Мама

 
На фотографии родная моя мама.

Самуил Минькин.     Отрывок из повести «Моя родословная»


Твою любовь, любовь без меры, твои надежды и мечты               

Прости за дерзкие манеры из - за чего грустила ты               

Теперь о жизни больше знаю, я многое сумел понять               

Твою заботу вспоминаю и так хочу тебя обнять

Прости, родная, за разлуку               

За письма редкие мои               

Я мысленно тебе целую руку               

И губы сжатые твои..

Витас - мама    https://www.youtube.com/watch?v=geDi0_HJUbA

                .
Гефилте фишь.

Феликс Ручаевский.

Не за горами новый год – пока что только наш – еврейский,
И все равно – откуда ты – с Москвы, с Одессы или Ейска.
Мы чтим традиции отцов – храним рецепт как знаний глыбу,
На праздник наш – Рош а Шана – таки мы фаршируем рыбу.
                У каждого есть свой рецепт, как в детстве мама научила,
                И с нами он теперь всегда – и в этом нашей кухни сила.
                у каждой области есть свой рецепт – как рыбу приготовить,
                И любят повара порой насчет различий позлословить.
Кто любит рыбу поострей, кто сахар в рыбный фарш всыпает,
Морковь в любом рецепте есть, а кто-то свеклу добавляет.
Кто фарширует целиком – стянув чулком у рыбы кожу,
Кто режет рыбу на куски – а кто котлетки делать может.
                Замачивает кто-то хлеб, и в фарш степенно добавляет,
                А, кто мацовою мукой хлеб белый в фарше заменяет.
                Яйцо – и  очень мелко лук – ведь раньше все это рубили,
                Конечно, соль – чуть, чуть воды, и черный перец – не забыли.
О – запах, рыбы на плите – из детства запах нам знакомый,
Мы ели рыбу тут и там – но самой вкусной была – дома.
И, кто б не приготовил нам – мы будем повторять упрямо,
Что лучше всех она была – конечно, в доме нашей мамы. 
 
     Прошло около 15 лет, как я написал рассказ о маме, и вот перед датой её кончины (17 октября 1957года), перечитав свой рассказ, я увидел, что написан плохо, те замечательные качества, которыми обладала моя мама, освещены недостаточно глубоко. Имеются еще много моментов её трудной жизни, которые хочется добавить и подкорректировать в данном рассказе.
 
Когда я писал этот рассказ, то думал, что он будет интересовать моих детей, внуков, правнуков. Теперь я вижу, что в моём московском колене кроме как сына эта тема никого абсолютно не интересует. В моем израильском колене, вообще никого не интересует, а внуки, не могут читать русский текст. Буду писать для себя, и может быть, когда ни будь мои потомки в зрелом возрасте захотят поинтересоваться, о своих предках, о их быте и тех событиях, которые выпали на их долю.
       
 Мама (1901 – 1957 г. г.) была третьим ребёнком, в их многодетной семье (5 братьев и 3 сестры). Родилась она в еврейском местечке Татарск Смоленской губернии.  В настоящее время – деревня, Татарский сельсовет. Имеется обелиск, где во время ВОВ было расстреляно 1000 евреев, установленный родственниками. Среди расстрельных  евреев были и дальние родственники мамы.               
  Однажды одна женщина спросила меня:               
- Была ли в твоей жизни женщина, которую ты очень любил, и которая была тебе дороже всего на свете?               
 
  Пускай простят все близкие мне женщины, которых я любил и любят меня, я ответил:               
- Да, была – это была моя мама.

      С самого раннего детства, первого человека, которого я узнал, была мама. Мне кажется, что я, её помню с тех пор, когда ещё сосал её грудь. Мама рассказывала, что до года меня не было слышно в доме, покушал и спал. Я помню всегда, и теперь тоже, когда болел или болею, вся болезнь у меня проходит во сне.
 
   Все песни, написанные про мам, такие как «Идыше маме» (Еврейская мама), или «Оренбургский пуховый платок», и прочие популярные песни этой тематики, всё они написано про маю маму.               
    Мама была портнихой и у нас в доме постоянно были заказчицы женщины. И когда я был ещё совсем маленький, мама говорила про какую-нибудь заказчицу, которой шила платье или пр:               
- Какая красивая женщина.               
Я говорил:               
- Ты, мама самая красивая, ты самая лучшая и самая хорошая.               
 Она смеялась, ей было приятно это слышать. При знакомых, друзьях, заказчицах, она просила меня сказать:               
- Кто самая красивая женщина?               
И я с огромным удовольствием повторял:               
- Ты мама самая красивая самая хорошая.               
Для меня огда действительно, самой красивой самой лучшей, самой хорошей была мая мама.
 
     Мама меня очень любила, Как теперь я понимаю – она просто во мне души не чаяла. Но одновременно она была ко мне требовательна и строга. Я был неусидчивым, непослушным ребёнком, и мама меня за мои проступки строго наказывала. Первое наказание, которое я хорошо помню, было, когда мне наверно еще не было трех лет. Рядом с нашим старым домом жили старики Валкины. Они прожили всю жизнь рядом с моим дедом Велвелом, и бабушкой Брсей. По рассказам они были не только соседи, но и хорошие друзья. (Их расстреляли немцы во время оккупации). Маму они любили и уважали, и всегда говорили:               
- Блюма, если тебе что-то надо, не стесняйся, приходи, и можешь оставить детей, мы присмотрим за ними. На еврейские праздники, наши семьи обменивались праздничными сладостями.
 
   Иногда, меня и Маню (мою старшую сестру), когда нашим родителям нас некуда было деть, мама отводила нас к Валкиным, и они за нами присматривали. Однажды мама отвела меня к старикам. Старик Валкин играл со мной, и подразнивал. Я показывал ему язык, потом фиги, Валкин стал мне объяснять, что это некрасиво делать, что нужно уважать пожилых и стариков, что пожилые люди мудры, и имеют богатый жизненный опыт, что их нужно увожать слушать, и учиться у них жить.

Но я не унимался, и продолжал показывать язык и фиги. Тогда Валкин предупредил меня и сказал, чтобы я перестал это делать, иначе он скажет маме. Но я продолжал не слушал его, наоборот  ещё  больше баловаться, показывал язык, фиги, грубил.
Когда пришла мама, старик Валкин ей сказал:

- Блюма у твоего сына растут рога, это не хороший признак, он творит, что хочет, не слушается, не реагирует на замечания, не уважает старших, и когда я ему говорил нельзя показывать старикам язык и фиги, он продолжал это делать, всячески кривлялся.
 
       Мама забрала меня домой, оперативно дома сняла с меня штаны, положила на кушетку, отец держал, а мама его ремнем мне по попе, всыпала, как следует, приговаривая, чтобы слушался, уважал старших и стариков. После этой порки, я всю жизнь стал относиться и сейчас отношусь с большим уважением к старшим и пожилым людям.
 
   Мне было уже наверно больше четырёх, возвращаясь, домой из детского сада, я с ребятами через дыру в ограде пролезали на территорию педучилища, там была горка сколоченная из досок. Спустившись на заднице несколько раз с этой горьки, и день - два в штанишках на заднице дыра. Мама постоянно ругала меня, устанавливая на штанишках новые заплаты, ругала, просила этого не делать, так как у неё нет времени постоянно латать мне штаны.
 
 Кроме этого непослушания, когда я с мамой предыдущей осенью  был в Ленинграде, то видел, как милиционер стоял на перекрёстке и регулировал движение автомобилей. Возвращаясь с детского сада, я решил стать регулировщиком,  увидав автомобиль, выскакивал на дорогу, поднимал руку, как делали милиционеры.  Машина подъезжала ко мне и останавливалась. Водитель с криком и матом вылезал из кабины, а я убегал.
 
   Одна знакомая мамина женщина видела эти мои проделки, и рассказала маме. Мама, долго не думая, сняла штаны, и ремнём всыпала, приговаривая:                - Это тебе за штаны, это тебе за регулировщика, это за штаны, за регулировщика, за штаны….. Я до тебя доберусь, хоть редко, но зато метко.
      Это мне сразу отбило охоту, кататься с деревянной горки и регулировать движение машин. Обычно после наказания, мне было стыдно и обидно, я долго всхлипывал. Мама садилась около меня давала мне конфету, или что – ни будь сладкое (я всегда любил сладкое), и спрашивала, что тебе больно, и сама отвечала:               
- Мне сыночек в сто раз больнее, чем тебе. Ты, что думаешь, мне хочется бить тебя ремнём? Ну что я могу сделать, если, ты слов не понимаешь. Ведь, Ты, знаешь, что этого делать нельзя, а делаешь. Вот вырастешь, поймёшь, и скажешь мне спасибо, что вырастила из тебя человека.
 
    Когда я ходил в детский сад, думаю, что в детстве я быстро всё схватывал, запоминал, декламировал стихотворения (некоторые я и сейчас помню, за то теперь в этом плане – проблема) выступал в детских утренниках и детских спектаклях, мама считала, что я буду вундеркинд, и в школе буду круглым отличником. Мне было лет пять или шесть, и однажды мы пошли на новогодний праздник в школу где училась сестра Маня. Ученики давали концерт. Конферансье объявила, что сейчас выступит ученик десятого класса. Меня выпустили на сцену. Публика захлопала, увидев малыша. Я декламировал детское стихотворение "Волк и лисица". Со сцены я никого в зале не видел, кроме как счастливые глаза мамы.
 
    В тот год, когда я пошёл в школу, были закрыты все еврейские школы. Была в городе русская школа, но мне места там сыну заготовщика сапожной артели места не хватило. Меня определили в белорусскую школу, большую двухэтажную, в которой в том же году кончил школу  двоюродный брат отца Янкел. (его и всю семью расстреляли, кроме брата Абраама). В первый день, когда учительница знакомилась с учениками, спросила меня?  Ты что брат Яши Минькина, который окончил школу с отличием. Ты тоже будешь отличником? Я сказал, что это родственник.               
 Вопреки всем ожиданиям моей мамы, учился я плохо, учительница, пожилая, полная женщина, с вечно недовольным лицом, меня не возлюбила. На уроках я вертелся и крутился, был ужасно не усидчивым, что раздражало мою учительницу. Она постоянно жаловалась маме, а мама вечно занятая хозяйством (мама никогда не училась – была самоучкой) вместо того, чтобы мне чем-то помочь, по-видимому она не знала, как мне можно помочь, считала - сам должен хорошо учиться, устраивала мне очередную взбучку.
 
Чтение мне никак не давалось, я сидел и плакал над букварём, слоги складывал, прочитать слово никак не мог. Помогать мне никто не помогал, меня только ругали. Учительница, у которой в классе было более тридцати учеников, по-видимому, не могла и не хотела со мной возиться, кричала на меня и ставила двойки. Писал я, как мама говорила сыкере гоим (пьяные мужики), в домашнем задании по чистописанию, обязательно было несколько клякс (писали тогда ручкой обмакивая перо в чернило). Только по математике примеры и задачи решал быстро и правильно.
 
   Считаю, что довоенные годы были самые счастливые самые светлые. Как-то в душе была радость, радовались праздникам советским и еврейским, радовались, когда приходили гости, пили чай с вареньем и сладостями, которые пекла мама, радовались, когда ходили в кино или в гулять в бульвар (так назывался парк, где росли большие деревья - липы, клёны, дубы). Радовались, что рядом были мама и папа. Радостно было, когда утром просыпался и слышал, как отец строчил заготовки на швейной машине, а мама гремел посудой на кухне.
 
     Если считать, почему мы остались живыми во время войны, то это полностью заслуга моей мамы. Предвоенная обстановка для мыслящих, прозорливых  людей была логически предсказуема, что с Гитлер начнёт войну, которая будет очень тяжёлой, и которая не будет похожа ни на Польскую или Финскую. Война витала в воздухе, судя по той агрессивной политике проводимой политикой Гитлера.  Особенно эта война будет страшной для еврейского народа.
 
Моя мама, хотя не имела образования, но она была любознательной, была не безразлична к политическим событиям, любила общаться и прислушивалась к мнению мудрых, здравомыслящих людей, и делала свои выводы. Мама общалась с соседом, религиозным стариком, у которого стены были заставлены толстыми еврейскими книгами (я думаю он был раввином), который по проводимой сталинской политике тех лет, в то время, когда пресса и радио возносили Сталина до небес, старик называл Сталина агазлент (бандит).

 Дома в семейном кругу мама могла высказаться на антисоветскую тему, предупреждая нас, чтобы мы ничего не смели нигде говорить, о том, что говорится в доме. Отец к политике всегда был безразличен, он занимался своей любимой работой и семейными делами.
 
   Мама в результате своей любознательности, знала много эпизодов исторических событий еврейской истории: изгнаний, репрессий, погромов, издевательств и уничтожений еврейского народа. Хотя книг по еврейской истории она не читала, их не было, и они не публиковались, но из поколения к поколению передавались эти истории, которые рассказывались и пересказывались.      

 У некоторых грамотных представителей были книги, в основном дореволюционные на; английском, немецком, иврите, которые делились информацией. Откуда мама черпала эти познания, я не знаю, но знаю, что она знала о кишинёвском погроме, дело  Дрейфуса, дело Бейлиса, и прочие гонения и погромы в период всей еврейской истории. Особое впечатление произвёл на маму фильм «Профессор Мамлок» демонстрировавшийся в 1939 - 40 году www.youtube.com/watch?v=-Qh20Dvdt_0       

   Одним из клиентов отца был сапожник – если память мне не изменяет – по фамилии Маневич. Он был на много старше моих родителей, и относился к категории профессионалов. Говорили, что если Маневич сделает пару сапог, то эти сапоги будут носиться три года. Он был не то, что были сапожники «лапотники», которые сидели на ремонте обуви. У Маневича бал добротный дом в престижном районе города около базара. Когда он к нам приходил, то он любил с мамой говорить о политике, о Сталине, о Гитлере. Если я вертелся около них, то Маневич говорил маме на идешь:                - Мидаф нит зол киндер герн вос мир рейдн - идиш (не нужно, чтобы дети слушали о чем мы говорим). Он был расстрелян со всеми евреями города, а дом его был сожжён. 

     Большое впечатление произвело на маму беженцы из Польши 1939 года. Отец был на фронте, а мама взяла себе в дом на несколько дней двух молодых беженцев ешиботников бежавших из Варшавы. Они рассказывали, что евреев заставляют нашивать на одежду желтые звёзды, громят еврейские магазины, выгоняют с работы. Люди боятся выходить из домов, показаться на улице, где запрещают ехать в общественном транспорте, могут издеваться, избить и даже безнаказанно убить. Я помню мама рассказывала соседке, что в оккупированной Польше немцами творятся ужасные вещи, что слушая польских беженцев душа замирает от страха. Что она очень переживает за отца, который в это время служил в армии в городе Картуз-Берёзе.
   
    Мама была классная портниха женской одежды, и безотказный человек, где бы она ни жила, и у неё были хорошие отношения с соседями, и у неё было много друзей, как до войны, так и после войны. Люди жили бедно, но женщинам всегда хотелось хорошо выглядеть, и красиво одеваться. Новая одежда стоила дорого. Дешевле было покупать материал и самим себе шить. У нас в доме было несколько старинных журналов женской одежды. Соседи и знакомые приходили с купленным материалом, рассматривали журналы, найдя что-то подходящее, просили маму раскроить материал.
 
    Мама брала сантиметр, снимала мерку, брала материал, складывала, делала несколько отметок мелом, кроила материал, наметывала, и тут же делала примерку. Женщины, только удивлялись, с какой быстротой и лёгкостью она это делала. Деньги мама за кройку не брала, радовалась вместе с женщинами, если получалось что-то интересное. У мамы никогда даже мысли не было, кого-то дурить или обманывать, наоборот  она была можно сказать образцом честности, справедливости, никогда не переговаривала, говорила человеку прямо в глаза то, что думала. Уважала людей, была щедрой, и всегда была готова оказать помощь, кто по-настоящему нуждался. В те довоенные голодные годы, да и сразу после войны, по домам ходило много нищих и поберушек.  Мама никогда нищих не прогоняла, а наоборот давала какую-то деньгу, кусок хлеба или брала ухват,  вытаскивала из русской печи чугунок с супом, и сажала за стол покушать.
 
  С особой любовью мама относилась к своему многострадальному народу. Она не была религиозной, но уважала религиозных людей и любила слушать их рассказы. Любила еврейские традиции и праздники, готовить праздничные еврейские блюда. К праздникам  мыла, стирала, драила. Любила отмечать праздники, тщательно готовилась к ним, веселилась сама и создавала весёлую праздничную атмосферу. Она была не плохим исполнителем еврейских, и русских песен. Перед пасхой, когда собирались женщины качать мацу. Там, где появлялась мама, менялось настроение, она  была заводилой, запевала песни, веселила и смешила женщин.

   С первых дней, как началась война, мама заявила, что если сюда придут немцы, то нужно уходить на восток, и ни в коем случае нельзя оставаться у немцев. Когда стало известно, что немцы непременно придут, люди стали обращаться к властям – что делать? Там с угрозой говорили, чтобы не поднимали панику, а своих, близких  втихаря отправляли на восток.

 Родной дядя отца Мендл, который работал продавцом в продуктовом магазине, высказывал  своё мнение, что никуда бежать не надо. Что немцы цивилизованная  нация, и ещё не известно, может будет лучше, чем при советской власти. Он надеялся при немцах открыть свой магазин.

 Подробно о войне от первого до последнего дня войны, описано в моей исторической повести «Война 1941 – 1945 г.г.» http://www.proza.ru/avtor/minkins&book=22#22   Хотя в этой повести описывается, как мы чудом спаслись, как жили в эвакуации, и где главным действующим лицом фигурирует мама.

     После войны, вернувшись в свой родной город Мстиславль, наш новый дом в котором мы прожили всего четыре года - сгорел. Вначале мы жили на съёмной квартире у одной одинокой женщины, которая постоянно рассказывала, какие ужасные вещи творились при немцах, как расстреливали евреев и издевались над военнопленными. Мама внимательно её слушала и болезненно воспринимала все эти рассказы.

Но нужно было продолжать жить, мои родители всегда имели свой дом и своё хозяйство. Они впряглись в работу, чтобы купить какой ни, будь дом. Они экономили каждую копейку, отец  по 14 – 16 часов в день строчил заготовки сапог – ботинок, а мама каждую свободную минуту шила по заказам платья. Причём приходилось прятаться от финн отдела, так как за подработку дома и работу на дому нужно было платить налоги.

  В начале 1946 года из Ленинграда приехал Нохем – сын маминой двоюродной тети. Нохем был тяжело ранен, ходил на костылях. Родителей его и всю семью расстреляли немцы, а добротный дом с двумя большими сараями и большим садом был сохранен. Нохем предложил нам на съём свой дом а сам вернулся в Ленинград. Мои родители сразу купили корову, двух молочных поросят. Одну из комнат – большую сдали на съём, (чтобы собрать больше денег)

Родители вставали в 4 – 5 утра. Мама приносила с сарая охапку дров, разжигала русскую печь, ставила в печь чугуны, для пойла корове, варила картошку для поросят, и себе чугунки завтрака, обеда и ужина. Отец брал вёдра и бежал к колодцу, чтобы натаскать воду себе и скотине. Не буду описывать все подробности местечковой жизни, без электричества, без коммунальных  удобств, скажу только одно – мои родители в тот период работали, как лошади – света белого не видели.
 
   Мне было пятнадцать лет, я чувствовал, что меня тянет к музыке – пению, , один раз послушав песню я схватывал мотив. Когда никого не было дома, я брал песенник и распевал песни. Петь я стеснялся, но если дома начинал громко петь, то мне говорили:               
- Кончай орать - певец.               
Как мне хотелось иметь гитару, в магазине она стоила семь рублей.  Я просил маму купить гитару, а мама мне говорила:               
- Сыночек, ты уже не маленький, ты видишь, как мы с папой тяжело работаем, как мы собираем каждую копейку, чтобы купить дом. Вот купим дом я сразу куплю тебе гитару, потерпи немного.
 
  В начале лета 1947 года мои родители купили дом за 25000 рублей, с участком 14 соток земли, продав всё, что можно было продать, залезли в долги и купили. Дом был старый, немного покосившийся, рубленный из осины. При первом  дожде в доме с потолка потекли потоки воды. Мы бегали по дому с вёдрами, тазиками, чугунками - подставляя под места, где текла вода. Теперь нужно было срочно перекрывать крышу, подводить фундамент под  дом, строить сарай.  О купле гитары, можно было даже не заикаться. 
 
   С куплей дома нам здорово повезло. Осенью того же 1947 года была денежная реформа, деньги меняли 1/10, т. е. за 10 рублей давали один рубль. Если бы родители не успели купить дом, то наши 25000 превратились бы в 2500 рублей, и за такие деньги мои родители никогда в жизни не смогли бы приобрести свой дом. У нас не пропало ни одной копейки. За последние 50 рублей, последний день перед реформой пошли с сестрой Марией и сфотографировались.   
 
    В своём доме ежедневный труд моих родителей ничем не отличался от довоенного труда и труда в доме Нохема. Плюс прибавились первостепенные работы и второстепенные по ремонту дома. Первым делом отец нанял плотников, поставили рубленый сарай для скота. Хотя отец кроме своей работы и активной помощи маме, не мог забить гвоздя.
 
   Огород 14 соток (1,4 дунама) лежал полностью на маминых плечах. Я по сей день удивляюсь, как она могла ухаживать за таким участком, два раза окучить картошку, выращивать все виды овощей, сажать и убирать, выращивать цветы, палисадник  и огород  благоухал цветами, содержать корову, поросят, курей больше 20 штук. Следить за домом, готовить пищу, стирать и ещё принимать заказы на шитьё.

 Мама переживала за всякие мелочи, не говоря о больших неприятностях, всё близко принимала к сердцу. Был такой случай. Принесла заказчица импортный материал "английское полотно" материал необычайно тонкий, сшить блузку. Материала едва хватало. Подобрали фасон. Мама сшила блузку, и послала меня разжечь утюг (чугунные утюги разжигали на углях). Попробовав пальцем, дно утюга, которое было горячим и шипело, мама начала разглаживать блузку. Вдруг из утюга вываливается маленький уголёк, и прожигает на спинке блузки маленькое отверстие. Что делать? Такого материала нет ни крошки, достать такой материал нигде не возможно. Завтра должна прийти заказчица.

Когда на утро мама встала, у неё лицо от переживаний осунулось. Отец её ругал, чтобы она не переживала из-за этой ерунды, в крайнем случае вернём деньги за материал. Оправдываясь, мама говорила:                - Откуда ты взял, что я переживаю, я абсолютно равнодушна, я буду переживать из-за этой тряпки.                Но все мы видели, что она здорово переживает, но сдерживает себя. Пришла заказчица, и очень равнодушно отнеслась к этому происшествию. У мамы был кусочек материала, но другого цвета, она предложила вырезать испорченное место, и вставить вставку. Когда блузка была переделана, заказчица сказала:                -Тётя Люба, какая вы хорошая мастерица, смотрите блузка получилась ещё лучше, чем изначально.
    
  Мама находила причины за что переживать. Всякий раз, когда она приходила с родительского собрания, или когда вызывали её в школу, за мои двойки и плохое поведение, она меня ругала:               
- Ну почему у людей хорошие дети, учатся хорошо, с уроков не выгоняют. Люди сидят и слушают, радуются, как хвалят их детей, а я сижу и сгораю от стыда.
Чтобы мама не переживала, что я безграмотно пишу, я старался как мог, но у меня ничего не получалось, сидел и переписывал тексты из книг русских и белорусских, и всё равно получал двойки. Когда писал русские диктанты, то путал русский и белорусский, когда писал белорусские диктанты, то снова путал. По обоим языкам у меня были сплошные двойки и колы.
 
     Не далеко от нашего дома жила семья Гуркиных славившаяся тем, что там постоянно были пьянки и драки, братья занимались тёмными делами. Два старших сына, после демобилизации, ходили в офицерском обмундировании, увешенные орденами и медалями. За четыре года войны, они научились воевать, пить водку, и у них не было никакого желания работать. Я видел как однажды на базаре, в воскресенье они пристали к молодому деревенскому мужику, требовали, чтобы купил им водки. Мужик послал их подальше. Братья затащили его во двор магазина, избили, забрали деньги, да так, что он ели добрался до своей телеги. Они промышляли, Бландицкими, выходками, а в дальнейшем грабежом, пока их не пересажали.
 
  Младший брат Коля, был на три года старше меня, работал сапожником в сапожной артели вместе с отцом. Он был отчаянный, один из главарей в городе, ко мне хорошо относился. В городе знали, что дружу с Колей, и меня никто не трогал. Иногда в праздничные дни и вечерами я сидел у них на крыльце в его компании, рассказывали анекдоты. Мама была категорически против, чтобы ходил сидеть к ним на крыльцо. Однажды, было воскресенье перед пасхой, я сидел у него на крыльце. Коля мне сказал:                - Пойдём, сходим на базар.
Прогулявшись по базару взад вперёд, я видел, как Коля что-то высматривает. Остановившись, он сказал мне:               
- Постой здесь.                Сам подошёл к столам, где подавали мёд. Мужик в полушубке, увлечённо, то ли торговался, то ли что-то рассматривал. Коля подошёл к нему, тихо приподнял полушубок, залез в карман брюк, и аккуратненько вытащил кошелёк, мгновенно отошёл, и кивнул мне, чтобы я шёл за ним.
 
  Я стоял в стороне, и весь дрожал, как будто бы сам лез в карман. Мы вошли во двор магазина, где никого не было. Коля открыл кошелёк, извлёк из него деньги, а кошелёк с документами швырнул в сторону. Коля стал мне объяснять, что брать нужно только деньги, а всё остальное нужно выбрасывать, так как это может быть вещественным доказательством.                Коля сунул деньги в боковой карман пальто, и сказал:               
- Пойдём.               
Я спросил:               
- Куда пойдём?               
- Куда, куда? Возьмём бутылку, хлебнём по стакану.               
- Нет, Коля, я с тобой никуда не пойду, на рынок с тобой ходить не буду, - заявил я.                Коля скривил лицо, и оскорбленным голосом стал говорить:               
- Что струсил, боишься, хочешь быть чистеньким, маменькин сыночек. Всю работу сделал я, а ты стоял в стороне. Я думал, что с тобой можно ходить на дело, а ты оказывается дерьмо.
 
    Я боялся, что если мама узнает, что я ходил с Колей на базар воровать (мама интуитивно понимала, что Колина компания не для меня.), я знал, что она может пойти на любую крайность, возьмёт полено дров, или убьёт, или сделает калекой, как "Тарас Бульба". Но больше всего я боялся, что мама будет страшно переживать, и что она это не сможет пережить, с её слабым здоровьем. Хотя мама не имела ни какого образования, но обладала высокой нравственностью, она не могла допустить, чтобы её сын стал вором или бандитом. 
 
   Мне рассказывали, за бандитское нападение Коля получил приличный срок, отсидел, вернулся в город. Пожил три дня, совершил снова бандитское нападение. Во время суда, сидел с абсолютно безразличным видом к судебному разбирательству, со всем соглашаясь, и не пытался защищаться. Снова получил ещё больший срок. Бежал из тюрьмы, прятался в лесу, милиция устроила облаву. Видели, как его везли связанным на телеге, в сопровождении конной милиции, и милиционеров ехавших на подводах. Видели, как телега с Колей заехала в ворота милиции, и больше его никто никогда не видел.
 
    Мама не жила для себя. Будучи серьёзно больной, оно отказывалась поехать лечиться, не хотела оставить хозяйство, боялась, что без неё здесь всё пропадёт. Бережно относилась к деньгам, и расчетливо тратила, на себя старалась не тратить ни одной копейки, (по-видимому, следствие трудного детства, и дальнейшей, тяжёлой жизни). Она для себя никогда ничего не просила и не требовала, а если и можно было что-то сделать для себя, то она отказывалась. После войны, хотя она сама была портниха, не стремилась иметь приличную одежду, шила другим, и говорила:                - Мне и так хорошо, прежде всего, нужно мужу и детям.
 
  В 1948 году после экзаменов седьмого класса, у меня остались две работы на осень по русскому и белорусскому языкам. Мама уговорила директора школы(бывшего нашего соседа), учителей по русскому и белорусскому языкам, чтобы мне поставили тройки, что я в школе больше учиться не буду, поеду поступать в техникум. Мне в школе выдали аттестат за семь классов таков, что у мамы были большие сомнения в моём поступлении.  Я и ещё два моих товарища Абрам Михлин и Аба Хейфиц, которые успешно окончили восемь классов, договорились ехать поступать в Минский автомеханический техникум

    К моему большому удивлению написал изложение на три бала, математика у меня всегда была отлично, и меня приняли в техникум на первый курс, без предоставления общежития и стипендии, потому, что вступительные экзамены сдал с тройками.

Я решил, что без общежития и стипендии, не смогу жить в Минске. Где же я буду жить? Я знал, у родителей денег нет, чтобы меня содержать, и снимать мне жильё - забрал документы. Абрам и Аба вообще провалили вступительные экзамены, и мы все втроем  вернулся домой.
 
    Моё возвращение ужасно огорчило маму, она меня ругала на чём свет стоит - говоря:               
- Ты, уже поступил, ты сделал самое трудное, мы бы сняли квартиру, а на следующий год, возможно, дали общежитие,  что теперь с тобой мне делать? В восьмой класс тебя двоечника теперь не примут? Снова идти просить учителей и директора, чтобы тебя приняли?
 
    Каким-то  образом отец узнал, что в Могилёвском машиностроительном техникуме недобор. Отец срочно поехал со мной в Могилёв. В техникум меня приняли с экзаменационным листом из Минска, без экзаменов, но без общежития и стипендии. В этом же году Маня поступила в Могилёвский педагогический институт.

  Отец с бывшим нашим земляком Сеелом Бобом договорился, и в его доме поставили две койки Мане и мне. Мою койку поставили в проходной комнате  рядом с обеденным столом, когда кушали, то сидели на моей койке. Манину койку поставили в задней комнате, рядом с кроватью Сеела и его жены.
 
   Мне было шестнадцать лет, когда уехал из дома. У меня была ужасная ностальгия. Где бы я ни был, меня, прежде всего, тянуло домой к маме. Я ходил и фантазировал:               
- Вот если бы был самолёт, или какая-то сверхъестественная  сила, меня перенесла к маме. По отцу, я почему-то не скучал. Когда после октябрьских праздников, мама приехала на пару дней в Могилёв, я эти дни после занятий не отходил от мамы. Даже сидя на занятиях, душу переполняла радость, мама приехала!
 
      Моя ностальгия скоро прошла, а у мамы жизнь преобразилась. Теперь она жила от каникул до каникул от отпуска до отпуска. Отец и мама тяжело работали,  чтобы собрать какую-то копейку, чтобы учить меня с сестрой, чтобы у нас была приличная одежда. Мама перешивала из немецких вещей, которые отец прислал в конце войны с Германии. Отец заготавливал добротный материал, чтобы к моему приезду сшить мне новые сапоги, туфли.

  Приезжая на каникулы наши родители  старались  оградить нас от домашних работ, беря на себя дополнительные заботы, чтобы я с сестрой больше отдыхали. Несмотря на протесты, мы брали на себя многие домашние функции. У меня была ежедневная забота обеспечивать дом водой. Нужно было из колодца натаскать 200-т литровую бочку водой. Летом я вставал пораньше часов в пять; окучивал картошку, помогал на огороде, пилил, колол и складывал в сарай дрова, помогал  отцу заготавливать сено для коровы.
 
 Часов в 10 – 11 я отправлялся на речку, где собиралась  молодёжь, студенты; купалось, загорали, играли в волейбол. Часа в четыре приходил домой, мама из кожи вон лезла, чтобы нам угодить, готовила нашу любимую еду, обедал, вечером уходил гулять в образовавшуюся компанию, кино, на танцы и пр. Возвращался поздно – всегда на столе стояла приготовленная мамой крынка с топлёным молоком, с коричневой толстой пенкой и сдобные коржи накрытые салфеткой.  Мама знала, что я люблю.
 
  В 1952 году успешно окончил техникум, в тот же день после защиты диплома вечером побежал на почту сообщить маме. Мама, слушала, молча, я по телефону чувствовал её радостное настроение, молчала.                –

Сыночек – наконец она сказала – какая я счастливая, что ты смог добился своего и стал дипломированным человеком, теперь тебе будет легче в жизни.
 
    Приехав на последние каникулы, дома меня уже ждали. Мама светилась от радости, её сын, бывший двоечник и баловник, за что её вызывали в школу, и она сомневалась, будет ли с её сына какой ни будь толк, остепениться, стал  взрослым дипломированным техником. Она считала, что это её  заслуга, что она заставила  меня учиться и приняла правильное решение,  ехать учиться в Могилёв.

   Мама почему-то всегда мечтала, чтобы  был я инженером (которым я стал через двенадцать лет после её смерти). Кто бы к нам не заходил, её темой  были  разговоры  обо  мне. Мама всем рассказывала, что её сын получил направление в большой город,  Свердловск, на большой завод. Что я  теперь  буду  городской житель, и мне не придётся заниматься свиньями, коровами, огородами, таскать воду из колодца.
 
        Мама готовила меня к самостоятельной жизни, и хотела, чтобы я выглядел не хуже других.  Она перешила  из  немецкого  темно-синего шерстяного костюма по моей  фигуре  костюм, торопила отца, чтобы быстрее сшил мне хорошие  туфли, «так как она была уверенна», что он к моему отъезду не  успеет  сшить.  Она хотела, чтобы я никуда не ходил, а только сидел, окало  неё,  и  только ел, пил всё вкусненькое, что она  для  меня  готовила.  В  кладовке был заготовлен, к моему приезду окорок,  домашняя колбаса, которые отец коптил в дореволюционной коптильне в лесу, корзина яиц.
 
    Мама все шила и обшивала меня, а я думал, как смогу забрать с собой столько вещей,  перед отъездом придётся всё сортировать. Отец, который никогда нами не занимался, знал только  свою   работу,  не  многословный, он  все  житейские  дела  передал  решать маме. Зная, что я скоро уеду из дома надолго, на  новое, постоянное  место жительства, так же переживал, и старался мне угодить. С утра пораньше, пока я спал, он натаскивал из колодца полную  бочку  воды, чтобы мне не пришлось выполнять эту работу. Иногда, всовывал мне трояк на карманные расходы. Я не хотел брать, зная, что у них трудности с деньгами, отец мало зарабатывал, он говорил:               

- Нем дос их фордынт бизундер - идиш (Бери, это я подработал отдельно).
   
  Отпуск мой заканчивался, в доме росла напряжённость. Мама с каждым днём становилась все грустнее и задумчивее и старательно готовила меня в дорогу. Как-то она мне сказала:

- Как мне не хочется, чтобы ты ехал  куда-то  к  чёрту  на  кулички. Но я понимаю, что от меня с отцом теперь ничего не  зависит. Ты, должен ехать и устраивать свою жизнь. Ты получил  образование, едешь жить в большой город, и дальнейшие  успехи  твоей  жизни зависят от тебя самого. У меня есть одна только просьба, пиши чаще письма, а мы будем радоваться твоим успехам молиться за  тебя, чтобы у тебя в жизни  было все хорошо.
 
    Провожать, меня пошла большая компания, на ходосовский большак. На маме не было лица, она последние дни ужастно переживала из-за моего отъезда. Я, как только мог, старался её успокоить, видно было, что она сдерживает себя из  последних  сил.   
 
   Подошла машина, я забросил в кузов чемоданы и пакеты, и тут уже мама разревелась, и никакие мои уговоры и всех родственников уже на неё не действовали. Отец традиционно выгреб всю  мелочь из кошелька кармана, и отдал мне «на  удачную дорогу, и мелкие расходы», я вскочил в кузов, и  машина тронулась. Я видел, как  мама, Маня и тётя Пая вытирали слёзы, все оставшиеся стоять на дороге, махали мне руками.

 Продолжение моей жизни после окончания техникума см. http://www.proza.ru/avtor/minkins&book=21#21  -«Приключения молодого специалиста»
 
   В сентябре 1953 года приехал домой из Свердловска. Работа на заводе мне не нравилась, ладилась плохо. Сам не знал, чего я хочу. В военкомате предложили пойти учиться в военное училище.  Рассчитался с заводом, поехал поступать в училище. В училище умышленно завалил экзамены.  Вернувшись в Свердловск, я решил уехать домой. В отделе кадров завода, мне сказали, что могу съездить в отпуск, если не поступил в училище, то меня  обязаны  снова принять на завод.
 
    Дома было положение тяжёлое. Мама болела, и строила планы поехать в Ленинград к хорошим врачам лечиться. Рассказав, как я бездарно проработал год, чем очень огорчил маму, что уехал из Свердловска. Мама переживала, где теперь смогу найти соответствующую работу. Отец ушёл из артели, где практически почти ничего не зарабатывал, жили в основном с огорода. Он говорил, что ему  ещё повезло, что ему удалось получить будку на базаре (по знакомству) торговать квасом и мороженым. В день он продавал два – три стакана кваса, и две – три  порции мороженого. Основная работа была с утра в воскресенье в первой половине дня, когда был базар. В это время мы  все  торчали около будки, мама помогала отцу, я бегал за водой мыть стаканы к колодцу, метров  за  300.
 
     Было начало сентября, и отец говорил, что мужики стали меньше пить, а что будет зимой неизвестно. Отцу разрешалось продавать только квас и мороженое. Но он держал под прилавком две – три бутылки водки, с другой стороны будки подходили  знакомые мужики, которые регулярно употребляли, и он им тайком наливал. На каждой бутылке он имел пару рублей.
 
        С первых дней приезда домой, встал вопрос, куда мне пойти работать? На кирпичный завод толкать вагонетки?  Там  в  основном работали деревенские бабы. На вин. завод? Там в резиновых сапогах стоять целый день в воде. Поехать в Могилёв? Там наш техникум ежегодно выпускает большое количество молодых специалистов, и все хотят остаться там работать. Мама была довольна, что я не поступил в военное училище, «всю жизнь на колёсах». Она слушать не хотела, чтобы я оставался дома, вся молодёжь, окончив школу, уезжали из нашего городка. Родители настойчиво решили, что нужно возвращаться в Свердловск, и самостоятельно пробиваться в жизни. Деваться было некуда, другого пути нет, и надеется, не на кого. (Сам я не знал, что мне делать, в Свердловск возвращаться не хотелось).
 
    Теперь вспоминая прошедшие годы, я осознаю, что мне нельзя было возвращаться в Свердловск. Мне нужно было остаться около родителей, здоровье которых было подорвано, чтобы быть где-то рядом, помогать морально, физически и финансово. Я у них был один сын и должен был заботиться о них и быть их опорой. Судьбоносное решение моих родителей на долгие годы оторвало меня от родного дама, особенно мама нуждалась в моей помощи и поддержке. Нужно было не слушать их мнение, принимать своё решение. Как я уехал из дома, мои родители только и жили тем, что ждали моих писем, и кратковременных отпусков. 
 
    Можно было устроиться где-то рядом, не далеко от дома, ведь в то время было много новых развивающихся предприятий и городов. Но мои  родители, прежде всего, думали и беспокоились о  моём  будущем, и хотели, чтобы я жил в большом городе, и работал на большом  заводе, боялись, что я потеряю выгодное рабочее место, предоставленное мне государством. Не понимая, что «Пути Господни неисповедимы», что работу можно всегда и везде найти, было бы желание. Не понимали мои родители, что спокойная, не городская жизнь гораздо полезнее для здоровья. Что живущие в городах, в городских коммуналках в клетках, в ограниченном пространства мечтают о природе, о даче. Что в больших городах, на заводах, только смог и нервотрёпка.
 
  Вернувшись в Свердловск, меня приняли на старое место работы, где моя работа не нравилась, и я совершил необдуманную глупость, согласившись поехать работать в МТС, глухую уральскую деревню. Проработав там год, совершил другую ещё большую глупость. Чтобы вырваться из деревни напросился у военкома района добровольно идти служить в армию, где служил солдатом и загнал себя в казармы три года.

Мама мне писала в письмах, что она никак не может понять, почему я поехал жить в деревню. Я и сам, когда оказался в деревне не мог понять, каким образом меня сумели уговорить рассчитаться с заводом и ехать работать в МТС. Хотя я отлично знал деревенскую жизнь в советской деревне, чуждой мне среде, и никаких перспектив на будущее.
 
   Из армии, только через три года после последнего отпуска мне представилась возможность на десять суток зимой 1956 года, побывать дома. За это время в нашей семье произошло много перемен. Сестра Мария, которая в 1950 году закончила могилёвский институт, успела  перевестись работать из деревни гродненской области на ст. станцию Ходосы в двадцати километрах от Мстиславля – это можно сказать рядом с домом. Выйти неудачно замуж за пьяницу, подонка, развестись и выйти снова замуж. Эти обстоятельства стоили моим родителям, особенно маме много лет здоровья.               
 
     За эти три года, я сразу заметил, что мама осунулась, постарела, появилось дополнительно много седых волос. Мой неожиданных приезд произвёл на маму вспышку радости. Всегда сдержанная, уравновешенная, стала суетиться, не зная за что хвататься, и естественно первым делом стала меня кормить. Этот короткий отпуск я больше времени был рядом с родителями, я видел, как мама менялась в лице, когда хотел, куда ни-будь пойти. Она не хотела, чтобы я уходил ни на минуту.
 
   Последние дни перед моим отъездом, мама становилась какая-то растерянная, хваталась делать то, что не нужно было. Последний день, это был самый тяжёлый для мамы и для меня, то складывала, то разбирала мои вещи. При мне держалась, не плакать я, видя её состояние, уговаривал, доказывал, даже ругал.

  В конце мая 1957 года, на третьем году службы мне дали второй десятидневный отпуск. Положение в нашей семье стабилизировалась, после всех переживаний, сестра Мария работала рядом на ст. Ходосы учителем, и была удовлетворена своим замужеством за местным парнем Мишей. Этот отпуск я провёл интересно, сгруппировалась хорошая компания.

 Провожали меня на ходосовской дороге. Сидя на попутной машине, я последний раз видел маму, которая, как бы чувствуя, что видимся в последний раз,
обливалась слезами, её поддерживали под руки Маня и тетя Пая. Отец стоял рядом постаревший, осунувшийся, отягощенный заботами, проблемой работы, болезнью мамы.
 
 Мама считала, что она живёт хорошо, Что ей нужно помогать с всем               родственникам, которые живут плохо. Когда умер Лейзер, муж её сестры          тёти Паи, и она осталась с четырьмя маленьким  детьми, без профессии, не приспособленной к жизни без мужа, то все заботы сестры стали её заботами.

У сестра отца Фрейды муж погиб на фронте, мама чем могла старалась ей помочь в Ленинграде.  Летом 1957 года мама пригласила сестру тетю Сорку с внучкой Леной, приехать из Москвы в Мстиславль отдыхать. Её племяннице Паше молодой женщине, было трудно жить в 15 кв. комнате с дочкой матерью без мужа.

    Мама, в средине сентября утром пошла на базар за продуктами, кормить гостей. В это время у тёти Сорки случился обширный, инфаркт, она упала посреди  дома и умерла. 
Соседи прибежали,                на базар, и сказали маме, что умерла ее сестра. Она сама полная, больная, побежала домой, стала таскать труп сестры, которая была крупная, полная, тяжёлая, делать ей искусственное дыхание, пытаясь её оживить. Эта Смерть сестры на её глазах потрясла маму, от переживаний за сестру, у неё самой через  месяц  случился обширный инфаркт.   

 Мама очень любила цветы, палисадник у нас ломился от цветов, под окном росли гладиолусы, розы и проч. В погребе на зиму она хранила луковицы и семена каких-то цветов. В доме было много разных комнатных цветов, в глиняных горшках, обязательно всегда был столетник, который она широко применяла в лечебных целях. Мама вырастила два огромных дерева фикус и пальму, которые стояли на полу в деревянных кадках, и упирались в потолок.
 
      Рассказывали, что после обширного инфаркта, мама лежала в зале. Пришла доктор и сказала, чтобы вынесли все цветы из комнаты, чтобы было больше воздуха. Когда стали выносить тяжёлые кадки фикуса и пальмы, а выносить их оказалось неудобно, мама лежала, переживала и нервничала, чтобы не повредили цветы. На следующий день она умерла.
 
  Я не был хорошим сыном, доставлял ей много огорчений и хлопот, плохо учился, не слушался, моя окаянная натура, заставляла её нервничать, переживать, но всё равно она меня очень любила. Если спросить за что? А не за что, просто так, любила и всё. Мама бросила свою жизнь в жертву ради мужа детей и родственников своих и отца. Лично для себя она ничего не хотела делать, ей достаточно было минимум, никогда ничего не требовала и не просила, всё старалась для других, была довольна тем, что у неё есть
 
    Живя в своей семье, я ни когда не слышал от отца, чтобы он к маме обращался ласковыми словами. Разбирая фотографии, которые отец присылал с фронта, я на одной из них на обратной стороне наткнулся на подпись, написанную безграмотным, корявым почерком «дарага лубим лубочка и маи дараги дете посыла вам фотаграфи израил». Из писем отца и этой подписи я знал, что отец не знает русскую грамматику, хотя учился в хедоре, где изучал идиш и иврит. Но из этой подписи я понял и мне стал ясно, что отец любил маму, но никогда это не афишировал.
 
 Я думаю, что если бы мама дожила до дней, когда стал возможен выезд в Израиль, она бы непременно репатриировалась; по своим патриотическим соображениям, она любил свой многострадальный народ, и хотела бы быть вместе с ним, из-за антисемитизма всегда существовавшего в России, особенно до революции. Революция отменила государственные антисемитские законы, дала свободу еврейскому народу. Но с приходом к власти вождя всех народов, антисемитизм возобновился ещё с большей силой, и если бы вождь вовремя не ушёл в иной мир, то для еврейского населения страны мог бы быть второй холокост.
 
  С приходом к власти ярого антисемита Никиты, скрытый государственный и бытовой антисемитизм продолжал действовать. Действовал он и при Лёне. В стране была конституция, были законы, но была скрытая диктатура руководящего состава. Были законы, которые для одних действовали, на других не влияли. Мама своей интуицией это чувствовала и понимала, что истинной демократии в стране нет. Мама репатриировалась бы по идейным соображениям, первое, огромной любви к своему народу. Она никогда не стремилась к личным благам, радовалась жизни, главное хотела, чтобы всем было хорошо.
 
    Мама с радостью отнеслась, когда был запущен 4 октября 1957 года первый спутник, и она радовалась за прогресс, за страну. Безграмотная женщина сказала, что теперь начнутся новые времена, начнётся освоение космоса. 17 октября 1957 года её не стало.

После смерти мамы семья наша развалилась. Когда жива была мама, я с радостью мчался домой, как только представлялась какая либо возможность, и дни, которые я проводил дома, были самыми лучшими днями в моей жизни.

Памятник.

Покинув в 1957 году родной город Мстиславль, где в то время, не было абсолютно никакой работы, я уехал искать работу в город Брянск. Подробнее: http://www.proza.ru/2007/12/24/132
 
   Последующие годы с отцом приезжал в Мстиславль, и первым делом мы приходили к захоронению мамы, подправить мамину могилку, клали цветы. Еврейское кладбище было запущено, только каждый год появлялись новые могилы знакомых земляков. Проходя через русское кладбище, я видел там памятники и ограды, ухоженные захоронения. И каждый раз я думал, каким образом сделать и установить моей маме достойный памятник. Я не знал в своём районном городишке, где можно было заказать памятник и ограду.
 
   Устроившись работать на Бежицком сталелитейном заводе, зимой 1962 года, проходя однажды по участку ремонтно-механического цеха, увидел, как варят памятник и ограду. Я отправился к начальнику цеха, с которым в процессе работы сумел установить дружеские отношения, узнать, каким образом я могу изготовить памятник. Начальник объяснил, что нужно подать заявление на имя директора завода, оформить заказ, оплатить, сделать чертёж, и он изготовит памятник и ограду.
 
   Когда памятник и ограда были готовы, я попросил рабочих связать стенки ограды проволокой,  вместе с металлическим памятником, получилось два места. Я отвёз этот груз на товарную ж. д. станцию и сдал малой скоростью до станции Ходосы. Подготовил пластинку из нержавеющей стали, где выгравировал инициалы мамы, подготовил фотографию. Летом 1962 года взяв отпуск, поехал с отцом в Мстиславль на родину. На станции Ходосы на ж. д. складе получили памятник, наняли машину и отвезли на кладбище к маминому захоронению. Остановились мы у тёти Паи, которая там ещё проживала, и которая была рада нашему приезду.
 
    На следующий день к обеду я собрал ограду, болтами закрепил пластинку, выкопал ямки, установил по уровню ноги памятника и ограды. У кладбищенского сторожа, за бутылку водки взял мешок цемента, забетонировал памятник и ограду. Мамин памятник на еврейском кладбище, в городе Мстиславле, оказался одним из первых послевоенных, и одним из самых устойчивых на бетонном фундаменте.
 
       Каждый раз, когда появляется возможность бывать в родном городе Мстиславле, я первым делом отправлялся на захоронение мамы. Памятник, как был поставлен мной по уровню, так ровненько и стоит вот уже около 56-и лет.    После выезда в Израиль возможность бывать в родном городе, в Белоруссии на захоронении мамы, стало быть, трудным. Чтобы попасть в Белоруссию, нужна виза теперь я иностранец.
 
  Последний раз в 2013 году, благодаря моему старшему сыну Саше, мне ещё раз посчастливилось побывать в родном городе Мстиславле на захоронения мамы. Памятник отыскали в высокой траве. На еврейское кладбище наступает рядом растущий лес. Ещё несколько лет еврейское кладбище окажется в лесу.  Памятник по-прежнему стоит ровненько, выставленный по уровню на бетонном фундаменте. За эти годы на могиле выросло огромное дерево Клён. Мама любила природу особенно цветы. Табличка с инициалами и фотография мамы в хорошем состоянии.
 
    В бывшем еврейском городке Мстиславле не осталось ни одного еврея присматривать за кладбищем никто никогда не будет. После меня ни кто из потомков; ни внуки, ни правнуки не вспомнят и не будут знать, что есть город Мстиславль что там захоронена предок, моя мама, давшая жизнь новому поколению. Лишь только местные жители если, когда кто и подойдут к памятнику, то тоже понятия не будут иметь, кто здесь захоронен.

 А всё ровно, памятник с оградой стоят, ровно, по уровню, на бетонном фундаменте.
 
 Я верю, что душа мамы там, на небесах, просит у Творца нашего, здоровья, благополучия за меня и за всех нас; моих родных, близких, и  эта просьба осуществляется у нас на земле.

.Самуил 22. 08. 2014 год.