"Новые известия", 3 ноября 2000.
http://lopus.ru/petro74/98 (Скачать бесплатно "Поэтический космос")
СОЗВЕЗДИЕ ЧЕХОВА
Певцу русской интеллигенции исполнилось 140 лет
-------------------------------
КОНСТАНТИН КЕДРОВ
-------------------------------
http://www.nesterova.ru/apif/kedr19.shtml
Он раньше других ощутил давление нового века и сумел круто развернуть парус так, что его вынесло не только в XX век, но и в новое тысячелетие. В парижском метро, где читают книги так же часто, как и в московском, я не раз видел людей, читающих Чехова. О любви к Чехову в Японии, Китае и США можно складывать легенды. Такие разные времена, такие разные народы и континенты знают и любят Чехова. Казалось бы, такой русский писатель, из таганрогской купеческой семьи, а сумел поведать миру что-то настолько важное, что мир не может его забыть и постоянно открывает заною. Есть Чехов театральный, сотворивший своей "Чайкой" величайшего Станиславского и великий МХАТ. Есть Чехов интимно русский, знакомый с детства творец "Каштанки" и автор великого послания к Богу с бессмертным адресом "На деревню дедушке... Константин Макарычу". Есть Чехов, предвещающий Хармса в своей до слез смешной жалобной книге. Кто же забудет почти телеграфное сообщение: "Проезжая мимо станции с меня слетела шляпа"? Наконец, есть по-левитановски до боли щемящий создатель "Дома с мезонином", из которого к небесам вечно будет лететь нежный вопрос: "Мисюсь! Где ты?".
Чехова сразу заметил вполне доброжелательный критик Скабичевский, но с чисто критической неуклюжестью больно ранил писателя тревогой за его будущую судьбу: как бы не умер он под забором, исписавшись в мелких рассказиках. Между тем именно с рассказиков Чехов явно вырвался на просторы нашего века, не терпящего длиннот и не имеющего в запасе ни секунды лишнего времени, ни миллиметра лишнего пространства. Скабичевский так напугал Антона Павловича, что тот до конца дней стремился разбогатеть и написать длинный роман. Слава Богу, роман Чехов не написал, зато осуществил первую часть замысла. Стал богатым "новым чеховским". Однако не путайте "нового чеховского" с "новым русским". Дачи Чехова в Ялте и Мелихове никак не назовешь дворцами.
Где бы ни жил писатель, он тотчас основывал вокруг себя библиотеки, больницы и школы. А кроме того, он считал своим долгом лечить местное население, поскольку был еще и врачом, страдающим самой страшной болезнью своего времени, туберкулезом. Старомодная для нашего времени вера Чехова в науку, медицину, прогресс и просвещение - это еще и вполне естественное стремление заглушить страх перед неминуемой катастрофой. Он утверждал, что, если от какой-то болезни существует слишком много лечебных средств, значит, она неизлечима. Неизлечим туберкулез Чехова и неизлечима сама Россия. И тем не менее хотелось верить в доброго Лопахина. Это он не из мести вишневый сад вырубает, а просто так выгоднее. Надо понять, что такое вишневый сад для Чехова, тратившего львиную часть своего дачного времени на фруктовые сады и кустарники. "Я умру, а деревья останутся" - так думала вся интеллигенция. Ничего подобного. Как только уничтожили владельцев садов, тотчас же, и даже одновременно, вырубили, вытоптали сады. Мичуринскочеховский лозунг моего детства: "Украсим родину садами" - висел всегда среди каких-то тощих саженцев на пыльной площади, где все давно забыли, как выглядит живое яблоко на живой яблоне.
Кто такой этот добрый неудачливый дядя Ваня, который ни с того ни с сего вдруг схватил оружие и стал стрелять в родного брата, преуспевающего профессора? А не преуспевай! Он, дядя Ваня, конечно, лучше разбирается в литературе, поскольку никогда ей не занимался. Он и философией не занимался, а потому твердо уверен, что из него мог бы получиться Шопенгауэр. Впрочем, дядя Ваня опомнился: "Я зарапортовался, я с ума схожу". Ничего, пройдет время, и миллионы таких дядь ваней возомнят себя гегелями да так перекроят Русь-матушку, что ее уже никакой Чехов не узнает.
Лев Толстой смеялся над чеховской верой в прогресс и, посетив его в больнице во время тяжелейшего приступа туберкулеза, посоветовал лучше поверить в Бога. Льву Николаевичу, как и его героям, эта вера далась с трудом, но зато когда он ее обрел, то уже ни секунды не сомневался - в ней единственное спасение.
Чехов, хотя и побыл некоторое время толстовцем и даже описал сей период в "Моей жизни", все же не уступил клерикалам и очень тонко объяснил свою религию, которая куда ближе к европейскому варианту буддизма. Между "есть Бог" и "нет Бога" - целая бесконечность, и в ней-то и находится человеческая душа.
Как ни странно, здесь писатель предвосхищает великое открытие философии XX века - принцип дополнительности Нильса Бора.
Истина гнездится где-то в пространстве между двумя противои одна его фраза не страдает ложной однозначностью: ты, Каштанка, супротив человека, все равно что плотник супротив столяра. Есть над чем подумать. Или его знаменитые внетекстовые высказывания в глубине текста типа: "А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища - страшное дело!".
Чехов не любил определенность. "Лошади едят овес и сено. Волга впадает в Каспийское море" - эти истины не для него. Он любил, когда дважды два - стеариновая свечка. Его предсмертное, бесповоротное, сказанное по-немецки: Ich sterbe ("Я умираю") - можно истолковывать до бесконечности, как многие фразы в пьесах. Он самим своим творчеством сделал невозможным любое чеховедение. К его истолкователям так и лепится фраза: "Отойди, брат. От тебя курицей пахнет". Поэтому любой разговор о Чехове возможен только как постмодернистская игра-, где слова значат вовсе не то, что они значат, а совсем другое.
Чехов - это неожиданное высказывание. Даже в семейной переписке с Книппер-Чеховой вдруг где-то в конце письма неотвратимо, как рок, как Ich sterbe? - "Не забыла ли ты залить бетоном ватерклозетную яму?". В семейной жизни главное - терпение. Не любовь, а терпение. Так утверждает один из его героев. А потом он еще много раз возвращается к этой теме. Любовь - это или атавизм из прошлого, или, наоборот, нечто очень важное, что со временем разовьется в человеке и сделает его равным ангелам.
Оказалось и не то, и не другое. Человек не склонен развиваться и переделываться. Он останется навсегда таким, каков он есть. Выдавливать из себя по капле раба - занятие бесполезное. Либо ты раб, либо свободный человек. Промежуточного состояния не получается. "Кто же так жестоко смеется над человеком?" - этот карамазовский вопрос никогда Чехова не мучил. Он сам смеялся.
Чехонте? Чехов? Овсов? Лошадиная фамилия. Или просто по-юбилейному: "Дорогой, многоуважаемый шкаф...". Дорогой, многоуважаемый Антон Павлович Чехов.
Захлопнешь томик Чехова, поставишь на полку, а оттуда все равно голоса: "Жареные гуси мастера пахнуть". - "Господа! Побойтесь Бога, у меня язва!" - "Бросьте вы, батенька. Это у вас все от гордости. Нет никакой язвы".
А чего стоит замечательный чеховский анекдот, когда врач навещает своего больного коллегу и спрашивает: "Ну, каков у нас пульс?". А тот в ответ; "Да полно вам. Мы-то с вами знаем, что нет никакого пульса".
Поразительно, что даже глубоко невежественный Хрущев, когда громил художников-авангардистов, вдруг вспомнил Чехова: "Вы нас призываете отвинтить все гайки, а чеховский злоумышленник отвинчивал через одну, чтобы поезд не сошел с рельсов". Горбачев отвинчивал через одну, но поезд с рельсов все равно сошел. Словом, куда надежнее для России рецепт Пришибеева: "Народ, разойдись. Старушка, не скопляйся". Она, бедная, до сих пор "не скопляется" у метро, где ее с несчастным пучком укропа отлавливает целый полк пришибеевых.
А уж что в Чехове находят японцы, французы, американцы, этого нам вовек не понять. Один мой знакомый поэт, приехав из США, сказал: "Трудно поверить, но там люди все еще добры и наивны, как в пьесах Чехова", Говорят, что такими были люди в России до революции.
Через 300 лет жизнь на земле будет сказочно прекрасна. Так думали герои Чехова. Сегодня мы говорим, что жизнь была прекрасна 100 и 140 лет назад, когда жил и родился Чехов. Видимо, дело здесь не в России, а в Чехове.
Он увидел свое небо в алмазах, но по ошибке спроецировал его из вечного в будущее. Цветет звездный Вишневый сад, летит созвездие Чайки, в созвездии Псов идет Дама с собачкой, и там же Каштанка, и, поблескивая пенсне, смотрит с неба "Большая Медведица пера" - Антон Павлович Чехов.
http://metapoetry.narod.ru/knigi/knigi.htm (Книги К.Кедрова)
РОССИЯ БЕЗ ПАУСТОВСКОГО
К 110-летию со дня рождения певца Тарусы
-------------------------------
КОНСТАНТИН КЕДРОВ
-------------------------------
http://nesterova.ru/apif/kedr03.shtml
Его проза взволновала Бунина. И не случайно. В первых главах "Повести о жизни" Бунин угадал возрождение русской литературы. Он написал из Парижа в Россию трогательное письмо, которое могло для Паустовского выйти боком. Но обошлось. Паустовский всегда был какой-то антисоветский и дореволюционный. Похоже, что в XX веке он находился, как в эмиграции из прошлых времен. В 1956 году была издана его "Золотая роза". Книга над временем и поверх всех барьеров. Об Андерсене, о Грине, о художниках всех времен и народов, о творчестве, о вдохновении. Сегодня эта вещь читается, как жития святых, хотя мы-то знаем, что художники отнюдь не святые, скорее наоборот. Но Паустовский писал не о художниках, а о творчестве. Все мимолетное, наносное выведено за скобки. Золотая роза отлита из ювелирной золотой ныли. Такова же и проза Паустовского.
Он всю жизнь менялся. В 30-х годах начинал, как Грин, потом вернулся к бунинскому реализму, а в 60-х вдруг оказался близок к Ильфу и Эренбургу. Его мемуары об одесской литературной школе читаются весело и легко. Бабель, Багрицкий, Олеша, Ильф, Катаев, сам Паустовский предстали здесь прикольной молодежной компанией сотрудников одесской газеты "Моряк", всем гнездом перекочевавшей в московский "Гудок" и создавших там блестящую, совсем не советскую литературу. Бабеля расстреляли, Багрицкий умер от чахотки, Олеша спился, Ильфа тоже рано унес туберкулез. Остались последние из могикан - Катаев и Паустовский, и они достойно плыли по волнам 60-х годов. Почему-то Хрущев особо взъярился на мемуарную прозу Паустовского: "Он пишет, что они в Одессе в 20-е го-ды килькой питались, а у нас и кильки не было!!!" - злобно орал безумный глава безумного государства. Паустовский молчал, задыхаясь от подступающей астмы. Марлен Дитрих, посетившая Советский Союз, встала перед писателем на колени и поцеловала ему руку. Она читала только одну его новеллу - "Телеграмма".
Сегодня я прошел по крупнейшим книжным магазинам Москвы. Паустовского там нет. Это и странно, и страшно одновременно. Можно не читать "Кара-Бугаз", "Блистающие облака", но не прочесть в юности "Золотую розу" - это все равно, что не совсем родиться. Некоторые писатели достигли такого уровня, что их книги переросли литературу, стали явлением природы, неотделимой деталью русского пейзажа. После Бунина такие книги создал Паустовский. Россия без Паустовского - это все равно, что русский пейзаж без нивы. Духовный ландшафт страны искорежен и обезображен. Зигзаги современной книготорговли и современного издания заведут нас в бедуинскую пустыню, где мы уже никогда не найдем и не увидим друг друга.
Впрочем, за Паустовского я спокоен. Его будут читать и через сто лет. Мне просто жалко людей, которые не прочтут его здесь и сейчас. Это чтение оздоровляет, как прогулка после грозы. Вся грязь смыта, вся духота ушла. Дышится легко, и видно только хорошее. Вы скажете, что это взгляд искусственный. Для Паустовского он был естественным.
60-е годы стали не менее знаковым явлением, чем знаменитый Серебряный век. Едва повеяло легкой оттепелью, тут же выяснилось, что под глыбами совдеповского официоза, как зеленая трава подо льдом, перезимовала и вызрела великая культура, не поддающаяся никакому террору. Мир узнал об этом, прочитав "Доктора Живаго", но Пастернак писал свой роман не в пустыне, а в благодатном оазисе прозы Паустовского. Он искренне надеялся напечатать свой роман в Советском Союзе, ведь напечатал же Паустовский "Повесть о жизни", где в сущности тот же сюжет. Интеллигент, оставшийся самим собой внутри советской давильни. Жизнь Паустовского сама по себе была таким романом. После литературных беснований Хрущева имя Константина Георгиевича попытались предать забвению при жизни. Задача явно невыполнимая. В каждой интеллигентной семье стоял на полке его шеститомник. Сегодня новая полоса искусственного забвения, вызванная, как нам говорят, всего лишь навсего условиями рынка.
Нас все время пытаются убедить, что рынок и литература - две вещи несовместные, но это несусветная чушь. Плохому танцору культура всегда мешает. Паустовский старался быть подчеркнуто не столичным, провинциальным. Жил в калужской Тарусе и превратил тихий дачный городок в литературную мекку шестидесятников. Ведь литературная оттепель началась с легендарного альманаха " Тарусские страницы", душой которого был, конечно же, Паустовский. Многих раздражала жизнь великих дачников-небожителей or Пастернака до Паустовского. Действительно, они создали своеобразное государство в государстве. Их дачи стали неприступными рыцарскими замками для абсолютистской власти. Там была тихая настоящая жизнь, противостоящая шумным митингам, демонстрациям, съездам и прочим коммунистическим оргиям. Тихий голос Паустовского (он никогда не кричал) перекрыл митинговый ор.
Не случайно из художников XIX века он больше всего любил тихую живопись Левитана. Действительно проза Паустовского похожа на картину "Над вечным покоем". Он всегда радовался жизни, но всегда видел смерть, о которой в то время думать не полагалось. Паустовский знал о жизни что-то самое главное. Его мемуары можно было бы снабдить заголовком "В поисках точных слов". Он часто возвращался к этой теме. Все писатели - от Андерсена до Бабеля - ищут точные слова и находят их самым неожиданным образом. Бальзаку для вдохновения нужен кофе, а Флоберу запах гниющих яблок. Паустовский открыл, что гекзаметр Гомера возник из морского прибоя. Похоже, что писатель говорит здесь не о Гомере, а о себе. Он захватил в Тарусу Черное море, как морская раковина несет в себе шум прибоя. Его проза вобрала и стихию мори, и тихое течение Оки. Он во всем подражал природе, поэтому остался неподражаемым. Той природы и даже того моря с тем побережьем сегодня уже нет. Любимую Паустовским Мещеру загрязнил Чернобыль. Но в прозе Паустовского природа останется чистой, незагрязненной навсегда.
вернуться к списку статей