Папченко Александр
При скачивании этого
материала, ссылка на
мой сайт
PAPCHENKO.RU
обязательна.
ИГРА ЦВЕТА
Был март. Серые стены домов провинциального города Н. сливались с неряшливо тающим на весеннем солнце серым снегом. Сообразуясь с логикой, вытекающей из единообразия цвета, ближе к маю, вместе с последним сугробом, город Н. должен был исчезнуть.
Мне было восемнадцать лет и меня ждала армия. Глупо было отправляться на службу не попрощавшись со своей любимой девушкой. На тот момент это была Лена. У Лены была сестра–близнец Наташа. Точнее – однояйцовый близнец. Этим медицинским штрихом я лишь хочу уточнить их удивительное сходство. Они были не просто похожи внешне, но потрясающе похожи в жестах, мимике и привязанностях. Обе небольшого роста, обе рыжие, веснушчатые – чтоб их различать мне приходилось идти на ухищрения: окликнуть; ждать пока они сами назовут друг друга; как–то иначе самоидентифицируются. Конечно, в мелочах привнесенных жизнью, они отличались друг от друга, но я–то знал сестер слишком мало, чтобы замечать эти различия. Почему–то мне казалось, что моя Лена обидится если я обознаюсь: любит и не отличает...
Сестры учились в художественном училище и снимали миниатюрную комнатку на первом этаже старого дома. Хозяйка, как мне сообщили при первом–же посещении комнатки, была старая злобная мегера, мужененавистница, существо вредное. Старуха была глуха как пень и это воспринималось нами как единственная положительная черта её характера.
Я уже две недели ездил в город Н., но все не решался внятно объясниться с Леной. Приступ невероятной нерешительности овладевал мной всякий раз, едва мы оставались наедине. Дело в том что Лена сама была крайне стеснительной девушкой. В первый же день знакомства, при попытке обнять её, я схлопотал оплеуху. Затем, правда мне нежно объяснили, что я все–таки хороший, пообещали не разочаровывать меня в будущем, поцеловали в щечку и проводили на электричку. Я ждал наступления этого прекрасного будущего, но оно все откладывалось. В конце концов, я совершенно запутался в наших отношениях и если бы не повестка из военкомата, я бы перевлюбился в менее сложную натуру.
Я сидел на подоконнике. Девушки пристроились с мольбертами в проходе, так как остальное место занимала громадная кровать и исполинский стеллаж из банок, бутылок и коробок с красками. Испещренный разноцветными подтеками, кое–где, для устойчивости прореженный досками, он возносился к потолку. Из–под кровати торчали торцы свернутых в рулоны ватманов. Все это вместе, плюс запахи красок создавало неподражаемую атмосферу художественной мастерской.
Близился последний мой вечер на гражданке. Я прижался носом к оконному стеклу; солнце наконец протиснулось меж облаками и через ватную серость мартовского вечера проступили розоватые контуры теней, отбрасываемые разлетающимися ветвями деревьев. Все предметы мгновение назад объединенные серым, вдруг развалились на цветные пятна и лишь в совокупности, на первый взгляд, не соотносящихся цветов обретали законченный цельный вид и форму – цепочка сиреневых следов провалившаяся в розоватом снегу, бирюзовые, в тени розоватых отсветов, доски покосившегося забора, розовый грач на забора, тающая в фиолетовой дымке фигура одинокого прохожего...
– Прям Ренуар,– прошептали девушки, заглядевшись в окно. – Не вертись, – добавила Наташа.
– Не вертись, – подхватила Лена, – А то не получится.
– Не получится – сам же потом скажешь, что непохоже... – закончила общую мысль Наташа.
Отмечая расставание, девушки писали мой портрет...
...Обходя лужи, мы с Леной вышли на берег Десны. Позади нас в отдалении высилось официозное здание. На фоне его освещенного помпезного фасада чернел силуэт зябнущего в пиджачишке вождя. Там было людно. Там, разбрызгивая оттаявшие лужи, ползали троллейбусы. Впереди нас, на той стороне Десны чернел лес. Солнце утащило с собой за горизонт тучи и распахнуло небо. Теплый влажный ветер оттаял и пах, но я не замечал… Меня не любят и пусть! От предстоящей разлуки я ощущал сладостную горечь. Есть в мазохизме что–то детское – погибну, вам будет хуже. Он сладостен, как все оставшееся нам от детства... К этому времени я уже окончательно разуверился в том, что мне удастся совратить Лену и страдал. У меня не хватало опыта. Того самого, который я лелеял обрести с Леной и вот!
Прикидывая, как бы так незаметно посмотреть на часы и ничего ли не забыл положить в чемодан, я не заметил, как по деревянному, впаянному в посеревший лед, мостику мы перешли на другой берег реки и углубились в парк. Мы остановились когда под нами провалился наст.
Поднявшийся ветер шевелил верхушками деревьев. Те сгибались и секли весенний воздух. Но внизу царила сосредоточенная тишина, результат акустического феномена. Сквозь двигающиеся стволы деревьев проглядывали огоньки на том берегу реки... Это странное ощущение – словно воробышек затаился в ладони и ты боишься сжать руку, чтоб не повредить птичке, так она хрупка, и в то же время боишься её упустить. Грудь притаилась в ладони, как птичка. У неё, как и у птички тревожно и упруго билось сердце... Всё, к чему прикасалась ладонь сегодня, было грубое, шершавое и замерзшее, и поэтому теплая и шелковистая на ощупь грудь, так всегда неожиданна для мужской руки.
Первые полгода в армии я получал от Лены письма едва ли не каждый день. Они обладали уникальными укрепляющими свойствами и служили мне и женьшеневой настойкой, и аспирином, и успокоительным. Эмоционально Лена была так убедительна в своих письмах, что первое, самое трудное время службы, мне удалось пережить, почти полностью переключившись на сладостную тоску по ней. В этом смысле её любовь меня спасла. К тому времени, когда её письма стали приходить реже, я уже не так в них нуждался…
…Крушение поезда случилось дня два назад. По обочинам железнодорожной колеи в снегу валялись покореженные фрагменты вагонов а некоторые колесные пары отлетели на десятки метров, и смяв елочки вкатились в таежную чащу...
Мы восстанавливали колею. Каждый час прибывала думпкарная вертушка и вываливала щебень на насыпь. Мы разравнивали его между шпалами. Затем просовывали ломы под рельсовую плеть, и...
– Машка, дай! – фальцетом визжал мальчишка–сержант. На слово «дай» мы дружно дергали ломы и шпальная решетка вместе с рельсами сдвигалась на миллиметр. Едва приближался поезд, мы валились на откос кювета. Из теплых комфортабельных вагонов нас рассматривали пассажиры. Для них мы были элементом заснеженного пейзажа...
Это случилось, когда я дошел до крайней степени истощения. У меня гноилась рука, но для госпиталя этого было мало. Однажды я как обычно плюхнулся в кювет, пережидая медленно проезжающий по собранному на живую нитку полотну поезд, и наткнулся на торчащую из снега бумажку. Я извлек её оттуда – картинка. Разгладил на колене; залитая южным солнцем танцплощадка, обрамленная деревьями. Парочки танцуют. Женщины в длинных платьях. Гирлянды фонарей… Но меня поразил пол танцплощадки. Художник просто расцветил его синими, желтыми, зелеными пятнами. Фигуры и лица людей распадались на радостные сочные мазки и казались нарисованными небрежно. Я заторможено смотрел на картинку: как это далеко от этого снега и моей гноящейся руки. И вдруг, в совокупности, нестыкующихся цветных пятен, возникло ощущение праздника. Мне уже была не важна какая–то отдельная фигура или ветка дерева, потому что я почувствовал объединяющее, и эту ветку, и фигуры, и фонари, настроение. Но я уже так где–то видел! Фиолетовые сумерки в комнате у девочек! Как я себя тогда чувствовал, уютно и спокойно! Я убрал картинку, но настроение праздника не покинуло меня. Что–то изменилось – лом стал легче, мороз мягче. Наверное, картинка послужила сигналом организму включить резервы. Не знаю, насколько бы их хватило, но на следующий день меня вызвали в штаб, и к вечеру того же дня я трясся по заснеженным ухабам в кузове грузовика.
Стиснутая тайгой дорога убегала в сумерки. Начиналась пурга. До ближайшего жилья добрая сотня километров. Как сейчас неуютно должно быть путнику на этой дороге. А если–б этим путником был я? Не успел я прочувствовать своё настроение, вытекающее из предполагаемых обстоятельств, как из тайги на дорогу, вышел волк. И повернул в мою сторону тяжелую морду...
…Прошел год. К вечеру вторых суток отпуска я был в городе Н.
– А Лена у тетки, – открыла мне дверь, как я понял, Наташа, – Завтра возвращается.
Новость меня огорошила. Нужно было дать телеграмму о своем приезде, а я понадеялся на авось!
– А ты оставайся до завтра! Чего мотаться на электричках? Главное, старуха тебя не видела.
Мне постелили на полу. Головой я подпирал горячий радиатор отопления, в ногах у меня возносилась к потолку пирамида из красок… Разные мысли приходили мне в голову, а если точнее, то одна мысль: переспать с Наташей или нет. А как же любовь? Хоть бы они не так были похожи!.. Над кроватью горел ночник. В картонке, напяленной на его пластиковый колпак, была устроена регулирующаяся скрепками кулиса – свет ночника не отсвечивал в замочной скважине и падал такой узкой полосой, что можно было работать не мешая соседу спать.
...Чтоб отвлечься, я вытащил из–под кровати пыльную книжку и стал листать. Мане, Сезан, Дейнека, Босх... И вдруг наткнулся на ту самую картинку, что подобрал в снегу. «Бал в «Мулен де ла Галетт» – Огюст Ренуар», – прочел я. Но теперь картинка не произвела на меня гипнотического действия. Наверное я отдохнул и организму не было нужды обострять чувства, ища спасение во всем что попадется на глаза.
Одеяло зашевелилось. Я приподнял голову – Наташа сосредоточенно смотрела на меня.
– Свет мешает? – спросил я.
Она поспешно приложила палец к губам и кивнула в сторону двери. Я оглянулся – примитивный засов на двери был отодвинут. Жуткая старуха заботясь о нравственности квартиросъемщиков, почти как о собственной, по ночам совершала обходы. Мне прожужжали уши, о том как она выставила на улицу предшественниц, лишь за то, что после десяти вечера застала у тех сокурсника за невинным чаепитием. Насколько невинным было чаепитие не знаю, но этим своим поступком она внушила девочкам почти мистический ужас.
Я привстал… «Лежи!» – отчаянно жестикулируя приказала мне Наташа. Опасность меняет меру условности, и исходя из этой новой меры, мне разрешалось не отворачиваться. Наташа спрыгнула с кровати и, покосившись – но на моем лице ничего кроме осознания грозящей нам катастрофы – поглядела в замочную скважину. Пожалуй лишь Ренуар смог бы перенести на холст, ту грацию, с которой она выгнулась. На ней были дурацкие короткие штанишки, дурацкого–же розового цвета. Она зачем–то левой рукой все время поддергивала резинку на животе, от чего ягодицы оттягивали штанишки, словно мячи сумку.
С меня было довольно! Я не думал этого делать! Честно! Не думал, но я сдернул с нее штанишки!
Еще никогда подобное движение не вызывало такого побочного эффекта! Наташа еще успела, не отводя от меня сосредоточенного взгляда, на ощупь ловко задвинуть засов на двери… Дело в том, что забывшись, я ногой, нечаянно, подбил нижний ряд стеллажа. Исполинское сооружение, в падении рассыпаясь на банки, флакончики, коробки, стаканчики с акварелью и гуашью, начало медленно валиться. Наташа стояла спиной к стеллажу и для неё краскопад оказался совершенно неожиданным. Она зажмурилась, и выставив руки и растопырив пальцы, застыла. Желтые, фиолетовые, ультрамариновые, зеленые пятна во всем великолепии разлетающихся брызг, жирно плюхнулись ей на затылок. И далее на грудь, плечи... Казалось, Наташа продирается сквозь радугу. Потом стало тихо. Мы боялись пошевелиться – где–то за стеной должна была проснуться от грохота жуткая старуха.
По испуганно втянутому разноцветному животику Наташи, медленно оплывали цветные потеки краски, и сходились внизу живота, в самом треугольном треугольнике мира…
И если кто–то думает, что мы первым делом помчались умываться, тот ошибается...
Шло время. Мои отношения с девочками сами собой сошли на нет. Потом я уехал… И вот однажды судьба забросила меня в город Н. Я забрел в эту невзрачную столовую случайно. Загрузил поднос обедом, огляделся выбирая свободное место за столиком, и глазам не поверил – у окна сидела Лена. Или Наташа. Судя по нетронутому обеду, она кого–то ждала.
– Привет!
– Ой! – обрадовалась мне Наташа. Или Лена; – Ты?! Ты Ленку уже видел? Нет. А ты совсем не изменился...
Слово за слово, разговорились.
– А помнишь как эта краска повалилась? – спросил я без задней мысли.
– Какая краска?– удивилась Наташа, и по интонации я понял, что она не лжет. – Ой! Так ты ничего не знаешь? Ленка застенчивая, а ты сразу. А она тебе по морде. Я, когда пошла тогда тебя на электричку провожать, помнишь, еще этого не знала... – Наташа помолчала; – А помнишь как мы тебя в армию провожали? – и я понял что там, в парке за Десной, ночью, была она, – О, Ленка, явилась! Ну, ладно, не забывай!
Наташа умчалась, а ее место заняла Лена.
– Ты?! Совсем не изменился! – обрадовалась она,
– Нет. Это ты совсем не изменилась.
Слово за слово, разговорились.
– А помнишь, как на тебя краска свалилась?
– Какая краска? – удивилась Лена, и по ее голосу я понял, что она не врет. –Ой! Так ты до сих пор не знаешь? Наташка с тобой познакомилась, а у самой уже был парень. Пришлось мне тебя провожать тогда на электричку, так как он там подрабатывал носильщиком, – Лена помолчала, – А когда тебя в армию стали забирать... Помнишь?
…Попрощавшись, и уже толкнув входную дверь, услышал за спиной;
– Наташка!
Оглянулся. На мой стул плюхнулся некий молодой человек. Лена – Наташа посмотрела в мою сторону – услышал я или нет? Было в её взгляде еще что–то, но... но я уже вышел на улицу.
Опять март. И вновь серые стены домов провинциального города Н. сливались с тающими серыми сугробами. Сообразуясь с логикой, вытекающей из единообразия цвета, вместе с последним сугробом, город Н. должен был исчезнуть. Так я и остался в неведении – кого я любил, кто меня любил… Что–ж, сейчас я пойду в гостиницу, расплачусь с горничной, куплю билет на поезд, заберу из камеры хранения вещи – мир, в котором я теперь живу, совершенно мне понятен, упорядочен мной и логичен. И поэтому, наверное, он так сер и бесцветен…
От автора - Другие рассказы на моем сайте papchenko.ru