1.
Вагиф еще не был Вагифом - ему было месяц от роду и он был Малышом. Всех маленьких детей, все мамы мира на своих языках называют детей своих: “Мой Малыш”. Мама у Малыша была большая, сильная и ласковая - а какая еще мама должна быть у малыша. Она облизывала его своим большим и шершавым языком, а он из ее соска высасывал такое вкусное молозиво и, как все малы-ши на свете, ни о чем не думал. Он не думал и ему было хорошо, им обеим было хорошо и уютно в их большой и защищенной от всех ненастий на свете берлоге - так о чем здесь думать. У них - больших белогрудых алтайских медведей было принято думать мало - они старались просто жить естественной жизнью, жизнью природы, дающей столько радости. Кому хорошо тот ни о чем не думает. Думали двуногие звери - люди и им от этого чаще всего было плохо. Люди страдали от мыслей своих порождающих деяния их. Но об этом Малыш узнал намного позже. А вот двуногих зверей - людей он увидел рано, слишком рано для своей медвежьей жизни.
Это было утром, он еще спал занурившись в густую мамину шерсть и ему ничего не сни-лось - что может сниться сытому и в тепле. И вдруг он неожиданно проснулся как-будто его что-то толкнуло. Его мама, большая белогрудая медведица, стояла в настороженной позе, шерсть ее то поднималась то опускалась и она оголила свои огромные клыки, как бы готовясь к схватке с опас-ным противником. Малыш, повинуясь древним инстинктам также принял боевую стойку: широко расставил свои маленькие лапы, вначале пригнул голову а затем приподнял ее и издал боевой клич. Конечно, это не был клич большого и грозного медведя - это был еще слабый детский рык, очень похожий на блеяние молодого козленка. Но Малыш уже знал, что он должен быть большим и гроз-ным повелителем алтайских гор - Малыш не знал, что повелевают в этих горах другие звери...
За заваленным входом в берлогу послышались странные, тревожащие звуки: грохотание, гудки, свисты и не понятные крики. Большая медведица напряглась, выпустила свои огромные ког-ти, проверив их прочность о залежалое дно берлоги. В этот момент в ход берлоги кто-то засунул огромную жердь и начал ею нащупывать медведицу. Медведица одним ударом лапы разломала эту жердь. Но мгновенно другая проникла в расширенный вход и попала прямо в морду медведице. Та схватила ее зубами и сильно мотнула головой, перекусывая жердь. И в этот момент в берлогу вле-тело что-то дымящее и вонючее - это бросили дымовую шашку. Медведица с ревом смертельной отчаянности, выламывая заваленный вход в пещеру, бросилась на тревожащего ее покой врага, вра-га угрожающего ее сыну. Раздался громкий, а для чуткого медвежьего слуха так и вовсе ужасный грохот, а затем еще более ужасный предсмертный крик большой медведицы - матери Малыша. Мгновение тишины и услышал Малыш громкие крики победителей, эти крики у всех зверей внеш-не разные, но все звери их понимают - этот крик делит зверей на сильных и слабых, на победителей и побежденных, а как часто на мертвых и живых...
Поначалу Малыш увидел яркий свет солнца - он еще не видел дневного света. А затем он увидел их - убийц своей матери. Они смотрели в берлогу, издавая странные, еще не понятные Ма-лышу, звуки радости. Что еще врезалось в цепкую звериную память маленького медведя - это их запахи. Каждый зверь пахнет по особому, генетическая память Малыша хранила много разных за-пахов, которые ему нужно было знать, чтобы выжить. Но этих запахов Малыш еще не знал, поэто-му они пугали своей резкостью, своей не понятностью и какой-то агрессивностью. Поначалу Ма-лыш сильно испугался, учуяв эти запахи и увидев странные морды убийц своей матери. Но, пре-одолев страх, он смело бросился на неизвестного и сильного врага.
- Ха-ха-ха, да он боевой медведь, - издал не очень злобные звуки один из зверей. Он ловко подхватил нападавшего Малыша и вытащил его из берлоги.
Малыш пытался укусить нападавшего, разодрать его своими, как он думал, могучими ла-пами. Но никакого вреда странному двуногому и очень сильному, по сравнению с Малышом, зверю он причинить не мог. А тот перевернул малыша на спину и чем-то крепким спутал Малышу лапы.
- Заодно выполним заказ Моисеевича, - сказал двуногий ложа Малыша на жесткое дно ку-зова громыхающего и зловонного урода, называемого машиной.
Малыш лежал связанный на грязном и очень вонючем кузове машины и слышал, как эти жестокие двуногие звери режут тело его матери, сдирают с нее такую теплую и любимую Малы-шом шерсть вместе со шкурой. Он хотел броситься на них, не задумываясь о бессмысленности сво-его поступка, но крепкие цепкие и очень гибкие когти этих зверей, называемые ими же, веревками, не позволяли ему двигаться. И Малыш в отчаянии от своего бессилия, от безысходности тихо за-плакал. Большие слезинки скатились с его детских по наивному добрых глаз и он почувствовал их соленый вкус - слезы сладкими не бывают...
Его вывезли из тихого, наполненного запахами свободы леса и привезли в местность на-полненную ужасными запахами чужих и злобных всему живому двуногих зверей. Эти звери, раду-ясь смерти его матери, стащили ее оббелованную тушу с машины - они радовались смерти принес-шей им не сытость, а то не понятное чувство власти над чем-нибудь и кем-нибудь - чувство прису-ще только двуногим, только тем зверям, которые называют себя людьми.
Потом пришла очередь и до Малыша. Он, как и все нормальные звери, боялся смерти - бо-ялся, но понимал ее неизбежность. Он был готов к неизбежному...
Но тут он увидел другого Малыша, малыша-детеныша двуногих.
- Смотри, Малыш, что я тебе привез! - кричал тот большой и бородатый двуногий, спеле-навший его веревками.
- Тятя, тятя, ты мне мишку плывез! Ула!
Прыгал и радовался новой игрушке или ощущению своей силы, силы даваемой ощущени-ем принадлежности к более сильным зверям, более организованному стаду, человеческий Малыш, еще не научившийся выговаривать рычащий звук “Р” - люди умеют рычать и без звука “Р”, люди умеют даже рычать молча.
А маленький белогрудый алтайский медведь, которого его мама звала также Малышом, смотрел на другого Малыша - детеныша других зверей и ему не хотелось рычать, хотя он умел это делать с рождения - ему хотелось скулить и жаловаться и он думал, что сможет пожаловаться это-му, сравнительно слабому и может быть не такому жестокому зверю. Ведь человеческий Малыш был размером с Малыша-медведя и пахло от него не так противно, как от больших двуногих - Ма-лыш-медведь уловил запах очень похожий на запах материнского молока. Но в отличии от Малы-ша-медведя маленький человечек был свободен - он бегал, веселился и у него была мама, и был папа, и маленького Малыша-медведя ему, как-бы, привезли в подарок - живое дарили живому во-преки воли одного из них и это умеют делать только люди. Не знал Малыш-медведь, что люди даже людей дарят друг другу - звери, в отличии от людей, не знают рабства и быть рабами не могут. Они могут, покоряясь судьбе, избегая голода, преждевременной смерти, выполнять чужую волю, оста-ваясь всю жизнь непокорными. А ведь и люди есть такие, их мало, но они есть и это мы их с зави-стью называем зверями. Хотя в последнее время мы почему-то называем зверями людей, которые давно уже не звери, которые люди больше всего на свете - звери не бывают жестокими, разве что не нормальные. Нельзя не нормальных людей называть зверями...
Человеческого Малыша все называли Миша, почти как медведя.
- Тятя, лазвяжи мишку, лазвяжи, - скулил Миша, - я хочу с ним поиглать.
- Рано еще, сынок, рано. Не забывай - это зверь, это не человек...
Что подразумевал под этим большой двуногий зверь, отец Миши, Малыш так и не понял - он еще не знал, что люди ввиду своей ограниченной самовлюбленности все свои качества приписы-вают другим зверям, этим еще раз доказывая свою неразумность.
Малыша занесли в большую и зловонную берлогу, называемую хлевом, и, перед тем как развязать крепкие, больно давящие веревки, поместили в крепкую деревянную клеть - люди любят свободолюбивых держать к клетях, они и сами живут в клетях, но не замечают этого - им уже при-вычно быть не свободными и они очень не любят свободы. Малыш забился в угол клети, где лежа-ла пахнущая прелостью солома и где было темно, почти как в его берлоге, где... Малыш вспомнил маму и опять тихо заскулил. Услышав стон его души отозвались другие жители хлева. Захрипели лошади - их генетическая память хранила образ медведя-врага, но они мгновенно успокоились - они не уловили в скулении маленького медведя угрозы, они слышали только просьбу о сочувствии. И лошади тихо и ласково заржали, как бы стараясь успокоить Малыша. Большая корова Белка, гром-ко втянув запах чужого запуганного и голодного ребенка еще интенсивней начала жевать пахучее сено и недавно рожденный теленок Борька, сосущий большое вымя своей матери Белки, чуть не захлебнулся от внезапно хлынувшего молока. Старый бычок Васька грозно топнул ногой, как бы предупреждая нового жителя хлева, что он здесь самый сильный, но никто не оспаривал его силу тем паче, что бык Васька был привязан к стойлу, а привязанные к стойлу могут кому хоч угрожать - их угрозы только для их же собственного самоуспокоения. Свиньи также испугались и начали хрюкать и жадно доедать остатки своего обеда. Свиньи были сыты, но свиньи всегда едят со стра-ху: со страха голода, холода или страха, что кто-то от них отберет их еду. Свиньи не понимают про-стой истины - чем больше они едят тем скорее их зарежут. Обилие еды сокращает жизнь всех сви-ней. Куры немного покудахтали, обсуждая нового жителя и продолжали свое извечное занятие - поиск чего-то в мусоре и дерьме. Кто-то и когда-то сказал курам, что в дерьме и мусоре можно най-ти драгоценный бриллиант и с тех пор куры то и делают, что раздирают любой мусор, веря в то, что кто-то выбрасывает свое счастье или что-то ценное, что может стать чужим счастьем. Куры не зна-ют, что счастье оно или есть или его нет - счастье нельзя ни выбросить, не найти и его нельзя пода-рить, счастье оно само по себе, оно свободно выбирать нас.
Но скоро все обитатели хлева практически забыли о Малыше - они жили своей жизнью и их не интересовали те, кто на эту жизнь не влияет - те, кто заперт в клетке, не может повлиять на чью-то жизнь... А Малышу было холодно, он хотел есть и он, свернувшись калачиком в темном углу на соломе, попытался заснуть - сон часто спасает нас в положении безысходности, сон, как маленькая смерть спасает нас от ужаса нашей жизни. Но не мог уснуть Малыш - стоило ему за-крыть глаза, как запах мертвой матери, запах смерти становился все явственней. Рано познавшие смерть - рано познают и жизнь. А жизнь требовала каких-то действий для того чтобы жить. Малыш начал изучать свое новое жилище или свою тюрьму. Он обнюхал все углы и забытые запахи клети возбудили в памяти его образы других лесных обитателей: волков, лисиц и даже его сородичей. Это была клеть в которой охотник содержал оставшуюся в живых свою добычу. Этот охотник подраба-тывал тем, что поставлял живых зверей тем, кто желал их иметь: зоопарки, вольеры, цирки или представителям того, что называется наукой. Может запахи оставшихся в живых, но отсутствую-щих и обнадежили Малыша - он не учуял в клетке запаха смерти, это бывает редко, чтобы клетки в хлевах не пахли смертью. И Малышу захотелось есть. Он начал сильнее втягивать воздух ноздрями ловя в нем запахи пищи. В хлеву пахло пищей, не качественной, но пищей. Больше всего прельщал Малыша запах вымени коровы. Конечно, это был не запах вымени его матери, но всеже - это был запах пищи детей, это был тот запах, которых даже исходил от маленького человеческого детены-ша.
Было холодно, голодно и страшно от внезапно наступившего и уже осознанного одиноче-ства Малышу. А как все дети спасаются от такого состояния - они сворачиваются калачиком и пы-таются заснуть. И им снятся сны, их детские наивные сны. Дети взрослеют и забывают свои сны и только какие-то следы остаются редко вспыхивая чувствами не привычными взрослым, наивные чувства. Людям приятно ощущать детские сны, но они боятся их - люди боятся быть слабыми, хотя всю жизнь ищут защиту у кого-то, а может у чего-то...
А Малышу снилось тепло материнской шерсти, вкусное молозиво матери и темнота за-щищенной берлоги. В хлеву действительно было темно и не так холодно как на улице, можно ска-зать, что и там было тепло. Но не было к кому прижаться Малышу, не было возможности ощутить защищенность - берлога давала свободу и защиту, крепкая клеть только пугала. И Малыш просы-пался все чаще и чаще, и все больнее или сильнее было чувство голода. Все остальные обитатели хлева спали спокойно - они привыкли жить в хлеву и не представляли себе другой жизни. Жители хлева были уверены в своем будущем, не в столь далеком - они были уверены, что их утром накор-мят, а что будет потом... Те кто не добывает пищу, а получает ее не может или боится задумываться над своим будущим. Ближе к утру все постоянные обитатели хлева они начали просыпаться, опо-рожняя свои желудки, готовя их приему новой пищи. Они думали о пище, как о смысле жизни - новый день для них был всего лишь новой порцией пищи. Только лошади терли слегка натертые попругами бока - лошади знали, что за пищу нужно платить подневольным трудом - трудом, но не смертью.
А Малышу перед последним пробуждением утром почему-то приснился запах пищи исхо-дящей от коровы и человеческого детеныша. И только Малыш подумал о пище и человеческом детеныше, как двери хлева открылись и в него вошел Миша, его отец. Миша нес в руках бутылку с соской, а в бутылке было слегка подогретое коровье молоко. Люди подошли к клетке с маленьким медведем.
- Тятя, а он меня не укусит? - Миша не выглядел таким смелым, как тогда, когда Малыш был связан - теперь ему предстояло подойти поближе к лесному зверю, маленькому, но зверю.
- Не бойся, сын, не бойся. Он должен чувствовать, что ты его не боишься - звери ценят только сильных. Тем более, что он в клетке.
- А он клетку не сломает? - Миша как-то боязко прижался к отцу.
- Нет, не сломает, он ее и не будет ломать. Он сейчас испуган и голоден. Первый кто даст ему есть тот будет для него и хозяином, и матерью.
- Он будет мой? - толи спрашивал, толи утверждал мысль Миша.
- Пока будет твой, а там посмотрим, - добродушно улыбался отец Миши, подталкивая его к клетке с медвежонком. - Ты поначалу накорми животное, а потом уже говори о том, кто будет у него хозяином - хозяин должен кормить своих животных.
Мальчик подошел к клетке и осторожно просунул горлышко теплой бутылки с соской ме-жду стальными и холодными прутьями. Медвежонок испуганно смотрел на мальчика и на бутылку источавшей запах пищи.
- Тять, а тять, почему он не идет, может он не голоден?
Мальчик большими и удивленными детскими глазами смотрел на отца, как бы спрашивая, что ему делать дальше. Отец считал, что он должен воспитывать мужчину и он знал, что звери практически никогда не нападают на детей.
- Не бойся, сын, ты же мужик, охотник. Смело открывай клетку и заходи к нему. Он тебя не тронет - он еще ребенок.
- Я тоже лебенок, - пытаясь найти объяснение своему страху сказал мальчик отцу.
- Ты человеческий ребенок и не должен бояться зверей. Ты царь их. Вперед, малыш.
- А в мультике говолили, что цал звелей Лев, - говорил мальчик и осторожно взялся за клямку дверцы клетку к Малышу.
- То в сказках, сын. В жизни царь тот, кто сильнее - пока человек сильнее всех.
- Я сильный, - мальчик раздул щеки для важности и решительно, хотя и с опаской, вошел в клетку к Малышу. Он сунул бутылку с соской медвежонку прямо в нос, медведь фыркнул и от-прыгнул в сторону. - Тять, он не хочет, - хныкнул мальчик.
- Ласковей нужно, видишь он тебя боится. Лаской всегда можно купить зверя - они довер-чивы, особенно если не успели познать зло. Подойди к нему, смело подойди, погладь и подержи перед ним соску, чтобы он принюхался. Давай, сын, вперед.
Мальчик подошел к медвежонку, боязко погладил его. Шерсть у маленького медведя была густая и мягкая, очень приятная на прикосновение шерсть. Мальчик поднес соску к носу Малыша. Запах пищи резко защекотал ноздри, медвежонок фыркнул и ухватил своей маленькой пастью со-ску - теплое молоко полилось в горло, желудок. Молоко было не очень жирное, не очень сладкое, но это была еда, это была энергия жизни. В этот момент Малыш почувствовал, что-то вроде боль-шой благодарности к человеческому детенышу. А тот стоял и с удивлением смотрел, как быстро исчезает молоко.
Не понятно, что руководило действиями мальчика, но вдруг ни с того ни с сего он резко отобрал соску у медвежонка. Тот инстинктивно протянул лапы, стараясь задержать сосуд с едой и случайно острым коготком задел руку мальчика. На царапине выступили капельки крови.
- А-а, тятя, он цалапается! - закричал мальчик и, вопреки логике инстинктов самосохране-ния, он ударил Малыша почти пустой стеклянной бутылкой.
Малышу стало больно и обидно за не понятное нападение и он впервые в жизни издал уг-рожающий рык, приняв позу для защиты.
Отец мальчика испугался, он сильным движением вытащил сына с клети, сильно ногой пнув Малыша и той же ногой закрывая дверцу.
- Вот скотина не благодарная! - закричал отец, - Ну подожди, сволочь, ты у меня еще по-лучишь, - И затем все внимание отец обратил на сына, - что с тобой сынок, сильно он тебя. Ну мы ему устроим...
Что еще можно “устроить” молочному ребенку большего, чем убить его мать?
А Малыш начинал понимать, что не всякий дающий пищу делает это из-за добрых чувств. Он другими глазами и с другими мыслями начал присматриваться к обитателям хлева. Вскоре их начали кормить и хлев наполнился суетой еды, роднящей всех животных. Отец Малыша раздавал, пахнущее отрубями и сеном варево свиньям, коровам, лошади, он насыпал зерно в кормушки птице - он всем давал есть кроме Малыша. Малыш понимал, что с ним поступают не справедливо и он издал жалобный рык. Он жаловался душе своей убитой матери - ему не было кому жаловаться на свою жизнь...
- Молчи ты, зверюга, вишь что придумал - на детей нападать, - так прореагировал на жало-бу Малыша отец человеческого детеныша. Люди всегда хотят выглядеть не винными - они всегда злобу свою возмещают во лжи своей. Ложь - это чисто человеческое изобретение.
В этот день Малыша никто больше не пытался кормить. И Малыш, спасаясь от голода, сделал то, что делают всегда его сородичи - начал сосать свою лапу. Но сосать лапу можно тогда. когда есть запас жира - дети не успевшие накопить излишки голодают почти всегда. Малыш очень хотел есть и он начал собирать остатки сена и соломы устилавшие пол клетки. А поздно ночью са-рай посетили ночные пожиратели остатков пищи - мыши. Несколько из них смело пробежали возле Малыша - мыши никого не боялись в хлеву, в хлеву все жители жили мирно между собой - у каж-дого была своя еда, а объедки были только для мышей. Малыш смотрел на суетящихся мышей и все усиливающийся голод пробудил в нем инстинкт охотника - он ударил очередную пробегающую мышь лапой...
Мышь была не вкусной - разве могут быть вкусными пожиратели объедков. Но Малыш хотел есть и вскоре другая мышь была придушена и съедена им. Рано познавший голод перестает ценить вкус пищи.
Но когда по вечер возле клетки появился человеческий детеныш с бутылочкой подогрето-го молока и соской, Малыш очень захотел той пищи, очень захотел...
На удивление, Миша пришел сам, без отца. Мало того, о его посещении хлева с, вроде на-бросившимся на него ранее, медвежонком он посетил тайно, не сказав об этом родителям, которые были заняты своими делами и на время оставили мальчика без присмотра. Любознательность, геро-изм или может что-то еще другое, может то, что называется совестью, руководило действиями че-ловеческого детеныша?... Люди любят приписывать своим поступкам что-то очень благородное, возвышенное, чего они не встречали в жизни, особенно, как им кажется, по отношению к себе.
Мальчик не боялся подойти к медвежонку - он прекрасно знал, что крепкий металлический запор тот не сломает, а мальчик и не думал открывать клетку. И он не думал кормить Малыша...
Человеческий детеныш подошел к клетке и просунул между стальными прутьями горлыш-ко бутылки с соской, предлагая Малышу отведать теплого коровьего молока.
- На, мишка, на. Это молоко, это мням-мням, - звал он Малыша к соске.
Малыш еще не понимал человеческой речи, но он прекрасно ощущал позывы голодного желудка и превосходно чуял, исходивший с горлышка бутылки, запах хорошей пищи. И еще что-то он ощущал угрожающее, что именно ему угрожало он не мог понять, да и чувство голода заглуша-ло дурные предчувствия. Малыш осторожно подошел к соске, глубоко вдохнул воздух, немного поежился, вспомнив боль от удара бутылкой и ногой в сапоге. Но, присмотревшись повниматель-ней к окружающей обстановке, он сделал вывод, что железная клеть его защищает (многие арестан-ты думают, что железные решетки их защищают...). После минуты сомнений малыш жадно схватил соску и ощутил как теплая живительная струйка коснулась языка. И в этот момент опять резкая боль пронзила мозг. Малыш даже не сообразил ее причину - эта боль возникла от резкого удара горлышком бутылки по зубам. Сквозь боль малыш услышал, как смеялся человеческий детеныш, выливая молоко на пол хлева. Малыш почувствовал обиду, незащищенность и усиливающуюся боль - он протяжно заревел, заплакал, как плачут дети, все обиженные дети Земли.
А вечером после ужина отец Миши, привставая со стула, сказал:
- Пойду дам тому зверю молока немного, чтобы не окочурился, а то через два дня Моисе-ич приедет, дак этот ещо издохнет.
- Тять, а тять, не надо ему есть давать - я уже давал ему сам, - почему-то радостно сообщал мальчик, ранее скрываемый поступок - он понимал или интуитивно чувствовал, что наказан не бу-дет, скорее всего наоборот.
И действительно, отец поначалу испугался:
- Как это, ты что это сын? Как это? Он же мог тебя...
- Я ему давал молоко из соски сквозь лешетку, - лепетал испугавшись страха отца (бывает мы боимся чужого страха, порождающего жестокость, впрочем, как и любой страх), - он хотел есть, он меня не мог укусить...
- Молодец малыш, ты настоящий мужчина и охотник, - отец погладил мальчика по голове, - сам решил и правильно решил...
Потом уже ночью, когда Миша давно видел свои насыщенные детские сны, довольный отец самодовольно сказал своей жене:
- А как тебе наш сын: смелый и добрый, каким должен быть настоящий мужчина - растет малыш. Я ему разрешил кормить медведя, пусть приучается быть царем природы. - Отец считал себя большим знатоком и любителем природы - он был егерем.
На второй день мальчик опять был у клетки с медведем, и он опять предлагал молоко Ма-лышу. Голод заставлял Малыша подходить к умопомрачительно пахнущей бутылкой, но соску в рот он уже не брал, а старался захватить лапой. Но получалось у него это неуклюже и к тому же мальчик был ловчее - он все время вынимал бутылку, дразнясь с медвежонком. В конце-концов эта игра закончилась тем, что мальчик вылил молоко на землю. Малыш от обиды тихо заревел. Он опять начал ждать ночи, чтобы начать охоту на мышей. Но мыши быстро учуяли опасность и стара-лись пробегать мимо клети с голодным маленьким медведем.
Малыш попробовал разрыть или взломать пол. Но пол клетки был сделан с крепких дубо-вых досок и вскоре уставший и обессиленный медвежонок свернулся калачиком и заснул тревож-ным сном голодного зверя.
Но пытка голодом и недоступной пищей продолжалась. Мальчик начал приходить в сарай к клетке с медвежонком несколько раз на день, дразня его запахом разливающегося и недосягаемо-го молока. А мальчик довольно смеялся - ему нравилось быть сильным, ему нравилось быть царем природы и повелителем царя Алтайских гор - белогрудого алтайского медведя, довольно таки ред-кого животного и к тому же занесенного в знаменитую “Красную Книгу”. Изуверский ум людей не зря придумал эту книгу - каждый новый вид, занесенный в нее, считался редким, а поэтому цена его возрастала, а значит увеличивалось количество желающих смерти этого вида. “Красная Книга” то-му она и красная, что обагрена кровью, кровью невинной природы, страдающей от неразумных детей своих - от людей.
2.
Прошло несколько дней. Малыш уже не мог стоять на ногах, он только лежал и тихо по-скуливал, уже не реагируя движением на попытки мальчика дразнить его. Вдыхая запах разлитого молока он нервно засыпал и ему снились сны. Сны медведей не похожи на сны людей. Люди видят сны в цвете - медведи в запахах и контурах предметов. Но как и людям, медведям снились сны о той жизни которая могла быть, а может о той которая будет, но не с ними. Малышу снились запахи его родных гор и лесов в которых он еще не успел побывать - это были запахи поколений. А еще ему снилась охота - он охотился на мальчика с бутылкой молока. Он догонял его, захватывал его лапой и когда тот оборачивался, то вместо злорадного лица человека Малыш видел маленькую, испуганную морду мыши. Во сне он хотел ударить эту человека-мышь, но не мог, что-то останав-ливало его и он просыпался. Он просыпался ощущая все тоже чувство голода, холода и страха не-известности. Ему не хотелось просыпаться и он опять погружался в свои сны, пытаясь ими заме-нить жизнь. Природа поступает мудро - всегда, когда обстоятельства сильнее, она дарит сны, помо-гающие отрешиться от реальностей бытия.
Звери дней не считают - они живут по своим часам и у них свой календарь. Малыш не зна-ет на какой день к нему сильно ослабевшему и практически неподвижному вошли двуногие звери, запахов которых он не чуял ранее и говорили они без злобы и радости несущей смерть слабым - они ... жалели Малыша и были недовольны охотником, убившим мать малыша и пленившим его.
- Ты че, это Егорыч, нам больного медведя подсовываешь, - говорил не высокого роста, толстенький и лысый человек, резко пахнущий незнакомыми лесному жителю запахами одеколона, отцу Миши. - Я еду за тысячи километров, беру спецтехнику и ради чего? Ты же не кормил зверя. Да за такие деньги ты мог бы его купать в меду и сгущенке.
- Что Вы, Борис Моисеевич, - оправдывался егерь, - ну как это я не кормил. Ну когда это я Вас подводил. Может он заболел. Видите, у него и шерсть лезет.
- Лезет, лезет, - как бы передразнивал егеря грозный Моисеевич, - рахит у него, Николай Егорыч, от жадности твоей рахит.
- Да что Вы Борис Моисеевич, я Вам его даром отдам, зачем он мне больной, а Вы там в столице может его вылечите.
- Не буду я тащить с собой ходячий вирус, у меня пятьдесят две особи животных да еще и люди - артисты государственного цирка. Я не хочу рисковать своей шеей, - и загадочный Борис Моисеевич выразительно провел рукой по шее.
Ничем Борис Моисеевич не рисковал, кроме одного, своей личной выгоды - за каждого приобретенного зверя для артистов цирка он получал премию и плюс к этому он присоединял со-лидную сумму, утаиваемую от финансовой отчетности, так как платил знакомым охотникам и еге-рям наличными, без различных расписок, естественно меньше чем потом указывал в финансовых документах. Но марку столичного начальника он держал строго, предполагая получить от незадач-ливого охотника некую мзду за неудачные условия сделки. Не ошибся Борис Моисеевич охотник уже подумывал сколько лисьих и беличьих шкурок, добытых браконьерским способом, подарить столичному чинуше в надежде на следующий выгодный заказ. Кроме этого охотник подумал о но-вой проблеме - о маленьком медвежонке и его судьбе.
- А куда же я его теперь дену? - спросил он не понятно кого, почесывая затылок.
- Пристрели и закопай, - посоветовал Борис Моисеевич, - не чего заразу распространять...
Почему голод люди посчитали заразой - это не может объяснить не один зверь. Люди все объясняют так как им это выгодно или по крайней мере, чтобы самим предстать в выгодном свете.
- Оно, конечно, прийдется, - не переставая чесать затылок и уже мысленно уменьшая ко-личество предполагаемых в подарок шкурок, сказал егерь в обязанности которого входило охранять природу и особенно тех ее представителей, занесенных в “Красную Книгу”. - Но жалко как-то, ма-ленький он совсем.
И в этом случае лгал человек - лгал, как это любят делать люди, в первую очередь сам се-бе. Не жалел он медвежонка - он думал о том, что ему прийдется тратить патрон, копать яму и все это задаром, а еще он думал о том, что существует вероятность заражения не ведомой болезнью.
- А можно я его возьму его себе?
Все обернулись. В дверном проеме стоял еще один человек, приехавший со столицы, как бы в помощь Борису Моисеевичу, о котором все забыли, как забывают о тех кто ничего не решает, а только исполняет. Не приметной внешности был бывший воздушный гимнаст, а ныне подрабаты-вающий клоуном-эксцентриком, но числящийся техническим работником цирка, некто Гаврюшин Кирилл Яковлевич. Не очень высокий (акробаты и гимнасты высокими редко бывают), сухощав, широкоплеч, но с каким-то грустным лицом, смотря на которое каждый мог бы сказать, что хозяин его или болен или любит выпить. что часто бывает болезнью. С цирка люди так просто не уходят на пенсию - они всегда стараются участвовать в номерах и руководство цирка идет на встречу арти-стам. Но Гаврюшин пил, не очень часто, но если уходил в запой, то выйти из него мог только при помощи друзей и цирка... Жена Гаврюшина бросила и уехала с одним ..., не будем ворошить про-шлое. И остался Гаврюшин один, поэтому и приглашал его Борис Моисеевич в такого вот рода ко-мандировки, а зачем он и сам не знал - может из жалости, а может хотел чем-то помочь - даже ра-ботники администрации цирка чувствуют себя членами большой, дружной, хотя и очень скандаль-ной семьи цирковых артистов.
- Зачем тебе он, Гаврюшин, - удивленно спросил, - я же его на довольствие не поставлю? Да и он и на самом деле может быть болен.
- Номер с ним сделаю, - ответил Гаврюшин.
- Что слава Дурова по ночам спать не дает? - Борис Моисеевич снисходительно улыбнулся.
- Мне плевать на Дурова, я сам по себе, - нервно ответил бывший акробат снабженцу и об-ратись к охотнику, - так я его забираю?
- Я то че, вот как Борис Моисеевич решат. Я то что, - нерешительно заговорил егерь, опять подумал о деньгах.
- Я же сказал - мне дохлые животные не нужны, - категорично взмахнул рукой Борис Мои-сеевич, как бы угадывая тайные мысли охотника, добавил, - но я не дам ни копейки.
- Ну-у, я это... - не знал что ответить охотник про себя решив не давать подарка Борису Моисеевичу, тем паче цена на шкурки опять поднялись.
- Вы же его убить собирались, какая вам разница? - Начал горячиться Гаврюшин.
- Мне то что, - как бы соглашаясь говорил Борис Моисеевич, - за свой счет вези его куда хочешь, только никому не говори, что это Эйдман тебе его предложил.
- Тогда я его забираю.
- Я то что, я ничто, - наконец-то, оторвав руку от затылка, махнул ею охотник, мысленно смирившись с потерей заработка.
Гаврюшин зашел в клетку, взял медвежонка на руки.
- Боже мой, какой ты худой, - он гладил Малыша и Малыш впервые увидел, как в глазах Гаврюшина появились слезы. - Чем же тебя кормить. что тебе может заменить молоко матери.
- Да мы его коровьим кормили, - как бы оправдываясь, говорил охотник, опять начиная че-сать затылок, - вот и соска валяется возле клетки.
Гаврюшин, не выпуская с рук Малыша, присел и взял пустую бутылку с соской. Малыш, увидя бутылку - причину своей боли тела и терзания души, попытался вырваться с рук Гаврюшина, но его слабость лишь обозначила эту попытку. И в бессилии своем медвежонок тихо заскулил.
- Кормили тебя, - с горьким сарказмом тихо сказал Гаврюшин, - только вот не понятно чем.
Хозяйка дала немного теплого молока Гаврюшину, он налил его в бутылку. Но, не смотря на сильный голод, сделавший Малыша апатичным, медвежонок пить с бутылочки не стал. Не по-нятно, что подумал Гаврюшин, но зачем-то он вылил часть молока на ладонь и протянул эту ла-донь Малышу. Малыш принюхался, ладонь пахла хорошо и главное - от нее не исходил запах опас-ности. Малыш осторожно лизнул, боли не последовало и он с жадность вылакал с ладони всю бу-тылку молока. Он даже замычал, как-бы требуя еще.
- Стоп, пока достаточно, - сказал Гаврюшин, - желудок должен привыкнуть к той гадости, которую будут давать тебе люди.
Потом Малыш ел вкусную сгущенку и снова пил теплое молоко с ладоней Гаврюшина. Поверил Малыш этому двуногому - это был первый зверь, которому после матери своей поверил маленький медвежонок. Но в этот день Гаврюшин тоже пил, но не молоко. Он пил вонючую жид-кость - водку, которая отбирает ум и это называлось “могорыч” за него, за Малыша. Малышу очень не понравился запах этой “водки” и еще он с тревогой заметил, как водка забирает жизнь Гаврю-шина - звери видят то многое, что люди пытаются заменить своими убогими знаниями. Но не смот-ря на это, Малыш этой ночью последний раз в своей клетке заснул спокойно. Он был относительно сыт, а еще он чувствовал, что у него появилась защита от этих страшных двуногих.
А утром его разбудил... мальчик. Миша проснулся раньше всех взрослых, он знал, что Ма-лыша увозят и что ему уже не будет перед кем показать свою силу. И он решился напоследок испы-тать внушенный Малышу страх. Он смело вошел в клетку и сильно пнул медвежонка ногой. Еда, ласка расслабила медвежонка и он не услышал, как к нему подошел его мучитель и поэтому удар был неожиданным, пугающим. Малыш спросонок отскочил в сторону учуяв резкий запах врага.
- Ну, что, еще хочешь? - Мальчик представлялся в своем воображении сказочным богаты-рем, борющего медведя.
Он смело подошел к стоящему в углу Малышу и своим маленьким кулачком ударил его в морду. Но забыл мальчик, что нет крепких прутьев, защищающих не только медведя от него, но и наооборот. И увидел Малыш в нападавшем не раз снившийся ему образ человека-мыши, и когда в следующий раз мальчик замахнулся Малыш увернулся от его удара, одновременно своей малень-кой, но когтистой лапой, ударил обидчика своего по лицу. Три багровых полосы прошли по лбу, носу и щекам Миши. С диким ревом побежал он в дом жаловаться отцу:
- Мама, папа, он напал на меня! Убейте его!
Ох, и суматоха началась в доме. Со слов мальчика получалось, что он хотел попрощаться с медвежонком и напоследок дать ему молока, а тот неожиданно напал на него. Отец схватил ружье и побежал к хлеву, желая наказать обидчика своего сына. Но медвежонка в хлеву не было.
- Удрал, зверюга, его счастье, - отец зло выругался. - Никуда ты от меня не денешься - все-равно убью.
И как-то в суматохе никто не заметил, что вместе с медвежонком пропал и Гаврюшин. Ус-лышав крик, тот сразу бросился в хлев и он все понял. Ну, может и не все - но он понял, что его медвежонка могут убить, убить ни за что, как это умеют делать только люди. Он подхватил его на руки и спрятал в фургоне, прицепленному к грузовику на котором они приехали вместе с Моисее-вичем. Когда шум понемногу улегся, он зашел в дом и начал торопить Моисеевича к отъезду, про-являя при этом не привычную ранее деловитость.
А мальчик все рассказывал, как на него напал маленький медведь.
- Я к нему по-хор-рошему, я ему молока хотел дать, а он, звер-р-рюга, меня лапой. Тять, а тять, ты дашь мне р-ружье я их всех пер-р-рестреляю...
Тогда никто не заметил, как мальчик научился выговаривать звук “р” - мальчик научился рычать...
3.
А в Малыша началась новая жизнь. Новая жизнь у него началась с нового имени - когда дети вырастают им присваивают имя и они перестают быть малышами.
- Назову я тебя Вагиф, - говорил Малышу Гаврюшин, кормя его с ладони вкусной смесью орехов с медом, - был у меня друг Вагиф Файзулин, он тогда сорвался и разбился, а я вот - трус, остался. Понимаешь, он хотел работать без страховки, трюки были такие, что страховка могла по-мешать. А я вот испугался. Я есть, а его нет... Вот такие-то дела, брат Вагиф.
Очень быстро запомнил свое имя Вагиф ибо с этого имени начиналось кормление и то, что Гаврюшин называл репетициями, а Вагиф воспринимал, как игру или проявление внимания. Так как поначалу жил Вагиф в маленькой квартирке Гаврюшина, то эти репетиции происходили именно в ней. Кстати, маленькие размеры квартиры были причиной недовольства той, с которой Гаврюшин жил здесь раньше. И хотя, для горного медведя, привыкшего обитать на громадных пространствах, эта квартирка немногим отличалась по размерам от клетки, Вагифу здесь нравилось - возможно она напоминала своей защищенностью от внешнего мира берлогу. Его кормили, у него был свой угол и был свой друг - Гаврюшин. Многим людям он казался странным этот бывший отличный воздуш-ный гимнаст, ставший плохим, редко выступающим, клоуном. Странность его заключалась в том, что он не любил людского общества, предпочитая ему общество цирковых зверей, за которыми он убирал и это была основная работа “техника цирка” - так официально числился Гаврюшин в отделе кадров. Часто замечали артисты, как Гаврюшин тихонько разговаривает со зверями и особенно ста-рательно ухаживает за стареющими, приготовленными к “списанию”, то есть, к уничтожению, на-верное, им было что сказать друг другу. Теперь, когда в Гаврюшина появился Вагиф, он и вовсе начал избегать людей, его только и видели в конце репетиций или вечерних выступлений, когда нужно было готовить зверей к отдыху. Все свободное время, а скажем откровенно, его в Гаврюши-на было очень мало, он посвящал Вагифу.
Поначалу он начал учить Вагифа жить в квартире. Он показал ему одно из важнейший изо-бретений людей - санузел. Немногие знают, что цивилизация людей началась с изобретением ими канализации, я бы сказал, что это одно и тоже. Утилизация отходов своей жизнедеятельности - одно из важнейших условий существования вида в заданном ареале. Древние инстинкты Вагифа не по-зволяли ему так просто испражнятся в одном месте, да и Гаврюшину было бы невозможно жить в такой квартире. И, подчиняясь своей человеческой логике, Гаврюшин просто взял да показал Ваги-фу, как пользоваться универсальным устройством ликвидации своих следов. Говорить о том, что Вагиф понял для чего это нужно, нельзя, но его природные механизмы приспособляемости подска-зали верный путь - копирования образа жизни своего покровителя или того зверя с которым необ-ходимо жить в неком симбиозе. Без особых методов дрессировки Вагиф начал ходить на унитаз, со временем научившись сливать за собой воду. Так была решена главная проблема совместного про-живания человека и зверя на общей жилплощади. Немногие профессиональные, считающиеся очень опытными, дрессировщики могут похвастаться таким достижением, по крайней мере, в то время в мире таковых еще не было. Почему это впервые удалось Гаврюшину, а может и не Гаврю-шину а алтайскому медведю по имени Вагиф, так и останется одной из тайн природы: природа мудра - она глупостей не делает, глупости делает только человек. Да вы знаете, Гаврюшин и сам не задумывался над произошедшим - ему казалось, что так должно быть. Может оно в действительно-сти происходит то, что должно произойти.
А в остальном Вагиф не проявлял столь уж исключительных талантов в дрессировке, мо-жет кроме одного - он очень любил слушать Гаврюшина, слушать его рассказы о той, бросившей его, о разбившемся друге, о новых зверях-артистах, о нелегкой судьбе как зверей так и людей. В этих разговорах не было ничего удивительного - многие говорят даже сами с собой. Раньше Гав-рюшин разговаривал так когда выпьет чего-нибудь, что пьянит и не дает думать, а значит и стра-дать. И когда Вагиф появился в квартире Гаврюшина, тот по привычке решил выпить, но придумав себе новый повод - “обмывон” приобретения Вагифа (он “забыл”, что уже производил этот “обмы-вон”, чуть не закончившийся трагически). Опять же, не понятно почему, Вагифу очень не нравился запах жидкости под названием водка. Он протестующе не зарычал, а как-то по детски заблеял или замычал, ударив лапой по бутылке. Бутылка упала на пол и разбилась.
- Ты считаешь, что я это делаю зря? - Гаврюшин спросил так, как будто разговаривал с сы-ном, которого у него не было и которого он так хотел, но та, которая ушла, была против, а без нее это не было сделать возможным. - Раз ты против, то быть по-твоему.
Вагиф одобрительно замурлыкал и лизнул Гаврюшина в руку.
- Да ты не зазнавайся, - по-своему объяснил его поведение Гаврюшин, - я и сам решил бро-сить. Сегодня решил бросить. Решил вот - это последняя бутылка. Я решил железно - это последняя бутылка, я тебе обещаю.
И действительно, Гаврюшин пить бросил. Так что получается - не только человек дресси-рует зверя, уча его подчиняться человеческому образу жизни...
Вагиф рос быстро и Гаврюшин прекрасно понимал, что его квартира не может стать при-станищем большого зверя, да и ему было все тяжелее находиться с ним в столь ограниченном объ-еме. Решил Гаврюшин показать Вагифа руководству цирка. Он долго и сбивчиво объяснял дирек-тору цирка, народному артисту откуда у него редкий алтайский белогрудый медведь и что он умеет делать. Директор так ничего толком и не понял, поначалу он даже думал о психическом расстрой-стве бывшего гимнаста цирка. В конце-концов, он разрешил привезти Вагифа на показ или, как еще говорят, на квалификацию.
Официальная часть показа, так сказать официальным лицам, была полностью провалена. Ни хорошо отлаженные кувырки, ни хождение на задних лапах, ни “танец маленького медвежонка” - ничего не мог показать Вагиф. Такие умные люди, как работники цирка, напрочь забыли о силь-ном стрессе пережитом лестным жителем, временно ставшим обитателем тесной городской кварти-ры. Громадное количество новых запахов, звуков, блокировали психические механизмы молодого медведя. Он не подчинялся командам, а лишь тихо рычал, как бы предупреждая невидимого врага или готовясь к опасности исходившей от неизвестности.
- Это кусок безнадежного мяса, - снисходительно сказал главный эксперт по делам дрес-сировки - дрессировщик с династии дрессировщиков, также народный артист, - сдайте его в ресто-ран, а на вырученные деньги купите нового.
Но в этот момент Вагиф начал нервничать и тереться боком о стенку. Гаврюшин понял - медведь захотел в туалет.
- Обождите, я вас прошу, минутку, - начал просить Гаврюшин членов комиссии, состояв-шей из директора цирка, дрессировщика и краснеющего Моисеевича (странно, Борис Моисеевич Эйдман уже давно не краснел), - он в туалет хочет.
- Еще насрет здесь, - дрессировщик недовольно скривился, - Кирилл, убирай его поскорее отсюда.
- Да мы здесь быстро, мы на унитаз, - и Гаврюшин вопросительно посмотрел на директора цирка.
Тот, ничего не понимая, как-то неопределенно промычал и кивнул головой. Туалет распо-лагался рядом и Гаврюшин на поводке повел Вагифа к так знакомо дурно пахнущей двери. И хотя Вагиф, как всякий себя уважающий зверь, не любил посторонних наблюдателей в столь важном для любого зверя деле, он допустил наблюдение за собой - чего не сделаешь в стрессе, а может стресс здесь непричем...
С удивленной насмешкой люди наблюдали за тем как медведь присаживается на их сугубо человеческое место и когда тот встал и дернул за веревку сливного бачка - все были просто оше-ломлены. Это были профессионалы и понимали, что означает такое действие - это, по мнению лю-дей, был талант дрессировщика или дрессируемого - в обыденность случившегося никто не верил. Возглас изумления странным образом повлиял на Вагифа и он ощутил то, о чем мечтают все люди цирка, называя это куражом. Он без команды встал на задние лапы и начал кружиться, прихлопы-вая передними лапами, именно это Гаврюшин называл “танцем маленького медвежонка”. Сделав несколько таких вот “па”, Вагиф продемонстрировал умение кувыркаться. И в завершение своего маленького выступления он присел на задних лапах и расставив передние лапы, протяжно и нежно зарычал, как будто бы запел или огласил рождение нового циркового артиста - вот этому Гаврюшин его точно не учил.
С этого дня Вагиф был утвержден в составе труппы и поставлен на довольствие, выдер-жавшим очередные “разборки” у начальства Борисом Моисеевичем, ранее оформившего Вагифа, как умершего при перевозке и утаившего деньги, якобы выплаченные за него...
Вот так началась “новая жизнь” в Вагифа, а на рекламных плакатах труппы появилась ма-ленькая приписка: “Все время на арене цирка Вагиф и клоун Гаврюшин” - это Гаврюшин настоял, чтобы первым стояло имя Вагифа, так как он по-прежнему считал себя не дрессировщиком, а спи-санным “по состоянию здоровья” воздушным гимнастом.
Не будем говорить, что это было триумфальное шествие по аренам - это была работа: ру-тинная, как обычно; ненавистная, если что-то не получалось, и радостная, когда наступал кураж и удавалось все и даже больше. Последних, радостных моментов было мало - как и каждый талант, Вагиф обладал некоторой неуравновешенностью и непредсказуемостью. Несколько раз за срыв программы его угрожали “отдать под нож” или “сдать в зоопарк”, что это такое Вагиф не знал, но судя по тону угрозы это было что-то ужасное, такое же как смерть.
А первый выход так и вовсе вспоминать не приятно. Одним из важнейших элементов дрессировки считается приучивание зверя к заполненным трибунам арены, к шуму и запахам боль-шого скопления людей, воспринимаемыми большинством зверей, как враги. Каждый дрессировщик готовит и проделывает это мероприятие по-своему. Самый простой способ - выводить зверей на небольшие промежутки времени с другими зверями, знакомыми им по репетициях, тогда может сработать “инстинкт толпы”, такой же самый инстинкт, как и у людей - в толпе, массе, можно по-зволить себе все то, что позволяет хоть один, который может быть обыкновенным провокатором. Но вся “толпа” Вагифа был один человек - Гаврюшин, который и за толпу не воспринимался - он был защита. Сильно испугался Вагиф во время своего первого выхода на арену, окруженную пере-полненными трибунами. И не было это удивительным - на трибунах было много человеческих де-тей, а ведь больше всего издевательств в своей короткой жизни Вагиф терпел от Миши - человече-ского детеныша, сына охотника, убившего его мать.
Видя такой испуг Вагифа, почти все подумали, что на этом карьера его как артиста закон-чилась. Может не так и подумали, как хотели, особенно самый заслуженный дрессировщик труппы - тот, который был народным артистом. Это он, после показа Вагифа дирекции цирка, вечером по-дошел к Гаврюшину и предложил тому продать Вагифа. Не очень большие деньги предлагал на-родный артист, да и откуда у хорошего артиста большие деньги, но предлагал он больше, чем спи-сал хитрый Моисеевич.
- Пойми, Володя, я не могу, - ответил Гаврюшин. - Я понимаю, ему у тебя будет лучше, да и с меня дрессировщик, как с козла космонавт. Но может это мой шанс.
Народный артист все понимал, но в душе пожелал провала артистической карьеры Вагифа и Гаврюшина, как дрессировщика.
Весь талант зверя в дрессировке заключается в умении понимать, что от него хочет чело-век. Многие звери, как и люди понимают что от них хотят только через страх голода или страх бо-ли. Но есть люди и есть звери, которые понимают, что нужно делать то, что необходимо другим и тогда появится смысл жизни а не существования. Понимал ли Вагиф, что от него хочет Гаврюшин - я не берусь это утверждать. Но после того, как Вагиф в страхе убежал с арены и забился в угол сво-ей клетки, к нему подошел Гаврюшин и о чем-то долго и тихо говорил на ухо. Он говорил о том, что люди жестокие, но и звери такими бывают, он называл людей младшими братьями зверей, хотя принято, вроде бы , наоборот. Он говорил о труде и о том, что даже в подневольном труде нужно искать радость жизни, чтобы она не превратилась в серые будни. Много о чем говорил Гаврюшин и я не знаю какие слова были самыми главными и какие слова понял Вагиф. Но утром сторож волье-ра обнаружил в клетке Вагифа несколько задушенных мышей - Вагиф передушил всех мышей, ко-торые появлялись в его клетке. А вечером Вагиф смело выходил на арену. И это стало похоже на ритуал: после выступления Вагифа перед большим количеством зрителей-детей ему для восстанов-ления своих психических или духовных сил (я не знаю какие скрытые силы бывают у белогрудых алтайских медведей) нужно было задушить несколько мышей или крыс. Бывали моменты, когда это не удавалось - все грызуны были им уничтожены, и тогда Вагиф начинал хандрить и только дли-тельные беседы Гаврюшина могли вывести его с этого состояния. Любил Вагиф слушать голос Гаврюшина и его длинные рассказы о цирковой жизни. Только после таких вот “бесед” многое чего получалось у Вагифа на репетициях - он начинал делать уникальные трюки, суть которых заключа-лась в исключительном понимании того, что от него хочет человек...
Сейчас мало кто ходит в цирк и отслеживает все изменения в нем, мало кто знает артистов цирка, особенно выделяя самых выдающихся из них - телевизоры и компьютеры заменяют людям живое общение со сценой и не только театральной, может поэтому люди такие, как они есть в на-стоящее время. Но не смотря на некое потребительское отношение к цирку, как очередному кратко-срочному развлечению, Вагифа выделили, заметили - на него начали ходить специально. Можно сказать, что он стал знаменит и, выражаясь подобием литературного языка, позволял греться в лу-чах своей славы Гаврюшину, действительно пробудив в нем талант артиста оригинального жанра - клоунады.
Талант, слава, успех... Как люди любят эти слова, стараясь выделить ими то, что на самом деле они случайно заметили и чем не применули воспользоваться. Безразличен был к своему успеху Вагиф и очень по разному относился он к своим выступлениям, овациям и смеху публики - он делал все не ради них, а ради... себя. Да, да, вот именно, ради себя. Он получал удовлетворение от похва-лы Гаврюшина, от вознаграждения кусочком вяленной рыбы без соли или грудочкой щербета (лю-бил он это восточное лакомство, но не иностранного производства). А может важнее было то, что все происходящее он воспринимал, как интересную игру, заменяющую ту, не познанную жизнь свободного лестного зверя. Игра давала ему свободу: свободу пространства, движения и отчасти свободу выбора - или клетка или арена. Может за такую свободу дрались и гладиаторы.
Как бы там нибыло, Вагиф на манеже чувствовал себя куда лучше чем в клетке. Но стоит отметить, что, находясь в клетке, Вагиф со временем перестал давить и есть мышей. Да и Гаврю-шин начал уважать себя. Он даже начинал думать о себе, как о великом дрессировщике и подумы-вал над расширением программы, не представляя, как она будет выглядеть - ведь по-прежнему ко-ронным номером Вагифа было дергание веревки сливного бачка. Он проделывал это движение ко-гда у него просили, совсем не увязывая, как раньше, с необходимостью этого деяния - он перестал жить с человеком, а в клетке-вольере унитаза не было - так он потерял первый приобретенный по-лезный навык. А однажды произошел конфуз. На высокооплачиваемом выступлении в закрытом клубе он, как и требовалось, совершил видимость принятия туалета, дернул за ручку бутафорского унитаза и ... сходил в туалет на самом деле, но уже так, как это делают звери не умеющие жить с человеком. Сытая публика была в восторге от провала Вагифа и Гаврюшина - они считали, что в этом и есть суть номера. А директор закрытого клуба наложил большой штраф, разумеется не на медведя - тот был не виноват, что клиентам клуба захотелось, вопреки всем правилам дрессировки, покормить “артиста”. Штраф за щедрую публику платил Гаврюшин.
И в тот вечер они здорово поругались. Вернее ругался только Гаврюшин, обзывая Вагифа обидными словами и даже ударив его несколько раз. Вагиф был в недоумении за что так злиться на него его покровитель, его друг... Вагиф не понимал, что деньги которые он зарабатывал для Гав-рюшина превратили того не в друга, а в хозяина - там где есть деньги друзей не бывает.
Хотя, когда в Гаврюшина появились деньги, вернулась к нему та, которая его бросила. Она бросила Гаврюшина, теперь ее бросил тот, оказавшись на десять лет ее моложе и “предательски” нашедшего себе “молоденькую”. А вот она вернулась, хотя никуда и не уходила - она то работала в том же цирке воздушной гимнасткой. И, как раньше случилось с Гаврюшином, ее “списали по со-стоянию здоровья” - по возрасту значит.
Теперь Гаврюшин мало разговаривал с Вагифом и все меньше “репетировал” с ним. Да и сам стиль репетиций изменился. Если раньше, удрученный жизнью Гаврюшин, радовался тому, как Вагиф копирует его движения, то теперь он требовал такого копирования считая, что небрежно брошенный кусок рыбы или сахару (щербет он уже больше не покупал - та, которая вернулась, ска-зала, что это жирно для медведя) достаточная награда за усердие. Мало того - она решила, что бу-дет выступать в паре с Гаврюшином и требовала к себе такого же отношения от Вагифа, как и к Гаврюшину, она даже стремилась быть главнее. Естественно, талант Вагифа начал куда-то исче-зать, наверное, возвращаясь к своим истокам - таланты вопреки рекам могут возвращаться туда, откуда будут когда-то востребованы. Обратился Гаврюшин за помощью к народному артисту - главному дрессировщику из династии дрессировщиков. Тот часто выступал за гуманное отношение к животным, сам на практике используя, так называемый, жесткий способ дрессировки через страх.
- Рефлекс, он навсегда останется рефлексом и никакой души. Читайте Павлова, господа, - часто говаривал он, тоже самое он сказал и Гаврюшину.
Гаврюшин пробовал работать по методике выработки устойчивых рефлексов, управляе-мых страхом и голодом. Но Вагиф ставал все более и более не управляемым. А однажды он ударил Гаврюшина по лицу лапой... Нет это была не случайность - это была попытка самозащиты. Гаврю-шин слишком старался в отработке методики “кнута и пряника”, все чаще забывая о прянике или не так понимая суть этого самого “пряника”, преувеличивая значение кнута. В тот вечер Вагиф опять начал давить мышей м крыс. Стало ясно, что номер с послушным и все умеющим медведем Ваги-фом был окончательно провален. Вот тогда к Гаврюшину и подошел главный дрессировщик и предложил тому хорошо дрессированных свинок взамен, разумеется, за Вагифа.
- Клоун со свиньями - это не оригинально, зато надежно и партнеру занятие всегда найдет-ся, - так объяснял свое предложение главный дрессировщик дирекции цирка и Гаврюшину.
Конечно, это могло выглядеть, как оскорбление или как маленькая месть тщеславного че-ловека. Отчасти это так и было. Не будет большой тайной если я скажу, что вечером перед сном великий дрессировщик сказал своей жене и партнеру по сцене:
- Ему только свиней дрессировать, а он за медведя взялся...
Но с другой стороны, Гаврюшину, таким образом, была оказана помощь. Вы не думайте, что свиньи это что-то такое очень грязное и не престижное. Не все люди знают, что это очень чис-топлотные животные - они даже вес теряют если живут в грязи. А живут в грязи они по милости людей, любящих грязью унижать всех, кто чистоплотнее их. С точки зрения дрессуры свиньи, по своим морфологическим особенностям, хоть не блещут определенными талантами, но они надежны - если ее научить чему-нибудь, выработать устойчивый рефлекс, то можно быть уверенным, что вплоть до своей переработки на мясо, это будут самые надежные артисты. А мясо, то есть мышеч-ные ткани, свиньи - одни из самых близких по строению к человеческим, что и обуславливает та-кую популярность не только артистических данных хрюшек - люди любят есть своих или подобие свое и кроме еды были попытки использовать некоторые органы свиней для трансплантации чело-веку, не совсем небезуспешные опыты.
Так клоун Гаврюшин стал выступать в паре со своей женой и с дрессированными свинья-ми, а Вагиф перешел в артистическую команду главного дрессировщика страны. Команда была обширнейшая: львы, тигры, пантеры и даже гордый ягуар подчинялись народному артисту, кото-рый действительно был великим артистом и опытным дрессировщиком. Интуитивно он понимал причину “потери” таланта Вагифом - талант зверей и людей гибнет от непризнанности и от преда-тельства, что часто бывает одним и тем же. И решил великий дрессировщик попытаться найти клю-чик к тому, что всегда отрицал, но всегда тайно верил в ее существование - к душе зверя. Ибо в ду-ше зверя поселилось смятение отобравшее то, что называется разумом, оставив раздумья и сомне-ния, граничащие с отрицанием всего познанного раньше, с депрессией и другими неприятными вещами - все как у людей.
- Малыш, тебя предали, предали твою веру в людей, - говорил Вагифу его новый хозяин, похлопывая его по загривку. - Люди не могут без предательства. Это зверям для выживания нужна сила, а людям для выживания нужна ненависть и предательство. Только люди могут ненавидеть и предавать, а ты даже не знаешь что это такое. Теперь вот прочувствовал, но так и не понял, потому что ты зверь. Звери живут в согласии с собой, а люди вынуждены бороться, а в этой борьбе без пре-дательства, без лжи, без коварства не выжить. Ты пойми это и прости нас.
3.
Народный артист некоторое время не трогал Вагифа, не заставлял его дергать цепочку унитаза, плясать и кувыркаться - он хотел, чтобы Вагиф забыл свою прошлую жизнь или попытался сделать это, так как жизнь нельзя забыть - память о жизни и есть суть ее постижения. А затем был придуман оригинальный и рискованный номер - совместное выступление хищников саванны, джунглей и тайги, и “провокатором”, задающим номер, должен был стать Вагиф - медведь должен был подчинить себе льва, тигра, пантеру и гордого ягуара. Многие не без оснований считали такую затею бредовой фантазией типа покорения Марса человеком - теоретически возможно, но абсолют-но не реально. Но это в том случае если предположить отсутствие души или ума в этих зверях - только ум может победить инстинкты, генетику поведения и рефлексы.
Никто не знает, даже я, о том, как это удалось сделать дрессировщику. Ведь он действи-тельно был великим дрессировщиком, а все великое нельзя постичь даже если высоко задрать свою самоуверенную голову - великое постигается только величием, на одной с ним высоте. Как гово-риться, он сделал это - и все тут!
Публике, жаждущей зрелищ был не понятен труд дрессировщика - они видели только хо-рошо отлаженный номер. Они видели, как медведь рыком и взмахом прикрепленного к лапе стека, управлял хищниками не любящими никаких повелителей - они сами были повелителями и царями своих природных ареалов и лишь временно, до первого удобного случая, позволяли себе подчи-ниться человеку. И львы, и тигры, и пантеры и даже гордый ягуар молча прыгали через горящий обруч, катали друг друга на своих спинах и в конце номера ложились под медведя, восседавшего на них как хан-завоеватель, победно рыча, вскинув лапы вверх. Именно от этого рыка, рыка повелите-ля, публика неиствовала - публика любит повелителей. И это был триумф дрессировщика, ну и, естественно, Вагифа. Труппа с великим успехом выступала на самых престижных аренах сытого Запада и богатого Востока, стараясь не столько публику веселить, сколько самим заработать, чтобы потом веселиться, зная, что это не возможно - привыкшие работать веселиться не умеют.
Труппа работала на истощение себя и, естественно, зверей. Любой труд истощает, иначе это не труд - а удовольствие. Истощенным людям не до наблюдений, рассуждений и мыслей - они живут зная, что все есть так как должно быть. И никто, кроме нового дрессировщика Вагифа, не заметил, что кураж Вагифа наступал только после выступления клоуна Гаврюшина и его свиней, выступавших в качестве “разогрева” публики. По окончанию комического номера клоуна конфе-рансье торжественно объявлял выход Великого Вагифа (так сейчас его называли)и другого велико-го артиста - его дрессировщика. Только в этом случае у Вагифа получалось все, что хотел от него дрессировщик и все чего жаждала публика. Складывалось впечатление, что Вагиф таким образом мстил Гаврюшину, а может и показывал ему кого тот потерял, а может он хотел показать, что он лучше свиней, имеющих так много общего с людьми, даже в строении тканей. Но все когда-то за-канчивается... Каждое начало имеет свой конец, только вечность бесконечна - как страшно это осознавать, лучше об этом не думать...
Каждый артист знает, что когда-то наступит время окончания его артистической карьеры, стараясь отодвинуть этот время как можно дальше, стараясь не думать об этом времени, стараясь играть свои, не единажды сыгранные и мечтая о сыграть еще не сыгранные, роли. Многие играют в отсутствии публики уже не различая подмостки и мостовые - так или иначе все артисты умирают на сцене, оставив свои самые главные роли сыграть потомкам. Карьера артистов зверей тоже когда-то заканчивается - всегда, когда людям не выгодно содержать тех, кто своим трудом содержал их. Всегда это случается неожиданно - все ожидаемое случается неожиданно. Карьера Вагифа, как ар-тиста, действительно закончилась неожиданно, как отметил один артист, говоря, конечно же о себе: “И даже самые яркие звезды когда-то срываются и падают на безразличную к их свету землю...”
Случилось так, что клоуна Гаврюшина не пустили в одну из стран на гастроли, вернее его пустили, но без его дрессированных свинок. В той стране свиньи были или священными или были запрещены вообще, как неприкасаемые. Как бы там нибыло, а Вагиф должен был выступать без Гаврюшина. И никто не мог предположить, что это столь важно, а главный дрессировщик цирка и страны был измотан суетой, известностью и подло напоминающей о себе болезнями старостью. Он начал больше думать о себе и своих заслугах чем о жизни, совершая этим самую обычную челове-ческую ошибку. Нельзя подводить итоги ибо жизнь этого не прощает - только она имеет право под-водить черту делам нашим. И пока мы живем будущим мы ей нужны.
На первой же репетиции в той стране Вагиф отказался выполнять свою роль. Он привык видеть Гаврюшина, слышать его голос и хрюканье его новых друзей; он привык доказывать себе или бросившему его клоуну свое превосходство или свою исключительность; он привык жить так, как ему было лучше - он уже не мог менять своих привычек, ставших его жизнью, сделавших его с Малыша Вагифом. Отказ выполнять предназначенную ему роль не выражался бурным протестом, громкой истерикой или еще чем-то, привычным людям - у Вагифа все лишь поднялась температура, он перестал есть, стал вялым. А еще через несколько дней у него начала выпадать шерсть и шатать-ся зубы. Если бы Вагиф был человеком, наделенным тем, что люди приписывают только себе: ра-зумом, душой - то можно было сказать, что у Вагифа начался приступ тяжелой формы депрессии, невроза, меланхолии или безысходностью раздумий о природе вещей - всего того, что сопровожда-ет разочарованием жизнью или ее непониманием. Но ветеринару было легче сказать, что это климат или что-то вирусное из жарких стран. О, если бы не регалии в виде званий и авторитета его дресси-ровщика, то Вагифа ожидало бы полное уничтожение, то есть, убийство с сожжением труппа. И обойдя целый набор бюрократических препятствий, пойдя на служебный подлог, руководству цир-ка удалось вывезти Вагифа в то государство в границах которого была и его Родина - алтайские горные леса.
Дрессировщик думал вылечить Вагифа - ведь тот был еще молод и на него возлагались большие надежды, и с ним были связаны некоторые планы. Но Вагиф был почему-то уже неизле-чим. У себя на родине, в здании своего цирка все также выступали чета Гаврюшиных с их дресси-рованными свиньями и все также в программе было выступление “Великого Вагифа с его дресси-рованными хищниками”. В программе было, а самом деле... А на самом деле Вагиф перестал быть стабильным в своем поведении - устойчивые рефлексы стали не устойчивыми. Такой зверь уже не мог считаться артистом труппы, он становился балластом в запутанных отчетах зам. директора цирка по хозяйственной части - хитроумного Моисееча, уже давно открывшего несколько магази-нов через которые покупал для цирка питание зверям и разный реквизит, покупал сам у себя. Уди-вительные расчеты производил этот человек - из них следовало, что звери цирка были столь про-жорливы, а цены на их питание так высоки, что... Вагифа он решил сдать в ресторан на мясо. Кро-вожадные люди имели деньги и почему-то им хотелось медвежьего мяса. Эти люди, давясь жест-кими кусками могучих властелинов лесов и гор, сами себе представлялись такими же сильными, такими свободными - дикари так всегда думали. Моисеевич уже успел списать Вагифа, успел изго-товить два комплекта документов о купли-продаже из которых выходило, что цирк получал в аку-рат в три раза меньше, чем сам владелец магазина-посредника Рома Эйдман - сын Моисеевича.
А в это время великий дрессировщик и народный артист лежал прикованный к больничной кровати - его большое сердце большого человека начало давать сбои. И в тот момент, когда хоро-шие врачи начали волноваться за то, что им опять прийдется расписаться в своем бессилии и по-верхностности знаний о природе жизни и здоровья, а плохие считали, что их лечение, приближаю-щее смерть, и есть то самое “все”, что они могли сделать - в этот момент в палату к больному во-рвался Гаврюшин. Все вроде бы предусмотрел хитрый Моисеевич: и болезнь дрессировщика; и отсутствие директора, проводившего переговоры с продюсерской фирмой; и полное безразличие к судьбе Вагифа других артистов, занятых исключительно своими номерами и жизненными пробле-мами. Одного не учел Моисеевич - случайности, а может того, что судьба медведя могла волновать еще одного человека - Гаврюшина.
Гаврюшин скороговоркой начал говорить, сообщая как случайно узнал о готовящейся рас-праве над Вагифом, а в конце лишь попросил, так как просят бога:
- Спаси его, Володя...
И засуетились испуганные медсестры, а дежуривший врач услышал такие слова от непод-вижного и очень интеллигентного больного, что и застыл в недоумении от этих слов, а не от того, что этот больной встал и пошел. И это было не чудо - это была борьба за жизнь, за жизнь Вагифа, как часть своей.
Жизнь Вагифа успели спасти. Как в кинобоевике, вооруженные автоматами, люди в чер-ных масках и черных костюмах с надписью “Милиция”, ворвались на бойню, где готовили место для убийства необычного для этой бойни животного. Рабочие мясоразделочного цеха потом еще долго с гордостью рассказывали как их, будто главарей мафии, под дулами автоматов уложили на жирный и грязный бетон, как люди в черных масках их слегка пинали тяжелыми черными ботин-ками, а потом они также быстро исчезли, как и появились, забрав с собой медведя к появлению которого в цеху ни один рабочий не имел отношения. Моисееича никто не пинал ногами - ему веж-ливо предложили вернуть троекратную сумму плюс какие-то издержки, попросили не в руково-дстве цирка, а в руководстве ресторана, намекнув, что может быть и хуже. Моисеевич очень деньги быстро заплатил - он подозревал, что такое “хуже” и ему очень хотелось жить. А потом он дома скандалил перед привыкшей к нему женой и испуганными детьми, и даже хотел разбить дешевую вазу, но пожалел, хотя она давно была уже списана им из реквизита цирка.
- ... Это бандитская страна, здесь живут одни бандиты! За больное животное хотели убить человека и какого человека. Нет, нужно покидать эту чертовую страну! Боже, почему я не слушал маму, она же мне говорила: “Боря, уезжай, пока есть возможность, уезжай. Нас здесь никогда не будут любить...” О, бедная моя мама, как ты была права - здесь не любят порядочных людей...
Долго еще причитал и ругал все и всех Борис Моисеевич. А на следующий день директор цирка уже ругал его разными плохими выражениями и бил по лицу финансовыми отчетами, ведо-мостями и справками. А когда красный от оскорблений и побоев Борис Моисеевич ушел из кабине-та, директор цирка, народный артист, любимый всеми человек положил под язык две таблетки ва-лидола и трагически произнес слова, идущие с самого что ни на есть больного сердца:
- Ну что за подлый народ, нельзя с ним по-хорошему...
А Вагифа привезли на квартиру к Гаврюшину, потому что главный дрессировщик цирка слег в больницу и уже больше не подымался, вплоть до того дня пока на двери цирка не появился его портрет в траурной рамке. Квартира Гаврюшина была уже не та маленькая однокомнатная - работа с Вагифом позволила ему прикупить очередные квадратные метры благосостояния, разде-ленными стенами еще на две комнаты, а свиньи помогли заполнить новые метры не очень-то нуж-ными предметами быта, дополняющие жилплощадь до сути жизни, до сути бытия. Но на этих са-мых метрах Гаврюшин проживал не сам - там еще была та, которая вернулась и ей больше не хоте-лось уходить. Она и заявила:
- Я или он!
И Гаврюшин выбрал ее. Гаврюшин был человек и ему был нужен человек - люди всегда живут с себе подобными. Даже людские боги - это обычные люди. А когда-то их боги были зверь-ми, когда-то люди боялись зверей а вот теперь боятся только людей - богов всегда боятся.
Гаврюшин плакал, он снова, как когда-то, напился и утром поехал и сдал Вагифа в зоо-парк. И никто не имел права судить его - все, кто знал об этой истории, признавал за Гаврюшиным право хозяина. И хотя Гаврюшин подарил медведя зоопарку другой хитроумный заведующий хо-зяйственной частью зоопарка, некто Гаврилов, быстренько оприходовал Вагифа и поставил его на общий баланс. Когда, через два года, окончательно спившийся Гаврюшин, которого выгнали из его же квартиры, хотел получить назад своего медведя (он ведь тоже считал себя его хозяином), ему представили такой счет, что даже Моисеевич, узнав об этом, сокрушительно помотал головой, ска-зав:
- Божешь ты мой, какие непорядочные люди...
* * *
Люди любят сомнительные и не объяснимые развлечения. Какое удовольствие можно ис-пытывать от хождения в тридцатипятиградусную жару и созерцания мучений, загнанных в тесные клетки, свободолюбивых животных? Но цари всегда любили смотреть на мучения своих подданых, а кто как не человек провозгласил себя царем природы...
Но, изнывая от жары, потягивая из бумажных стаканчиков прохладительные напитки и жуя быстротающее мороженное, люди ходили по зоопарку. Взрослые водили своих детей и, как им казалось, показывали им мир живой природы, прививая детям любовь к этому миру - миру, заклю-ченному в бетонные клетки, к миру за крепкими стальными прутьями. Люди ходили и не задумыва-лись, как тесен их мир - мир бетонных коробок и стальных прутьев. Детям было интересно узнать, что они цари этой природы, природы находящейся в заточении. Вот какой-то розовощекий карапуз истощенно заорал:
- Папа, папа, смотли вот мишка что делает! - человеческий малыш еще не выговаривал звук “р”.
Большой черный медведь с белым треугольником на груди кувыркался, ставал на задние лапы и пританцовывал, хлопая передними лапами. А затем, как бы завершая свое короткое импро-визированное выступление, он садился на бетонный пол и победоносно вскидывал передние лапы, издавая рык похожий на песню. Табличка на клетке гласила, что это большой, белогрудый алтай-ский медведь, занесенный в “Красную Книгу”...