Александр ВЕРГЕЛИС
ЧЕСТЬ МУНДИРА
Войдя в купе, я сразу понял, что это за птица. При виде нас она разве что язык не высунула. А так всей своей кислой физиономией показала, что её священное одиночество нарушено самым возмутительным образом, и что на время путешествия из Петербурга в Москву (а куда, как не в столицу такая фифа может ехать) она будет самой несчастной пассажиркой этого поезда. Полбеды, что купе – уже такое свое, такое уютное, обжитое – придется делить. Но ведь главное – с кем делить! С бурбонами! С хамами казарменными! С са-по-га-ми!
По чести сказать, сопровождавший меня сержант Алехин таковым отчасти являлся. Хотя парень, в общем, приличный. Даже красивый. Я тоже, между прочим, ничего себе на вид. И форма, говорят, мне идет. А тут – никакого уважения к защитникам отечества.
Не успели мы и словом обмолвиться, как мне сразу стало обидно за Вооруженные силы. Это мне-то, пиджаку*, второй уже год встречающему каждое новое утро мыслью о дембеле и каждую ночь засыпающему с той же проклятой мыслью, осколком застрявшей в черепе! Это мне – в гробу видавшему родную воинскую часть со всеми её краснорожими начальниками! Я вдруг осознал, что кроме старлейских погон на моих плечах лежит еще кое-что. И это кое-что давит мне на плечи со страшной силой.
«Какие же мы бурбоны», - подумал я, снимая запотевшую фуражку и ловя себя на мысли, что «мы» в данном случае – это военные. О своей гражданской подкладке, о пылящейся дома магистерской мантии и недописанной кандидатской я в тот момент забыл напрочь. А вспомнил – про лихого гусара и пиита Женьку Протопопова, сочинявшего уморительные вирши под Дениса Давыдова. И про Юрку Розмаринова - умницу военинженера и гитарного Орфея. И про добрейшего Димку Глазкова – книжного человека, очкарика, интеллигента в капитанском звании… Остальные офицеры нашей части никакими особенными достоинствами не блистали, но людьми при этом казались вполне достойными (если не принимать во внимание их каждодневное пьянство).
К счастью, Алехин немедленно изъявил желание спать и по-обезьяньи ловко забрался на верхнюю полку, откуда, впрочем, время от времени поглядывал на эту пригламуренную интеллектуалку – особу с внешней точки зрения весьма интересную, что делало её снобизм особенно нестерпимым. Она сидела, свернувшись по-кошачьи, под каким-то фантастическим пледом, и смотрела в книгу. Скорее, это было пончо, накинутое на плечи, как плед. На пестрой ткани загадочно выплясывали квадратноликие индейские боги. Экстравагантно, ничего не скажешь.
- Оригинальный орнамент, не правда ли?..
Мой пробный камень улетел в пустоту – она подняла на меня свои большие карие глаза и едва заметно кивнула – поскольку совсем не ответить было нельзя. В ее взгляде было удивление. А еще - досада и легкая брезгливость. Разговор о об искусстве доколумбовой Америки не состоялся.
Поерзав немного, я заскучал и пошел бродить. Ресторан был через вагон, и я с полчаса просидел там за скромной чашечкой чая. Чая с коньяком. Вернее – коньяка с чаем, поскольку количество пятизвездного дагестанского из карманной фляжки раза в три превысило количество индийского из пакетика. Весьма довольный таким соотношением, я, слегка покачиваясь, выдвинулся восвояси.
После хорошего коньяка, наверное, даже некурящему приятно подымить хорошей сигаретой. В тамбуре не было ни души. Но после третьей затяжки дверь открылась и вошла – да, да, именно она. В своем невероятном пончо, на сей раз надетом как полагается. С пачкой дамских сигарет в холеной ручке. Увидев меня, эта столичная штучка моментально отворотилась прочь – лицом к противоположному окну. Но зажигалка подвела эту гордячку: чирк, чирк, чирк. Пшик. Я подошел и дал прикурить. Затянувшись манерно, она выдержала паузу и уронила мне под ноги:
- Мерси.
И в этом «Мерси» было столько высокомерия, что я со зла низверг на её хорошенькую головку весь запас французских слов. Мол, не стоит благодарностей, сударыня. Мол, какие пустяки. Мол, мое солдатское огниво, равно как и всё остальное, что при мне имеется, всегда к вашим услугам. Оценивая произведенный эффект, я поначалу изрядно смутился, решив, что мое произношение не имеет должной чистоты. Однако дело было в другом: она не знала французского.
Чтобы как-то выкрутиться, дамочка заговорила по-английски. Дескать, предпочитает этот язык для общения с незнакомыми военными. Я по-аглицки же честно отрапортовал, что языком жителей Туманного Альбиона владею несколько хуже, чем немецким, и, щеголяя баварским акцентом, предложил перейти на родную мову моего любимого, якобы, поэта Гёльдерлина. Однако немецкого она тоже не знала. В полном замешательстве начала было что-то лепетать по-испански, но сбилась. И мы остановились на языке родных осин.
- В Москву?
- Да… Домой. Вы?
- В Дзержинск. Командировка. За молодым пополнением.
- Есть такой город?
- На карте значится. Не доезжая до Нижнего.
На этом первый раунд закончился. Тонкая сигарета погасла, и я распахнул перед дамой дверь. Она поблагодарила – на этот раз по-русски.
Алехин безобразно храпел, так что приходилось то и дело его тормошить. Затянутый в трясину сна, сержант матерно бредил и тяжело переворачивался на бок.
- Давно собираюсь сменить денщика, - сказал я извиняющимся тоном.
- Денщика? – на её лбу обозначилась вертикальная морщинка.
Я понял, что с денщиком перегнул и поспешил повернуть разговор в ином направлении. Она читала дневники Кафки. Я спросил, как они ей. «Мрачно, но интересно», - был ответ. Я поскреб по сусекам памяти и выдал очень приблизительную цитату: «Коитус как условие для того, чтобы быть вместе». Единственное, что запомнилось со времен книжной юности. Оказалось – прямо в яблочко! Она это место только что прочитала. Начался неизбежный разговор о творчестве писателя. Кафку она страстно любила, но ведь этим никого не напугаешь. Я мысленно пролистал недавно читанные умозаключения одного эссеиста и бодро заявил, что экзистенциальные пророчества Кафки с преодолением тоталитарного менталитета перестают казаться столь значимыми в наше время. Также, как антиутопии Замятина, Хаксли, Оруэлла или «мифологизм» Андрея Платонова. «Всё это – суть родные дети тоталитарного мышления», - бессовестно заявил я. Она молчала. Её взгляд сосредоточился на подстаканнике.
Пауза затянулась. Тогда, чтобы развлечь собеседницу и одновременно засыпать её цитатами, я перекинул мостик из комнатки несчастного, обросшего хрестоматийным хитином Грегора Замзы к садам, кишащим обэриутскими насекомолюдьми. Тут уж я разошелся. Олейниковские членистоногие забегали по купе. Я читал напрополую – и про муху, и про кузнечика, спешащего куда-то на своем велосипеде, и про мученика науки таракана, и про блоху мадам Петрову. Разбуженный Алехин глянул вниз, как в омут. И, будто увидав в нем себя – мутноглазого и взлохмаченного, со стоном откинулся на спину и засопел.
Под несложные ритмы колес поезд летел сквозь ночь. А мы на пару рассекали сумерки мировой культуры. Снова взятый в оборот Кафка привел нас в Прагу. О, Прага! О, еврейский квартал! О собор святого Витта! Она, конечно, там была, и не раз. Я тоже, но лишь умозрительно. Прямо с Карлова моста сиганул в мутный котел Тридцатилетней войны, зацепил за плащ Валленштейна, задел нагрудник Густава Адольфа, перемыл кости десятку европейских монархов. Мои шесть лет на истфаке, как оказалось, прошли не даром. Но для своей собеседницы я был простым выпускником военного училища.
Потом вдруг речь зашла о психиатрии (журналистка по первому образованию, она зачем-то собиралась получить второй диплом, училась на психфаке МГУ). По счастию наш сосед по коммуналке на улице Восстания был шизофреником. Временами он так чудил, что своим поведением вызвал у меня ранний интерес к проблеме человеческого безумия. Имея перед глазами живое учебное пособие, в отрочестве я перечитал невероятное количество медицинской литературы. Так что и тут оказался на белом коне. Поддеть ей меня не удалось. Напротив, я припер её к купейной стенке серией беспощадных вопросов, выдумывая на ходу пугающие латинские термины и несуществующие научные проблемы. В итоге с этой темы она тоже предпочла съехать. Заговорила почему-то об астрологии, но тут я оказался не на высоте и позволил ей выговориться вволю. Изобразил живейший интерес и с полчаса играл роль чуткого слушателя, чем явно расположил её к себе. Она расчувствовалась и даже не отказалась глотнуть со мной коньяку. Потом мы вышли в тамбур покурить и окончательно добили фляжку. Оказавшись еще и знатоком хиромантии, она погадала мне на руке и заявила, что меня ждет блестящая военная карьера. Я сказал, что за мое будущее, освещенное генеральскими звездами, необходимо выпить и метнулся в ресторан за новой коньячной порцией.
…Мы пили и нам стало весело. Дым в тамбуре был так плотен, что начинало щипать глаза. Я открыл дверь в межвагонный проход. Перекрикивая железный грохот, мы продолжали говорить – о чем только мы ни говорили... Однако на таймере моего мобильника был уже пятый час ночи. До прибытия в столицу оставалось менее трех часов.
- Уже поздно, вам, наверное, пора спать. Простите меня, я вас совсем заговорил, - виновато потупился я.
- Ну что вы… Я вам так благодарна. Давно не имела таких интересных собеседников. Никогда бы не подумала, что подобных людей можно встретить среди военных.
- Помилуйте, - искренно вспыхнул я – миф о грубости и невежестве нынешних российских офицеров давно должен быть развеян!
И я вслух предался воспоминаниям о годах, проведенных мною в стенах священной памяти N-ского пехотного училища. Затягиваясь очередной сигаретой, я с упоением вспоминал уроки фехтования, хороших манер, танцев и конной езды. С неподдельной дрожью в голосе я рассказывал о незабываемых балах в Дворянском собрании, о парадах в незабвенном Царском Селе. Святые училищные традиции, роковые романы с купеческими женами, тайные дуэли, суды чести и прочая, и прочая, и прочая. Меня несло по воле коньячных волн. Не смотря на весь свой отвратительный прагматизм, она оказалась падкой на дешевую романтику. Добил я её тем, что показал дырку на левом предплечье (результат пьяного фехтования на шампурах с прапорщиком Цыпленковым).
- Прошу взглянуть. Это след от рапиры. Мы дружили еще с кадетского корпуса, но когда оказались в одном и том же полку, судьбе было угодно сделать нас врагами.
- Дуэль, конечно, была из-за женщины? – она осторожно погладила ямчатый шрам.
- Разумеется… Она была чем-то похожа на вас…
Она долго смотрела в мои глаза, излучавшие самую бессовестную печаль. Мы молча допили коньяк. И вскоре поцеловались – хотя в мои планы это не входило. Нет, правда, совсем не входило…
Но к счастью, вскоре за окнами вспыхнула Москва. Она собрала вещи, уложила в сумку своё дурацкое пончо. Я вышел её проводить. И если уж продолжать эту бульварную гиль, от которой мне, как вспомню, становится тошно, повествование сие можно завершить примерно так: «Поезд тронулся, но руки молодой московской дамы еще покоились на погонах поручика».