1
Последние экзамены сданы. Во дворе техникума на площадке столпилась молодежь. Старенький, добрый и любимый преподаватель со ступенек говорил: «Дорогие друзья! Поздравляю вас! Вы уже студенты второго курса, проверенные и надежные, но до учебы еще далеко. Идет самая страшная война в истории и вам предстоит пережить трудное лето. Те, кому не исполнилось 16 лет, будут ремонтировать здание и запасать дрова, ибо топить котельную и столовую нечем. Вы знаете, Донбасс у фашистов, нам придется позаботиться самим, а тем, кому исполнилось 16, предстоит отправиться на Трудфронт» - «Опять окопы? Зачем?!» - послышались возгласы – «Нет, милые, окопы не нужны, вы тоже пойдете на лесозаготовки. Москва – не только большое поселение, здесь огромная военная промышленность, главный транспортный узел, здесь Государственный Комитет Обороны и Верховный Главнокомандующий, товарищ Сталин! Чтобы в Москве сохранилась жизнь и производство, необходимо топливо, поэтому вся молодежь, еще не призванная в армию, со всех московских заводов и учебных заведений мобилизована на Трудфронт. Лес будете заготавливать в Подмосковье. Вы сдадите паспорта или метрики, получите справки мобилизованных, соберете вещички и послезавтра – в поход. Командир вашего отряда – Нина Комова. Желаю здоровья. Держитесь ребятки, помогайте друг другу!» На ступеньку поднялась среднего роста плотненькая девушка с миловидным серьезным лицом. «Кто на Трудфронт, подходите и слушайте!» - объявила она, после чего коротко и толково рассказала, что с собой брать, куда приходить и что делать. Она внимательно выслушала каждый вопрос и каждому спокойно ответила. Потом оказалось, что Нина все и всегда делала и говорила только спокойно, кричала лишь тогда, когда было далеко или шумно, независимо от настроения.
Трудфронт был примитивной выдумкой тоталитарной системы. В ней звучало дальнее эхо трудармий – безумной химеры Троцкого. Мобилизация, военно-казарменный режим и каторжный труд за жратву - только таким внеэкономическим путем руководители тоталитарного государства решали любые массовые народнохозяйственные задачи. В этом крылась, между прочим, одна из двух главных целей Большого Террора. В начале Войны Трудфронт выкопал сотни километров траншей - малоэффективных оборонительных укреплений, взамен разрушенных дураками-стратегами крепостей, что простирались вдоль старой границы, а в 42-44 годах Трудфронт вел лесозаготовки. Ни о какой технико-экономической оптимизации не могло быть и речи, производительность труда была мизерной, но гораздо хуже то, что такие работы растратили ресурсы и покалечили людей и природу. Во время опасности благородные люди в первую очередь спасают женщин и детей, Трудфронт – это и были женщины и дети, на которых гуманное государство взвалило непосильную нагрузку.
2
Виктор Мохов пришел домой. Они с матерью занимали маленькую комнату в стандартном доме под Москвой. 2 этажа, 2 подъезда, 8 квартир, в каждой по 2 семьи, всего 16. Дом принадлежал военной базе, где до войны работал Витин отец, инженер-капитан, сейчас он был на фронте. Впрочем, военных в доме было мало, он заселялся в 39 году, поэтому больше всего было выселенных из Москвы семей «врагов народа», один – исключенный из партии участник гражданской войны, а один – военный писатель. Все в доме друг друга знали и все дружили, никакой антипатии к семьям «врагов народа» не испытывали, их просто жалели, хотя настроения были самые патриотические.
Виктор зажег керосинку и поставил греться суп. Мать проявляла чудеса изобретательности, чтобы кормить семью. Продуктов, которые полагались по карточкам, не хватало, тем более, что не удавалось все карточки «отоварить», бывает, дают какую-нибудь дрянь, вроде сорго, вместо крупы или яичного порошка, вместо мяса, мать не возьмет, авось что-нибудь получше будет – ан глядь, месяц и кончился, талоны пропали. Важно было «прикрепить» карточки в хорошем магазине, и Витя с матерью каждого 30 числа мотались по магазинам в поисках самого выгодного. А какие очереди выстаивали! Сейчас, летом мать варила суп: чайная ложка американской свиной тушонки (такого и слова-то до войны не было), полстакана пшена или отрубей и кастрюля зелени: «заячьей капусты», крапивы или лебеды, позже пойдет в дело свекольная ботва. У Моховых было посажено сотки две картошки, да еще сотка овощей: свекла да морковка. Чтобы все росло, Витя таскал каждый вечер на полив ведер по 20 от колонки и теперь у него душа болела за мать, каково-то ей придется?
Прибежала мать – она на базе укладывала боеприпасы по ящикам: «Как жизнь, студент 2-го курса?» - «Полный порядок, пятерки, 3 четверки» - не спешил огорошить мать Виктор. Она погладила патлатую голову и поцеловала сыны в лобик: «Ну спасибо, молодец, отца порадуем. А еще что?» - проницательно спросила мать. – «Трудфронт - лесозаготовки. Послезавтра выезжать с Савеловского вокзала» - «Сыночек мой бедный, - всхлипнула мать – Измотался за зиму, весь заморенный. Думала, летом немного отдохнешь!» - «Ну, мам, что я один, что ли, вон Машка Косина уже на торфоразработки поехала. Тоже не сахар!» - «Знаю, да мне от этого не легче. Что возьмешь то?» - Витя рассказал: ложку, кружку, миску или котелок, смену белья, носки да полотенце. О тарелках, вилках, зубных щетках, мыльницах и тому подобных излишествах уже успели забыть: пошел третий год войны. «Хорошо, что я завтра не работаю, - вздохнула мать – а то бы ночь не спать. Главное – телогреечку да «сидор» починить» «Сидором» - назывался заплечный мешок, простейшее русское изобретение, с таким инвентарем еще калики перехожие бродили. К нижним углам мешка из крепкой ткани, малость подлиннее наволочки, пришивалась лямка – тряпочная полоса длиной метра полтора. Ею завязывалась горловина мешка, из лямки получались две петли, чтобы надевать на плечи, и весь «сидор». Вся армия с ним ходила. Весь следующий день мать готовила сына в дорогу, все починила, напекла, наварила. Утречком рано разбудила (он сроду сам не просыпался), приласкала, поцеловала и проводила. Потом половину съестного нашла под своей подушкой, в газетке.
3
У Елоховского собора был трамвайный круг, там и собрался отряд. За годы войны выросли из детской одежды, а уж тут нарядились в старье да обноски, какого не жалко. Девочки в шароварах. Это, кто не знает, просторные штаны из черного сатина, пояс и лодыжки на резинках. Не на танцы. Всего двоих-троих не было, их родители отстояли, но в войну это осуждалось и большинство, опасаясь насмешек и остракизма, пресекало хлопоты родителей. Еще лет 20 пройдет, прежде чем способность выгадать за чужой счет будет признана полезной и нестыдной. Двери собора были открыты, виднелись горящие свечи. Большая часть студентов никогда не бывала в церкви – выросли в годы жесточайшего преследования религии. Захотелось посмотреть, зашли. В пустом храме десятка два женщин самозабвенно, никого не видя и не слыша, истово молились. Ребята ощутили атмосферу святой веры, притихли. Вера Павлова прошептала: «У меня и отец и брат на фронте, я бы тоже помолилась, да боюсь» Витя, хотя и много читал, считал себя, как и большинство советской молодежи, убежденным атеистом. Потом ему открылось, что атеист – это просвещенный человек, путем умственного анализа пришедший к отрицанию религии, поэтому в Союзе атеистов не было – были невежественные люди.
Подошли трамваи. Отряд расселся, кто хотел – закурили, никаких кондукторов, конечно не было. Нина Комова прошла по вагонам, проверила, по-домашнему сказала женщине-вожатому: «Порядок, можно ехать» - «Поехали» - ответила та и трамваи небыстро, но без остановок, покатили своим путем, от стрелки до стрелки. Выйдет вожатый, ковырнет ломиком стрелку и дальше едут.
На Савеловском вокзале погрузились в пригородный поезд, электросеть разобранную в 41-м здесь еще не восстановили, и паровоз, тоже не спеша повлек состав на север. Теперь, без подножек, разве вагоны? Самое расчудесное место мальчишки – на подножке вагона, вольная воля, а уж обзор! Но виды были страшные: здесь шли жестокие бои. Все жилье вдребезги разбито и сожжено, только закопченные печи торчали на пустых пепелищах, как памятники людской жизни и знаки горькой беды. Думалось, что народ, который перенес этот кошмар, больше никогда не будет воевать, и другим не даст. Так нет же. Уже детей этих страдальцев погонят убивать и умирать в Афгане. Выходит зря 30 лет пили за то, чтобы только не было войны. Не помогло. Видно, мало пили.
Но вот поля боев кончились, снова пошли мирные деревни. Выгрузились. Двинулись по шоссе, исковыренному километра на 2 в шахматном порядке, это были следы минирования. Километров через 5 переправились через канал и еще отшагали до деревни Дубровки: там были штаб, склады и столовая. По советско-российскому обычаю подождали полдня, пока начальство разберется, потом объявили, что отряд пойдет не на лесоповал, а на сплав («это вам повезло, там полегче»), выдали карточки-рационы, на каждый день 3 талончика: завтрак, обед и ужин и отвели в столовую, покормили. Оттуда двинулись в деревню Кузино и через час, уже в полной темноте пришли в деревню. Кто с кем будет жить и не договаривались, это складывается само собой. Виктору были близки Сережа Белочкин и Марат Куницын – они вместе и поселились, куда их определили на постой. Бабушка-хозяйка постелила старые шубы в просторных сенях, ребята повалились и уснули, как убитые.
Им дали денек на устройство, но никакого устройства не требовалось. Только попросились спать на сеновал, потому что в шубах водились полчища голодных и злющих блох. Утром осмотрелись, просторная деревня прилегала к дремучему лесу, крепкие большие дома, на задворках обширный колхозный скотный двор, видно хорошо жили здесь люди. Сейчас деревня была в полном запустении: мужиков не было совсем, все на войне, а женщины-работницы в колхозе, при домашнем хозяйстве только старики и старухи, оттого во дворах ни коров ни свиней, редко у кого куры.
К вечеру Нина Комова собрала отряд, организовала 4 бригады: 2 девушек, 2 парней, посоветовалась с ребятами и назначила бригадиров, Виктор оказался в бригаде Марата Куницына. Марат, будучи из простой рабочей семьи, был, тем не менее, прирожденным лидером. Никаких внешних признаков вождя у него не было, но был он верным, честным, прекрасным организатором, да еще веселым и острым на язык. Со временем он станет блестящим руководителем большого хозяйства, но, чтобы разглядеть эти способности в очень хулиганистом мальчишке, надо было иметь зоркий глаз Нины. У Андерсена есть сказка о богатыре, который спит в подвале старого замка на острове. Но, как только над Данией возникает опасность, он просыпается, выходит на волю, совершает подвиги, спасает датчан и снова исчезает в старом замке до следующей беды. Вот и Комова была той же породы. Когда России совсем плохо и приходит большая беда, эти люди возникают в каждом селении и коллективе: на заводе, в колхозе, в каждой армии и роте, в каждой конторе и т.п., только они знают, что надо делать, все начальники скукоживаются и беспрекословно слушаются их, как и все остальные, не мешая им спасать Россию. А когда беда минует, эти «неформальные лидеры», как их именует социология, если их не перебьют или не пересажают, возвращаются в свой подвал, к своему первоначальному состоянию, а начальники снова разбухают и раздуваются до тех пор, пока кроме них ничего не будет видно.
4
Утром пришли на работу. Вдоль берега канала выстроились нескончаемые штабеля метровых бревен. Прямо к берегу швартовались баржи, на них перекидывали мостки, по которым на носилках таскали бревна и вываливали в трюмы. Пока одна бригада носила, вторая укладывала, потом менялись. Норма была - 11 кубометров. Это для здоровенных мужиков под завязку, а тощим, заморенным войной подросткам, особенно, девчонкам – совершенно не по силам. Но повышенный паек хлеба – 800 граммов – полагался только при выполнении норм, как было придумано в концлагерях, поэтому их выполняли, конечно, обманом. Работали днем и ночью, в 2 смены, по 11 часов работы и час – перерыв. Никаких выходных во время войны не было, предоставлялся 1 санитарный день в месяц. Нелепая организация работ проявлялась во всем: например, расстояние от жилья до сплава было 7 км, от сплава до столовой – 3 км, от столовой до жилья – 6 км, и измученные тяжелейшей работой люди бродили по этому треугольнику.
Питание давалось такое: 800 граммов черного, сырого, но настоящего хлеба, на завтрак – порция супа (вода с овощами), на обед тот же суп и порция второго (кусочек порошкового омлета, или соевая котлета, или кусок селедки с пшенной или пшеничной кашей, или картошкой), на ужин – то же второе. Таким образом, весь дневной рацион составлял 2 полных, но низкокалорийных обеда, главной же едой был хлеб.
Утром выпивали стакан кипятку с краюшкой сохраненного хлеба и шли на сплав. В обед уезжали в столовую на лесовозах, но у них нет кузова, поэтому человека по 3 стояли на подножках, лежали на крыльях, человек по 10 громоздились на машине и прицепе, цепляясь за крепежные конструкции и друг за друга. Водители-девушки пускали в тесные кабины старых ЗИСов человека по 3-4, только чтобы рычаг скоростей двигался, не разрешали залезать только на капот, чтобы дорогу видеть. Так, задыхаясь в клубах пыли, под визги, доносившиеся из кабины, доезжали до столовой. Там под навесом стояли на вкопанных столбах 2 длинных дощатых стола с длинными лавками на столбах же. Брали по 2 обеда, полный рацион, затем, удерживая грязной лапой овощи, сливали юшку прямо под стол, отчего под ним не просыхала лужа, после чего все съедали, приберегая хлебушек к ужину и завтраку и потихоньку плелись обратно на сплав. Вечером кипятили на костре кипяток, запивали им ломоть хлеба или съедали его всухомятку и брели домой. От невероятной перегрузки наступала полная потеря сил, ребята засыпали на ходу, были случаи, что падали в обмороки, а когда доползали до дома – валились спать, как убитые. Как-то утром около дороги нашли спящего Мишку Шашкина, из другой бригады, который вечером свалился и уснул. Виктор был не больно крепким парнем, но с характером, он твердил себе: «Другие могут, значит, и я могу!», на этом и держался. Правда, за полмесяца не написал открытку матери: работа, ходьба и сон отнимали все время и силы. В ночную смену было малость полегче, в самое темное время 2 часа сидели у костров, которые были строжайше запрещены, впрочем, немецких налетов уже не было. Норма всегда неуклонно выполнялась, как и все советские планы – туфтой. Десятницами предварительно обмерялся и учитывался объем переносимого штабеля, поэтому, пока большая часть бригады грузила баржу, меньшая – перекидывала дрова со своего штабеля на соседние. Иногда, по недосмотру, возникали недоразумения, оказывалось, что одна бригада кидала свои бревна на штабель, уже отмеренный для другой, но конфликтов не возникало, виновные безропотно перетаскивали бревна, куда надо, то есть где не меряно.
5
Вокруг работали такие же мобилизованные. Ребята из других московских же ВУЗов и техникумов ничем не отличались от комовского отряда и отношения были братские. А с московских заводов - другие. Эти ребята не рассчитывали, как студенты, на отсрочку от призыва, им предстояло через полгода-год идти в армию, то есть, на смерть, наверное, поэтому они никого и ничего не боялись и были, как теперь говорят, «отвязанные», то есть отчаянные бандиты. Жили в отдельной лесном поселке с гордым именем «Коммуна», воровали все, до чего руки дотягивались, хотя добыча была ничтожная: ни у кого же ничего не было. Все-таки, по первости студенты пару раз попались, им «коммунары» скажут: «Красивый у тебя ножичек, дай посмотреть!» - они и дадут, а те, без зазрения совести, тут же говорят - «Убери руки, сука!». Грабили они в деревнях и на дорогах. Баржи не грузили, прислуживали на кухне, чинили носилки, ну как лагерная аристократия. Начальство их откровенно боялось, но студенты друг за друга крепко стояли и «коммунары» их никогда не трогали.
Свои же девочки из комовского отряда совсем рядом так же тяжело трудились. С их бригадиром, очень толковой и деятельной Ирой Шариковой, Виктор учился в одной группе.
Начальство на сплаве появлялось очень редко, распоряжались труженицы-десятницы, они неутомимо сновали по площадке весь день, обмеряя лес и показывая места закладки штабелей, все остальное грузчики соображали сами.
6
Марат так умел расставить, организовать и настроить ребят, что бригада Куницына стала ударной, и когда надо было поспешить – вызывали именно ее. Шутками и прибаутками он так заводил ребят, что они с носилками бегом бегали. Впрочем и другие бригады, даже девочки, ворочали, как трактора. Почему же они так уродовались-то? Ну, норма, десятницы, паек...Но этого мало, «коммунары»-то филонили и в ус не дули, значит, было что-то более важное. Это была война. Шла Курская битва. Ребята без лишних слов понимали, что значит надо, что за них никто эту каторжную работу не сделает, что они – крайние, и всё! Однажды сразу пришли несколько барж, и отряд 30 часов не уходил со сплава, даже еду им туда привозили. И командир отряда Нина Комова никогда в жизни не произносила громких патриотических слов, но и она сама и, глядя на нее, бригадиры сами работали больше всех. Ходячий лозунг того времени, который красовался на всех заборах: «Фронт требует – сделаем!» - выкрикивали постоянно, но только в шутку и непременно с каким-нибудь нецензурным украшением. Прикидывались циниками, мол: «Работа дураков любит», «От работы и лошади дохнут!», «Работа не волк, в лес не убежит!», «Работа не … - постоит!» и т.п., но выкладывались из самых последних щенячьих сил, отдавали здоровье и ничего не получали взамен.
Эти-то святые ребята, хоть и не проливали кровь, были, как и фронтовики, истинными патриотами и спасителями России и по сравнению с ними все вожди, начиная со Сталина – говно.
А политико-массовая работа была чушью и насмешкой над здравым смыслом. Регулярно на сплав приезжал политрук, как положено, в гимнастерке и портупее, собирал грузчиков и минут 10-15 говорил казенным языком беспросветные глупости, например: «Вы здесь сытые, одетые, всем обеспечены, вам страна все дала, только потрудись для Родины, а вы всем недовольны, то ему подай, другое! А как же на фронте, там люди жизни не жалеют! Вот недавно в газетах было: героическому бойцу ногу оторвало, а он без ноги преследовал фашистов 25 километров! Нет, вы представляете себе, ведь 25 километров! А вам с двумя ногами до столовой 3 километра идти далеко, какие вы после этого комсомольцы?» Посмешище, еще хорошо, что редко выступал.
На работе разговаривали мало, во время перекуров и все больше матом. Любили петь хором. Ох, уж эти песни…Когда с девочками - пели бульварную лирику, например: «Сияет вся Москва в электросвете, / Идут трамваи марки «А» и «Б»,/А на прицепе в сереньком берете / Кондуктор Маша с сумкою в руке…» или «К нам в гавань заходили корабли…» или «А море бурное ревело и стонало, / На скалы грозные летел за валом вал…» в конце отвергнутый моряк занимается русским национальным спортом: швыряет леди за борт, «в набежавшую волну». Без девочек пели сплошь матерные, но весьма патриотические песни. У одной только первый куплет был цензурным: «Раз пришел японский самурай,/ Землю, говорит, свою отдай, / А не то мое микадо / земли все до Ленинграда / и твои богатства заберет!» дальше шла развернутая критика микадо и мрачный прогноз: самураю погибнуть от кровавого поноса. Потом там и Муссолини и Гитлеру доставалось по заслугам. На марше пели частушки «Семеновна» с «голубым» припевом «…Татарин .. попа,/А поп татарина», но особенно любили прекрасную: «Там где пехота не пройдет,/ Где бронепоезд не промчится, / Тяжелый танк не проползет,/ Там пролетит стальная птица!/ / Пропеллер, громче песню пой, неся распластанные крылья!/ За вечный мир,/ В последний бой / Летит стальная эскадрилья! Господи, эту песню пели всю войну и верили, дураки, и что бой идет последний, и что мир будет вечный …
При девочках не ругались и нецензурные песни не пели. Однако раз Виктор с Маратом возвращались со станции, взошли на холмик и услышали бодрую песню про самурая. «Наши идут, - сказал Марат – давай подождем» Присели. В тихом вечернем воздухе отчетливо раздавалось каждое соленое словечко и присвисты. Вот на пригорке показалась бригада…, но девочек! Певцы показались только минут через 10, к этому времени Марат с Витей, оценив акустический эффект и комизм ситуации, изнемогали от приступа гомерического хохота.
7
Второй месяц не давали санитарный день. Отсутствие бани юноши переносили легко, но домой попасть было необходимо: во- первых, оборвались, во-вторых – обовшивели. Слава Богу, сыпняка не было, но вши заели. Все непрерывно чесались, а во время перекуров вшей ловили. А баржи все шли и санитарного дня не давали. Конечно, можно было передвинуть подразделения и урегулировать вопрос, но кому это было надо? Убогому и косному начальству не надо, а на Руси ни потребности людей, ни интересы дела никогда ничего не значили. Полезные, рациональные административные решения были редчайшим благом и всенародной удачей, потому что все решало бездарное и безответственное начальство. Как у Гашека внушал солдатам майор Блюгер: «Вы без начальства и пернуть не можете!», так в России всегда и считалось. Все и существенные и пустяковые решения здесь принимал чиновник, принцип единоначалия нигде в мире не обретал такой полноты и законченности. Всё: от флага и гимна до строительства городов и заводов выбирали руководители государства, соответственно, и самый мельчайший начальничек, что хотел, то и делал. «Когда будет перерыв – тогда и поедете, хоть через год!» - ляпнул начальник штаба, но это он погорячился, русские терпят до поры, до времени.
Как-то шли на сплав особенно злые, Серега Белочкин сказал первый: «Нельзя с разрешения – значит, надо без спроса, и шли бы они на…!», ребята поддержали. Марат помолчал, потом спросил Виктора, тот тоже подумал: «Совсем они с нами не считаются, плюют на нас. Нельзя позволять такое – значит, надо ехать, и остальных позвать». По дороге все обсудили, составили план: никого не предупреждать, только спросить в штабе, дают день или нет. Если нет – работу бросать, ехать домой, как положено, на сутки и возвращаться. Все остальные бригады призвать к общим действиям, ведь всем плохо – всем и отвечать. Комовой не говорить – нельзя ее впутывать, она же член партии и бригаду ее не звать. С утра агитаторы разошлись по бригадам и через полчаса вернулись: никакой агитации не понадобилось, все согласны и поддерживают! Сигнал – песня про Джонни-ковбоя, ее все знают.
Марат вернулся из штаба мрачен – отказ: «Говорят, баржи на подходе, как-нибудь потом…» - «Запеваем!» - радостно улыбаясь, сказал Белочкин, он был задира, любил всякий шухер и никогда не думал о последствиях. Со скрываемой опаской затянули условленную: «В стране далекой Юга..» справа из-за штабеля донеслось: «…Там, где не злится вьюга» - ребята переглянулись и повеселели, а уже со всех сторон слышалось: «Жил-был красавец, Джонни-ковбой» - все побросали носилки и заорали, что было сил: «Нравом лихой повеса,/ Ростом он с Геркулеса,/ Храбрый, как Дон Кихот». Вышли на дорогу, на нее со всех сторон выходили бригады и сплошной колонной валили со сплава. Перепуганные добрые бабы-десятницы метались и хватали грузчиков за руки: «Ребята, что вы делаете, вы же мобилизованные, время военное!» - их никто не слышал. Глупая кафешантанная песенка гремела над сплавом, как «Марсельеза»! Это было счастье освобождения, восторг рвущихся оков и запретов! Вместе со всеми шагала бригада Комовой, девчонки, конечно же, все знали. Сама Нина Комова с непроницаемым лицом шла, в общем строю, только что про Джонни не пела. Она знала, где ее место, это был настоящий лидер и коммунист! Таких были считанные единицы, впрочем, люди, сочетающие доброту и порядочность с качествами лидеров – твердостью и решительностью очень редки во все времена и у всех народов.
По возвращении никаких репрессий не последовало. Видимо, начальству угрожали гораздо худшие неприятности, чем недорослям-студентам, что с них возьмешь? А начальство бы точно за можай загнали и за плохую организацию и за допущение забастовки.
8
Однако ударную бригаду Куницына перевели на затон – плоты вязать. Значит, узнали, кто забастовку организовал, и удалили паршивых овец от главного стада. Физически работа была полегче, но в воде, а уже было холодно. Научились плавать на плотиках, связанных из двух бревен, и собирать лес в квадратные плоты по 6 метров, вязать их, с мастером, толстой стальной проволокой, которая постоянно отжигалась на большом костре, около него же и грелись плотовщики. Обувь у всех вдрызг развалилась и им выдали рабочие ботинки на березовом ходу: подошва была деревянной, а верх – из мешковины, на шнурках. Подошва из цельной доски не гнулась, поэтому ссадины на ногах появлялись на первый же день ношения, тряпочки подкладывали. А от сырости выдали противоипритные бахилы из лакоткани, которые не выдерживали соприкосновения с первым же сучком.
К осени на колхозных полях поспела капуста. По дороге на сплав срывали кочан, мелко шинковали, зачерпывали припрятанным котелком водички прямо из затона и чуть-чуть посолив, ставили на костер. Через час «щи» были готовы, их разливали по 3-4 мискам и садились, по европейскому обычаю, перекусить. У англичан эта трапеза называется ланч или второй завтрак. Один-единственный раз украли курицу, больше не повторяли – крестьян жалко было.
В дорогах и на перекурах велись разговоры «за жизнь». Старшие передавали младшим свой небогатый жизненный опыт и обычаи городского двора. Однако тяжкая реальность - опасности, труды и лишения – вынуждали изменять традиции, а по существу – создавать заново юношескую этику. Оказалось, что старой нет. Большевики в антирелигиозном раже успели так обгадить христианские морально-этические ценности, что от них ничего не осталось, можно сказать, так успешно перепахали плодородное христианское поле, что на нем теперь рос только чертополох. Потом там вырастет чахлый «Кодекс строителя коммунизма» - чисто бюрократическая лебеда. А в те времена ничего не было - какие-то невнятные слова о сознательности и пролетарской солидарности. Классики не оставляют сомнения в том, что спроса на мораль в России не было никогда: главным способом обогащения всегда было воровство, а основной формой взаимоотношений с согражданами и иностранцами – обман. При социализме, после кратковременной революционной эйфории, освобожденные от гнета ветхозаветных заповедей, строители светлого будущего ударились в повальное воровство и пьянство. Однако оказалось, что без морали жить можно, а без этики, то есть правил нравственного поведения, никак нельзя! Откуда парень знает, как следует поступать, чтобы себя не уронить, уважение в своем круге обрести, но, притом своей выгоды не упустить? Новая этика, не классовая, конечно, но соответствующая времени и условиям жизни социальной группы, складывалась сама собой. Правил в ней было немного:
Первое и главное – всегда стоять за своих и никогда их не выдавать. Кто такие «свои» - зависело от контекста: кто угодно, от членов бригады до советских граждан. Но стоять насмерть и безоглядно. Если драка – сначала поддерживать своих, а потом разбираться, кто прав. Если виноват свой – самим и взыскать с него.
Второе. Помогать своим всегда и везде: и в дороге, и в трудах, и в несчастье, и в недуге, и во всех жизненных трудностях. Помогать, не дожидаясь просьбы о помощи, делиться всем, без платы и возмещения.
Третье. На своих не обижаться, не сердиться и прощать вину. Не считать и не взыскивать потери и убытки. Особенно позорно парням ссориться и драться из-за девочек (говорилось, конечно, - «баб»), это уж вообще последнее дело.
Вот с этими правилами поведения они и пошли по жизни. Для Трудфронта правила были в самый раз. В отрыве от родной семьи, в общих страданиях и лишениях складывалась крепчайшая, нерушимая дружба, она уважалась и понималась, как высшая ценность. Внутри спаянной бригады были еще личные связи, эти стали ближе, чем родные братья, но все ребята и девочки постоянно помогали друг другу. Как бы ни было плохо, замечали, кому еще хуже и поддерживали его всем миром. У одного парня в поезде украли карточки – все сложились по талончику и не дали пропасть «своему».
Потом оказалось, что эти принципы – христианские и суть их в Евангелии от Иоанна: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих», но никто этого тогда не знал, «порвалась дней связующая нить», поэтому и пришлось этику придумывать заново. Вообще в Союзе уродливо раздутая идейность была фиктивной, например, коллективизм был чистейшим мифом, виртуальным явлением, он никак не проявлялся, никто его не видел и не знал. Реальностью был идеологический и политический конформизм, но не на Трудфронте. Тут идейность была только для смеха, единственно серьезной была великая дружба.
9
Все ребята были разные. О бригадире уже немного сказано: он был тощий, подвижный, веселый, язвительный, давал ребятам смешные клички: были «Аферист», «Растратчик», «Мошенник» и даже «Пингвин в кальсонах», а в фамилии девичьего любимца Белочкина он заменил «Б» на «Ц» и по контрасту так это показалось смешно, что веселая кликуха прилипла к Сереге на всю жизнь. Марат был вспыльчив и бесстрашен, притом умен и рассудителен, но главным украшением бригадира были верность и неподкупная справедливость, именно за это его всю жизнь больше всего уважали люди.
Белочкин был высокий, стройный, красивый и заводной. Он был всегда готов к спору, драке и любой каверзе. Был тоже смелый и вспыльчивый, но нерасчетливый, поэтому часто попадал в разные опасные положения. Однажды поспорил с чужим парнем, что снесет на баржу огромное бревно. С трудом он взвалил сырой, тяжеленный комель на плечо, и стоял, тщетно пытаясь оторвать ногу от земли. Виктор видел, что ноша не по силам, а, зная Серегу, понял, что он надорвется, но не отступит, поэтому бросился и с криком: «Берегись!» толкнул бревно вперед. Оно рухнуло, зрители едва успели отскочить и Виктор терпеливо выслушал упреки Сережи, который лишился «верной победы».
Был веселый шутник и поэт Леня Уткин, задумчивый фантазер и философ Виталий Щербин, добродушный крепыш Валя Марков и еще десяток умных, хороших ребят.
Среди них молчаливый и необщительный отличник Андрей Берзин. Как-то на марше, он разговорился и рассказал Виктору, что его отец – «враг народа», в концлагере, посылок не принимают, и они с сестрой не знают, как спасти отца, который умирает от голода и пеллагры – авитаминоза. Виктор вспомнил, как в 4 классе они яростно замалевывали портреты изменников-маршалов в учебнике Шестакова. Тогда, в 1937-38 гг. повальные аресты и суды воспринимались с полной верой и наивным восторгом: идет непримиримая борьба, наши побеждают и это отлично. Люди были во власти массового психоза и «видели» множество вредительских действий: замаскированные карикатуры на картинах и портретах, изображения Троцкого на спичечных коробках и даже фашистские знаки на пионерских галстуках. Правда, Виктор с соседом Яшей целый вечер разглядывали все эти картинки и галстуки и поняли, что все это ерунда и бред, но большинство верило. Однако, к началу войны то же большинство засомневалось: и масштабы репрессий, и раздел Польши, и войны с Финляндией и Румынией, и дружба с фашистами – все было непонятно, а которые поумнее уже догадались, что политическая борьба у нас и у фашистов протекает по одному сценарию. У Виктора с отцом было полнейшее взаимное доверие, он как-то сказал: «Пап, я насчет врагов народа сомневаюсь» - отец помолчал, видимо взвешивая, стоит ли рисковать, потом уронил: «Я тоже». Мать хмуро сказала: «Вы только свои сомнения при себе держите!» - и это поразило Виктора больше всего, значит, мать, которая гордилась, что была делегаткой Съезда коммунистической молодежи, тоже не верила в сплошную измену! После этого Виктор совсем перестал верить в политическую риторику.
Андрея беспокоила еще одна забота: полуживой отец из лагеря писал им с сестрой, чтобы они хранили верность великому делу Ленина и ради этого вступали в комсомол. Андрей и сам мечтал об этом. Виктор подивился несгибаемой стойкости латышского стрелка: «Ну и вступай!» - сказал он, - «Да ведь откажут, еще хуже будет, - возразил Андрей. - Что я отцу напишу? Ему лишнее горе» - «А почему ты в школе не вступил?» - поинтересовался Виктор, - «Потребовали, чтобы я от отца отрекся, а я не смог» - «И правильно сделал – отозвался Виктор, он знал, что такие спектакли устраивали - Отрекись, а потом, как жить?»
Через день-другой Виктор, возвращался с обеда с девочками. Он рассказал Ире Шариковой и Нине Комовой про дела Андрея. «Хороший парень, знаем его, - сказала Ира, - Это правильно, что он в комсомол намечает, ты ему и рекомендацию дай!» - «Да я-то дам, а кто меня в райкоме знает, вдруг и правда не примут?» - с досадой ответил Виктор. – «Значит, мы с Ирой дадим, нас знают. - улыбнулась Нина, и серьезно добавила – В случае чего, я за него похлопочу!» - «Вот и хорошо, – обрадовался Виктор, - так я ему скажу, пусть с тобой поговорит» - «И нечего разговаривать, вопрос решен. Когда захочет - пусть несет заявление!» - закончила Нина.
10
Виктор как-то дожил до 16 лет безо всяких соблазнов. С некоторыми девочками даже дружил, некоторые нравились, под патефон танцевать учили, но никакого волнения не испытывал, и про любовь только в книгах читал. И вот здесь, на каторге что-то почувствовал. Конечно, после работы вообще мыслей никаких не было, только усталость. Но в юности силы быстро восстанавливаются и с утречка снова мальчик живой, «и жить торопится, и чувствовать спешит». Он был невысокий, щуплый, хотя неглупый и начитанный, девочки с ним общались, но его не видели, а здесь, видимо, разглядели. Наверное, он здесь неплохо выглядел: вкалывал, как все, никогда не унывал и не жаловался, ребята его любили и слушали, и он стал замечать, что некоторые девочки, даже строгая и красивая Света Петрова, иногда посматривают на него с интересом. Ее иконописным личиком он втайне любовался, впрочем вполне бескорыстно, ибо своей внешностью был весьма недоволен. Это было для него ново и непривычно. Он и подумать не мог, чтобы, как долговязый красавец Серега Белочкин облапать девушку-шофера, но что-то очень хорошее почувствовал.
11
С утра лесовозы шли без перерывов. Бревна катятся с лесовоза по бревнам, уложенным по косогору, спускающемуся к воде. Если их не направлять во время движения, они перекрещиваются и образуют завал, который потом трудно разбирать. От тяжелой непрерывной работы ребята вконец замучились, а с последней машиной приехал начальник, недовольный задержкой, тут крик и мат достигли высшей степени. Начальник орал и грозил рабочим, ему в том же духе отвечал Белочкин. Начальник не выдержал первым: он объявил, что Серега - «не советский студент, а ети его мать!», хлопнул дверцей и уехал. Наконец машины ушли, плотовщики расслабились. Поставили «щи» на огонь, кто отошел, кто прилег, Валя Марков на плотике поплыл растерянные бревна собирать. Саша Федоров разулся и поставил обутки посушится или погреться.
По затону, как ковровая дорожка, простирался длиннющий плот. Он состоял из 6-и метровых отдельных звеньев, образованных связанными бревнами, а звенья потом были связаны друг с другом. В середине было звено еще не связанных бревен – их туда собрали, а связать еще не успели. Издали по плоту шел старый мастер Петрович. Он командовал вязкой плотов и его все слушались. Недавно он объяснял ребятам, какую большую опасность таят несвязанные бревна: «Ты на них, мать твою, наступишь – они тебя пропустят под воду, а назад хрен выпустят – не разойдутся и п….ц!» Сейчас Петрович преспокойно приближался как раз к такому месту. Сначала Виктор с тревогой наблюдал, потом крикнул – тот не слышал. Саша засвистел в два пальца – ноль внимания, в следующую секунду Петрович провалился и исчез. Виктор помедлил секунду-другую, нет, все Петрович описал верно – п….ц. Виктор схватил багор и помчался на плот, а Саша кинулся к костру – обуваться. Крики расслышал Марков, он все понял, развернул плотик и поспешил к месту происшествия. Виктор на бегу сообразил, что делать и, воткнув багор в крайнее свободное бревно, стал выталкивать его из набора, чтобы освободить и растолкать бревна. Сначала оно не поддавалось и парень напрягся изо всех сил – бревно стронулось и пошло скорее и скорее, Виктор дошел до края плота, попытался выдернуть багор, потерял равновесие и плюхнулся в воду. Побарахтавшись, он встал на ноги и, отплевываясь, высунул голову, вода была по грудь. Марков был близко, его плотик ткнулся рядом и вытолкнул еще пару бревен. Виктор погрузился с открытыми глазами и увидел под бревнами, метрах в трех-четырех, тело Петровича. «Здесь!» - крикнул он Вале. Тот уже спрыгнул с плотика и, расталкивая бревна, двинулся в нужную сторону. Вдвоем они выволокли недвижимого человека из под бревен. Валя залез на плот и тянул вверх, Витя поднимал снизу и вместе они втащили Петровича на плот. Вид у него был дохлый. «Надо воду вылить». – сказал Валя. Он встал на одно колено, они уложили тело на другое, головой вниз, и изо рта хлынула вода. Через несколько секунд тело Петровича сотряс приступ судорожного кашля и рвоты, он слабо зашевелился. Ребята радостно заматюгались и посадили его. Петрович вращал вытаращенными глазами и не мог сказать ни слова, слабые вдохи перемежались спазмами и рвотой, но постепенно дыхание восстановилось. «Спасибо, ребятки, - слабо сказал он, - дали деду еще сколько-то пожить на свете. Я бы, наверное, еще через минутку-другую концы отдал!» Он сам переполз на плот, который подогнал Саша, и, через несколько минут, все грелись у костра. Приехала жена Петровича: «Ты что, старый, первый раз, что ли провалился, почему сам не вылез?!» - с ходу накинулась она, - «Не серчай, Тоня! - оправдывался Петрович – Сильно бревном голову ушибло, я и забылся, опомнился уже на плоту». Главным героем был, конечно, Марков. «Откуда ты знал, как утопленников спасать, да, как ты догадался?» - интересовались все. – «Отец у меня доктор, раз купались, он и научил, говорил, вдруг пригодится. Гляди, и правда - отвечал Валя, - но вы бы видели как Витька несся, это никакому чемпиону не удавалось. Вот это была скорость! А без него никакие знания не помогли бы!» Довольный Марат хлопал их с Витей по загривкам: «Наши люди, орлы, раз не удалось утопить - откачаем!» Спасенного Петровича увезли в медсанчасть, напоследок он сказал: «А ты, Валентин, передай родителю мой низкий поклон, не зря он тебя растил, дай Бог вам с ним здоровья!» Досталось немало похвал и Виктору, хотя он сам был собой недоволен.
После обеда его поджидала Света, отставшая от своей бригады: «Ну, как, герой нашего времени? - серьезно, как всегда, спросила она. - Ходишь, собираешь комплименты?» - «Было бы, за что, - хмуро отвечал Виктор – только Вальке спасибо, если бы он не подоспел – были бы беда и позор» - «А почему ты никого на помощь не позвал?» - «Не подумал, не сообразил» - «А чего в воду свалился?» - «От жадности, багор пожалел» - «При чем тут багор?» - «Надо было замковое бревно выпихнуть, толкал его багром. Плот кончился, а я за багор держался, не успел выдернуть, вот и нырнул» - «А Валя говорит, что он без тебя и не нашел бы Петровича и не выволок, ты, говорит, над плотом, как на крыльях летел». Виктор улыбнулся: «Ага, как мокрая курица!» И Света улыбнулась! Ее строгое личико расцвело лаской: «Хороший мальчик, - нежно сказала она и погладила его пыльную шевелюру, - молодец!» Когда девочка впервые улыбается парню, который ей нравится – красивей этого ничего не бывает, потом вспоминается всю жизнь. Она повернулась и побежала догонять своих, оставив Виктора в полном смятении чувств.
12
У Мохова разболелось колено. И ходить больно и познабливало, пошел в медсанчасть. Она помещалась в избе, на краю деревни. За плетнем сидели двое ребят из соседней бригады. Они собрались передохнуть и в шахматы поиграть, а для этого надо было получить освобождение хоть на денек, а может и на три. Один уже получил, ждал другого. В щепотку махорки, перед скруткой, добавлялось полтаблетки растолченного аспирина. Через 2-3 минуты, после курения, пациента кидало в жар и озноб, начиналось сильное седцебиение, температура поднималась до 39-40, надо было бежать к врачу жаловаться и без промедления ставить градусник, а то через полчаса все пройдет. Этот обман не осуждался: во-первых, мухлевали не сачки, а работяги, во-вторых на такой «стресс» не всякий отважится. Во время войны в тылу «самострелов» хватало, доведенные непрерывной работой до озверения (ведь никаких выходных не было, рабочий день - ненормированный), рабочие в термических цехах иногда на руку кипящее масло выливали, а слесаря руку зубилом рубили, случалось и по полмесяца лечились, как повезет. Сексотов в советское время было везде полно, но они помалкивали, и «самострелам» все с рук сходило, и в буквальном и в переносном смыслах. Виктор зашел в «кабинет», когда врач продолжала объясняться с грузчиком из «Коммуны», который сильно хромал: «Как же вы меня посылаете на работу, когда я ходить не могу? – грозно вопрошал пациент. Доктор, худенькая спокойная старуха хладнокровно пояснила: «Ты когда на работу шел, повозку обогнал, а я в повозке сидела» - «Ты, что ли, в сером плаще была?» - «Я» - «Ну, бля, надо же!» - только и сказал грузчик, перед тем, как закрыть дверь. Медсестра посмеялась: «Теперь вся ихняя банда не будет по дороге ходить». «Паршивый нарыв, - сказала врач, взглянув на Витино колено, придется вскрывать. Поезжай в Москву. Вот тебе направление, но помни, что освобождение от работы только мы даем, так что, как сможешь ходить – вези мне и свою коленку и бюллетень»
В районной поликлинике колено прооперировали. Хирург сказал: «Порядок, до свадьбы заживет, надо бы сливочное масло есть, тогда заживало бы быстрее. Ты его когда в последний раз видел?» - Виктор подумал: «Осенью 41-го, 2 года назад» - Хирург усмехнулся: «Ну, ничего, на молодом и так засохнет, как на собаке!».
Дома было все то же. Слава Богу отец был живой, он мотался по фронтам, проверял качество боеприпасов. Во всякие переделки попадал, и под бомбежками бывал, но все-таки не на передовой: там, как мрачно шутили военные, «через 2 недели или Наркомздрав или Наркомзем», это, читай, или ранят или убьют. Сейчас он был на каком-то фронте в очередной командировке. Мама с Вити глаз не сводила: сядет и любуется, никогда такого не было, она сдержанная была, значит, уж очень соскучилась. Соседских ребят никого: на лесозаготовках да на торфоразработках. Огород был плохой, и засох и сорняками зарос – у матери сил не хватало, но все равно – великое подспорье, они этой картошкой всю зиму кормились. К лету 43 года население уже поняло, наконец, что ни великий вождь, ни мудрая партия, ни Советы и Наркоматы их не спасут и не накормят, только сами. И кормились - кто как мог. В ближнем Подмосковье не осталось и метра невозделанной земли: полосы отчуждения, кюветы и обочины дорог и улиц, дворы и проезды, поляны в лесопарках и скверы – все было вскопано и засажено картошкой. Московский суглинок неплодороден, с сотки всего мешка по 2 снимали. Еще сохранялся «гужевой транспорт» - лошади. Когда они оставляли на шоссе кучки навоза – хозяйки с ведерком да совком бежали наперегонки, чтобы на огород отнести. Кто покрепче – в дровяных сараях для хранения картошки погреба выкопали, а Витя под кроватью ларь соорудил, там и держали. Это еще ничего, а москвичам участки под картошку давали за 30 да за 50 километров, туда и ездили. В комнате стояла маленькая печка-буржуйка, которую Виктор сделал сам из старого ведра. Отец заказал железные трубы, которыми печка соединялась с форточкой и получилась отопительная установка, которой обогревались 3/4 москвичей. Отец опасался, что тонкие стенки буржуйки скоро прогорят, но ее топили сырыми щепками, чурками и корой, поэтому она не нагревалась выше 100 градусов, при таком нагреве железо не обгорает, и года 3-4 она прослужила без «капитального ремонта».
«Сынок, снаряды бы с лестницы убрать, - попросила мать, - я знаю, что они без взрывателей, но все равно нехорошо» Зимой 41 под Новый Год на станции горели поезда с боеприпасами и взрывы раскидали мины и снаряды километра за три, ребята готовились к партизанской войне и несколько тяжелых 152 мм затащили в подъезд. «Уберем» - успокоил мать Виктор. Оружием с тех поездов и из бронетехники, что отправлялась на ремонт или переплавку, вся округа была пересыщена, у каждого мальчишки что-то хранилось. Весной по домам ходили милиционеры (больше – женщины) и просили по-хорошему отдать оружие, надо сказать, что большую часть, не без помощи матерей, отдали, но, конечно, не все. Однажды с одного двора донеслась пулеметная очередь и скоро на улице показалась процессия: два хлопца, лет по 12 тащили ручной пулемет, из которого они стреляли по мишени, и две девушки-милиционера, которые их, некоторым образом, конвоировали, сами тащить пулемет стражи порядка боялись.
13
Неделей раньше в Москву попал Белочкин: у него на лице от холода и грязи появились гнойные струпья, что его не слишком украшало. Встретились, договорились ехать на Трудфронт получать сухой паек. Поехали. Пока с бригадой пообщались, с начальством договорились, к продскладу в Дубровках добрались к вечеру. Дали, согласно бюллетеням на 12 дней: буханок 5-6 хлеба, крупу, сахар, постное масло и разные концентраты (так назывались брикеты из круп, иногда с мясом). В ХХI веке представить себе ценность этого сокровища нельзя: буханка хлеба на базаре тогда стоила 500 рублей, столько же бутылка водки, рабочая зарплата – всего раза в полтора больше. В общем, ребята распихали по «сидорам» целое состояние. До деревни было 6 км пустынными лесными дорогами мимо бандитского поселка «Коммуна», но кому нужны двое рабочих? Кому надо – тому и нужны. От самого склада с ними увязалась шустрая миленькая девушка из той же «Коммуны», Тамара. Она сразу же с удовольствием приняла энергичные ухаживания Сережи и дорога началась очень весело. Визг разносился по всему лесу. Но скоро Тамара сказала, что пойдет короткой тропой и распрощалась. Все было понятно. В борьбе сердца с рассудком победил последний. Тем временем наступила полная тьма, луны не было, лес стал непроглядно черен и только песчаная дорога слабо белела в свете звезд. Ребята, ни о чем не сговариваясь, за полкилометра до «Коммуны» сошли с дороги и тихонько пробирались опушкой. Около парадного въезда в небольшой, домов 20, поселок, отчетливо послышались не очень приглушенные голоса: мужчины круто материли Тамару, что от нее, дуры, никакой пользы нет, лишь бы с мужиками трахаться, а что-нибудь хорошее - нипочем не сделает. Сначала она оправдывалась в духе Черномырдина, дескать, хотела, как лучше, потом возмутилась: «А чего вы, м…ки хотите? Счас, прямо, буду вам фрайеров за ручку приводить!» Серегу разобрал смех и он громко фыркал, но лес шумел и никто не слышал. За поселком дорога спускалась с пригорка, а лес сменился кустами и мелколесьем, идти было совсем плохо, поэтому, как сошли с пригорка, пошли по дороге, и тут их стало видно. Вскоре донеслись крики и на пригорке, на той же дороге показалась группа преследователей, человек 5. По обе стороны простиралось поле, покрытое созревшей капустой. Сережа сказал: «Без мешков удерем, а потом за ними вернемся». «Не надо, - возразил Виктор, - да я с больной ногой и не убегу». Они отошли от дороги всего на несколько метров и исчезли – растворились в глубоком мраке сентябрьской ночи. Залегли. Погоня пробежала чуть дальше, чем они лежали, и ребята ясно слышали, как те в досаде долго ругались. Звездное небо чуть синело и, на его фоне, «коммунары» были видны, а среди огромных лопоухих кочнов в чернильной тьме можно было и верблюда спрятать. «Отличная капуста ноне уродилась, хоть на Сельскохозяйственную Выставку посылай», - задумчиво отметил Виктор, - «Интересно, чем удобряли?» - поддержал аграрную тему Сережа. Ребята переговаривались почти не понижая голоса. Те так орали, что ничего услышать не могли, - «Надо им было захватить прожектор, если не взяли - хрен они нас найдут, - хладнокровно сказал Белочкин, - пустые хлопоты!». Это было ясно и «ловцам», поэтому они поматерились и пошли домой. Сергей и Виктор подождали, для верности, минут 15 и ушли в деревню. Перед тем, как идти на станцию, Белочкин предложил выпить спирт, который врач дал ему смазывать лицо, чтобы лечить паршу. Так именно и поступили. Опыта у ребят еще не было, поэтому на станцию пришли пьяные и веселые.
14
Бюллетень кончился и Виктор поехал на Трудфронт. Ни в вагоне, ни на перроне не горела ни одна лампа – светомаскировка. Единственный источник света – фонарь проводника: огарок свечи в жестяном кожухе, три стенки - глухие, в одной – синее стекло. Да проводница и не ходила по вагону, чего ей там делать? В темном вагоне он наощупь нашел свободную третью багажную полку. Перед тем, как забраться, попросил женщину, сидевшую с краю: «Мать, мне на N. выходить, часа через 4. Пожалуйста, разбуди!» - «Спи спокойно, сынок. И не сомневайся! Конечно, надо отдохнуть молодому, все замученные. Разбудим!» - заговорила вся нижняя лавка. Витя растянулся, не испытывая ни тени сомнений – он точно знал, разбудят.
С невеликой своей 16-летней памятью, он уже давно понял, что именно в годы войны народ ощутил чувство общности, которое связало всех в единое целое: все стали «своими», появилось представление о взаимозависимости, сочувствие обрело глубину, взаимовыручка стала естественной необходимостью. У иных она шла от сердца, у других – от шкурной логики «ты мне, я тебе», но неучастие, невнимание порицались и осуждались. В его доме соседи и до войны не ссорились, но и не помогали друг другу. А теперь! Возникли прочные ячейки содружества в 2-3 семьи. Одинокие непременно присоединялись к такой ячейке, проникались ее заботами, прикипали душой и становились близкими. Уходит женщина в ночную смену и знает, что за ее ребенком присмотрят, утром покормят и в школу проводят. А в дневную – соседская бабушка малого встретит, покормит и за уроки посадит. Может – в своей комнате, может - в его, где спрятан ключ – все знают. Приедет фронтовик – весь дом радуется и собирает талоны на водку. Придет похоронка – все плачут, а у вдовы неделю сидят безотлучно. Соседка забегает в другой подъезд сообщить, что Панька Кошкина приболела, надо договориться, кто хлеб получит, кто за детьми присмотрит, кто печку протопит. И договорятся, и все будет сделано. Мать, хотя и жалела Витю, нет-нет говорила: «Дядя Гриша погреб копает, старый он, трудно ему, ты бы сходил, Витек, часик может, потрудился!»
Это чувство родственной близости никак не было связано с национальной, этнической природой: и евреи и татары и все другие языки прочно входили в это общество, связанное воедино трудами, страданиями и потерями. Наверное, это братство и содружество было бы главной победой в страшной войне, но эту победу беспутная Россия, которая вообще никогда не умела и не научилась ценить и беречь свое добро, по своей слепоте и дурости даже не заметила, а потом вовсе пропила и разбазарила. В Евангелии есть притча о рабе, который талант, данный ему господином, закопал в землю. Россия же подобна господину, который собрал таланты своих рабов и расшвырял их где попало.
Снизу с махорочным дымком, поднимался тихий разговор, рассказывала старуха: «Митя у нас в бараке на колидоре вырос. Мать в дворникАх была, перед войной года за два преставилась. А вскорости он Тоню привел. Они поженилися – увесь барак любовался: оба высокие, красивые: он мясником работал, а она у их в етой, как ее…, булгахтерии. А до войны мясник был большой человек!» - «Дык тада мясо была!» - «Ну!» - «И так-то у них все ладно – молодые, красивые, веселые, он на гармони играл, а она «Цыганочку» лучше всех плясала, я же говорю, только на них и смотрели. На втором этаже военный командир жил с семьей, тоже, бывало, летом оденется в белый китель, красные петлицы, кубики, красота! Высоко себя ставил, и уважали его, а на Митю с Тоней – любовались. Вдруг – война! И все под гору покатилось… Ему сразу же повестка – поплакали, проводили. Первая похоронка пришла еще летом, на командира Григорьева, что со второго этажа, и осталась его Глаша с тремя детьми, мал мала меньше, старшенький только во второй класс пошел, вот горюшко какое. А сама хоть и деревенская, как я, ну мелкая из себя, ни силушки, ни ремесла в руках, ни родни, я еще подумала – пропадет баба, как пить дать. А вторая бумага, что Митя пропал без вести, вот уж весь барак завыл! Это аккурат после «паники» было», - «Какой паники? Это когда народ из Москвы побёг? Я сам-то алтайский, только слыхал» - «Что ты, отец, тут 16 октября большая паника была! И по магазинам шуровали и так все с заводов тащили, а все дороги из Москвы забиты были машинами до упора. Все начальники вдарились бечь! Мы несколько дней не знали, на каком свете живем. Так вот, значит, в октябре и узнали про Митю. Их, милый, под Москвой без числа пропало – значит, так бежали что и не знато было, есть там сзади кто, али уже нету. Ну Тоня, конечно, покричала, поубивалась, потом на работу пошла, жить-то надо! Сколько-то времени прошло, глядим, а к ней военный мущина ходит, так не очень видный, но важный, одет чисто – начальник ихний. Ну мы, конечно, посерчали, кто и поплакал, с Митей не сравнить, но как бабу осудишь, жизнь-то одна, да ведь проходит…Ну, у них все по-доброму пошло: и питания всякая, и одел он ее богато, вещи появились – шифоньер купила, чего-то еще, не помню. Бывает, и с нами поделится. Так и живут. С полгода прошло. А тут Митя приходит!» - «Твою мать!» - ахнули слушатели - «Верно - подтвердила рассказчица.- Так в мае, помнится, он пришел – без руки» - «Мать твою, - крякнул алтайский дед, – без какой?» - «Правую рученьку ему оторвало. От плеча культя помене вершка осталась. Да» - Но тут рассказ прервался, на противоположной лавке заплакала женщина: «А мой сыночек без ноги пришел, Господи, сколько же горя пришлось нам грешным перенесть, видно сильно мы Отца Небесного прогневали!» Соседи, как смогли успокоили ее, и попросили рассказчицу продолжать: «Он, как раз к вечеру пришел, сунулся – они за столом. Кто, что – Тоня ему все и выложила: дескать, ведь ты пропал без вести, я тебя, как положено, оплакала, уж и не ждала, вот – новый муж. Он объясняет, мол долго возили, лечили, а чего тут объяснять. Спрашивает, где ж я жить теперь буду?» - «Не знаю, Митя, я тебя отсюда уже выписала» - мы вокруг стоим, сами не свои. Кто говорит, иди в райком, тебе, как раненому герою в первую очередь, кто в военкомат советует, а чтобы дать ей, сучке пинка под задницу – про это молчат, стесняются. Идет Глаша верхняя, а я позабыла сказать, что она на прессовщицу выучилась, пошла на завод и стала зарабатывать, а уж за ребятишками мы всем миром смотрим. Барак большой. Там даже одна большая девочка, Оля, малышей к школе готовила. И вот значит, эта Глаша и говорит: «Иди, Митя, ко мне, отдохнешь, переночуешь, ведь утро вечера мудренее!», а он не в себе. Тут она его за руку берет и к себе уводит. А там детишки – они же его как облупленного знают, как завопят: «Дядя Митя пришел! Ты моряк, да? - это на нем майка полосатая, может, правда моряк, не скажу, не знаю – где ты воевал, из чего стрелял, да сколько фашистов убил?» - при малышах, сами знаете, не соскучишься, он маленько и отошел. Ну, выспался, пошел права качать, да ничего-то не выходил, чай, сами знаете» - «Как не знать, - отозвался дед, - про заботу партии, да правительства, да советской власти – это один только свист. Что родные да соседи смогуть – столько и заботы будеть» «Это чистая, святая правда, - сказала женщина, - брешут они всё» - «Ну, вот, - говорит Глаша, - хлопочи, а пока у меня поживешь», а дети от Мити не отходят, им-то он тот же. Так эта Глаша пошла к своему начальнику, все рассказала и просит его допустить Митю к работе на прессе. Ну, все, конечно, говорят – нельзя, не положено, с первой группой не имеем права, а начальник цеха очень старый был, 10 лет на пенсии отдыхал, а как война – пришел. «Я, - говорит, - за советскую власть в 905 году, на баррикадах сражался, я за нее и сейчас постою!» - и его все начальство очень боялось. Чуть-что какому-то замнаркому позвонит – и все. Он Глашу послушал, этих всех куда подальше послал: «Парень, говорит, герой, если мы не поможем – будет у советской власти одним нищим нахлебником больше. Веди, девушка!» Митя боялся, но она его привела. Начальник его с почетом встретил, парторга призвал, почествовали его и велели мастерам его учить. Глаша ему специальный хомут на культю сшила, а слесаря такой хитрый крючок приспособили, что он детали лучше руки поддевает, а парень здоровенный, как на рычаг или педаль нажмет – весь пресс ходуном ходит. И, что вы думаете, ведь научился! И вкалывает и денежки зарабатывает, может и небольшие, а им хватает!» - «А где живет?» - «Дак у Глаши и живет. Девочка радешенька, а про мальцов и говорить нечего – им все будни, как праздник! И Глаша получшела, она во вдовстве год, как кошка драная ходила, а сейчас совсем бабенка справная, только конопатая. И Митя маленько оклемался, только на нее и глядит» - «Как же они с Тоней встречаются?» - поинтересовалась женщина напротив, - «А никак не встречаются. Мы, знаешь, все на Тоню так вызверились, что она не выдержала. Не простили ей подлости. В бараке люди все время сталкиваются: тут тебе и кухня и уборная и колидор – все общее, и везде на тебя рычат. Это разве жизнь? Уехали они куда-то, поменялись, что ли» - «Ну, слава Богу, хорошо получилось, - вздохнул дед, - добрая женщина нашлась, но ето редко. Вот одному сроднику тоже руку отхерачило, так и не очухался. Пьеть у темну голову, не просыхаеть. После этой войны столько будет вдов и калек, сколько не бывало от Рождества Христова» - «Наверное», - согласились все и Витя уснул.
«…Сынок, тебе выходить!» - Витя поблагодарил спутников, попрощался и вышел.
15
Стало холодно. Начались осенние дожди. Однажды проспали страшную бурю. Виктор с Сережей спали вместе, чтобы сено не кололось, плащ подстилали и проснулись в холодной луже: в плащ натекла вода с крыши. Так мокрые и пошли на сплав. А там только костром спасались – ветер по затону так и свищет. На воде по утрам появлялся ледок. Еще две недели помучились и конец. Лесосеку до мороза закрывали: тракторов не было, машины не проходили. Связали последние плоты, получили в бухгалтерии смешные деньги: по 70 рублей «на рыло» и ушли. Никаких «отвальных», прощальных не устраивали, жизнь была суровая: что надо – только то и делали, а больше ничего.
Отряд пришел на станцию в темноте. Виктор подошел к девочкам. От них отделилась Света Петрова, Виктор ее в любой темноте узнал бы. «Я с тобой поеду!» - сказала она, - «Как хорошо!» - отозвался Виктор и взял ее мешок. Подошел поезд, забрались в темный вагон. Вторые-третьи полки были заняты, сели рядышком внизу. Поехали, согрелись. Виктор нашел ее ручку, погладил ее. Рука повернулась ладошкой и взялась за его руку. Ах, как это было приятно! Так, держась за руки, и ехали. Потом он тихонько поднял и поцеловал ее ручку, а ее пальчики легонько пожали его пальцы. Она волновалась и ее рука немного дрожала. Потом она приблизила свою головку к его уху и спросила: «Я тебе нравлюсь?» - «Очень», - шепнул Виктор в ответ, - «И ты мне, мой хороший!» - ответила она. Виктор от счастья чуть не плакал. Такого неописуемого блаженства он никогда не знал и не думал, что может быть так хорошо… Потом ее усталая головка склонилась и легла на его плечо, а он немного передвинулся, чтобы ей было удобнее и не шевелился, чтобы не тревожить ее. Спать не хотелось. А поезд все шел вперед, и не было конца дороге, времени и счастью.
16
Кто был на Трудфронте, узнали, почем фунт лиха, куда клюет жареный петух, что такое добро и зло. Они стали ближе родных и никогда не упускали случая поддержать друг друга.
Эту дружбу и верность они хранили всю жизнь, до самого смертного часа.
17
С севера Москву прикрывали дремучие леса. Они тормозили и подогревали накопленным за лето теплом ледяные арктические ветры и, таким образом, смягчали климат Москвы и Подмосковья. Бойцы Трудфронта за годы войны по воле Партии и Правительства свели эти леса, такова была далеко не единственная цена советско-фашистских игрищ.
Вообще полная недееспособность и несостоятельность властей и на фронте и в тылу проявились настолько ясно, полно, очевидно и убедительно, что последующее доверие к этим же самым жестоким и убогим властям, объясняется только дуростью, т.е. неразвитостью и ущербностью русского общественного сознания. Стоит только представить себе, как советские руководители помогали немцам возрождать вермахт, разоружили границу, прозевали нападение, да за каждого немца по пять (!) русских положили, как оставили народ без запасов провианта, вещей и топлива, а армию без военачальников, чтобы воочию увидеть какие безумные дураки правили страной в ту тяжелейшую годину. Перед войной перебили и пересажали всех ракетостроителей (включая С.П.Королева), а если бы их берегли и поддерживали, «самолеты-снаряды» обрушились бы не на Лондон, а на Берлин.
Бесчисленные военно-стратегические и экономические ошибки и преступления, гибель 25 миллионов невинных жертв, страдания и лишения всего народа были отпущены и забыты. Прошло полвека – все тихо и никто не слышит, как пепел Клааса стучит в сердца.
На Востоке рассказывают: однажды Ходжа Насреддин взялся за 10 тысяч динаров выучить ишака читать Коран. Его отговаривали, мол, дело безнадежное, а Ходжа возражал: «Ошибаетесь, уважаемые, дело верное, за 10 лет или шах умрет, или я, или ишак подохнет, а 10 тысяч динаров – деньги хорошие!» Почему Ельцину не совершить было бесчисленные глупости, не раздарить государственную собственность жулью, не поставить дурака и пьяницу Грачева министром, почему Грачеву не начать кошмарную чеченскую войну, если за государственные преступления в России, не 10, а, по крайней мере, 80 лет, никто не отвечает?
Э.Алкснис 5.01.03