Мутная сороковатка давала мало света. Его едва хватало, чтобы разобрать цифры, написанные мелом на дверях.
Димка напрягся и нашел комнату под номером шесть. Постучал.
Руки окоченели - через перчатки он не почувствовал прикосновения костяшек пальцев к фанерной обшивке двери. И стука тоже не услышал – уши большой собачьей шапки были опущены и туго завязаны под подбородком.
Димка пнул дверь ногой. Кровь током пошла по онемевшей от мороза конечности, а никем не запертая дверь со скрипом поползла внутрь, в комнату.
В центре голубел столешницей общепитовский стол, а по периметру темнели прилепленные к стенам кровати с панцирными сетками, без матрасов, подушек и белья. За дверью в углу он увидел гладкую округлость печи и сразу сообразил, какую койку следует занять, если посчастливилось первым обживать комнату.
Кровать была почти новая. Сетка спружинила и покачала Димку, когда он, не снимая тулупа, плюхнулся на её панцирь и задрал на самые спинки обутые в потертые унты ноги, вытянув их подошвами к печке.
На душе стало легко и пусто. Так бывает после доброй парной бани с березовым веничком. Димка уставился в потолок, но думал именно про баню, про горячую воду, про сухой жаркий пар. Эти мысли грели душу, но плоть не согревалась. От неподвижного лежания озноб прошел по всему телу, непроизвольно застучали зубы: чак-чак-чак.
-Нет, так и околеть недолго, - пронеслось у него в голове.
Димка сел на кровати, попробовал разогнуть пальцы рук - они не крючились. Окоченели, застыли, как гипсовые, в полузажатом кулаке. Он подошел вплотную к печке, зубами стянул с рук кожаные перчатки и прилепил свои ладони к крашеной жести обшивки. Печь была еле-еле теплой; видимо, топили вчера – жар выдуло. Он простоял минут десять, прежде чем ощутил колющую боль в подушечках пальцев. Боль свидетельствовала, что пальчики оживали. Сунуть бы их сейчас в таз с теплой водой! Где его взять? Ни чайника, ни электроплитки в комнате не было.
Слева от входной двери болтался рукомойник, под ним на табуретке стояло оцинкованное поганое ведро. Над умывальником висел большой осколок забрызганного всякой мутью зеркала. Димка подошел к нему, потер краем замшелого рукава и взглянул на себя.
В открывшейся полынье зеркального водоема появилось небритое и синюшное от холода лицо.
-Сойдет, третий сорт еще не брак!- буркнул он себе под нос, и это было реальной самооценкой.
Димка развязал уши собачьей шапки, поднял их наверх. Заново оценив себя в мутном осколке зеркала, жилец отправился знакомиться с кастеляншей.
С комендантом он познакомился час назад, когда получил направление в экспедицию. Странный был комендант. Старик, проживший всю жизнь севернее 70-ой параллели одним взглядом, как послойный рентген, высветил Димкино нутро насквозь, а потом спросил:
- Давно от хозяина?
- Третий день,- честно ответил Димка, совсем не желая углубляться в тему. Старик и это понял, примирительно заговорил:
- Ладно. Заселяйся в шестую комнату, дом наискосок через пустырь, увидишь с крыльца – толем обшит. Вещи поставь и - к кастелянше, она постель выдаст, ключ, посуду по мелочи, чайник. Покажет, где дрова, где уголь.
-Распишись за талоны в столовую, по числам – с завтрашнего дня. Вертолет ваш недели через две будет, когда всю бригаду наберут.
Ты – первый. С сегодняшнего дня зачислен в штат. Зарплата по тарифу.
Кастелянша общежития сидела в вагончике - балке. Тяжелые дверные засовы без дела висели сбоку, примерзая к железным косякам. Замки с продырявленными ключом "контрольками" болтались сами по себе, пристегнутые к толстым литым петлям.
Димка прошел через две внутренние двери, обитые старыми одеялами, и оказался в большой кладовке с дощатыми полками не только вдоль стен, но и поперек всей комнаты. Там было всё, что может понадобиться человеку, начинающему жить с нуля.
Застряв на пороге, Димка постучал ногой об ногу, стряхнул рыхлый снег с цигейки унтов и выразительно кашлянул в кулак.
Из дальнего угла кладовки, бесшумно двигаясь в обрезанных под галоши валенках, выкатилась похожая на несъедобный колобок женщина в нахлобученной до самых глаз и местами облысевшей лисьей шапке. Кастелянша была в телогрейке, поверху перетянутой крест накрест пуховой шалью.
В прямоугольном окне выдачи инвентаря она застыла, как в телевизоре.
Близоруко прищурив и без того узкие глазки, женщина представилась:
-Раиса Иванна!
-Значит, Раечка, Рая?!- попытался сломать барьер Димка, полагая, что контакт с кастеляншей обеспечит ему больший доступ к полкам.
-Если я – Рая, ты – мудак из сарая!- беззлобно присекла попытку к сближению женщина в телогрейке.
- Сказано: Раиса Иванна. Давай сюда паспорт!
Паспорта не было. Его еще предстояло получить. Было две справки: об освобождении, и о трудоустройстве.
Раиса Ивановна, почти в них не глядя, обе тут же вернула, но имя запомнила. Она пододвинула к себе неглубокий фанерный ящик, взяла новую картонку и открыла чистую карточку учета: Прусаков Дмитрий Петрович.
- Говори, что надо,- и в столбик записала всё, что Димка выбрал: матрас, подушка, одеяло, комплект постельного белья, плитка, чайник, радио. Дальше такого набора его истощенная лагерной жизнью фантазия не простиралась. Но и это немногое давало ощущение швартовки и причала – твердая земля была где-то рядом.
Димка с удовольствием расписался в чистой карточке, где ничего еще не было вычеркнуто, исправлено, где всё сразу четко и крупно писалось набело.
-Враз не унесешь!- предостерегла его Раиса Иванна и оценила на глаз - ходки три будет!
Димка взял скрученный матрас и чайник, понес в общежитский барак.
Слово "ходки" зацепило. У него была одна ходка. Срок отбарабанил от звонка до звонка. Ни второй, ни третьей ходки он не хотел. Он точно знал, чего не желал.
Как приблизиться к тому, чего хотелось, он не разумел совершенно, как не разумеет выпуклых букв Брайля тот, кто только вчера ослеп.
В этом открытом всем ветрам, ослепительно белоснежном, но колюче-холодном мире он был слепцом, которому предстояло освоить новый алфавит.
Перетаскивая вещи из балка в барак, Димка радовался своему удачному началу. Две первые ночи свободы он провел в "гостинице на колесах". Три вагона воркутинского экспресса отцепляли где-то на станции Сейда и тянули локомотивом сюда, в тупик. Здесь обрывалась железная дорога, и начинался либо зимник, либо путина, и полное бездорожье в промежутке между ними.
Заняв ночную позицию, вагоны раздвигали двери своих купе для всякого бездомного люда: пьяниц и бомжей, воров и вороваек, свежеоткинувшихся мужиков и никем не встреченных женщин. Паслись в этих вагонах и заезжие картежники, косившие под романтиков с песнями и гитарами. Димка видел их на вокзале дважды. Значит, никуда не уезжали. Боялись сесть в уходящий на Большую Землю вагон, куда обязательно ввалятся каталы-профи.
Здесь, на ночлежке, они пробовали свои силы, роднились с проводницами.
Димка видел их насквозь и в вагоне откупал все купе, запирался изнутри и не реагировал на приглашение весело провести время. Проводницы же, наоборот, подогревали веселье недорогим "Акдамом" из своих запасников, а утром скупали подешевке трофеи: проигранные шапки, куртки, часы, перстни. У этих проводниц сегодня утром Димка купил весь свой цивильный прикид.
Высокая собачья шапка и растоптанные чьей-то широкой ногой летные унты сделали его на улице города одним из всех, а это тоже было приближением к мечте.
-Уголь возьмешь в ящике, за бараком, а поленья на растопку в сенях, если остались. Если нет – бери у магазина любую тару, сколько надо! Новые дрова завтра привезут, пиленые. Колоть все будете, очередность по комнатам!
Димка понял, что он снова попадает в систему, и порядок в ней держит эта шарообразная пигалица. Он истосковался по женскому порядку и, неожиданно для самого себя, улыбнулся Раисе Ивановне:
-Без базара! Заметано, мать!
Он нашел несколько сухих березовых поленьев, из одного настрогал складным ножом лучинок, скомкал газетную обертку, запалил. Пламя перепрыгнуло на лучинки, огонь начал облизывать подброшенные вовремя поленья. Уголь Димка засыпал тоже вовремя, и запел в комнате дымоход сладкую северную песнь, создавая иллюзию чьего-то присутствия, обещая тепло и жизнь.
Димка обиходил койку, включил плитку, принес из бочки в коридоре воды, поставил чайник. Когда и чайник зашумел, в комнате сложилось многоголосье: со стены заговорило радио. Комната начала согреваться, заплакали стекла на окне. Разглядывая своё временное жилище, он обнаружил, что побелка над кроватью сильно растрескалась, местами облупилась, из дыр высовывается утеплитель.
-Закрыть бы какой-то тряпкой,- размечтался Димка, но тряпки не было.
Он поел из банки рыбные фрикадельки в томате, запил чаем почти чефирной крепости, пошевелил кочергой дотлевающий угольный шлак и закрыл вьюшку, чтобы сохранить тепло.
Настроение стало хорошим. Он собрал смену чистого белья и направился в баню. Хотелось смыть с себя накопившуюся усталость, грязь от спанья в вагоне, и еще много чего, что выходит из человека медленно и по каплям, как пот в сухой парилке, но, выходя, открывает поры. Человек начинает дышать всем телом, даже кожей. Устал Димка дышать жабрами – хотелось вернуть изрядно подзабытое ощущение полноты жизни.
На обратном пути, уже после помывки, он зашел в двухэтажный универсальный магазин, купил сахар, две кружки и, вместо прикроватного коврика,- плакат: политическая карта мира. А еще, на всякий случай, коробку дорожных шахмат на магнитах и десять колод игральных карт. Вернувшись в общежитие, он взял у Раисы Ивановны гвозди и молоток. Убожество облупленного простенка прикрылось лоскутным одеялом многоцветной карты.
День клонился к вечеру, Димка разделся и лег в чистую постель. По радио говорили о региональной политике. Это не интересовало, но голос диктора был звуковым фоном, необходимым для душевного спокойствия.
Тишина пугала и давила на психику. Знакомиться и общаться тоже не хотелось.
Жизнь в бараке полярной экспедиции глубокого бурения оказалась для Димки необходимой передышкой. К нему никого не подселили. Он наслаждался одиночеством.
Раиса Ивановна дважды звала его колоть дрова, и дважды он отрабатывал эту повинность. Ему нравилось колоть дрова. Нравилось, как в морозном воздухе звенит топор, въедаясь в мерзлую древесину, нравился приглушенный стук колотых поленьев друг об друга, когда он отбрасывал в кучу на сторону готовые четвертинки. Нравилось упоительное ощущение нерастраченной молодой силы, которое мало помалу возвращалось.
Раиса Иванна предложила за труд остограммиться. Димка отказался. Она уговаривать не стала, зато вечером принесла кусок домашнего рыбного растягая и миску пельменей с олениной. Домашнего он не ел восемь лет. Да и дома теперь у него вовсе не было. Мать умерла, комнату у ЖЭКа выкупили соседи. Обнулились все счета с прошлым за давностью лет. Перегорели страсти. Обесценились обиды.
Койка в общаге, побитый судьбой чемоданишко и крепкий молодой организм,- все, что имелось в наличии. Мизер. Дырявый мизер!
Тепло домашнего очага, тихое и прочное семейное счастье – это то, чего хотелось. Рыбный растягай, домашние пельмени были отдельными мелкими деталями этого придуманного жанрового полотна. Основной же сюжет картины пока не проступал совсем, даже в робких контурных линиях.
Старый комендант, по-видимому, контролировал не только койкоместа, но и нечто более важное, не имеющее вещественного образа и количественного выражения. Десятый день Прусаков жил в комнате сам. Он отоспался, собрался с мыслями в соответствии с новой обстановкой, получил в милиции паспорт,- заново стал гражданином.
Вечером десятого дня Димка вернулся из столовой с ужина и завалился в койку. Ноги в унтах задрал на спинку, руки уложил под голову. Панцирная сетка под задницей провисла до самого чемодана. Его глаза просто впились в карту. Он читал названия далеких латиноамериканских государств, а голос певца Шахрина из радиоприемника зачем-то приближал немыслимо далекое:
" Какая боль,
Какая боль:
Аргентина –Ямайка –
Пять – ноль"
Неблизко от ямальского города Лабытнанги лежали и Аргентина, и Ямайка. Но голос страдал из-за проигрыша по-русски, поэтому вся Латинская Америка, а не только Аргентина с Ямайкой, становились почти родной и мысленно доступной территорией.
Тут дверь комнаты распахнулась, в нее ввалились два парня. Оба навеселе. Димка их узнал. Те самые робкие картежники, которых он видел на вокзале и в "гостинице на колесах". Они Димку не запомнили и начали валять дурака:
-Смотри, вот дает! Гондурас его волнует! – прикалывался один.
-Я уже видел это кино!- в тон ему отвечал второй. - Дайте мне другой глобус!
Они смеялись громким деланым смехом собственным шуточкам, игнорируя присутствие Димки.
Принятый за неодушевленный предмет, он повернулся к ним спиной. Глаза его уперлись в заснеженную Антарктиду, которая по своей пустынности и безлюдности больше соответствовала заоконному ландшафту. Димкина спина напряглась. Видно было, как под свитером двигались лопатки. Наконец новенькие уловили поток отрицательной энергии, исходящий от старожила, и начали примирительно:
-Эй, кореш, вставай! Знакомиться будем!
Слова они подкрепили бутылкой "Плиски", извлеченной из рюкзака, и нехитрой закуской из "Кулинарии". Димка нехотя встал и веско сказал:
- Я с вами не корешился! Поэтому, никакой я вам не кореш! Дмитрий Петрович!
- Алик, то есть Олег – представился более шустрый и смешливый.
- Санёк, - подал руку второй. Рука у него была гладкая и мягкая, как у ребенка.
- Так вот, мальчики,- Димка принял на себя роль старшего по комнате и не собирался разводить никаких демократических процедур. – Бегом к Раисе Иванне! Получите постель. Остальное успеется.
Молодые ушли, а Димка задумался. Он знал, что карточное везение просто отменяет всякую любовь. Альтернатива: везет или не везет – детский лепет. Картежная игра затягивает, как болотная трясина. Она превращается в страсть, жгучую и неутолимую.
На неё накладывается пьянь, дым, бессонные ночи, шальные деньги и вечный вопрос: как с ними уйти.
Сейчас ему хотелось везенья в любви, но прямо в руки шел противоположный вариант.
В поезде он решительно спасовал, задраил купе, как отсек подводной лодки. Но судьба зачем-то сводила его вторично с этими мальчиками - ловкими пальчиками. Зачем?
Он не понимал, но чувствовал, что подобные случайности закономерны. В них есть какая-то программа под названием "промысел божий". А вдруг?
"Если рыба сама идет в невод,- не будь дурачиной и простофилей! Осторожно тяни! Аккуратно выбирай! Тем более, сидишь на мели. Финансы поют романсы. "Купишь" уехал в Париж. В кармане - шиш." - сочным молодым тенором звучал голос искущения.
Был и предостерегающий голос, который говорил:
-Самому себе не ври! Одним разом это не закончится! Ты вляпаешься в вязкий кошмар. Будут бабки! Ну и что? Кроме них не будет ничего!
Первый, чарующий, голос соблазнял, обещая стремительно распахнуть золотые ворота в мир праздника жизни. Второй предостерегал скрипучим стариковским шепотом. От него по спине пробегал холодок и волосня дыбилась. Он налегал на вбитые еще в детское сознание истины, не иссохшие до конца, но и не пустившие корней. Главная из правд напоминала, тише едешь - дОльше будешь.
Приближались голоса Санька и Олега - Димка загасил в глазах холодный блеск разбуженного азарта. Снова стал Дмитрием Петровичем, который обстоятельно шурует в печке кочергой.
Санек с Олежкой плюхнули на койки полученные у кастелянши материальные ценности и в момент оказались за столом. "Плиска" после "Акдама" была магнитом большой притягательной силы. Димку почтительно попросили присоединиться и налили за новоселье. Между первой и второй промежуток, как водится, был минимальным. Было замечено,
что " первая колОм, вторая – соколОм!"
Шел бессмысленный треп, задачей которого было сблизить, сплотить, достичь некоторой взаимной приязни. К этому стремились обе стороны.
Димка, как букварь, читал междустрочье этой фольклорной мудрости. О его намерениях ничего не было известно Олегу и Саньку. Они с энтузиазмом целинников выкорчевывали сорняк отчуждения и любовались робкими всходами прорастающего за столом взаимного доверия.
Димка казался им нормальным хозяином тайги и тундры, готовым исполнить пьяный танец пожарника с выходом из-за печки. Они надеялись, денег у такого простодырого труженика, что у дурака фантиков. Легковесные слова зависали над столом, как сизый сигаретный дым, а потом рассеивались вместе с ним, не оставляя после себя ничего, кроме запаха переполненной пепельницы.
Для полной консолидации в случайной и пьющей мужской компании должна возникнуть женская тема. Она возникла. Досталось Раисе Иванне за весь женский пол. Она забрала у Санька и Олега паспорта.
- Зверь-баба,- возмущался Санек.
- Чучундра тундровая,- поддерживал его Олег.
- Это противозаконно,- кипел от обиды мальчик с детскими ручонками,- паспорт не может быть залоговым документом!
Димку эпизод с паспортами позабавил. Прижучила их ушлая Раиса Иванна. Зацепила зачем-то этих молодых, но борзых. Будем знать, кто такие.
Выпили еще по чуть-чуть. Олежек взял гитару, перебрал небрежно струны и для пробы настроения запел: "За что нас только бабы балуют..." Явно неизбалованные бабами
Димка и Санек подтянули:"...и губы, падая, дают...". Желанное сближение состоялось.
- Может, скоротаем вечер за картишками?- невинно предложил Олежек.
Действительно, еще не было и восьми.
-Да, я, ребята, сто лет ни во что не играл,- замялся Димка,- игры все позабыл.
-Ладно, разберемся,- встрял Санёк.- Научишься, в жизни всё пригодится!
-А, если я не усвою? Путаться буду?- артачился Димка в духе "и хочется, и колется... ".
- Не бойся, последнего оленя в тундре не проиграешь! – подбил бабки Олег, и Димка пошел навстречу желанию коллектива с одним условием. А именно: в девять он должен быть в Красном уголке – сериал бразильский начнется.
Было без десяти восемь. Уговорились играть до девяти. В свару.
Санек набросал, как в три листика катать. Димка выслушал, задумался и серьезно спросил:
- Какая карта старше? Король или десятка?
Санек подробно ответил, будто закон Буравчика объяснил:
- По очкам, конечно, одно и то же, но картинка – старше! Картинка всегда старше!
Про себя же подумал :
- Господи, тундра дремучая! Как с ним играть?
Тянули из колоды на больше-меньше. У кого больше, тот и раздает. Раздавать выпало Саньку. Он красиво перебросил колоду из одной руки в другую, быстро растасовал и дал Димке срезать. Началась игра.
Ставки для начала шли минимальные. Карта Димке просто перла. Он должен был варить и варить, но почему-то варил не всегда, иногда глупо пасовал. Всегда соглашался на раздел. Постоянно удивлялся, что еще не проигрывает, сидит при своих, и даже чуть-чуть с наваром.
- Ну, ты, Петрович, даешь!- напоказ восхищались неловкой игрой старожила мальчики, поддавались ему, в надежде на утрату бдительности и крупный выигрыш в финале.
Димка тянул время, часто переспрашивал, что старше. Когда выпадала его раздача, неуклюже мешал карты, ронял на пол, раздавал медленно, будто листы слиплись между собой.
Играть он начал без десяти девять. С раздачи Олега Петрович взял крупный банк чисто психологически. С собственной раздачи разделил с Саньком еще больший . Ровно в девять Димка встал из-за стола:
- Извините, ребята, спасибо за игру! У меня сериал .
Он вышел из комнаты, а Санек с Олежкой остались в большом недоумении, близком к обиде и злости. Придраться было не к чему: договаривались играть до девяти.
Выигранные деньги Димка припрятал в поленнице, в комнату вернулся около одиннадцати с новостью:
- Завтра отправка, в десять. Надо выспаться!
Бригаду провожали двое конторских и Раиса Иванна с комендантом. В чернобрюхий
МИ-6, кроме людей, грузили продукты для столовой, ящики с оборудованием, матрасы и одеяла, три финских разборных вагончика для жилья и еще много всякой всячины. Вертолет своими лопастями поднял настоящую пургу, все продрогли до костей за время загрузки. Внутри вертушки тоже был собачий холод, только без ветра.
Люди сидели на ящиках в полумраке - груз заслонял иллюминаторы. Шестнадцать угрюмых, занятых своими мыслями мужиков молчали. Тяжесть этого молчания, как неприятный запах, висела в воздухе и, казалось, раскачивалась из стороны в сторону под монотонный гул винта. С подступающим окоченением каждый справлялся, как мог. Большинство было в овчинных полушубках, но двое были в куртках, а один в казенном ватнике.
Кто-то достал бутыль без стакана, отпил из горлышка три глотка и пустил "матушку" по кругу:
- Не опасно, братцы, спирт почти чистый!- подшестерил кто-то еще.
- Зараза к заразе не пристанет,- резонно добавил мужик в ватнике.
Чужих микробов тут никто не боялся, вымерзали они в здешнем климате. Все следили глазами за идущей по кругу бутылкой в ожидании своей очереди, и, когда она доходила, молча делали три глотка. Жидкость была бесцветной, но не прозрачной.
- Самогон,- подумал Димка, но вслух ничего не сказал. Его очередь еще не подошла.
-Ой, что это?- влив в себя только один глоток, завизжал Олежек.
- Ликер" Шасси",- ответил ему осипший мужик – предшественник по бутылке.
Закинув голову назад, глаза он воздел кверху и добавил,- чтобы винт у вертушки не обледенел, придумали эту штуку. 72% спирта, 28% -глицерина. От него тягучесть и сладость. Жалко такое добро на железо переводить.
Димке расхотелось пить. Он передал бутылку дальше, не пригубив:
- В завязке,- извинение перед трудовым коллективом было кратким, но веским и приемлемым.
Ликер этот сильно никого не согрел. Когда от холода и неподвижности люди начали впадать в полусонное состояние, предшествующее замерзанию, воздушный корабль вдруг завис в воздухе, начал вибрировать и сотрясаться. Экономно смазанный "ликером" винт заскрежетал и залязгал, сбавляя обороты. Вертолет шмякнулся на слегка расчищенную от снега взлетно-посадочную площадку экспедиции глубокого бурения.
Встречающие, как муравьи, по цепочке начали перекидывать подъемные ящики.
За неподъемными подъехал маленький темно-зеленый танк без пушки, но с прицепом.
- Вездеход,- пояснил кто-то из бывалых.
В опустевшее брюхо вертолета живенько загрузилась отработавшая вахту бригада. Лопасти, вращаясь, стали набирать обороты. Завьюжило. Тяжелая железная птица подпрыгнула, зависла над землей, потом развернулась, описав над площадкой круг, и ушла на юг.
Прибывших собрали в столовой, накормили горячим супом и перловкой. Разомлев в тепле, Димка начал озираться и осматриваться.
Через минуту он напоролся на заинтересованный взгляд узких антрацитовых глаз из-под осевшего на лоб белокрахмального колпака. Повариха рассматривала именно его. Почувствовав себя выбранным, или даже избранным, Димка принял небрежную позу вполоборота к раздаче. Теперь и он мог рассматривать. Из-за бесформенного халата поверх теплой северной одежды и несуразного колпака на голове трудно было, даже пристегнув фантазию, что-либо представить. Димка видел маленькие ручки с коротко остриженными ногтями и жгучие пронзительные глаза на кукольном лице.
Началось производственное собрание. Вахту разделили на две бригады. Санек и Олежек оказались вместе. Димка понял, что вчерашний облом они уже пережевали и сплюнули.
Первая смена заступала прямо сейчас. Димка был во второй, и заступать ему надо было только утром.
После собрания он развязно подошел к черноглазке и поинтересовался, как на месте обстоит дело с культурным досугом. Девушка, на вид ей было лет двадцать, заулыбалась и сообщила, что у них есть клуб, в котором вечером показывают кино, а в субботу бывают танцы.
- Это дискотека, но у нас ее называют "танцы". По привычке, ведь раньше были танцы.
Димка обрадовался, что до субботы еще далеко, и пригласил девушку в кино. Сегодня.
Она сразу согласилась и предупредила, что сама за Димкой зайдет, чтобы он не заблудился.
Черноглазка была красива особенной восточной красотой: матовая кожа, неясный взгляд, полуулыбка на губах. Вблизи Димка таких девушек не видел, она казалась ему японкой со стереоскопической открытки, которая то игриво смотрит, то лукаво подмигивает.
Имя у неё было простое и русское – Маша.
Всю неделю Димка ходил с Машей в кино, утром и днем переглядывался в столовой. Ему хотелось перепрыгнуть из сложившихся почти пионерских отношений в настоящий роман, но…
Странное дело: чем больше ему нравилась Маша, тем сильнее он боялся близости. Развязность исчезла. Провожая Машу домой, он держался от неё на расстоянии, ни разу не пытался зажать, обнять, поцеловать. Разговоров тоже было не особенно много: в дом он к ней не заходил, а на морозе много не наговоришь!
Маше нравился степенный ухажер. То, что для Димки было робостью, порожденной неуверенностью в себе, Маше казалось уважительным отношением и чуть ли не благородством помыслов. Залетные мужики в своих намерениях были прямолинейны и торопливы. Все они хотели только одного, всем нужен был кусок живого одеяла и проверенный работник общепита. Каждый, кто погрелся, улетал навсегда. Поминай, как звали.
- Мария, дай!- бестыже просил у неё после танцев командировочный тюменский газетчик.
Он оставил ей книжку странных стихов поэта Маяковского с припиской: "На долгую память".
Маша много раз перечитывала стихи, там были эти самые слова: "Мария, дай!", но они звучали по-другому. Не бессовестно и грубо, а страстно и с мольбой.
На память о газетчике остался Ваня...
Димка узнал, что Маше не двадцать, а двадцать шесть. То, что у Маши есть сын, в его глазах делало её настоящей женщиной. И тут опять возникала обратная зависимость: чем больше он её желал, тем меньше был уверен в себе.
Ему было двадцать восемь. Восемь последних он провел в строгой мужской изоляции. Скромный опыт отношений с женщинами был таким давним, что, казалось, его не было вовсе.
Всё произошло в субботу, после того, как Димка решился пойти на танцы. Когда он последний раз на танцы ходил?
В клубе в субботу собрался почти весь поселок. И кому за тридцать, и кому за сорок, - все танцевали до самого закрытия. Димка еще не понимал, что здесь субботними танцами отмеряется время жизни. Все события берут начало именно здесь. Круг настолько замкнут, что перемены, если и случаются, по сути являются перестановками.
Димка был новой фигурой, к нему проявляли интерес, его рассматривали, а Маша не отходила ни на шаг, ухом прижималась во время танцев к Димкиной груди, показывая всем искательницам приключений, что здесь уже нечего искать - всё найдено. После танцев он проводил Машу домой. Она пригласила на чай. Чаепитие затянулось до утра.
Не сразу, но всё получилось, как надо. Димка наконец-то почувствовал жизнь. Она пульсировала во всех жилах, пьянила голову дурманом неизведанной прежде страсти, обжигала жаром раскочегаренной печи.
Не в силах остановиться, они воспламенялись, сгорали дотла, чтобы снова воспламениться. Они не говорили ни о любви, ни о прошлом, ни о будущем. Любые человеческие слова не вместили бы всей правды. Каждый чувствовал: начинается его настоящая жизнь.
Около десяти утра за окном стояло утро хрустальной прозрачности. Ветра не было. Легкий морозец разрисовал стекла, оставив по центру небольшие гляделки. Именно в гляделку Димка увидел закутанного малыша, одиноко съезжающего на салазках с запорошенной снегом угольной кучи.
Мальчишечка упорно карабкался на вершину дворового Эльбруса и легко соскальзывал вниз. Димка понял, что проспал крепким утренним сном тот час, когда Маша торопливо одела сына и выставила с саночками за дверь. Расстаралась, чтобы его, спящего, ребенок не потревожил.
- Мария!- позвал Димка,-ставь чай на стол и ребенка зови! Сколько можно его морозить?
- Сначала умойся и оденься,- попросила женщина и подала ему чистое лицевое полотенце. Димка умылся и оделся - Маша окликнула сына:
-Иди, Ванечка, домой! Чай пить пора!
- Ул-л-а-а! – картавый малыш огласил победным кличем угольные горы, будто всё это время ждал, когда его позовут, и, наконец, дождался.
- Привет, Ваня! – осторожно начал знакомиться Димка.
- Пливет,- перебил его малыш.-А я узе думал, ты не плидешь! Где ты все влемя плопадал?
Ваня разговаривал с Димкой, как со старым знакомым, которого давно не видел. Выглядело это смешно, забавляло и веселило. Димка, не задумавшись, подыграл ему:
- Занят был, вот и не приходил. А теперь пришел. Садись, чай пить будем!
Ваня с маминой помощью разделся и взгромоздился на табурет рядом с Димкой. Они молча пили чай, намазывали на хлеб аметистовое голубичное варенье, размачивали в чаю сушки.
С высоты большого табурета Ваня по-взрослому глядел на мир. По-сибирски, напившись чаю, перевернул чашку кверху дном , сполз с табурета и серьезно сказал Димке:
- Я еще гулять пойду, но ты больше так надолго не плопадай! Ладно, папа?
Только теперь Димка понял, за кого его принял Ваня. Он не был готов к такому повороту судьбы. Да, он хотел любви, семейного счастья... и Маша была что надо... но... чужой ребенок... папа... Он совсем еще не жил! Что он видел, кроме зоны?
- Я твои унты утлом за печкой поставил, - добавил Ваня,- чтобы высохли и соглелись!
От этих слов что-то перевернулось внутри. Лопнула подбрюшная жила. Горячая кровь мощным током пошла от сердца по всему телу. Короста цинизма отпала. Взгляд Димки потеплел.
- Ладно!- пообещал он Ване твердо.
Ему вдруг представилось вполне реальным и возможным, даже единственно правильным, согласиться на роль, определенную ему ребенком. А что? Семья - есть семья.
Димка впервые принял настоящее мужское решение и всерьез испугался, что половодье чувств разольется непрошенной слезой.
Мужчинам плакать не положено. Тем более слезами умиления.
Вскоре они с Машей через весь поселок провезли на санках Димкин багаж. На салазках сидел Ваня, руками и ногами он обнимал "отцовский" чемодан. Собака Найда дымчатого, как Димкина шапка, окраса бежала за ними, радостно повиливая закрученным в кольцо хвостом.
Новая жизнь началась у Димки. Он по-прежнему работал в экспедиции глубокого бурения, но после смены, отмывшись в рабочей душевой, летел через весь поселок домой, туда, где его ждали Иван да Марья. Его действительно ждали.
С Ваней он играл в прятки и в солдатиков, в машинки и кубики. Они вместе начали строить снежную крепость. С Машей он играл в другие игры, но тоже умудрился заложить фундамент будущей крепости. Крепости духа.
Таким любимым и нужным Димка никогда еще не был. Ранее незнакомые чувства распирали его, придавали совершенно другой смысл всему, что он видел вокруг. Это было открытие нового материка, новой земли, о существовании которой он догадывался, но совершенно не знал в прошлой своей жизни, как она прекрасна.
Димкино счастье продолжалось почти месяц. Заканчивалась вахта. Бригады готовились к возвращению в Лабытнанги. Димка улетать из поселка не собирался.
Оставаясь на пересменку у Маши, он хотел поработать с другой бригадой. Месяц отпуска и безделья его не привлекал совершенно. Получив все, чего он желал прежде: любовь, дом, семью,- Димка вдруг оброс новыми потребностями. Ему захотелось денег. Теперь он знал, что с ними делать, кого радовать покупками и подарками.
Бригада отработала очередной холостой подъем инструмента, выемку грунта. Начался спуск. На вышке появился главный инженер. Со своей просьбой Димка обратился прямо к нему. Начальник терпеливо слушал рабочего, но бегающий взгляд говорил о готовом отрицательном ответе:
- Прибудет укомплектованная бригада. Положено отдыхать – отдыхай!
- Но у меня теперь семья, денег бы надо!
- Сегодня кассир прилетит, деньги привезет. Вечером всё получите, после закрытия магазина. Вертолет утром в девять.
- Я не хочу лететь! Я здесь остаюсь! Дай мне работу!
- Не хочешь лететь – оставайся со своей, как её, Машей. Но дома сиди!
Мне не мешай! Работы не дам! Отдыхать вам положено, по закону.
Инженер был злой: по выкладкам геофизиков уже должны были появиться
признаки горючего, но их не было. Хоть волком вой - труба дело, и вся страна на той трубе! Может, не там бурят? Вышку, может, надо было ниже по реке ставить? Место выбирал он – ему и ответ держать, если ничего не найдут.
-Не с той ноги, что ли, инженер сегодня встал? - ворчнул себе под нос Димка. Он был уверен, что инженер с радостью даст ему поработать еще одну вахту.
Вниз по лестнице юркнул Олежек. Он слышал весь разговор.
Вечером прилетела кассир с деньгами и ведомостью по зарплате. Деньги выдавали в столовой, рабочие расписывались и молча уходили. Димка тоже получил, расписался. Денег было прилично, но хотелось больше.
В поселке доживал последние дни век кино – начиналась эпоха телевидения. Какой-то олигарх позаботился - установил на высоком берегу антенну. Димка мечтал купить японский телевизор, чтобы, как только подключат – сразу смотреть! Чтобы у них у первых ! Сколько радости! Весь мир уже лет пятьдесят с телевиденьем живет, а здесь все еще кино.
Кино и танцы! Дикость! Тундра!
Тут к нему подсел Санек и шепнул:
- Хочешь бабок – приходи вечером. Сегодня – большая игра.
Димка знал, что пролетарии в балках экспедиции катают. Он слыхал, что поначалу играли только на наличку. Когда наличка закончилась, стали записывать. Некоторые из-за долгов остались без зарплаты.
Сегодня играли все. Удачливые играли, посколько удачи никогда не бывает слишком много. Всегда хочется еще. Неудачники играли в надежде отыграться, вернуть хотя бы часть того, что оказалось утраченным по воле случая. И те, и другие верили в масть. Кому она пойдет? Действительно, предстояла большая игра.
Димка, как всегда, колебался, с внутренними голосами беседовал, хотя в глубине души знал: пойдет. Не было у него такой сильной воли, чтобы завязать и баста. Денег хотелось. Только в карты он и умел их "заработать". Он не слишком верил в масть, но предчувствовал большой куш, знал, что выиграет.
Проснувшийся азарт, как голодный волк, стоял у порога. Димка перед ним был безоружен. Он разделил получку пополам. Половину отдал Маше со словами:
- Вечером пойду с ребятами прощаться, но до двенадцати вернусь!
Поняла? Двенадцать – самое позднее. Дверь не запирай!
Маша в девять уложила сына, сама же уснуть не могла: ждала.
Бисер по цветам раскладывала, лески резала и увязывала под будущий узор для Ванькиных унтов.Что такое до двенадцати? Она ждала и в десять, и в одиннадцать. В двенадцать не выдержала - оделась, свистнула Найду и пошла в сторону вагончиков экспедиции.
Стояла ясная ночь. Ветра не было, но и без ветра было очень морозно, сполохи северного сияния переливались над горизонтом. Маше они казались зловещими, а подлунный мир пустым и диким. Она шла быстро, засунув руки в рукава полушубка, как в муфту. Варежки не согревали пальцев, нос утратил чувствительность. Тишина вечности зависла над поселком, даже бездомные собаки в такой лютый мороз забились в какие-то только им известные углы и тихо схоронились до утра.
Вдруг в полный голос залаяла Найда. Лай был требовательный с подвыванием, а не пустая брехня.
Найда застыла над сугробом, как вкопанная. На Машину команду " ко мне" ответила еще более заливистым лаем, но с места не сдвинулась. Найда звала Машу, она что-то нашла. Хозяйка знала упрямый характер своей собаки. Пока она не подойдет и не посмотрит, что там, Найда с места не сдвинется. Инстинкт.
Нехотя, Маша вернулась к сугробу, обошла его вокруг и там, где стояла Найда, увидела Димку. Он лежал на спине, правая рука странно подвернута под голову. Снег вокруг потоптан, сугроб обрушен.
Маша не могла его рассмотреть , но решила, что пьян в стельку: свалился и уснул в сугробе. Она начала его тормошить, наклонилась к нему – запах алкоголя отсутствовал. Димка лежал неподвижно, но дышал. Заиндевели от дыхания усы, брови и даже опущенные вниз уши шапки.
- Живой! Значит, еще живой! – пронеслось у Маши в голове, когда она хватала привязанные у чужого крыльца нарты. Она сумела взгромоздить безвольное тело на них, и сама потянула нарты к дому, в тепло.
При свете Маша поняла, что Димка избит. Нет, его не добивали до конца, оглушили и бросили - при морозе за сорок шансов выжить нет.
- Какое счастье, что я была с Найдой! Ведь проскочила сугроб, - радовалась Маша, полагая, что самое страшное уже позади.
Она тормошила Димку, терла ему щеки шерстяной варежкой. Потом догадалась стянуть рукавицы и унты, начала своими теплыми руками растирать ноги , дышала на них...
Маша попыталась с ложечки влить ему в рот горячий чай. Димка открыл глаза – взгляд был совершенно бессмысленным. Она продолжала тормошить распластанное на полу тело, растирать его. Кожа рук и ног была мертвенно белой, кисти рук показались Маше твердыми, как кость. Димка дышал, но дыхание было редким и поверхностным. Весь он был холодным, как лед, и не согревался, хотя в избушке Маша натопила, как черти в преисподней.
Было два часа ночи, когда она добежала до медпункта.
- Откройте! Помогите! - выкрикивала маленькая женщина и била кулаками в запертую дверь.
Медсестра Валентина, проживавшая в пристрое за изолятором, собрала свой походный саквояж и покорно зашагала вслед за Машей. Увидев безжизненно лежащего на полу Димку, она замерила пульс, поставила градусник, осмотрела кожу и не сказала ничего.
Маше наказала поить его с ложки теплым чаем, а руки-ноги не трогать, не растирать и ничем не мазать. Через час Валентина вернулась довольная:
- Вызвала санрейс! И погода, слава богу, летная!
Санитарный рейс из Обдорска забрал Димку утром, он прибыл почти одновременно с вертолетом экспедиции, который привез новую вахту и вывез из поселка навсегда Олежека и Санька.
Вчера они помогли Петровичу выиграть, но не дали с деньгами уйти.
Димка, когда его заносили в теплый санитарный МИ-8 , был в сознании и сильно страдал от боли. В сторону товарищей по экспедиции он даже не посмотрел.
Через неделю к Димке в больницу прибыли посетители. Медсестра Валентина, Маша и Ваня. Димка, считалось, шел на поправку. Операция прошла успешно. Опасность для жизни миновала. Именно так было написано в листке информации о состоянии больных. Температурный график тоже выглядел оптимистично.
Ни грамма оптимизма не было в Димкиных глазах. Он полусидел на больничной кровати, уставившись в стенку. Кисти его рук были замотаны бинтами, в углу стояли деревянные костыли.
- Поплавляйся сколее, папа, - говорил трехлетний Ваня, считавший, что Димка сильно простудился.
- Все будет хорошо, все устроится,- с искренней верой почти шептала Маша, которая знала, что ноги спасли, а пальцы рук – лишь частично. Врач гордился - удалось избежать гангрены.
- Взяли в Лабытнангах этих сволочей,- сообщила новость Валентина.- У них кто-то паспорта забрал, - они из-за этого не смогли самолетом улететь. А пока поезд ждали на вокзале, все и раскрылось. Следствие идет. Против них четыре свидетеля. У меня племянник в ментуре работает, говорит, лет по восемь дадут, не больше. Ты же выжил!
- Черт с ними!- Димку не занимал вопрос о возмездии. Он увяз в своих мыслях, как подбитый тетерев в глубоком снегу.
Маша с Валентиной очень ждали, что он скажет, а он отбился извечным:
- Тюрьма - не школа, прокурор - не учитель.
Димкино молчание тяготило. Становилось ясно: его страшит будущее и не радует, что выжил.
- Давайте выпьем, чтобы все плохое – позади, а хорошее впереди,- предложила Валентина,
растерянная и совершенно не знающая, что сказать.
Она налила три стаканчика из принесенной бутылки.
- Кому я такой нужен? Штаны не могу застегнуть! Стакан не способен держать! – не смирялся со злой своей судьбой Димка.
- Я тебе стакан-то пока подержу,- говорила, улыбаясь сквозь слезы, Маша. - Стакан – не беда! Научишься! Карты ты держать никогда не сможешь! И я их держать не умею!
- А всё остальное - подержу и поддержу!- она игриво улыбнулась, как японка на открытке.
Димка еще не выпил, а предательская слеза уже поползла по его обмороженной щеке, больно обжигая чувствительную новую кожу.