Татьяне Кожедубовой,
моему любимому читателю,
посвящается.
РАБЫ НЕМЫ
Я утром убегала на работу раньше Виталика, поцеловала его и шепнула:
- Сегодня 7 ноября! Вечером отпразднуем эту дату!
- Нет, - пробормотал Виталик, - Я панк. Я и дома не праздновал этот день и здесь не собираюсь.
Ну, хорошо. Панков я уважаю. Помню, в доперестроечные времена, ехали мы поездом из Краснодара в Челябинск трое суток, без копейки денег, и на второй день в наш вагон вошел юноша, на майке которого было написано «панк-рок».
- Наш человек, - сказала я своему попутчику, другу своего брата, - пойди и познакомься с ним.
Уже через полчаса мы сидели за щедро накрытым столом. Там было даже персиковое варенье, которое мама наготовила любимому сыну впрок. И домашняя наливка с вишневой косточкой. Мало того, юноша дал нам десять рублей денег, когда выходил в Уфе. Это чтобы домой мы на такси доехали. То, что с нами украинец ехал в купе, и все подъездные пути к Челябинску слезами залил, говоря, что не он такой сквалыга, как его жена и теща, которые едут с ним, я Виталику рассказывать не стала.
Никольская пришла на «станек»* в полдень. С винегретом и увесистым куском красной рыбы, собственноручно засоленной. Я купила водочки, лимончиков и хлеба.
К импровизированному столу мы пригласили Павлинку и ближайшего соседа по станку Лукаша. Первый тост мы выпили за революцию. Второй за социалистическую революцию. Павлинка с Лукашем не возражали. А к третьему тосту вспомнили и полное имя-отчество праздника. За Великую Октябрьскую Социалистическую революцию.
- Павлинка, а как по-чешски будет «Великая Октябрьская Социалистическая революция»? – спросила Никольская после четвертой рюмки.
- Вэлка Жинова Октябрьска Революци-я.
- При желании можно понять без перевода, - глубокомысленно сказала я, - А все-таки, что-то там писалось с маленькой буквы.
- Все с большой, - сказал подошедший Никольский, - Мы последние, кто это знает.
2
- Не скажи, - вспомнила я, когда мы с грехом пополам забалилсь**, - мы не последние, Костя. У меня как раз с собой книжка Пелевина, роман «Числа», прекрасная вещь. У него там, среди прочих, есть два телевизионных персонажа. Зюзя и Чубайка зовутся, сам понимаешь. Так вот, этот Зюзя, нудный такой, говорит Чубайке «Знаете, что такое история России в ХХ веке? Страна семьдесят лет строила лохотрон, хотя толком никто не знал, что это такое, и как он должен работать».
- Что, так и написано, «лохотрон»? – спросил Костя.
- Написано. Не перебивай. «Потом кто-то умный сказал «давайте его распилим, и продадим, а деньги поделим».
- Что, так и написано, «кто-то умный»?
- Ну что это такое? – возмутилась я.
- Это уже анекдот, - сказал Костя.
- Анекдот, - согласилась я, - если бы не ответ Чубайки.
- Интересно, - скучным голосом произнес Костя.
- Чубайка ответил «Может быть, не все в нашей истории так мрачно и бессмысленно, Зюзя? Может быть, Вы просто пропустили момент, когда лохотрон заработал?»!!
- Что, так и написано, - начал Костя, увидел мое лицо, и поправился, - Ты что это, серьезно?
- И я. И Пелевин. Мы с тобой, Костя, распиленные части этого лохотрона. Нас продали, а деньги пропили. Но лохотрон работает.
- Чудеса, - сказал Костя. – Докажи.
- А я и доказывать не буду. За что мы пьем?
- За Великую Октябрьскую Социалистическую…
- То-то же, - засмеялась я.
3
Константин Никольский – он ведь только для меня Костя, а для всего остального человечества – художник от Бога, подлинный талант, иконописец. В манере Рублева он пишет даже своих веселых скоморохов с дудками. Даже своего вечно прогуливающегося с собачкой Шаю. Даже свою мадонну с черной кошкой на плече. Своего Моцарта. Свою Еву. Может быть, все дело в глазах. В глазах Костиных персонажей – это бездна печали, это нечеловеческая усталость, это мучительное любование, это знание, которого не хотел. Это любовь. Не зря у Никольской на станке никогда не бывает коллекции. Стоит Косте выдать ей две-три работы, как их к вечеру уже и купят. Не далее, как сегодня, между первым и вторым тостом, люди спрашивали по-чешски, сколько стоит «Моцарт», холстик, 25Х30.
- Жекни им десять, - сказала Никольская Павлинке, - Десять тысяч крон, чтоб нехали нас на покое***.
К слову сказать, чехи терпят наш чудовищный чешский. Им даже нравится, что мы не умеем сказать твердое «Дэн» в приветствии «Добрый день», когда каждое утро сталкиваемся у лифтов склада.
Вся беда Кости в том, что он лентяй. Он не работает как станок. И не в состоянии наваять двадцать семь масел за день, как Гусаров. Он ради одной точки на холсте сорок минут по мастерской носится. А потом уляжется на диван и думает. Или к реке идет, уток кормить. А то вообще в церковь. На всенощную.
Но сегодня мы гуляем.
Так гуляем, что красную рыбу едим без хлеба. Хлеб в доме закончился. А рыбы навалом, еще килограмм шесть. Это я каким-то волшебным образом у Никольских в гостях оказалась. Балконная дверь открыта настежь, а Костя кричит:
- Плевал я на американский образ жизни!
- И я плевала! – с восторгом поддакиваю я.
- Плевал я на деньги всего мира! – надрывается Костя.
- И я плевала! – ору я.
- Любовь не купишь!
- Здоровье тоже!!
- Вдохновение – голодному!
- Нагому – свободу!!
4
- Закусывайте! – кричит Никольская.
- Так у тебя же ничего, кроме балыка, нет, - говорит Костя, - а пойдемте-ка, барышни, в настоящую чешскую «господу»****, съедим по отменному куску мяса, а то все рыба да рыба…
И тут звонит Виталик.
- Ты где?
- Я у Никольских.
- Одиннадцать часов вечера! Немедленно говори адрес. Я за тобой приеду.
Подмигнув Никольским, я прошу у них адрес «господы». Через сорок минут, когда мы уже доедаем мясо, в прокуренный зал врывается разъяренный Виталик.
- Маленький! – ревет Костя, - садись с нами пиво пить! Тебя здесь никто не тронет, я тому гарант! Я – за интернационал!! Ну, и что, что ты – хохол? Ты такой же хохол, как я – татарин! Вот кто были твои учителя?!
- Евреи, - говорит обескураженный Виталик, видит, что мы уже закусили удила, но все-таки садится рядом, не забывая метнуть в меня возмущенный взгляд.
- Сегодня такой день, такой день, - не унимается Костя, - А давайте споем «Интернационал»?!
Он встает, шатаясь над столом, большой, квадратный, почти седой, набирает полную грудь спертого воздуха, и трубит:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабо-ов!
Я, в каком-то диком упоении, вскакиваю и подхватываю:
Кипит наш разум возмущенный,
И в смертный бой идти готов!!!
5
Когда мы допеваем «С Интернациона-аа-алом воспрянет род людской», - несколько чехов встают и демонстративно покидают зал.
- Меньшевики, - презрительно цедит им вслед Костя, - Ты не дрейфь, маленький, прорвемся. Слова «Марсельезы» знаешь?!
Виталик молча глотает пиво, глаза у него квадратные, но он не уходит. И многие чехи не уходят, а делают вид, что ничего особенного не происходит. А некоторые, и у меня такое теплое чувство, что большинство, смотрят на нас глазами, в которых вспыхивают искры, когда мы поем «Марсельезу». Они понимают нас! Они бы подпели, если бы знали слова!! Они прекрасно помнят, что такое «счастье для всех даром, и пусть никто не уйдет обиженным»»! Это неистребимо в человеке. По крайней мере, в советском человеке, а ведь чехи лет пятьдесят тоже были советскими людьми!!
Подбодренные всеобщим молчаливым сочувствием, мы незаметно для себя переходим к песням гражданской войны. На словах «А ну-ка, шашки подвысь, мы все в боях родились», Никольская, с помощью Виталика, и бармена, буквально выносит нас из «господы». Она говорит, что я никуда в таком «революционном состоянии» не поеду, и что лучше она постелет нам с Виталиком в мастерской, а Виталика хотя бы накормит красной рыбой.
Еще минут десять мы сидим у них в кухне, и тупо смотрим, как Виталик ест рыбу. Все ту же рыбу – нежную, прозрачно-розовую, светящуюся изнутри, покрытую алмазными капельками ночного воздуха.
- Ирка, - заглядывает Костя напоследок в дверь мастерской, когда уже везде потушен свет. И голос его звучит заговорщицки:
- Мы не рабы.
- Рабы немы, - послушно подхватываю я, и мне вспоминается «Артек», где подобные «речевки» мы выкрикивали десятки раз за день, а теперь это лагерь, блин, о котором его директриса по ОРТ заявляет «визитная карточка Украины», о!
6
Никольская на работу не поехала. Зачем ей, при таком Никольском, вообще на работу ездить.
- Теперь я знаю, что такое «погулять по-уральски» - говорит Виталик в такси, которое развозит нас по работам, - Как еще никто полицию на вас не вызвал! Как я вообще от этого медведя ноги унес!!
- Не «по-уральски», а «по-советски», - назидательно поправляю я его, - и вообще, как тебе не стыдно, Виталик, ты же так ел эту рыбу, что за ушами трещало!
- Так у них же ничего, кроме рыбы, не было!
- Так они тебе отдали все, что у них было!!
В полдень вернулись люди, которые торговали Костиного «Моцарта» накануне.
Выложили десять тысяч крон за холстик размером 25Х30. Хотя Никольская просто пошутила. Она могла бы его отдать и за три тысячи, если бы они попросили. Но Никольской не было. А я не Никольская. Я отдала за десять.
Ирина Беспалова,
Прага, ноябрь 2003г.
* место в торговом ряду на рынке
** собрали вещи
*** - Скажи им десять, - сказала Никольская Павлинке, - Десять тысяч крон, чтобы оставили нас в покое.
**** пивную