отец всегда был увлечён своей работой. За его покорность и уступчивость, за его качества характера не отказать в помощи, за доверчивость и простату, у него не было врагов. Над ним подшучивали и подсмеивались, а он не злился и не обижался, посмеивался вместе с ними, за что его любили.
За неудачи и промахи он особенно не переживал, любил себя, как шло, так шло. Для мамы он был главным человеком в ее жизни, хотя они были абсолютно разные люди. Она его любила за то, что был трудолюбивый, послушный, всё тащил в дом, не обманывал её. Часто ругала отца за то, что вечерами не было его дома, уходил играть с оркестром, или бегал, искал товар, или бегал, собирал долги. Отец любил ходить в гости, и принимать гостей, вкусно покушать, красиво одеваться, посидеть в парикмахерской, чтобы его постригли, побрили, и одеколонили.
1957 ГОД.
Октябрь 1957 года, мне оставалось неделя, или две до демобилизации, Мыслями я уже был дома, и знал, что мама ждёт и не может меня дождаться. За три года казарма, аэродром и вся солдатская жизнь - осточертела, домой, домой, домой. Вдруг 15 октября получаю телеграмму:
- Выезжай не медленно, мама при смерти.
Оформление демобилизации, заняло четыре дня, нужно было съездить в Усть–Каминагорск, там находился штаб нашего полка. Вернуться в роту в Новосибирск, сдать оружие и пр.
Ещё четыре дня я трясся в жёстком вагоне на верхней полке. Вечером поезд прибыл в Москву, я сразу побежал к Паше (моей двоюродной сестре). Паши дома не было, она работала вторую смену. Лена её дочь сообщила, что несколько дней тому назад звонили из Мстиславля, что там умерла тётя. Я побежал на Белорусский вокзал, выехал первым поездом, всю дорогу просидел, не хотелось ложиться, душу раздирала боль и отчаяние.
Войдя в дом, я увидел Маню с младенцем на руках, неделя как выписалась из роддома. Дома так же были отец и тётя Пая. Увидев меня, не говоря ни слова, все стали плакать, я то же никак не мог сдержать слёзы. Наревевшись вволю, мне стали рассказывать все подробности последних дней и смерти мамы. Я только теперь обратил внимание, отец осунувшийся, похудевший стоял в изорванной рубашке, все зеркала в доме были завешены простынями. Увидев, эту трагическую картину и всех моих близких в какой-то растерянности, ожидавших, моего приезда, понял, что хватит болтаться по свету, надо решать проблемы нашей семьи, отца теперь одного не оставлю.
Проблема была и с сестрой Маней, сидевшая дома с двухнедельной Любой на руках. Её муж Миша, окончивший в этом году техникум в Минске, был направлен на работу куда-то в поселок на торфоразработки среди Полесских болот. Надо была думать, как Мане жить дальше, то ли ехать с Любой в посёлок Гончу к Мише, от которого не было ни духу, ни слуху, то ли оставаться дома с отцом.
Надо было решать, что делать отцу, наступили времена, что работы заготовщика не было, а больше делать он ни чего не умел. Мне тоже в Мстиславле делать было нечего. То были такие времена, что простую работу не возможно было найти, особенно здесь в районном городишке, где не было никакой промышленности, и даже железной дороги. По всем раскладам нам нужно было продавать дом и уезжать отсюда.
Мои родители сумели накопить небольшие деньги 6000 рублей (приблизительно средняя зарплата составляла в то время 700 – 800 рублей в месяц). Отец снял деньги с книжки, разделили их на три части, и я со своей частью после Октябрьских праздников отпровился искать Мишу.
Мишу я знал по маминым письмам. Маленький автобус по снежной дороге долго ехал среди бесконечных лесов. Добравшись до посёлка, разыскал Мишу. Ему, как молодому, специалисту и семейному человеку, предоставили комнату метров шестнадцать в бараке. Комнота его была закрыта, Миша бал где-то в компании молодёжи. Дождавшись Мишу, его предупредили, что к нему приехал гость. В комнате было хорошо натоплено, я же страшно замёрз в холодном автобусе, так как поехал в туфлях и осеннем пальто.
Миша вёл холостяцкую жизнь, в поселке было много молодёжи, Миша по вечерам ходил на танцы и кино, и с моим приездом пришлось начать думать, что делать. Миша мне рассказал, что давно думал, что надо как-то забрать Маню с ребёнком сюда в Гончу, и здесь она, возможно, сможет устроиться в школе учительницей. На следующий день я ознакомился с рабочим посёлком, не большой посёлок среди лесов и болот, вдали от городов и дорог, что Миша с Маней жить здесь в этой глухомани долго не сможет, и придёт время, им придётся решать проблему, где жить.
Миша, пошёл на приём к директору предприятия, и тот дал новенького ЗИЛа, перевезти семью. Кроме торфа предприятие занималось заготовкой дров. Чтобы не гнать пустую машину в Мстиславль, Миша выписал машину дров (в Мстиславле с дровами была напряжён-ка). Два дня побегав по посёлку, решив все проблемы, на загруженной дровами машине где-то после четырёх, когда начало смеркаться выехали из Гончи. На новенькой машине, втроём в кабине, где было тепло и уютно, мы выскочили на Варшавское шоссе, и покатили в сторону Кричева.
Настроение у меня немного улучшилось, все складывалось, слава богу, ничего, Миша заберёт Маню, а мне нужно решить в какой город с отцом переехать жить. Когда ехал в Гончу, я два дня гостил у двоюродной сестры Мани Хазановой в Бобруйске. Она жила на съёмной квартире, и предлагала мне переехать в Бобруйск, но предупредила, что устроиться на работу тяжело. На рынке в Бобруйске я услышал, как местные евреи громко без стеснения разговаривают на идиш, а две женщины стояли, одна на одной стороне улицы, другая на другой, и громко разговаривали на идиш на всю улицу. Тогда мне почему-то было стыдно за них, почему они не стесняются, они даже не говорили, а орали на идиш на всю улицу.
Последние месяцы перед демобилизацией, я сдружился с солдатом одесситом, который меня уговаривал поехать жить в Одессу. Первое время, говорил он, поживёшь у меня, устроишься на работу, что у него там есть много интересных еврейских девчонок:
- Женим мы тебя там, и будешь, Ты, у нас одесситом.
Теперь этот вариант отпадал, ехать вместе с отцом в Одессу. Самый близкий город к нам, Могилёв или Минск, поеду туда один, устроюсь, заберу отца. Можно поехать в Ленинград, там две тётки, сестры отца, дядька - мамин брат, там тяжело с пропиской, пока я там устроюсь, сидеть у них на шее не хочется, надолго затянется переезд отца.
Началась метель, ветер усиливался, фары освещали асфальт, по которому ветром разметало снег. К утру приехали в Кричев. Дорогу на Мстиславль замело, оставшиеся 35 километров ехать было не возможно. Шофёр отказывается ждать, пока очистят дорогу. Мы решаем, пусть шофёр продаёт дрова, а мы поездом едим до станции Ходосы, где живет Мишина мать, Вера Львовна, и тут же выехали утренним поедом .
Мы зашли в дом, в передней части дома Львовна стояла у русской печи, сразу бросилось в глаза ужасный беспорядок. В Доме стояли ведра с картошкой, кадки бочки, все набросано и накидано. На столе стояли тарелки с недоеденной пищей, чугунки, куски хлеба. Львовна и Блюма ходили в рваных валенках, и грязных замасленных фуфайках. Пол был грязный не крашенный давно не мытый. В другой комнате ходил Лёвка, в кирзовых сапогах, что-то бурчал, грозил и показывал кулаки.
Миша, зайдя в дом, не поздоровавшись, с порога стал кричать на Львовну и на Блюму, что в доме грязь и беспорядок. Он стал пинать ногами вёдра, кадки, стукнул ногой печку так, что обвалилась штукатурка. Миша ходил по дому, и устраивал разгон, я стоял у порога и переживал, у меня было столько тяжёлых не решённых проблем, а скандал что Миша затеял, был неуместен. Я подумал:
- Миша сгоняет злость за то, что я его вытащил из Гончи, и у него нет никакого желания ехать забирать Маню.
Наблюдать дальше за скандалом не мог, я вышел из дома и отправился пешком в Мстиславль. Я слышал, как выскочила из дома Львовна и Миша, кричали мне вслед, чтобы вернулся, но я, никого не хотел видеть и слышать. Обида и боль за сложившуюся ситуацию, заставляла меня думать, как жить дальше. Идя по наметённым сугробам (двадцать км. от Ходос до Мстславля) в туфлях и осеннем пальто, кутаясь от порывов ветра, я решил, теперь будем жить вместе отец, Маня и Люба (моя только родившаяся племяница). Буду работать, буду Любу воспитывать, никто нам не нужен, проживём.
На следующий день расчистили дорогу. Приехал Миша. Как потом выяснилось, Мише было не удобно передо мной за беспорядок, который был у них в доме. Стали готовить Маню к отъезду. Я переживал, как они доберутся до Гончи зимой, с двухмесячной Любой. Решили, поедут поездом до Бобруйска, А там созвонятся и за ними пришлют машину.
Теперь нужно было думать, куда уезжать жить. Отец особенно не рвался ехать, он прожил всю жизнь в Мстиславле, это были с детства его родные места, здесь он всех знал, и его все знали, да и побаивался, как сложится у него жизнь, в этом возрасте, в другом месте. В то время ему было 54 года. Я же ни в коем случае не хотел оставлять его одного.
БЕЖИЦА.
За год до смерти мама побывала в Бежице, где жила её давняя подруга и землячка Геня Дымент. Бежица маме понравилась, В Бежице ещё проживало несколько земляков из Татарска, местечка, где родилась мама. В Бежице она встретила Исаия, в молодости они были в одной компании. Исай в то время работал на БМЗ начальником копрового цеха. Мама рассказала Исаию, что есть сын, который окончил машиностроительный техникум, и после демобилизации хотели бы переехать жить в Бежицу. Исаии поддержал её инициативу, и пообещал помочь устроить на работу.
Мама мне писала письма, где было много надежды и желания переехать жить в Бежицу. Она писала, что Бежица тихий, уютный городок, много заводов, есть институт, где можно продолжить учёбу. Она хотела бы жить в этом городе, и есть люди, которые помогут устроиться на работу. Теперь, желание мамы стало для меня напутствием, она так долго ждала меня, хотела и надеялась, чтобы жить рядом, я не мог не считаться с её желанием, Я решил обязательно съездить, посмотреть, что это за Бежица. А куда мне было деться? Здесь была хоть какая-то надежда.
Отец нашёл квартирантов, молодая еврейская пара, он юрист направлен на работу в Мстиславль родом из Костюковичь, она учительница из Бобруйска. Жена юриста, худенькая брюнетка, симпатичная, очень энергичная. Сразу, как меня увидела, заявила, что должна меня познакомить с сестрой мужа. Худенькая блондинка, красавица, только окончила десять классов, хозяйка рукодельница и пр. она побежала на почту вызывать, чтобы она немедленно приехала.
Отец привёл мужика с пилой "Дружба", распилил все дрова, и двор был завален колодками.
Я рубил и складывал дрова в сарай, чтобы нашим квартирантам было чем зимой топить печи, а учительница бегала каждый день на почту, вызывала золовку. Видя, как колю дрова, она всё больше и больше горела желанием познакомить меня. С дровами разделался, и собирался ехать, учительница уговаривала подождать приезда золовки. Я установил до нового года не приедет, уезжаю. Золовка не приехала, я уехал в Бежицу. Когда через год, приезжал с отцом в Мстиславль продавать дом, учительница очень сожалела, золовка приезжала, жила у них два месяца, но было уже поздно.
Я остановился у Дыментов, эту семью я хорошо знал, младший сын Лева, был моим приятелем и сверстником. Жили Дыменты в стесненных условиях, занимали пол дома, Давыд и Геня ютились в маленькой комнатке, а ещё двух комнатах жил сын Захар с семьёй. Приняли меня хорошо, самое трудное негде было меня положить спать. Стелили на полу в комнатке, утром заставляли завтракать, и требовали, чтобы обязательно приходил обедать. Я бегал по отделам кадров заводов, везде были огромные очереди. Невозможно было найти работу даже на рабочей сетке. О инженерно - технической работе и думать было нечего.
Несколько дней прожил у Дыментов, стало ясно, что без связей устроиться на работу не смогу. И однажды вечером, вместе с Геней отправились в гости к Исаию. Исаии жил на втором этаже, в шикарной трех комнатной квартире (по понятиям того времени), в новом доме. Приняли меня очень приветливо. У Исаия было два сына, старший был студент БИТМа, младший ученик восьмого класса. У второй жены Исаия была дочь Ада, лет двадцати четырёх, которая окончила БИТМ, и работает инженером – конструктором на БМЗ.
Мы пили чай с тортом, Ада мне рассказывала, как она работает инженером – конструктором, что участвует в разработке нового проекта. Ада, светленькая, нормальная девчонка была в этот вечер оживлённая, много рассказывала, вела себя достойно. Когда пошёл разговор, где остановился, и выяснилось, что сплю на полу, Адына мама предложила пожить у них. Пока студент на каникулах, и уехал в гости к тётке под Москву. Ада пошла вместе со мной, проводить Геню домой, и потам мы отправились в кино. Вернулись поздно, спал теперь нормально на кровати студента.
Исаии взялся помочь найти работу, звонил знакомым, я продолжал бегать по заводам. Больше всего времени торчал в отделе кадров БМЗ. Начальник отдела, по-видимому, которому я надоел, предложил обрубщиком в литейный цех, я согласился. Кода вечером, рассказал Исаии, что меня берут обрубщиком, он засмеялся, и сказал, чтобы ни в коем случае. Каждый вечер я общался с Адой, она покупала билеты в кино и на концерты, а её мамаша меня подкармливала. Какое-то чувство мне подсказывало, и по её поведению было видно, что ни с кем она ещё не дружила, и что в жизни она кислая и вялая.
Тем временем Исаии, никак не мог устроить меня на БМЗ, где он работал. Он договорился, со своим давним приятелем, главным инженером завода Строммашина, и меня приняли на работу инженером – конструктором в отдел главного конструктора с окладом 880 рублей в месяц. Я не ожидал такого поворота с устройством на работу, две недели проболтался в Бежице, и уже подумывал возвращаться домой.
Приехал старший сын, Исаия, и я перешёл жить на квартиру к Лембрикову в конце Орловской улице. В тёмной спальне стояло две койки, на одной спал студент второго курса БИТМа, другая койка была моя. Я всю ночь не мог спать. Старик Лембриков, всю ночь напролет стонал на идиш:
- Ой, я умираю, мне очень плохо, спасите меня, это мой последний день, помогите мне, позовите врача, где это скорая помощь?
Я прислушивался к этим стонам, и душа у меня замирала. Пробовал вставать, чтобы сбегать вызвать скорую помощь, но мне говорили ничего не надо, иди, ложись спать. Студент спал, как убитый, он не понимал идиш, и только похрапывал.
Как только я устроился на работу, тут же позвонил отцу, чтобы приезжал. Отец приехал сразу и быстро окунулся в еврейскую среду Бежицы. Проблемы с работой у него не было. Его сразу взяли заготовщиком в Кап-Ремонт к Хайкину. Я попросил отца подыскать другую квартиру, жить я здесь не мог. Отец пожил со мной несколько дней, успел познакомиться с Раисой Яковлевной, невесткой Лембрикова, и мы перебрались на квартиру к Гадасиным, которую нашёл отец, где спали в столовой на двуспальной кровати.
Отец лучше меня понимал, что такая жизнь на квартире не устраивает ни меня, ни его. Я за десять лет, как уехал из дома, привык болтаться по общежитиям и квартирам, и особенно не задумывался о своей судьбе. Отца такая жизнь абсолютно не устраивала, он не был к такой жизни приспособлен. Ему нужна была женщина, которая за ним следила, а он занимался бы своим любимым делом заготовками. Если мы переехали сюда жить, нужно устраивать свою жизнь, а как? Денег у нас не было, за наши скудные зарплаты дом не купишь. Жизнь сестры Мани так же не была устроена, и мы понимали, что в перспективе нам придётся думать, как ей помочь.
Отца сразу стали знакомить с женщинами, вдовами, оставшимися после войны без мужей. У каждого знакомого была родственница, знакомая соседка, с которыми, хотели познакомить отца. В свои пятьдесят четыре года, он молодо выглядел, был крепким, как мужчина. Когда он шёл знакомиться, он старался взять с собой меня:
- Пойдём со мной, меня настойчиво просили зайти тут к одной дамочке.
Мне всегда было неприятно, когда он ходил знакомиться, но я понимал, что ему нужно найти человека, с которым он смог бы прожить остаток своей жизни.
Каждый раз, когда уходили из гостей, отец спрашивал меня:
Ну, вос гифелн дыр ды вайбеле (ну как понравилась тебе эта женщина).
Мне никто не нравился, и я говорил, не знаю, решай сам.
- Я вижу, она тебе не понравилась, - с огорчением говорил он.
Иногда после работы говорил:
- Кум акуктон, додерт фран агуте мейделе (пойдём, посмотрим, тут есть хорошая девочка).
Мы ходили, куда нас приглашали познакомиться с еврейскими девушками, но у меня никакого не было желания жениться, так просто, походить, на танцы, в кино, подружить, позаниматься любовью, но не более.
МИЛА,
Я продолжал встречаться с Адой, и мы договорились, что в субботу пойдём на танцы во дворец культуры БМЗ, Ада сказала, возьмёт билеты. Ента, тёща Сёмы Рабиновича была мамина землячка из Татарска, специально приходила со мной познакомиться, и просила зайти к ним в гости. Как раз выдался свободный вечер, и я отправился к Рабиновичам. Попив чай, Сёма зять Енты, мне сказал:
- Хочешь, я познакомлю тебя с красивой девочкой, живёт она здесь по соседству. Жена его стала спрашивать, куда он хочет меня вести. Узнав, что к Серпикам, она сказала, что бесполезно, у Милы есть жених, и она вот-вот должна выйти замуж.
Я понял, что шансы мои не велики, однако Сёма настаивал сходить. Мы отправились. Милы дома не было. Мы посидели, поговорили, и я увидел на пианино фотографию, на которой Мила мне очень понравилась. На следующий день вечером, я снова побежал к Рабиновичу, просить его снова сходить к Серпикам. Мила была дома вместе со своей подругой Бертой. Рабинович меня оставил и ушёл, вскоре ушла Берта, а мы пошли в кино. После кино сидели у неё на крыльце, и в этот же вечер стали целоваться.
В следующий вечер отправились на танцы во дворец БМЗ. Естественно я от Милы не отходил ни на шаг, и вдруг появилась Ада вместе со студентом, сыном Исаии. Я видел, как поблескивали глаза Ады, когда она увидела меня с Милой. Ситуация для меня была неприятная, и я стал просить Милу в самый разгар танцев уйти. Мила ничего не подозревая, к моему удивлению сразу согласилась, и мы отправились к ней на крыльцо.
Мила мне нравилась, симпатичная, не многословная, спокойная, не стоила из себя недотрогу. Мне понравилось её отношение ко мне. Однажды мы пошли с ней на танцы в общежитие института. Она там сразу окунулась в студенческую среду, она была нарасхват, а я сидел и смотрел, как она танец за танцем танцует со студентами. Мне стало казаться, что она совсем про меня забыла. Я вышел на лестничную клетку покурить. Снова зашёл, Мила веселая, радостная продолжала танцевать, не замечая меня. Я вышел, снова закурил, и решил уйти домой, злясь на самого себя, что такой с комплексом, скованный, злой. Что вот понравилась девчонка, а я всё что-то делаю не так, и наверно я ей не нравлюсь.
Среди студентов были интересные ребята, высокие, стройные, модно одетые, с учёным видом, уверенные в себе, держатся солидно, одна студенческая компания. А я кто такой? Только вчера сбросил солдатскую форму, ни кола, ни двора. Неожиданно вышла Мила и спросила:
- Почему ты не танцуешь, почему не приглашаешь? Ведь ты мужчина смотри сколько симпатичных девчонок?
С появлением Милы, я обрадовался, вся злость у меня пропала, и сказал:
- Мне никто не нужен, и танцевать хочу только с тобой.
Она взяла меня, как маленького ребенка, за руку и завела в зал. По-видимому, она поняла мой обидчивый характер, и до конца вечера мы не отходили друг от друга.
Второй случай, который заставил меня посмотреть на милу более серьезно и обрадовал меня. Произошел это так, вернулся с работы в не настроении, мне очень хотелось бежать к Миле, но у меня появилось какое-то сомнение, я стал думать, хожу каждый день, надоедаю людям. Не зря существует поговорка:
- Там, где тебя любят, ходи редко, там где не любят, вообще не появляйся.
Я решил, сделаю перерыв, нельзя быть таким назойливым.
Я знал, что выбор остаётся за женщиной, и если постоянно надоедать, то может сработать обратный эффект. Должна созреть ситуация, и я решил никуда не ходить и лечь поспать. Вдруг к моему большому удивлению, к нам в дом пришла Мила, вся запорошенная снегом, и спросила:
- Почему не пришёл. Я ведь тебя ждала, ждала, и подумала, не случилось ли что?
Я быстро оделся, и мы пошли бродить по городу, а оттуда к Миле на крыльцо, где каждый вечер сидели, целовались пока не коченели от холода.
Моя хозяйка Гадасина, узнав, что я встречаюсь с Милой, стала меня отговаривать, она что-то, загадочное буркнула про Соню, Милыну маму, и что она не советовало бы жить с ней. Что Мила не серьёзная, и в голове одни только танцульки. И как она может, когда у неё же есть жених, встречаться с другим. Дружила, дружила, со студентом он кончил институт и сбежал от неё. Она стала говорить, что вот у неё есть знакомая девочка, красавица, врач, с высшим образованием, хорошо устроена, серьёзная, а характер чистое золото, имеет комнату.
В дальнейшем, когда она увидела, что у нас с Милой серьёзно, и мы собираемся пожениться, моя хозяйка изменилась. Прежде всего, она сказала:
- Мазл тов (будьте счастливы), и стала говорить, что Мила очень милая и хорошая девчонка, что она выросла у неё на глазах, и она всегда ей очень нравилась.
С неделю, каждый вечер, проводя вместе, возвращаясь из кино, Мила стала говорить, что вот в этом году, она кончает институт, и её могут направить на работу, чёрт знает куда, и до распределения её нужно решить проблему, чтобы остаться здесь. Я со свойственной мне привычкой экспромтом, не задумываясь решать свои важные жизненные вопросы, и откликаться на просьбы других. Причём в этот момент я был Милой страстно увлечён. Чувствовал себя счастливым человеком, что дружу с такой красивой и интересной девчонкой, сказал:
- В чём проблема, выходи за меня замуж.
С этого дня отношение ко мне в доме Серпиков изменилось. Когда я приходил, меня заставляли садиться покушать, а Яков Анатольевич стал рассказывать майсы (не сбываемые басни), что он может купить все, что захочет, и телевизор, и холодильник, и пр. По мнению знакомых, и у меня самого складывалось мнение, что Яков Анатольевич очень богатый человек. Размечтавшись, я считал, что мне крупно повезло, что встретил Милу. Когда много лет спустя, я спросил у Милы:
- Почему, Ты, променяла Алика Сосина на меня?
Она ответила:
- По тому, что он не был таким, нахальным, и не лез целоваться. Он доставал билеты, мы ходили в кино, на концерты, там покупал и угощал меня конфетами. Не то, что, Ты.
Я всегда был человеком слова, всегда первым делом выполнял свои обещания. 15 февраля 1958 года, в день рождения Милы, после обеда, мы отправились вдвоём в ЗАКС. Там, мы подали заявление, нас сразу расписали, выдали свидетельство о браке. Домой мы вернулись мужем и женой. Сразу стали передвигать мебель. Яков Анатольевич и Соня отдали нам свою спальню, куда мы задвинули Милыну кровать. В зале двумя шкафами отгородили закуток, куда задвинули двух спальную кровать родителей. С этого дня я стал жить у тёщи, где и прожил пятнадцать лет.
По поводу моего выбора, отец не высказал ни какого мнения, он только сказал:
- Ашейне мейделе. Зи дыр гифелен, гифелен зи и мир (Красивая девчонка. Если она тебе нравится, то нравится она и мне).
Но я видел по нём, что он рад за меня, что я определился в дальнейшей моей жизни. И ещё отец мне сказал:
- Как я хочу, чтобы, Ты, был счастлив. Вот если бы жива была мама, сколько было бы у неё радости, притом, что ты женился на еврейской девочке.
Отец остался один жить у Гадасиных, у меня теперь не было времени к нему часто заходить. Забрать его к себе я не мог, сам жил в примаках. Он приходил ко мне вечером, пили чай, и он уходил. Я знал, что отцу нужно жениться, одному ему жить трудно, но я ничего не мог сделать, и ничего не мог сказать, ведь так мало времени прошло, как умерла мама. http://www.proza.ru/2007/12/23/418
Однажды отец пришёл и сказал:
- Выйдем нужно поговорить.
Мы вышли на крыльцо. Он спросил меня, не буду ли я возражать, если он женится на Раисе Яковлевне, эта женщина мне подходит. Мне Раиса Яковлевна не очень нравилась, я в ней угадывал властную и напористую, мне казалось, что он знакомился с более интересными женщинами. Я не стал его отговаривать, я знал, что он сам должен решить свою судьбу. Мне вспомнились слова мамы:
- Что дети не должны быть судьями своих родителей, а любить такими, какие они есть, даже если они преступники. Дети для родителей дороже всего на свете, но они ответственны, кем они вырастут.
Отец меня застал врасплох. С одной стороны я не хотел, чтобы он женился, с другой стороны, у него было безвыходное положение. Я сказал отцу:
- Поступай, как считаешь нужным, я тебе не судья, для меня главное, чтобы тебе было с ней хорошо.
В конце марта у отца и Раисы Яковлевной была свадьба, он перешел к ней жить. Многие осуждали отца, что, мол, только умерла жена, поспешил жениться. Я так не думал, хотя маму очень любил, но оттуда её не вернёшь. Отца я тоже любил, я знал, что отец абсолютно не приспособлен к холостяцкой жизни, а главное было для меня, чтобы он устроил свою жизнь, и был рядом со мной. Я ему помочь ни чем не мог, а другого пути у него, как жениться не было.
Раиса Яковлевна, женщина предприимчивая, волевая, палец в рот не ложи, после войны осталась вдовой с двумя маленькими детьми. Когда она познакомилась с отцом, ей было сорок четыре года. Она прошла суровую жизненную школу. С мужем она прожила всего восемь лет, с 28 лет осталась вдовой, и, по-видимому, соскучилась по мужчинам. В то время работала в кап. ремонте, куда отец устроился на работу. Там она кладовщицей, проворачивала гешефты (дела). Во время дела Хайкина, после ревизии, была отстранена от работы, была под следствием, внесла определённую сумму по недостаче, и дело на неё закрыли.
Встретив отца, она поняла, что это её шанс, что это человек уступчивый, не требовательный, добрый, хороший семьянин, именно то, что ей нужно. Она будет полновластная хозяйка, сможет делать с отцом, что она захочет, что соответствует её характеру, и сумела его заинтересовать.
Раиса Яковлевна, с её мощной энергией, окружила отца исключительным вниманием, заботой и любовью. Ни я, ни сестра Маня, ни когда бы, ни смогли бы создать отцу такие комфортные условия. Когда её младший сын Володя, окончил десять классов, и у него начались трения с отцом, Раиса тут же отправила его в Севастополь к старшему брату. Она выполняла все желания отца, таскала его в кино и театр, где он мог спокойно вздремнуть.
После Кап. Ремонта Раиса Яковлевна устроилась диспетчером в транспортный цех, БМЗ, где пользовалась большой популярностью у шоферов (будучи пенсионеркой, она продолжала работать ещё двадцать лет). Она снабжала себя и сестру Маню, и нас дровами и углём, строительными материалами, и проч. Она устраивала еврейские праздники, где готовила еврейские, традиционные блюда, для отца и нас, чтобы не забывали еврейские традиции.
Меня она никогда ни о чём не просила ничего не говорила, а действовала через отца. Он меня просил, а я перекрывал крыши рубероидом, ремонтировал сараи, заборы. Когда Раиса Яковлевна, переклеивала обои, Маня всегда ей помогала. Во время работы она говорила Мане, что она одинаково относится к своим детям и к нам. Но когда приезжали в отпуск её дети, она преображалась, и вся светилась от радости. Всякий раз, когда приезжали в отпуск её дети, они обязательно привозили отцу подарок. Я думаю, что это по её наставлению.
Отец, показывая мне тот или иной привезённый подарок, говорил мне потихоньку:
- Хотя вы мне подарков не делаете, но люблю я тебя и Маню. Иногда он мне совал трояк или пятёрку. Я ему говорил:
- Пап, ну зачем, Ты, это делаешь, у меня есть деньги, я же работаю, это я тебе должен что-то подкидывать.
- Нем, унд швайг, дос их фардынт (бери и молчи, это я заработал) ты не представляешь, какое я имею удовольствие, когда я могу тебе что-то дать. А твои деньги мне не нужны, и никогда я их у тебя не возьму. Вы работаете, зарабатываете, вы молодые, вам они нужней, – говорил он мне. Главное будьте здоровы, и радуйтесь жизни.
За тридцать лет, которые мы прожили вместе в Бежице, я с отцом несколько раз ездил в Мстиславль, в Стодолище Смоленской области, где жил его дядька, он всегда брал на себя обязанности заботиться обо мне. Он решал, где мы должны остановиться, заботился, чтобы я не был голодным. Когда умер дядька, и мы на моей машине поехали с Стодолише, он знал, что для меня похороны неприятная процедура, он говорил:
- Ты, не ходи, не смотри, я всё буду делать сам.
Раиса Яковлевна ездила с отцом в Севастополь в гости к своим сыновьям. Там они отдыхали на море, до этого он море никогда не видел. Где-то в конце шестидесятых годов они были в Севастополе, отец чувствовал себя неважно, обратился в поликлинику, где прошёл ренген и обнаружили полипы в желудке, и сказали, что срочно нужно делать операцию.
Вернувшись в Брянск, он лёг в областную больницу, попал к хирургу моему сверстнику, земляку из Мстиславля, который во время операции удалил три четверти желудка. Раиса Яковлевна, взяла отпуск, и целый месяц, пока отец был в больнице, спала на стульях в коридоре, ухаживала за отцом. Из Москвы пришло подтверждение, что было злокачественное образование. Врачи рекомендовали сделать контрольную операцию. Через год отец ложится снова больницу, Раиса Яковлевна, берёт отпуск, и снова месяц спит на стульях в коридоре областной больницы.
Операция выявляет, что всё хорошо метастазов нет. Шов не заживает, пол года отец ходит на перевязки в поликлинику, оказалось, забыли вытащить дренаж. Отец ложится в больницу, Раиса Яковлевна еще две недели спит на стульях в коридоре. Отец очень привязывается к ней, он без неё не может быть ни одного дня. Все житейские проблемы решает она. Она готовит пищу, занимается уборкой, каждую пятницу, приводит отца к нам, купает его. У неё одна проблема, чтобы не болел отец.
Почти каждый день, возвращаясь с работы, я проходил мимо дома, отца, заходил к нему, отец меня уже ждал. Если я один – два дня не появлялся, то отец встречал меня встревоженными глазами, по которым можно было прочесть – не случилось ли что? Раиса Яковлевна (моя мачеха) или ей было так удобно, или специально, чтобы оставлять меня наедине с отцом, или по другим каким причинам, постоянно работала во вторую смену. По заказу, отца, она ежедневно готовила тушёную картошку в русской печи. Отец знал, что я люблю это блюдо. С моим приходом, отец брал ухват, доставал чугунок с картошкой, накладывал в тарелку, ставил тарелку квашенной капусты с лучком и подсолнечным маслом, наблюдал, как я аппетитно уплетаю, и был очень доволен, что я прихожу к нему покушать.
Так, я прожил рядом с отцом 32 года, с того времени, как мы переехали жить в Бежицу. Теперь, когда я надумался ехать в Израиль, я знал, что отец со мной не поедет. Если он поедет, то только вместе с Раисой Яковлевной. Для меня вопрос оставлять отца и уезжать, был самым тяжёлым вопросом. Дипломатических отношений в то время между Россией и не было и надо было полагать, что ели я уеду, то отца я больше никогда не увижу, ему шёл уже 88-ой год. Раиса Яковлевна, ухватилась мёртвой хваткой за идею, что если мы уедим, оставить отцу и ей нашу трехкомнатную квартиру на втором этаже в престижном районе. Отец поддерживал мою идею ехать в Израиль, истинную причину я не знаю. Может быть, для моей поддержки, осуществить мою мечту, и действительно, был не против, чтобы я уехал, или думаю под нажимом Раисы, чтобы как можно скорее ухватить нашу квартиру? Отец говорил:
- Если бы я был моложе, я бы тоже обязательно поехал.
Нам повезло, заместителем председателя райисполкома был бывший наш сосед, отец товарища Вовы (моего сына), который подписал нам заявление, приписать отца и Раису Яковлевну в нашу трехкомнатную, благоустроенную квартиру, со всеми удобствами, на втором этаже.
Раису Яковлевну можно было понять: прожив всю жизнь в тёмной четвертушке отцовского дома, с постоянной проблемой дров и угля, с русской печкой, без газа, с туалетом во дворе метров за сорок. И вдруг трехкомнатная квартира, со всеми удобствами. Я считаю, что Раиса Яковлевна заслужила, чтобы именно ей нужно было передать квартиру. Тридцать два года она смотрела за моим отцом, он жил при ней, как у бога за пазухой. Она постоянно снабжала нас и сестру мою, (её работа позволяла ей это делать) дровами и углём, представляла каждый год свой погреб, для хранения картошки капусты и другие всевозможные просьбы и услуги.
Особенно я боялся последнего дня, когда нужно будет прощаться с отцом. Я ещё переживал за то, что когда после смерти мамы, дал зарок никогда не оставлять отца, быть всегда рядом.
Но теперь отец был в надёжных руках, а я не хотел больше быть пархатым и жить в Союзе. Кроме того, я боялся, что может снова закрыться возможность выезда, в стране, где законы зависели от настроения Центрального комитета коммунистической партии и её генерального секретаря.
12 августа 1990 года мы уезжали в 16 часов, поездом Москва – Бухарест. Часов в одиннадцать я зашел к отцу. Ему в то время было восемьдесят семь лет, выглядел он стариком, маленьким щупленьким, в роговых очках с большими увеличительными стеклами, несмотря на множество старческих болезней, отец был ещё крепким, с хорошей памятью, сам себя обслуживал, каждый день гулял с палочкой по двору.
Встретил он меня, как обычно с радостью, что я к нему зашёл. Я стал ему говорить, что сегодня вечером уезжаю жить в Израиль, что буду часто писать письма, и когда там устроюсь, заберу его и Раису Яковлевну в Израиль. Отец стал мне говорить, что всё будет хорошо, что я нигде не пропаду, что я человек трудолюбивый, с пониманием дела, могу выполнять любую работу. Что он очень рад, что осуществляется моя мечта, что я еду жить в свою страну, и если бы он был моложе, он обязательно тоже поехал бы со мной.
Я смотрел ему, в чуть покрасневшие глаза, через увеличительные стёла, понимал, что он меня успокаивает, и не видел в них никакой тревоги.
- Он не понимает, не понимает, что мы видимся, возможно, в последний раз, а может он понимает, но не хочет подавать вида и расстраивать меня.
Комок подкатывался мне к горлу, я не мог больше ничего говорить, чувствовал, что сейчас не выдержу и разревусь у него на газах. Он не понимает, не понимает, а сказать это ему не могу. Я быстро расцеловал отца, слёзы уже заливали глаза. Я выскочил на улицу, и только здесь дал волю своим эмоциям. Я ревел так, что, задыхался, отец не понимает, не понимает, что только что мы виделись в последний раз. Это наше последняя встреча. Я уезжаю в другую враждебную страну, где нет дипломатических отношений. Я чётко понимал, что отца видел в последний раз.
Раиса Яковлевна выскочила вслед за мной, она мне что-то говорила, успокаивала, я её не слышал. Передо мной стояли глаза отца, он не понимает, не понимает, что происходит, только что мы расстались с ним навсегда.
Я сел у Зины на крыльце, плакал навзрыд, и ни как не мог успокоиться. Раиса Яковлевна сбегала, принесла мне воды, затем сбегала за какой-то таблеткой, а я сидел и ревел. Стоило мне вспомнить глаза отца, и новый приступ начинал душить меня. Я ещё долго сидел у Зины на крыльце, Раиса Яковлевна не отходила от меня. С распухшими, красными глазами, я не мог ни вернуться к отцу, чтобы не расстраивать его, ни пойти домой, чтобы дома не видели мою слабость.
Часа в два начали собираться родственники, друзья, знакомые, соседи провожать нас.
Пришли автобусы, мы погрузили багаж. Ни отца, ни Раисы Яковлевны не было. Отец один придти не мог, а Раиса Яковлевна, по-видимому, не хотела больше показываться на глаза. Но я знал, как только отъедут автобусы, она тут- же переселится в нашу квартиру. Как потом мне рассказывали, так оно и было. Может это и к лучшему, что отца не было, я мог бы снова на его глазах разреветься, и расстроить его.
В нашей благоустроенной трехкомнатной квартире, со всеми удобствами, отцу долго панствовать не пришлось. На октябрьские праздники, он шел по квартире, опёрся о дверь в комнату, неожиданно дверь открылась, он упал, и сломал головку бедра. С этого дня отец был прикован к постели, советские врачи отказались его лечить узнав, что ему восемьдесят восьмой год. Они сказали Раисе Яковлевне:
- Что вы хотите? Ему уже 87 год. Никто в таком возрасте вашего мужа лечить не будет.
Если бы не этот несчастный случай, отец, как минимум мог бы прожить ещё лет пять. Если бы я отца забрал с собой, то израильские врачи его поставили бы на ноги, не смотря на возраст.
Промучившись полгода, с острыми болями, 5 мая 1991 года он скончался в возрасте восьмидесяти восьми лет. Раиса Яковлевна на могиле отца, установила гранитный памятник с оградой. Вместе они прожили тридцать три года.
Каждый раз, когда я бываю в Брянске, первым делом я иду на кладбище к отцу. Он всегда был мне дорог, всегда я его любил и жалел. Он ни когда не был преуспевающим, но был честным, доброжелательным, трудолюбивым, по мере своей возможности старался сделать всё, что мог для меня и моей сестры, а так же с добротой и уважением относился к людям. Он прожил свою жизнь так, как было определено ему судьбой, достойно со своими радостями и переживаниями.
Можно постоять у его могилы, мысленно представить образ отца, виртуально пообщаться с ним, вспомнить прошедшие времена, когда у нас была возможность быть вместе, видеть, разговаривать, любить друг друга.
Два раза в год в день смерти отца 5 мая, и мамы, 17 октября я зажигаю свечу. По еврейскому библейскому повествованию, человек жив, пока в нем теплится душа. Когда душа покидает тело усопшего, она первые дни находится рядом, наблюдает за отношением родных и близких и за процессом похорон. Затем душа взлетает к небесам, становится в очередь к Всевышнему, просить у Него за то самое дорогое, что у неё осталось на земле – за своих детей, чтобы Всевышний даровал им здоровья и благополучия.
Каждый год в день смерти, душа возвращается с небес на землю, посмотреть, как дети и близкие поминают их. Пламя свечи, как мотылёк мелькает, и как маяк, указывает место, привлекая душу, чтобы она не заблудилась.
Я беру молитвенник и иду в синагогу, читать кадишь (поминальную молитву). Я читаю, кадишь с листка написанный русскими буквами ивритские слова (Итгадал веиткадаш шеме раба…. – да будет возвеличено и святимо имя Его….). Я чувствую, что душа отца или мамы находится где то рядом, генетика, духовная и материальная переданная мне родителями, придаёт мне, духовные и физические силы. Душа родителя наблюдает за мной, радуется, что сын не забывает их, продолжает их любить.
Я читаю, кадишь вместе с молящимися прихожанами, и хором повторяем, аминь, аминь, аминь. Удовлетворённая увиденным, душа снова взлетает к небесам, становиться в очередь просителей.
Даже если всё это не так, я знаю и уверен, что это так. И если мои родители видят, а я знаю и уверен, что они видят, а я их помню и выполняю обряды, по которым они жили, они радуются и гордятся мной.
http://www.proza.ru/2007/12/24/132