(окончание)
Мысленная картина не таяла, и солнечный свет для меня исчез, не стало ветра и шелеста, а среди каких-то бревенчатых стен я онемел от восхищения, от стыда, и от неловкого, но тоже сладкого чувства. Видел я опять лишь нежное, виноватое лицо, только взгляд опущен. Она знает, что ничего уже не изменить.
Остался незаметный шаг, другой, и я взял её ладонями за покорные, мягкие плечи, направляя к скамье. Девушка опустилась, как пушинка, и ждала…
Надо закрыть дверь на засов. Я повернулся, шагнул и наткнулся на Лизу Копейкину. Она, схватив меня за лацканы, кричала:
– Рита упала, упала!
Я успел испытать кошмар постыдного разоблачения, пока исчезало это видение. Слышались и другие голоса, а Лиза, действительно тормошила меня.
– Андрюша, скорей, милый, скорей! Рита в канаву упала, в воду, ей не выбраться!
Я вскочил, а мужчины уже достали из автобуса буксировочный, стальной трос. Все побежали за мной, обогнав Лизу. Я понял, где это место.
Бог знает, кому и зачем в давнее время понадобилось копать такую канаву с отвесными берегами и глубиной примерно в два человеческих роста. Мосток через неё есть, но путь к нему с полкилометра, и кто-то повалил берёзу поперёк канавы. Более ловкие через неё и перебирались. Потом выяснилось, что Рита уговорила подругу переправляться таким образом, подала пример, и пример оказался не лучшим, спотыкнулась, поскользнулась…
Воды там, к счастью, оказалось немного, а девушка только поцарапалась слегка и была в грязи до макушки.
Мы примчались, и началась спасательная операция. Хорошо, что у троса на конце была большая петля, в которую можно встать.
Дружными, но осторожными усилиями, под командованием Виталия Павловича пострадавшую извлекли на поверхность, и настало время облегчённого, радостного оживления с шутливыми упрёками и смешочками.
Обратный путь к автобусу мне как-то не запомнился. Я очень переживал, мистически связывая случившееся со своими запретными грёзами. В дождливое время та самая канава существенно наполняется, и Рита могла увязнуть, утонуть. Очень я жалел, что меня не было рядом.
С миру по нитке, и Рита переоделась, умывшись за автобусом, с помощью Лизы, водой, припасённой шофёром для радиатора. Я накинул на Риту свой плащ, на котором до происшествия лежал и грезил
По такому случаю развели костёр, и все выпили водки, даже мне перепало граммов двадцать «боевых», добавленных в чай.
Отъехали, разумеется, с опозданием. Пели, галдели, возвращались к благополучно закончившемуся приключению. Рита от водочной профилактики, кажется, здорово захмелела, и отважно, громко импровизировала оду собственному подвигу:
– Я как птица вспорхнула, я как рыбка нырнула,
А потом снова птицей устремилась я ввысь…
Галина Ивановна вставила с почти серьёзной укоризной, но негромко, не на весь автобус:
– Вот, скажу твоей бабульке, чтобы выдрала птичку-рыбку как следует, чтоб не лезла, куда не надо!
Рита парировала с удальским вызовом:
– А-аа что-оо, пусть, Я ЛЮБЛЮ НАКАЗАНИЕ, только квартальной премии не лишайте, пожалуйста…
Разговоры перешли на тему премии, до которой ещё дожить надо.
А меня лишь три услышанных слова обдали охмеляющей, нежной волной, и я от Риты глаз не отводил до конца пути.
Народ высаживался, где кому надо, и мне настала пора выходить, а Рите ехать дальше…
Дома я быстро заснул, а проснулся от говорливых звуков дождя за окном. Сразу вспомнилась Рита.
«Я ЛЮБЛЮ НАКАЗАНИЕ» - один ли я обратил такое страстное внимание на эти слова? Теперь я понимаю, что всё сошло за шутку с некоторым эротическим подтекстом. А что, свои люди. Я же хотел думать, что эта звонкая фраза прорвалась не случайно, и завитали мечты, будто красивая, решительная женщина в образе Лизы Копейкиной собирается меня наказать, и в руке у неё упругая, намокшая розга…
Я даже вытянулся на диване, но знал уже, что такие видения всегда тают до начала действия.
Что же происходит со мной! Чего я заслуживаю за такие мысли и желания, кроме презрения и жалости! И я упрекал себя, ранил обидными словами и плакал, но уже понимал, что все мои странные мечты останутся со мной навсегда, и всегда я буду скрывать свою истинную натуру и бояться разоблачения. Я сумасшедший, и разве можно кому-то в подобном признаться!
Что ж, придётся жить так. Я такой, но я никогда не допускал грязных мыслей и слов о женщинах, как многие мои сверстники и взрослые. Я уже осознавал непостижимость женской души и красоты. Я не рисовал себя господином, мучителем, насильником, а мысли о наказании представлялись мне деликатной, красивой потребностью, выражением любви и необыкновенного доверия, внутренним желанием что-то искупить ценой такого сладкого, заслуженного стыда и боли. Это для меня и объектов моих грёз отношения, которые ничего не разрушают, а зовут к самым красивым и сокровенным чувствам.
Я произнёс себе, похожее на это, оправдание, но ужасался от мысли:
А что если женщин из моих грёз вообще не существует, и живут все спокойно без чувства вины, доверия такого жертвенного и сладкого.
А я ждал встречи в своём колдовском мире, понимал, что ожидание будет долгим, до того времени, когда я окончательно повзрослею и, может быть, смогу сказать о себе кому-то без утайки или встречу желанное признание…
Я снова уснул, когда за окном стало светать, а встал позже обычного, поскольку ещё идут последние дни каникул. Ночной приступ отчаяния, не первый уже, ни чем о себе не напомнил, и я с удовольствием вспоминал вчерашний день.
Дописать стихотворение о наказании Риты? Я почти не запоминаю с первого раза собственные строки, тем интереснее сегодня их увидеть.
А где блокнот?
И тут меня охватил ужас, блокнот был в плаще, а плащ уехал вместе с Ритой! Разум отказывался верить случившемуся, в висках застучало, я бессильно опустился на кухонный табурет и долго не мог взять себя в руки.
Гадко было на душе, с отчаянием я представлял себе последствия этой пропажи. Да если бы блокнот просто пропал!
Я с надеждой обдумывал благополучный вариант: в плаще такие глубокие карманы, что маленький блокнот останется незамеченным, и мне вернут плащ вместе с ним. Я убедил себя, что так оно и будет. Теперь надо позвонить в институт, и я набрал мамин рабочий номер. Был благовидный предлог, справиться о здоровье Риты, в связи с её вчерашним падением.
Мама, похвалила меня за такое беспокойство, но оказалось, что Маргарита Павловна взяла отгул.
Такой, вот, поворот событий, но мама заодно и кстати сообщила:
– У неё остался твой плащ, завтра она его захватит на работу…
На душе у меня полегчало. Я решил позвонить Рите и скорее получить плащ. Объясню, что он мне сегодня нужен.
Это я про себя называю маминых сотрудников по именам, так что звонил я Маргарите Павловне, но услышал только долгие гудки. Нет её дома, и я почти успокоился. Буду звонить, пока не застану.
Потом я представил себе, что она прочитает стихи, смутился, но и приятное волнение ощутил. В блокноте всего одно ещё, первое стихотворение, и оно гораздо откровеннее. Сейчас удивляюсь взрослости своих юношеских стихов, и, словно не обо мне речь, объясняю книгоглотством и интересом к рифме с первого класса. Имел я уже большой словарный запас, а вдохновение, воображение присутствовали.
КУПАЛЬЩИЦА
От деревеньки вдалеке,
С июльским поквитавшись жаром,
Купалась женщина в реке,
Покрытая одним загаром.
Вдали гудки, уключин скрип,
А молодая незнакомка
Ныряла глубже крупных рыб,
Плескалась радостно и громко.
Какой захватистый гребок,
Какая грация движенья!
Она выходит на песок,
Совсем не чувствуя смущенья.
Никто не шляется сюда,
А значит незачем стесняться,
И успокоилась вода,
На коже капли серебрятся.
Глядел лишь чистый небосвод
На то, чего не видят люди,
Когда к песку приник живот
И зрелые, тугие груди.
Она беспечна и сильна,
Но там, где в выпуклые взгорки
Изящно перешла спина,
Видны следы жестокой порки.
Живого места не найдёшь,
Как после бороны на пашне,
Покрыты ягодицы сплошь
Рубцами давности вчерашней.
А женщине, простёртой ниц,
Блаженства, кажется, не портит
Тот факт, что будто стая птиц
На бёдрах пробовала когти.
Недавний стыд, смятенье, боль,
Её настигнувшие где-то…
Всё это ей неважно столь,
Как ясный день и запах лета,
Как чей-то взор, как чья-то речь
Как сладость чистых покаяний!
За это всё под розги лечь
Она смогла без колебаний.
Да, были розги хороши.
Но их следы пройдут, конечно,
А исцеление души,
Не прерываясь, будет вечно.
Мы реки вспять не повернём,
И будет ценен и безгрешен
«Педагогический приём»
Для странных, кающихся женщин.
Плоть просит хлеба и воды,
Так пусть на две, на три недели
Постыдный будет знак беды
Не на душе, а лишь на теле.
Она уходит, лёгок шаг,
На ветерке трепещет ситец,
И тайный, уж случилось так,
Был этой сцены очевидец.
А мысли очень далеки
От шельмования и брани.
В укромном месте у реки
Остался свет воспоминаний.
Я забылся, размышляя о своих страстях тщетно и бесплодно, а через некоторое время побрёл к телефону, протянул руку и вздрогнул от звонка.
Голос её звучал летящей в глубину души музыкой:
– Андрюша, Здравствуй! Я с твоим плащом у метро сейчас буду. Если можешь, подойди. Или занести?..
Больше из разговора ничего не помню. Минуты не прошло, как я уже летел по проспекту. Увидел Риту издалека и перешёл на степенный шаг, стараясь скрыть нетерпение. Она не выглядела весёлой, несмотря на хорошую и, кажется, искреннюю улыбку.
– Вот, решила сейчас отдать, вдруг тебе он нужен…
Я вежливо посожалел о её хлопотах, помянули вместе вчерашний день, и попрощались, было, но она задержала меня, словно спохватвшись.
– Ой, ещё сказать хотела…
Возникшее предчувствие сразу сбылось.. Голос её стал совсем проникновенным и осторожно-заботливым, почему-то она перешла на «Вы» и употребила моё настоящее имя, я, ведь, на самом деле, не Андрей:
– Адриан, Вы, конечно, беспокоились очень, но Вам нечего бояться, это мне стыдно… Я прочла стихи, они понравились… Взрослые очень стихи…
Я молчал, я был обездвижен и раздавлен, как уличённый в чём-то нехорошем ребёнок, а Маргарита Павловна продолжала:
– У Вас ум необыкновенной. Вы понимаете такое…
Трудно ей было подбирать слова, но ко мне постепенно переходило её душевное состояние, и я ощутил слёзы на своих ресницах, а эта удивительная женщина признавалась:
– Это, написано моими мыслями, это я… Мне так стыдно, но так хорошо! Я не должна этого говорить, я не должна была открывать блокнот, но так случилось, и я не жалею, хоть убей… Зачем я это говорю! Я преступница, Вам пятнадцать лет всего! Могла бы вернуть молча, будто не видела.
Мои слёзы остановились, теперь я боялся, что она заплачет, но лицо Маргариты Павловны озарилось смущённоё улыбкой.
– Я попортила слегка пару страничек там, в блокноте. Глупость, конечно, простите. Но прочитайте, и можете сделать так… Наказать, в самом деле, как там, у Вас, это.., это нужно. Я глупая, я с ума сошла, да?
Во мне загорелось побуждение возразить, утешить.
– Маргарита Па..., что Вы, нет…
Отчаянно искал необходимые слова, и брякнул:
– Вы мне больше всех нравитесь.
Она потупилась и через силу вымолвила:
– Если Вы………, согласитесь, позвоните. А если нет – забудьте, пожалуйста, вырвите эти странички, это, и правда бред сумасшедшей… Простите меня.
Она пошла торопливо, и ещё ускорила шаг, а мне казалось, что сейчас проснусь, и всё забудется. Оказывается, кропать стишки, прятать их и тихо страдать гораздо уютнее. Не хватало смелости впустить в сознание восхитительную догадку, и я не знал, чему сейчас радоваться, чего бояться. Дома открою блокнот и увижу приговор. Что я наделал!
Красивые, фиолетовые строчки казались живыми, наделёнными голосом и теплом, и было ощущение, что я не один в комнате, а читал я с жадным удивлением и восторгом, словно пил что-то обжигающее и хмельное:
Я давно хотела на этот корабль пробраться,
А он большой такой, что спрятаться негде,
И мне сказали, что вы здесь капитан.
Забавно, как у Жюля Верна,
Пятнадцатилетний!
Но никто не сказал, что Вы капитан,
Читающий мысли, которым тоже
Спрятаться негде, и я теперь
Поймана, связана будто,
И рада безумно!
Вот, за безумие это и редкую дерзость
Нет мне прощения, это Вы знаете, правда?
Я не найду никаких для себя оправданий.
Розги? Ну, что же, куда и когда мне явиться?
Это не сон, и ответа я жду непременно!
Вы не забудьте, скамью приготовьте, верёвки,
И обнажить прикажите мне грешное тело.
Будет пусть так, и, как в песенке пелось
Известной, выполнив дело своё,
Капитан, улыбнитесь!
Разве может взрослая женщина до такой степени открыться совсем зелёному юнцу, школьнику! Но, теперь понимаю – она мучилась и грезила в таком же тайном мире, как мой, и встретила единственного обитателя этого мира. И она не опустила себя до унизительной роли рабы желаний, она меня преобразила в надёжного, строгого, почитаемого друга и ввела в эти отношения особый этикет, форму внешней сдержанности, не допускающей унижения и пошлой фамильярности. Отсюда и обращение со мной на «Вы», которое потом употреблялось лишь, когда мы были наедине.
Мне открылась дверь в потрясающее чудо, осталось шагнуть, и другого пути быть не могло. Что делать, ответный ход за мной! Я стал лихорадочно соображать о месте, где это произойдёт, и спохватывался, замирал от сомнений, правда ли… Но не звонить же и спрашивать:
– Маргарита Павловна, я Вас правильно понял? Вы действительно просите Вас наказать?
Но она позвонила первая, пришла на помощь, назвав станцию, до которой нужно ехать, и как найти нужный дом. Голос её был каким-то вялым, отчуждённым:
– Вы скажите, когда мне Вас там ждать, и я приеду заранее.
Кто знает, каким должен быть голос у женщины, которой предстоит порка, и меня лихорадило, потому что я перестал в этом сомневаться, но ощущал не ликование, а священный трепет оттого ещё, что предстояла не игра, а настоящее наказание, и я почувствовал себя взрослым.
А, вот, нетерпение было, ожидание чуть ли с ума не сводит, и я осторожно предложил:
– Могу завтра к двенадцати приехать…
– Хорошо, я буду там завтра.
Засыпая, я воображал, как ранним утром Маргарита Павловна будет собираться, спустится на улицу, пройдёт две остановки до вокзала. Наверно, она наденет лёгкое, крапчатое пальто и темно-зелёную шляпку, из-под которой спускаются до воротника волосы шоколадного цвета, а платье, а платье будет, не знаю какое, и я пытался это угадать, так и уснул.
Я любил ездить на электричке, смотреть в окно и воображать стремительный полёт над лугами, перелесками, придорожными посёлками. Теперь эти мелькающие картины имели особый смысл: час-другой назад тоже самое наблюдала женщина, которая ждёт меня в конце этого пути. Какими были её глаза, о чём она думала? Стараясь это представить, я спасался от собственных мыслей.
И вот, полный особого смысла, шаг на платформу с деревянным настилом. Надо пройти до конца по ходу поезда, пересечь рельсы и идти минут пятнадцать по булыжной дороге, около автобусной остановки свернуть налево, на грунтовую дорогу, потом перейти мостик, и первая улочка опять налево.
Вот дом с тем самым номером, металлическая калитка, ещё не пожелтевший сад. У меня в руке длинный газетный свёрток, в нём розги.
Останавливался я по дороге у мостика, спускался к узкой, переплюнуть можно, речушке, срезал три вербовых отростка, три длинных, упругих прута.
После этого ароматный, сырой воздух августа долго не мог охладить моё лицо.
Она сидела на боковой скамеечке крыльца с какой-то книгой. Увидев меня, встала, На ней серая длинная юбка, белая вязаная кофта, ноги в тапочках.
Она казалась совсем другой, незнакомой, и я был не Андрюшей из предновогоднего вечера и грибной поездки.
Казалось естественным, что мы не поздоровались, а молча прошли через сени, и в большой комнате, служившей, как видимо, кухней, я увидел поставленную в центре скамью, накрытую чем-то вроде лоскутного одеяла. На пустом столе аккуратно, отдельно друг от друга три куска бельевой верёвки. Значит и она знает, что именно столько нужно!
Бездействовать было неловко. Я развернул газеты и выложил на стол содержимое свёртка. Стоим, молчим. Нужно увидеть её глаза, и я увидел, и она, зардевшись, кивнула, пробормотала еле внятно:
– Я поняла, я сейчас вернусь.
Осталась всем знакомая «звенящая тишина». Волнение куда-то делось. Если это сон, то он не оборвётся. И вот, она движется от дверного проёма, держа, как по принуждению, опущенные руки по бокам. Босая, на ней цветастенький халат с кушачком. Она встала у скамьи так, что я оказался у неё за спиной. После почти незаметного её движения концы кушачка опустились, заболтались, халат медленно сползал с плеч, а затем горкой обвалился на пол, но я его быстро поднял и положил на стол.
Руки её, как бы собираясь скреститься на груди, остановились, она качнулась в сторону скамьи, но осталась стоять. Ей трудно что-то в себе преодолеть, и я взял её за покорные, мягкие плечи, направляя к скамье. Девушка опустилась, как пушинка, и ждала. Я не удивился тому, что тепло и мягкость её кожи знакомы моим пальцам, это уже было три дня назад, когда не стало ветра и шелеста, а среди каких- то бревенчатых стен…
Теперь это видение не может прекратиться. Её руки послушно вытягивались вперёд, верёвочные петли обхватывали запястья, концы верёвок обкручивались вокруг ножек скамьи, соединялись узлом. Привязывая ноги, я впервые за эти минуты увидел её всю, и ни на чём не осмеливался останавливать взгляд излишне долго, и всё равно я видел её всю, от шеи до маленькой потёртости на щиколотке.
Совсем не было ощущения запретности происходящего, но я сам от себя скрывал, как счастлив идти навстречу тайному, ошеломляющему желанию нагой, приготовленной к наказанию женщины.
Розга в руке, искушение борется с желанием помедлить. Неудобно даже перед самим собой дать повод думать, что я пользуюсь случаем ради созерцания наготы, ради сладкого любопытства.
Розга опустилась с посвистом, уверенно и точно приникая к ягодицам, обвивая до бедра, и через неуловимую секунду, словно включился свет, озаривший нежную алость, а затем густую красноту вспыхнувшего рубца.
От второго удара Маргарита Павловна чуть заметно шевельнулась, после пяти я перешёл на другую сторону. Она вздрагивала, вскидывала голову, и послышался несколько раз не стон, а звук шипящий, который получается на вдохе сквозь стиснутый рот, а ненасытная розга, словно сама находила место, чтобы оставить очередной след.
Я не сам выбирал силу удара, и даже не думал об этом, рука повиновалась каким-то неслышным и невидимым то ли желаниям, то ли требованиям, то ли правилам. Удивительным образом вселилось редко гостившее у меня сознание, что действую безошибочно, верно.
Не остановил меня и протяжный, несдержанный крик, в котором и боль, и нотка досады на слабость пред этой болью. Порка продолжалась. После десяти ударов я менял розгу. Она не знала, сколько ей предстоит вытерпеть, а я, не обдумывая это, знал, что ударов будет тридцать, однако то, что творилось на её ягодицах и бёдрах, внушало сочувствие и раскаяние. Несколько ссадин рдели, рубцы местами приобретали потемнелый цвет, на бёдрах кончик розги безжалостно оставлял яркие метки, и некоторые сочились алой каплей. Было, отчего дёргаться и кричать, но было видно, как Маргарита Павловна крик пытается заглушить и старается лежать ровно.
Последние десять ударов выпали самой упругой, самой злой розгой, и после этого я был рад, что не надо продолжать. Отвязывая наказанную, тихо восхитился запахом разгорячённого тела; освобождая руки, ощутил исходящее от спрятанного лица влажноё, потаённое тепло.
Я выпрямился и не смотрел больше в сторону скамьи, это уже, как бы, не совсем прилично. А, может быть, она думала, что я смотрю. Ей, вероятно, эта минута понадобилась, чтобы приобрести нормальный голос:
– Мне можно встать?
Моё «Да» прозвучало сдавленно, словно что-то застряло в горле. Не зная, что теперь делать и чего ждать, я вышел на крыльцо, заметив, что входная дверь оставалась открытой. Тоже волнующая деталь, при последующих встречах дверь не забывали закрыть.
А тогда Маргарита Павловна через некоторое время вышла за мной, улыбнулась.
– Хороший, добрый мой капитан.
Следы слёз на её лице заметны, а глаза сияют. Я впитал в себя этот взгляд.
Обратный путь был незаметен, неощущаем. Дома я удивился, как мало времени прошло.
Встречи в том доме продолжились. Мы были уже менее скованы неизвестностью, освоились. Бывало, что до наказания или после беседовали на простые, обычные темы, а наступал момент, когда пора, и тогда всё воспринималось, как первый раз. Нередко счёт ударам стал доходить до сорока, до пятидесяти. Розги Маргарита Павловна приготавливала сама, держала их в солёной воде. Зимой топилась печка, и присутствие живого огня привносило в ощущения что-то колдовское, когда трепетала, стонала и плакала под розгами обнажённая, сильная, удивительно красивая женщина, а потом затихала, и огонь в печи гудел уже не так яростно, будто успокоенный и довольный.
Я продолжал писать странные стихи. Однажды Маргарита Павловна рассказала, как совсем в юном возрасте наказывала себя, когда оставалась одна.
ОДНА
Есть тайна у ньютонова бинома,
Но больше тайны в девичьих мечтах;
Сегодня я одна осталась дома,
Почувствовав смущение и страх.
Ах, на кого хочу я быть похожей,
У зеркала большого обнажась!
Покрылась, как на грех, гусиной кожей,
Губа над подбородком затряслась.
Но есть в душе незримая частица,
Которую слезой не растворить,
А в чём я умудрилась провиниться?
Увы, об этом поздно говорить.
Вот мой дневник, а в нём одни пятёрки,
Хожу в спортзал, в музеи, в драмкружок,
Но розга в дом принесена для порки,
И необычный предстоит урок.
Теперь стоять, не подгибать коленки,
И в зеркало смотреть во все глаза,
Какие тебе выставит оценки
Намокшая и длинная лоза.
Порю себя. Своя рука – владыка,
Но нет спасенья от себя самой,
Порю до слёз, до крови и до крика,
Как не стараться для себя родной!
Лютует розга с плотоядным свистом,
И чмокает, бедро спеша обвить,
Рубцы пылают ярко и бугристо,
И это мне самой не прекратить.
Предчувствую сознания потерю,
И понадеюсь на пощаду зря.
Сама себе с презрением не верю,
Понюхать дам себе нашатыря.
Ну, отдохнуть минут позволю пару,
Чтоб слишком не кружилась голова,
И вновь задам себе такого жару,
Что станет розга мягкой, как трава.
Расщепленная розга пахнет ивой,
А я стыжусь и, вместе с тем, горда;
Ещё саму себя такой красивой
Мне не случалось видеть никогда.
Сама себе как будто незнакома,
Сама перед собою не грешна.
Как хорошо, что я могу быть дома
В необходимых случаях одна!
Однажды после Нового года, в январский, рано потемневший день я смог простыми, но обжигающими губы словами поделиться неотступной ещё одной мечтой.
В ответ Маргарита Павловна дотронулась до моей руки и сказала:
Нет большой беды, если капитан иногда, на денёк, будет временно разжалован в юнги…
Это было больше сорока лет назад, и спасибо этой жизни, что душа не одряхлела, а память так жива и благодарна.