Подоконник главы из книги

 
 Несчастье поджидало в Счастье…
 
 Я с нетерпением ждал, когда мы, наконец, поедем на гастроли в мою Луганскую область на Украину, чтобы в своем ДК химиков в родном Северодонецке, выйти на сцену уже в качестве профессионального артиста. И мечта моя почти сбылась Вернее, сбылась бы, если бы не несчастье, настигшее «Новый Электрон» в городе (вот уж черная ирония судьбы!) с названием – Счастье. Мы уже отработали Луганск, Коммунарск, Кадиевку, вот-вот уже должны были перебраться ко мне на родину. Все мои друзья и родные знали об этом и ждали с нетерпением гастроли популярного ВИА «Новый Электрон» с солистом ансамбля Владимиром Попковым, выходцем из городской самодеятельности. Надо знать, что такое «местечковый шовинизм» – гордость маленького города, вырастившего настоящего профессионала! Но в городе Счастье к нам за кулисы пришел некий «товарищ» в фетровой шляпе и стал нас, переодевающих в гримерке концертные брюки на джинсы, учить уму-разуму. В частности – «наехал» на Валеру Приказчикова, за то, что тот, «будучи руководителем и лауреатом за деньги играет на неисправной гитаре». Ни мы, ни Валера не могли «въехать» – чего от нас хочет «ответственный товарищ», оказавшийся впоследствии - третьим секретарем горкома, отвечавшим за идеологию. А его сановное раздражение, как оказалось впоследствии, вызывал «фуз» - новая по тем временам «примочка», включавшаяся Валерой на некоторых сольных кусках. Ну, откуда этому «питекантропу в шляпе» было знать – что самостоятельно сконструированная и собранная Валерой педаль - предмет гордости коллектива и жгучей зависти чуть ли не всех музыкантов Союза. Еще секретарю (вернее – его жене, как впоследствии выяснилось) шибко не понравился наш певец Боря Розе, певший в конце концерта, после того, как «относили гробы» (спели обязательные патриотические песни членов Союза композиторов СССР), песню «Ши из леди!» из репертуара Тома Джонса. «Шляпу» поперли из гримерки вместе с его супругой в панбархатном платье из трофейной германской ткани и номенклатурным ароматом духов «Красная Москва» вместе с их «высокопрофессиональными рецензиями». После этого – тут же «телега» на Управление культуры Ростова (копия в Минкульт РСФР). Нас «сняли с маршрута», отправили в Ростов и посадили на репетиционный период «набираться ума-разума», с тем, чтобы потом снова пересдавать программу «трибуналу» из «Росконцерта», выдававшему гастрольные удостоверения, сиречь – право жить и работать гастрольному коллективу. Сидеть на суточных, без зарплаты полтора месяца (пока продолжались «разборки» и решался вопрос «быть нам, или не быть»), конечно – не сахар. А для того, чтобы «считаться в командировке» и получать, хотя бы свои 2-60 в день и жить на них, нас из Ростова отправили в г. Батайск (пригород Ростова), где мы в клоповниках на панцирных сетках местной гостиницы, с садистским названием – «Уют», отбывали ссылку и ездили в филармонию репетировать новые «гробовые» песни для улучшения идеологического содержания программы. А до родного Северодонецка я так и не доехал на своем «белом коне» под названием «Новый электрон» всего-то какие-то 50 километров. Больнее всего то, что меня не увидела и не услышала тогда в качестве профессионального артиста моя мама Ирина Ивановна, единственная из нашего семейства верившая в то, что из меня «что-то» выйдет, когда я, бросив перспективное место главного редактора многотиражки «Приборостроитель» (в горкоме уже квартиру сулили в новом доме) после открытки, присланной мне Юрием Сергеевичем Саульским (царство небесное моему крестному отцу!) взял чемодан и рванул в Москву «учиться не артиста». Но к счастью, незадолго до смерти в 1979 году, мама успела принять поздравления от всего Северодонецка, чуть ли не вышедшего с транспарантами на улицу, после моей победы на Всесоюзном телеконкурсе «С песней по жизни». У меня тогда, судя по многочисленным письмам в Останкино, мгновенно образовалось что-то около 40 «однопартников» - товарищей по школе, сидевших со мной за одной партой (каких же размеров она должна была быть?) «учителей пения» тоже в избытке – больше десяти и т. д. Но я-то до сих пор помню истинных. Свету Гольдштейн – с первого по пятый класс, потом - Олю Копылову, Толю Немченко (где они сейчас?). А вот последнего соседа – могу предъявить хоть сейчас. Леня Леонович живет в подмосковном наукограде Менделееве и регулярно (в отличие от меня – обормота, только мечтающего об этом), регулярно мотается в Северодонецк, где у него до сих пор живет мама и привозит с родины весточки. В основном, к сожалению – печальные. Из нашего класса уже нет в живых - пятерых. Годы… А учителем пения моим – единственным и неповторимым был Александр Антонович Корсун! Необычайно талантливый концертный баянист с консерваторским образованием, которого «горькая» довела до должности учителя пения в начальных классах. Иногда он приходил на урок, явно в состоянии «последствий», садился прямо на учительский стол, брал баян на колени и, припав к нему щекой, так играл свои былые концертные программы из Баха, Бетховена, Моцарта, Грига и других композиторов, написавших свои шедевры задолго до изобретения этого инструмента, что до сих пор в памяти осталось ощущение чуда! Кто знает, может быть - именно благодаря ему, в нашей пролетарской семье, где отец был бригадиром мостовщиков (это те люди, что стоя на коленях, укладывали десятки километров мостовой в Северодонецке и его окрестностях) и матери-домохозяйки, появился некий «белый вороненок» с приличным музыкальным слухом, точной интонацией, к тому же – пронзительным голосом весьма приятного тембра и приличного диапазона. Думаю, все-таки - именно бесповоротно спивающийся Александр Антонович во многом успел определить мою будущую стезю, отбирая портфель (в залог того, чтоб я не сбежал после уроков) и, буквально, за шиворот, притаскивая на занятия школьного хора. Мало того – сразу без всяких «кастингов» - на зависть всем, назначил солистом и заставил учить первую песню, с которой я потом «блистал» на северодонецких подмостках – «Тропинка». «Тропинка первая моя, веди от школьного порога. Пройди все земли и моря и стань – счастливою дорогой!». Вот так. И пусть кто-то скажет, что не бывает песен, определяющих судьбу… А не судьба ли, что во время гастролей известного коллектива «ВИО-66» Юрия Саульского в Северодонецке, меня подтащил к знаменитому композитору и дирижеру мой «тренер» - вечный клубный работник Александр Михайлович Бродецкий. Подойдя к маэстро, он объявил, что узнал его, быстро «прорецензировал», как звучат инструменты в группах его бэнда (в котором тогда, на минуточку - были собраны лучшие духовики Союза) и, сказав, что «солисты - тоже ничего, но у него есть такой певец, что ваши – отдохнут», нагло подтащил меня – упирающегося, с пунцовой от стыда рожей к ф-но и, не спрашивая ничьего согласия, сразу заиграл вступление к «Балладе о знамени» О. Фельцмана, которую я тогда яростно исполнял на всех праздничных концертах в родном Северодонецке. Саульский, уже почти было сбежав от местного сумасшедшего с его протеже, все же задержался, попросил спеть еще что-нибудь. Подтянулись и музыканты, уже было собиравшиеся сесть в автобус. Не последнюю роль, как я сейчас понял, сыграл и заинтересованный и благожелательный взгляд на меня В. Толкуновой – тогдашней жены Юрия Сергеевича и моей, впоследствии - «крестной мамы». «Смотрины» затянулись и кончились тем, что сам Саульский(!), в присутствии самодеятельных коллег из ДК химиков пригласил меня работать в свой коллектив!!! Я сейчас с трудом вспоминаю свое ощущение. Но было, наверное, что-то - сродни тому, что Гагарин испытал, впервые в истории человечества, увидев Землю из космоса… Как я впоследствии узнал, мне тогда просто - немыслимо повезло. Юрий Сергеевич накануне уволил из коллектива талантливейшего баритона, но, к сожалению – пьющего Алика Ухналева (царство небесное, умершего недавно - совсем молодым) и ему нужен был свежий «объект» не «замыливший» глаз в Москве, поющий в той же тесситуре. Партитуры готовы, оркестр их знает - меняй артиста - и песни продолжают звучать в программе. Олега Ухналева (так судьба распорядилась) я сменил и в оркестре Утесова, придя, практически, по той же причине и по тому же «сценарию» на его место. Потрясающий был певец! С такой мощью и тембром, таким «столбом» - мурашки вышибал! Я видел в ГЦКЗ «Россия», накануне 60-летия Победы, как он пел пахмутовскую - «Поклонимся великим тем годам!». Никогда не забуду испытанное потрясение. Полтора метра от микрофона, который он, буквально» «сдувал» своей мощью и такой «драйв»! А в свое время мягким субтоном он так записал тухмановскую песню
«Дождь и я» - в жизни не поверишь, что сделал это певец с академической постановкой голоса... За кулисами расцеловались, со смехом вспомнили наши «сценарии». А, спустя пару месяцев, мне сказали, что Олег умер... А я не знал, даже на похоронах не был. Ведь– каждый день не перезванивались, виделись - по случаю, за кулисами. В газетах то – не сообщали, в других СМИ тоже – тишина. Не дотянул до должной «релевантности», как выражаются современные новостийщики. А он был - Народным России и одним из лучших (отвечаю за свои слова!) баритонов - за всю ее историю! Уже не хочется «жевать» эту тему, но случись подобное с любой нашей «поп-персоналией» - все телеканалы и вся «желтуха» с «фанами» обрыдались бы и все углы расписала бы своими клятвами – помнить вечно… Но такова она наша посткоммунистическая, рыночно-капиталистическая, долбанная шоу-«се ля ви»!
 
Подоконник

До сих пор – одними из самых ярких - остались воспоминания о нарядной толпе идущей под нашими окнами по Первомайской улице к парку, где находился стадион «Химик». Я любил наблюдать за этими шествиями, сидя на кухне на своем излюбленном месте - мамином деревянном сундуке, упиравшимся углом прямо в подоконник окна выходившего на Первомайскую. Этот подоконник был и моим рабочим, и обеденным столом, и наблюдательным пунктом и даже местом, на котором, кажется, родились первые неуклюжие строчки с неким художественным уклоном. Все началось на заре туманной юности с большой коленкоровой тетради, купленной старшими сестрами, дабы поправить мои дела в точных науках - математике, алгебре, геометрии - всем том, в чем я, собственно, ученик - не из последних, почему-то упорно не хотел быть первым. Пустячный вроде, предмет, но его покупка в семье, где работал один отец, была сравнима, разве что - с покупкой компьютера сегодня нерадивому чаду с надеждой на то, что он, наконец, возьмется за ум. Пусть простят меня мои любимые сестры Тоня и Валя и спасибо им. Не пошла та памятная тетрадь по прямому назначению. После того, как я красиво вывел на обложке слово "черновик" и накропал для видимости несколько формул и чертежей, с задней стороны тетради, движимый каким-то непонятным зудом, тут же начал укладывать строчки. Нахальные, безоглядные и наивные. Явно рассчитанные только - для собственного чтения. Это была чудовищная смесь из газетных штампов, перевранных стихов классиков и описаний нашей повседневной жизни. Как и полагается младшему в семье, я сидел под крепким "прессом" сестер-отличниц и все никак не хотел влюбляться в точные науки, обеспечивающие в будущем поступление в институт и как минимум - положение инженера в дальнейшей жизни. Доставалось долго и крепко. До тех пор, пока моя не шибко по общеобразовательным рамкам грамотная мама Ирина Ивановна, случайно не наткнулась на мои "экзерсцизы" и во время очередного "наезда" сестер не произнесла сакраментальную фразу: "Уймитесь, девки, не всем считать, кому-то и писать Бог велел... Я вот читаю - сердце мякнет. Необычно как-то у него. Вроде бы слова те же, что у всех, а даже не верится, что это он сам..." А "сам" к тому времени (а речь идет о третьем-четвертом классе) "потряс" ГОРОНО (Городской отдел народного образования - для тех, кто не знает эту аббревиатуру соцвремен) заключительной фразой годового сочинения, которое все мы дружно много лет писали по картинке, на которой пионер, стоящий на холме, созерцал восход солнца, растопыривающего свои лучи, очень похожие на те, что во множестве красовались тогда на пачках папирос "Север" и на тыльных сторонах ладоней "ЗК", попавших под амнистию 53-го года. Лучи эти освещали колхозное поле, мирно пашущие советские тракторы и группы колхозниц, доделывющие граблями то, что забыли в своем стремительном и мощном движении сделать густо дымящие агрегаты. Так вот, изложив определенную дозу мыслей о том, как хорошо трудиться в нашей стране и как плохо - наоборот, я "наваял" то, что до сих пор, наверное, не написал ни один третьеклассник в мире: "И шелест колосьев и, шум тракторов, и песни колхозниц слились в одну боевую песню труда!". Это в то время, когда у всех еще - "Мама мыла раму". И все, вдруг, поняли, что добром это не кончится. Сочинение передавалось с комментариями педагогов на полях все выше и выше по инстанциям. А так, как списать такой "перл" в классе было просто не у кого и не из чего, этот кондовый штамп, украшавший все сельские многотиражки того времени, был воспринят, как знак того, что в украинском городе Северодонецке появился свой ... не буду вспоминать кто, но как минимум - кто-то, равный тем, кого мы проходили тогда в школе. Сестры после этого как-то сникли в своих лучших порывах и позволили мне благополучно закончить школу, в отличие от них - без правительственной награды.
 С тех давних пор таких коленкоровых тетрадей накопились десятки. Часть из них, к сожалению (возможно - только моему) безвозвратно утеряна вместе со всем содержимым. То, что осталось "в живых", пожелтевшее и растрепанное валялось в дальних углах ящиков моих многочисленных московских жилищ и дожидалось своего часа. Ощущение долга перед людьми, о которых там написано, кому посвящены многие строки, все время грызло душу, беспокоило, заставляло в виде покаяния, время от времени, тратя силы и коньяки на "внедрение", печатать это в периодике. Сейчас, во времена, наводненные принтерами и компьютерной версткой, мне, кажется, произошло нечто, очень сильно изменившее то, что можно назвать нравственной составляющей слова "писать". Скрипение перышком и выход из-под него того, что впоследствии именовалось "рукописью" - упразднено. Почти все то, что рождается ныне, инсталлируется в бездушную железяку - "винчестер", формируется в файл и посредством машины воплощается в нечто готовое, а если надо - даже сброшюрованное. Все это сразу называется громким словом "книга". Презентируется с большим или меньшим шумом, исходя из материальных возможностей и меры тщеславия автора и раздаривается умиленным родственникам, друзьям и знакомым, автоматически зачисляемых в ранг почитателей (но отнюдь - не всегда даже - прочитывалей) нового опуса. И вот уже - очередной "писатель" пристраивается в колонны творцов и считает себя вправе шагать по улице рядом с теми, чьими именами эти улицы названы. Осознанно, или неосознанно (другие печатаются, а я - что?) но он делает это. Правда, иногда «стыдливо» указывая в преамбуле, что не претендует ни на то, ни на это. Просто - желает выразить, как умеет, как может, накопившееся. Не имея при этом более менее внятных представлений о том, как это делается. Впрочем, природа все же во всем - исчерпывапающе мудра и рациональна. Людей, обделенных талантами, она, как правило (видно, из гуманных соображений) обделяет и вкусом, то бишь - творческими сомнениями и муками саморедактирования. Поэтому - все, что они делают, им, в отличие от всего остального человечества, как правило - очень нравится. А их административные навыки, работа в редакциях и издательствах в различных должностях и как следствие - укороченный путь к типографскому станку, привели к тому, что пишущих и печатающихся стало во много раз больше покупающих книги и тем паче - читающих их.
 Начало 90-х, именуемых "эпохой демократизации", вольно или невольно - стало и временем повальной графомании. Мгновенно ставшие доступными принтеры, сканеры и компьютеры, породили миллиарды экземпляров таких "книг" и миллионы их авторов, угробивших тысячи гектаров ни в чем не повинного леса, пошедшего на бумагу. После отгремевших презентаций эти "книги" в компании с миллионами компакт-дисков с пошлой "попсой", произведенной "мастерами", примерно, того же пошиба, создают непомерно раздувающийся тромб, который все больше, и больше перекрывает у людей кровоток к мозгу, вызывая асфиксию. А затуманенному сознанию и астигматическому созерцанию уже не под силу чеканная сила строк Ахматовой и Цветаевой, Бунина и Мандельштама, Пастернака и Довлатова - все едино...
 Напечатанное типографским шрифтом собственное имя под публикацией, набранное теми же печатными буквами, что и текст, очень долго было - невидимым барьером, через который дано переступить не каждому. Сейчас переступать стало проще
простого. Были бы литамбиции и какая-то сумма денег, своих или спонсорских. Вопрос во внутреннем «позволении» делать это, в данной цепочке затерялся как-то сам по себе. Помнится - позволителя этого раньше было принято именовать – «внутренний редактор». Должность, ныне, практически - устраненная. Внутренние редакторы остались безработными, так же, как и тысячи профессиональных искусствоведов, критиков, библиотечных и музейных работников, выброшенных из списков тех, в ком нуждается общество. Но зато сейчас - даже бандитские "малявы" ходят в печатном принтерном исполнении. «Все остальное - можно считать теперь безопасным для печати», - горько шутят бывалые редакторы…
 Не знаю, почему, но именно подобная картина: старый редактор держит мою книжку в руках, смотрит на нее поверх очков и недоуменно пожимает плечами - много лет маячила перед глазами, как страшный кошмар и удерживала от того, чтобы выпускать ее в свет. Но когда-то все же надо. Можно, как случалось иногда с живописцами, стоять перед картиной и исправлять, улучшать ее до бесконечности. Но с каждым мазком это будет уже - другая картина. Написанная человеком - на минуту, на день, на год - старше. Но – все же когда-то приходит время набраться решимости и сделать этот трудный, но необходимый шаг. Честно признаться себе, что лучше уже - не сможешь. И пора отпустить свое детище на волю…

«Пятерочка»

 Радость общения с музыкой довольно крепко омрачалась отношением к ней самой и моим успехам в ней, моих школьных и дворовых корешей. Конечно, в то время, когда все «рубились» на центральной песчаной поляне внутри квартала во что-то среднее между футболом, регби и греко-римской борьбой, иногда заканчивавшимся - стенка на стенку, настоящим «куликовским побоищем», «этот Шлема» ходил в школьный хор и там с КАКИМИ-ТО ДЕВКАМИ!!! пел песни. Битвы на поляне, как правило, начинались с мелкого конфликта – подножки, не засчитанного гола (когда мяч пролетал в ворота-или мимо? между кирпичами, обозначавшими штанги). Начинали выяснения «мелкие», потом – подтягивались старшие братья, ближе к концу –вернувшиеся с работы отцы, в сопровождении сестер и матерей и с громким финальным аккордом в виде воплей родственников пострадавших, срочной медпомощью (зеленка, примочки) и последующим «перемирием» под «баночное» (трехлитровые банки), пивом. И так – до следующего «чемпионата» - с тем же самым, до мелочей, сценарием. А чем еще было развлекаться тогда? Стадион с его футбольным матчем был, пожалуй, к тому же - единственным местом, где местным красоткам можно было показать свои новые наряды. Они, как правило, пестрой кучкой, в качестве соискательниц, сидели на трибуне за скамейкой запасных у выхода из раздевалок футболистов вместе с их женами. После матча болельщики еще долго с азартом перемывали косточки игрокам под таблицей чемпионата на площади перед стадионом, возбужденная матчем публика забивала пивные павильоны парка, ну, а мы, вдохновленные игрой мастеров, спешили на свою футбольную поляну и сходу пытались повторять их финты, удары с подкруткой, элементы
обводки и прочие увиденные приемы. Так случилось, что почти все женское население нашего двора работало на «Химике». И тетя Клава Черкашина, и тетя Ира Гедзь, и даже моя двоюродная сестра Мария. Естественно, я, как и весь наш двор, не знал, что такое – покупать билеты. Ну, а потом, когда поступил в ДСШ по футболу при команде мастеров, даже получал справки с просьбой отпустить с занятий в школе «для участия в чемпионате СССР по футболу». Неважно, что «участие» сводилось к подаче мяча из-за ворот во время матча, зато – как звучало! Первым тренером у нас был Людвиг Андреевич Шубин – «Люсик», как любовно звали его северодонецкие болельщики, когда еще под четвертым номером он выступал в качестве левого крайнего защитника «Химика». У него не было кисти правой руки, но Люсик, тем не менее, как сейчас помню, прижимая мяч культей, выбрасывал его из аута на добрые 20-30 метров. Он, как и первый набор команды мастеров, приехал вместе с Алексеем Расторгуевым, Виктором Соколовым, Игорем Михайловым, Александром Дурыниным из московских команд. Уровень игры москвичей был таков, что «Химик» быстро заставил говорить о себе и впоследствии северодонецкая команда, воспитавшая немало видных игроков, в том числе и игрока сборной СССР, трижды входившего в число 33 лучших - спартаковца Николая Киселева, оставалась одной из сильнейших на Украине и даже выигрывала малые золотые медали чемпионата СССР. Отец был заядлым болельщиком и даже, как сам признавался, что лазил на стадион через забор. Однажды, преодолев препятствие и отряхивая колени, лицом к лицу столкнулся с легендарным северодонецким начальником Новиковым. Пришлось, поздоровавшись, сделать вид, что только что неожиданно споткнулся и приводит в порядок брюки. Как-то батя осчастливил своим присутствием и футбольный матч с участием нашей юношеской команды, в котором я, получив хороший пас из глубины поля и выйдя один на один с вратарем, загубил голевой момент. И даже то, что я потом забил гол со штрафного и мы выиграли, не спасло меня от домашнего разноса. Вообще, как не пытаюсь, никак не могу припомнить, чтобы отцу моему вообще нравилось что либо из того, что я делал в своей жизни. Даже звание кандидата в мастера спорта по плаванию, которое у меня было уже к шестнадцати годам, его не впечатляло. Зимний бассейн в Северодонецке, как и крытые теннисные корты, были одними из первых в СССР. Поэтому, у нас часто проводились Всесоюзные соревнования и чемпионаты страны, в нашем спортивном городе вырос не один чемпион Советского Союза. Не могу то же самое сказать о музыке, а вот спортивная юность моя была, что называется, предопределена тем, что я родился в городе, где ни один жилой квартал не сдавался в эксплуатацию новоселам без готовой спортплощадки. Я не помню никого из своих друзей-сверстников, не занимавшегося в той или иной спортивной секции. Это было не просто модно, это было неотъемлемой составляющей тогдашней нашей не такой уж богатой на развлечения и прочие возможности, жизни…
 Мое «бегство в музыку» было, для нашей футбольной команды «по-нынешне-интеллигентски» выражаясь – глубоким «западло». Этот сраный хор посягнул на вратаря №1 сборной двора. Несмотря на то, что я лет до десяти был хилым и малорослым и чего греха таить - даже старшие девки (неудачно родился по времени и был самым мелким в подъезде) регулярно меня лупили, я почему-то был на удивление цепким и бесстрашным голкипером. Смело кидался в ноги здоровым дядькам, прущим в клубах пыли на ворота, иногда вместе с пойманным мячом пересекал линию, будучи «вбитым» в ворота могучим ударом. Ходил в ссадинах и шишках, но стоял – насмерть. За это удостаивался чести защищать ворота даже во взрослых поединках. Но вратарский талант прорезался не сразу. До этого пришлось перебывать в разных амплуа - от защитника, хавбека, до центрфорварда, из-за чего матери на мои рубашки из перешитых платьев старших сестер (по этой причине – рукава на них были - «фонариком» и застежка – наоборот) приходилось пришивать разные номера на спину – от 2 до 11. Дольше всех, помню, продержалась рубашка «пятерочка» (не иначе, как нынешние владельцы сети одноименных магазинов сперли мой «бренд» полувековой давности), которой я, помню, очень гордился. Мою радость, правда, омрачал вечно сидевший на лавочке во дворе дядя Митрич по кличке «Пожарник». Бывший пожарник, за свою долгую службу проспавший тысячи часов, оказавшись на пенсии, был наказан бессонницей, поэтому сидел, почти круглосуточно во дворе положив подбородок на скрещенные руки, державшие толстую палку и мог до секунды отрапортовать – кто когда и с кем пришел или ушел и даже – что нес в сумке, или руках… Так вот – не успел я объявиться во дворе, в рубашке со свежепришитым № 5 на спине, он тут же, очнувшись от дремы, оживился, подозвал меня к себе, попросил повернуться и, позевывая, сказал, что, несмотря на мужественную пятерку, пришитую на спине, рубашка у меня – девчачья! Я, обливаясь слезами, понесся домой. Когда мать вышла во двор и попыталась учинить «разборку» отставному брандмейстеру, он не без злорадства произнес сакраментальную фразу: «Дiтям надо говорить правду, Ивановна!».
 Царство тебе небесное, Пожарник, я на тебя нисколько не в обиде, помня твою непростую жизнь. Ведь жена твоя Адамовна – была первая профессиональна скандалистка во дворе и частенько крепко лупила тебя. После этого, дав анонс о неудавшейся жизни «с этим гадом», в сопровождении всего праздного населения двора, шла кончать жизнь самоубийством. Таких «самоубийств» было – не пересчитать. Ее – все мы дружно или уговаривали остаться на этом свете, или же – старшие, прибежав по нашему зову, в очередной раз «вынимали из петли». Однажды, правда, мы и вправду чуть не потеряли великую трагическую актрису. Что-то не рассчитав, она на самом деле - чуть было не повесилась «насмерть»! До сих пор в ушах – ее ураганный мат на тех, кто ее «не вовремя снял», когда приехавшая «скорая», привела висельницу в чувство! Даю голову на отсечение – таких матюгов за всю свою историю не слышала ни одна зона, ни одна «малина», ни одно армейское подразделение, включая весь военно-морской надводный и подводный флот! Так что, думаю, и мои первые грешные познания в этом деле, видимо - от Адамовны… А может быть и все наши нехорошие человеческие навыки – от этой буйной дочери Адама. В «дотелевизорную эпоху» и еще не родившихся на свет участников «Аншлагов» и «Кривых зеркал» это было – самое высокорейтинговое пролетарское дворовое шоу! Со временем, правда, в отсутствие всякого «креатива» со стороны Адамовны, оно перестало быть востребованным публикой. Популярность его неумолимо шла вниз и «народная артистка», однажды, как обычно, заявив на весь двор, что идет вешаться, пришла в свой сарай к заветной перекладине и, обнаружила, что ее уже никто не сопровождает и не отговаривает, сама утратила интерес к суициду. Но Пожарника колотить продолжала. О чем он, сидя на лавочке, жаловался «однодворцам» до самой своей смерти.

Бои местного значения
 
Вообще, семейные битвы в нашем доме, этакий - перманентный реалити-«TURNAMENT», происходили непрерывно. И самыми главными «турнирными» бойцами», при всех несомненных боевых заслугах Адамовны, было, конечно же - семейство Колесниковых, живших над нами на 3 этаже. Многочисленная родня, возглавляемая бывалыми «гладиаторами» - дедом и бабой Колесниковыми, билась не на жизнь, а насмерть с младшей группировкой, под предводительством их 150 килограммовой дочки Марии, носившей по мужу фамилию Гайворонская. Самого же ее мужа – тихого, затурканного, неприметного мужичка звали «Шендиклер» (кто придумал такую труднопроизносимую иностранную «кликуху» во дворе, где - отродясь не видели иностранцев – не знаю). Скорее всего, так - косвенно сводили счеты затурканные соседи с этой дворовой бандой «боксеров» (так звали их – всех вместе). Сражения шли постоянно и, как правило, зародившись в квартире в виде первой оплеухи, мгновенно вовлекали в себя всех имевшихся в наличии на тот момент членов клана и выкатывались, подобно нарастающему снежному кому, на лестничную площадку и далее – во двор уже в виде неистово орущей сражающейся массовки. При этом, «под раздачу» мог попасть кто угодно, оказавшийся в «горячей точке». Бойцы, только что нещадно лупившие друга, чем не попадя, завидев «постороннего», мгновенно примирялись и обрушивали всю свою суммированную ударную мощь на несчастного, «чтоб гад - не подглядывал!». Бились они, надо сказать - как настоящие профессиональные кикбоксеры. Умело орудуя руками и ногами, могли молотить друг друга и сковородами, кастрюлями, любой без исключения, домашней утварью, всем другим, что попадется под руку. Но надо отдать должное и их «отходчивости». Едва замолкали звуки очередного побоища, сотрясавшие весь наш дом, как вся команда «боксеров» Колесниковых-Гайворонских в полном составе, в зеленке и бинтах и в самом дружеском расположении друг к другу, вываливала на дворовую лавочку и заявляла дворовой общественности: «От бачiте, знову - люди поссорили…». ОМОНА тогда еще не было в природе. Милиция тоже их не трогала. Скорее всего - просто боялась, как и все мы. Марию, работавшую в нашем «тридцать четвертом» магазине, расположенном прямо в нашем доме, правда, все же посадили. Но не за кулачные бои, а за воровство. Во дворе поговаривали и об уголовном прошлом и деда и бабы Колесниковых, что, собственно, и определяло их поведение в жизни. Но судьбу этого известного на всю округу семейства, все же - не назовешь счастливой. Мария умерла еще молодой от рака, Вовку Гайворонского, учившегося со мной в одном классе и, согласно воспитанию, часто махавшего кулаками, зарезал наш одноклассник довольно тихий еврейский мальчик Миша Розенберг, на перочинный ножик которого «боксер» напоролся, собравшись в очередной раз поколотить «этого жиденка» в присутствии его девушки…
 А до этого - однажды, старая Колесничиха, сцепившись в словесной схватке за бельевую веревку с Петровной по фамилии Шпилевая (мать Лидки Шпилевой), жившей в аккурат над ней, решила в качестве последнего аргумента в перепалке, запустить половинку кирпича в окно Петровны. Окно было на третьем, последнем этаже, откуда она, собственно, и орала на Колесничиху, отстаивая спорную веревку. Но что-то у старой «боксерши», видимо, не срослось с баллистикой и половинка, прокувыркавшись в воздухе, шарахнула в ее собственное окно, находившееся этажом ниже. Под окном, как на беду - на стоявшей под ним кровати, спал (видимо набираясь сил к очередному «турниру») дед Колесников. Половинка вынесла стекла, чуть ли не вместе с рамой и естественно - пробудила его. В полосатых пижамных штанах с помочами, весь искромсанный осколками стекла, он оказался во дворе через считанные секунды и тут же, не тратя времени на расследование – нанес разящий удар в ухо своей половине. Та ответила встречной боксерской серией, и когда дед Колесников в состоянии полунокдауна, ретировался, позорно рванув к спасительному подъезду, в спину ему полетела еще одна, из припасенных бабой Колесничихой, половинка. «Аки орел» - дед был сбит, прямо «в лет», после чего, окрыленная своей удачей Колесничиха, на глазах у всего двора еще минут пять «месила» поверженного ногами. Жаль, что мы тогда не имели понятия о нынешних тотализаторах и не знали, что можно делать ставки на бойцов. Потому что, схватки шли с переменным успехом и вчерашняя жертва, воспрянув, могла, буквально, на следующий день навалять сегодняшнему победителю. До сих пор не могу уразуметь – как они вообще друг друга не поубивали или не покалечили? Ведь били - ей-ей, в полную силу, что называется – «на вынос». А вот, поди же – вместо того, чтобы стать глубокими инвалидами, только крепчали и закалялись в сражениях! Поэтому, весь двор молчаливо наблюдал за ристалищами и комментировал бои только втихую, чтоб Колесники не узнали, а то – элементарно можно было огрести «за клевету». Должен заметить, что их высокий бойцовский рейтинг в округе работал и на нас, остальных обывателей дома. Нам попросту, не надо было палец о палец ударять для того, чтобы все в округе, где были свои блатные «авторитеты» - братья «Третьяки» - Третьяковы, братья «Сильвы» - Сильченко и даже грозные уголовники «Цуканы» - Цукановы, со своими шайками, нас уважали. Это были годы, когда, как я теперь понимаю – драка была главной национальной радостью и развлечением в нашем отечестве (дрались просто «потому что, дрались» из года в год – беззлобно и совершенно беспричинно - подъезд на подъезд, дом на дом, улица на улицу и т.д.). Поэтому - у меня абсолютно не вызывает удивления тот факт, что то поколение советских людей выиграло Великую Отечественную Войну у немцев - почти голыми руками…
 Мы дети послевоенного «помета», тоже унаследовали боевитость старших братьев и отцов. Играя, рыли окопы и траншеи полного профиля, воевали деревянными пистолетами и саблями, с шиком (если удавалось раздобыть) носили военные ремни и форменные фуражки с лаковым козырьком. Я помню даже, как долгим нытьем «вымог» у матери, чтобы она пришила мне картонные погоны с бесчисленным количеством здоровенных звезд. Не разбираясь по малости
лет в армейской геральдике и званиях, я просто, подобно незабвенному Виктору Степановичу Черномырдину – «хотел, как лучше». Но все знаки отличия, надо признать, мало помогали мне в моей дворовой жизни и «позиционировании» в ней, по-нынешнему говоря. Как я уже вспоминал, так случилось, что я оказался самым младшим в подъезде. Разрыв в 2-3 года и хилые харчи не позволяли мне на равных сражаться с дворовыми. Поэтому, даже наши девки – Наташка Пьяных (в будущем – мастер спорта и призер первенства СССР по теннису), Лидка Шпилевая (по-дурацки погибла в 18 лет от подпольного аборта) и даже – одногодка, но гораздо более крупная, чем я - Валька Гайворонская, по кличке «Цыганка», присвоенной ей за смуглую кожу и черные волосы, используя свою принадлежность к боевому клану Колесниковых, лупили меня с завидным постоянством. Полегче стало только тогда, когда я занял место вратаря в дворовой команде. Статус дворовой футбольной «звезды» позволял мне безбоязненно шляться по двору с вынесенным из дома куском хлеба, посыпанным сахаром и даже без очереди влезать в любимую асфальтную игру – «классики».

Лисхимстрой-Северодонецк
 
 Но в школе по-прежнему попадало, в том числе и - за участие в хоре. Но самое суровое испытание музой и музыкой ждало меня впереди, когда меня сдали в музыкальную школу учиться по классу баяна. К этому времени мы уже перебрались в свой дом на Больничный городок. Но я еще очень долго тосковал по своему двору на ул. Ленина, 29, в котором вырос, в котором остались все первые кореша. Поэтому, я после школы не спешил домой в Больничный городок, а прямым ходом направлялся в свой родной двор и, по-нынешнему выражаясь – тусовался там до темна. К тому же тогда собственный дом – не был в моде. Меня в классе даже поддразнивали «колхозником» и «куркулем», что, надо признаться, меня сильно задевало. Пролетарская непримиримость к частной собственности давала себя знать. В памяти осталась такая картина: идешь по Первомайской к парку, за которым находился Больничный городок – люди сидят на лавочках, у подъездов мужики «рубятся» в домино. Зашел в наш одноэтажный городок и картина резко меняется. Все собственными руками, в отсутствие нынешних гастарбайтеров, за своими заборами с мокрыми спинами то-то таскают, копают, строят, прут перед собой с выпученными глазами тяжеленные тачки – вылитый Бухенвальд! Вот и определяло всех этих людей, стремившихся, вопреки насаждавшимся догмам, к личному благополучие через собственный нелегкий труд, оставшееся в тех коммунистических годах, слово «куркуль»… Я, когда встал вопрос о моей учебе в музыкальной школе, честно говоря - мечтал о рояле или скрипке. Но батя рассудил рационально и категорично. Он вообще был склонен, как и весьма почитаемый им тов. Сталин, к жестокому авторитаризму. И хоть в своей недолгой жизни – всего 59 лет, наверное, никогда и не слышал этого слова, постоянно держал нас в страхе и в рамках подобного режима Я не помню его что-либо читающим, но хорошо помню его любимую книгу – «Замок Броуди», на главного героя которой - тирана феодала, он, как видимо, очень хотел походить. По скрипке отец определил так: ты - не еврей, чтоб играть на ней! По роялю – куда его ставить и где я тебе - денег на него возьму? А вот его друг – дядя Вася, имевший собственный трофейный немецкий баян – в отсутствие какой либо аудиоехники, не считая патефонов, был, что называется – первым гастролером на деревне. Его расположения добивались все и вся и, задолго до того или иного праздника, прямо-таки выстроившись в очередь, всячески умащивали, заранее добивались его присутствия в гостях вместе с баяном. И неважно, что он быстро напивался и уже не мог играть. Сам факт присутствия в той, или иной компании дяди Васи – немыслимо поднимал ее рейтинг, по-нынешнему говоря – прямо «до VIP-формата». Для отца дядя Вася – был, видимо, образцом состоявшегося человека, которого знал и ждал к себе весь город. И я, смирившись с судьбой, без малейшего труда сдав вступительные экзамены «на слух и ритм», стал учеником средней музыкальной школы № 1 г. Северодонецка. Даже фамилию ее директора – Лобко помню до сих пор, хотя бы потому, что его жена – Ада Абрамовна преподавала у нас в школе английский язык. В те годы население Северодонецка, бывшего поселка Лисхимстрой, не насчитывала и 100 тысяч человек и многие, особенно жители старой части города, знали друг друга, буквально, по имени. Родителей моих - Алексея Михайловича Попкова и мать Ирину Ивановну у горожан был еще один существенный повод знать и уважать. Знать, как первостроителей нашего Северодонецка. Именно они, в группе из 12 человек забивали первый колышек на песчаном поле, где со временем, появились первые бараки Лисхимстроя, а сестра моя - Антонина, родившаяся в 1934 г. в этом поселке, стала первым ребенком, занесенным в книгу регистрации новорожденных местного ЗАГСа.
 Среди первостроителей были и мои крестные – Скороходовы, жившие в соседнем доме. Крестником, как впоследствии со смехом вспоминали, я был деловым и конкретным. Приходил к ним на праздник, а иногда и просто – когда заблагорассудится и говорил: «Крестная, я пришел. Если есть что-нибудь, то – дайте. А если нет – так я пойду, мне некогда….» И, конечно же – давали. Потому что, любили меня и готовы были снять с себя последнюю рубашку. Очень добрые и искренние были люди, пронесшие дружбу с моими родителями через всю жизнь, включая войну и уральскую эвакуацию в пос. Северский Свердловской области. Мне там, надо сказать, пришлось побывать на гастролях с «Новым Электроном» в 1974 году, еще при жизни мамы. По телефону она мне рассказала, где возле высоковольтной линии у трубопрокатного завода находился барак, в котором в эвакуации они жили с отцом, работавшим «на броне» экскаваторщиком и моими старшими сестрами Тоней и Валей. Я нашел это место, воспользовавшись помощью старожилов. Барака, конечно, уже не было, а вот ЛЭП – сохранилась. И место, где жили эвакуированные, все местные - знали. Нашел в ДК, где проходили концерты, уборщицу, помнившую семейство Попковых. Отдал ей все свои цветы после концерта, по телефону рассказал взволнованной и растроганной маме, как поклонился в пояс со сцены зрителям – жителям Северского и сказал спасибо от всей нашей родни, которую приютили эти добрые люди в годы войны в своем поселке…

Усадьба
 
Может быть, причастность отца и матери к числу первостроителей города и было одной из причин, по которой отцу выделили участок земли в 10 соток, в так называемом – Больничном городке, расположенном за городским больничным комплексом, рядом с городским парком и выкопанным и вскоре заполненном водой - искусственным озером. Как мы строили этот свой дом – можно со слезами на глазах рассказывать до бесконечности. Достаточно лишь вспомнить, что в это время сестры – Валя и Тоня были студентками и учились в сельскохозяйственных ВУЗах в Воронеже и Кишиневе, получая стипендию, я был школьником, мама - домохозяйкой. Работал – один отец. На его зарплату надо было тянуть всех нас, да еще и строить дом. Сохранилась фотка тех времен. Мы все «на усадьбе», возле ковша с известью. Отец весил тогда килограммов 45-50, не больше. Таким же «модельным» выглядело и все наше семейство.
Иногда он, добравшись после тяжелого восьмичасового рабочего дня до стройки, «отишачив» еще столько же на ней – засыпал прямо на полу в недостроенном доме, не имея сил вернуться в квартиру. Так и шел утром на работу прямо с «усадьбы». Весь Северодонецк стоит на дне огромного мезозойского озера. Поэтому, в окружении близлежащего чернозема и разного другого грунта в соседних Лисичанске и Рубежном, с самолета моя малая родина - выглядит, как большое белое пятно из чистого речного песка. В этом была – одна из феноменальных особенностей Северодонецка. Дождь, приносящий слякоть и грязь в любом другом месте и даже в ухоженной Москве, в моем родном городе – «отмывал» его до блеска. Воду впитывал песок, а жирной черноземной пыли, собственно и рождающей грязь, не было по определению. Зато чистый речной песок на участке возле дома был хорош для пляжа, но не для обязательного тогда – огорода. Вот и пришлось весь «плодоносящий слой» – тачка за тачкой привезти на собственных руках отцу. Да и мне тоже, надо сказать, тоже перепало. Машины подвозили чернозем, укладывалась длинная «лежневка» из досок и тачка за тачкой десятки, если не сотни кубометров земли перевозились на участок. Но – вози, не вози, почва оставалась все равно в большей части – песчаной. Поэтому, мать годами не выпускала из рук резинового шланга, поливая огород, «пропускавший» воду, насквозь, как решето. Именно, за этим занятием она мне больше всего вспоминается до сих пор. Когда я приезжал на побывку домой с гастролей, естественно, вставал вопрос с ненавистной вскопкой огорода. Не было тогда ни мотоблоков, ни прочих нынешних механизмов для приусадебных участков. Была простая доисторическая лопата, которая по производительности не могла стоять рядом даже со средневековой сохой. Ее я, жалея слабеющую мать и проклиная все на свете, со вздохом брал в руки и шел вскапывать эти, гробившие ее, сотки. За забором тут же появлялась «краснознаменная» физиономия соседа - дяди Лени Королькова. «Привет, артист!», - радостно кричал он, закуривая свой неизменный «Север», на котором я, когда-то вместе с его сыном Серегой по кличке «Дёка» проходил первые уроки курения. Буркнув «Здрасьте…» - я перебирался за другую сторону дома, чтоб не слышать его комментарии, но тут же раздавался треск подзаборных кустов и радостная физия дяди Лени снова появлялась из-за забора, уже на другой стороне участка. «Что, ё…..ный артист, сама не копает?», - весело кричал он. «Ты к ней электрикчество подсоедини, как к микрокфону»!» - гогоча советовал он…
 Наши семейства, как я уже вспоминал – связывала многолетнее соседство и отношения, которые можно называть уже, наверное – родственными. Вместе родители строили Лисхимстрой, вместе были в эвакуации, рядом жили в казенном доме, рядом построились и на Больничном городке. Ссорились, мирились, вместе переживали невзгоды, знали, буквально - все друг про друга. Дядя Леня был сверхколоритной личностью. Как и мой родитель, злоупотреблял «горькой», часто выпивая с ним за компанию, но выпивши – был намного «покруче» моего бати. С ростом под метр девяносто, обладая огромной физической силой, он мог запросто согнуть пальцами гвоздь – «десятку» и, видимо укрепляя таким образом руки, помню, все время мял хлебный мякиш. Курил, не вынимая изо рта свои тонкие «гремучие» папироски, которые горели у него, как бикфордов шнур. Я частенько, даже при наличии собственного телевизора, бегал вечером на «телек» к Корольковым, где мы, устроившись с Дёкой под столом, лежа смотрели подряд все передачи под комментарии дяди Лени. Все дикторши и дикторы у него были мужьями и женами, или, как минимум – братьями и сестрами. Если кто-то пытался «вякнуть» что-либо поперек – тут же с треском изгонялся из-под стола до того момента, пока публично не соглашался с его версиями. Даже, уже, будучи хорошо знакомым с Валей Толкуновой, я во время приездов из Москвы, все никак не мог переубедить дядю Леню, что она – не сестра Левы Лещенко. Однажды, когда мы во флигеле, где жило у Корольковых «на квартире» приехавшее в Северодонецк с Урала семейство Калининых, знакомое еще по эвакуации, играли в лото, пьяный дядя Леня затеял скандал и начал гоняться с ножом за своей женой тетей Полей. Колька Корольков, которому на тот момент едва исполнилось четырнадцать лет, защищая мать, двинул ему по башке топором. Любому другому при такой травме пришел бы непременный каюк но только – не дяде Лене. Помню, как он лежал в луже крови под дождем, а их злющий Джульбарс, подвывая, жадно слизывал эту кровь с асфальта. Билась в истерике тятя Поля. Колька белый как мел, сидел на крыльце с топором в руке и смотрел в одну точку. Приехала милиция, нас всех опрашивали, но мы с перепугу ничего сказать не могли. Кольке по малолетству – ничего не было, а дядя Леня, пролежав в больнице несколько месяцев, вернулся домой с огромной «канавой» в черепе и справкой, которой он впоследствии начал вовсю
злоупотреблять. Он и до этого не слишком-то «дружил с головой», но, заимев на руки бесценную бумагу, совсем, что называется - «впал в беспредел». Надо сказать, что испепеляющей страстью дяди Лени, как, впрочем, и многих других в то время – были голуби. Держал он их в сарае на старой квартире, участвуя в бесконечных драках-разборках, когда «приманивали» чужаков и потом разбирались с голубятниками из близлежащих кварталов. Построил он голубятню и на собственной усадьбе. Самое смешное, что при такой страсти, он не имел основополагающего для этого дела навыка – умения свистеть. Поэтому - вынужден был носить на груди милицейский свисток, трелями которого гонял своих «турманов», «почтарей» «джебарей» и прочих пернатых воспитанников, нещадно бомбивших своими экскрементами окрестные дворы и крыши. Если они не слушались – брал свою двустволку и лупил «дуплетом» по нашей телеантенне, где они почему-то больше всего любили сидеть так, что только перья летели! Пару раз нам прямо на обеденный стол во время семейной трапезы «на пленере» в собственном дворе прилетала половинка кирпича, запущенная дядей Лене по своим голубям, упорно сидящим на нашей антенне. Ругаться с ним, учитывая наличие «справки» и ружья было – себе дороже. Я помню, как всеми фибрами своей детской души возненавидел соседа в одно ноябрьское утро, когда, обливаясь слезами, увидел на нашем огороде, переброшенного через забор любимого кота Степана, убитого Корольковым, за то, что он, якобы, таскал его голубей. Хотя, уверен по сей день – мой незабвенный Степан погиб невинно, потому что был откормленным и безобидным ленивым котярой, которому – вообще было все «по барабану» и тем паче – какие-то там охотничьи потребности. Помню и как я рыдал, и как порывался найти ружье и убить гада-соседа, когда меня успокаивали всем семейством. Но ружье во всем околотке, несмотря на проблемы с головой, было только у самого Королькова.
Степана с почестями похоронили под вишней у окна и я все годы, что прожил в нашем доме, ухаживал за его могилкой. Чашу терпения переполнил «дуплет», который, не задумываясь, «бабахнутый» дядя Леня дал по нашей ватаге, залезшей «тырить» яблоки к нему на участок. Смешное это было занятие. Вся наша шайка-лейка с улицы Сосновой, сговорившись - по очереди лазала к каждому из нас на участок за яблоками (так – вкуснее!) при этом - «ограбляемый» должен был отвлекать своих «предков», чтобы они нас не «застукали». Так вот, Дёка что-то перепутал, сам оказался в числе грабителей собственного сада и когда над нашими головами осыпались листья вместе с ветками, срезанные двойным зарядом дроби, дядя Леня вместе со своей справкой, что называется – напросился...

Гейзер

Думаю, излишне называть автора идеи и сценария, но месть была – малобюджетной, простой и суровой. Мы собрали бутылки (самое смешное, что в этом принимал участие и Дёка!), сдали их и купили на все вырученные деньги - аж 2 кг. дрожжей. Той же ночью совершили «диверсию» - запулили их в дяди Ленин уличный туалет. Стояла страшная августовская жара, градусов под тридцать, дрожжи оказались – качественными и уже на следующий день туалет Корольковых – «поплыл», как «Титаник». Только не по кристальной Атлантике, а по пенящемуся, как жигулевское пиво - говну! Сейчас я понимаю, что мы – маленько перебрали с «тротиловым эквивалентом заряда» – за глаза хватило бы и одного килограмма. А тогда бедный Корольков целый день по жаре в поте лица вывозил тачкой накопленные за многие годы семейные испражнения в выкопанную по соседству яму. Но фекалии восходили и восходили и перли со страшной силой, не убывая. Залило весь его огород, через забор стал «удобряться» и наш участок. Страшная вонь накрыла весь больничный городок. Срочно собравшиеся на «консилиум» мужики, выдвигали самые фантастические версии происхождения этого страшного природного катаклизма. Кто-то даже предположил, что под дяди Лениным толчком – забил гейзер.
Санэпидемстанция, невзирая на справку, оштрафовала вконец измученного говновоза и только, приехавшая к вечеру ассенизаторская машина, спасла нашу Сосновую улицу, а может быть – и весь Больничный городок от неотвратимого великого говнопотопа. Мы уже сами не рады были своему «теракту», но еще долго держали язык на замке, зная, что нас ждет в случае «сдачи». Только спустя многие годы, уже приехав из Москвы, я признался маме в истинном происхождении соседского «гейзера», предварительно взяв с нее слово, что она, как и много другое из детских «подвигов» мне – простит задним числом…

Прощай, оружие!
 
А прощать было за что. Был и еще один «неслабый» детский «подвиг», который я совершил вместе со своими друзьями из Больничного городка. Как я уже говорил, мы были дети послевоенного «помета» и следы прошедшей войны я очень хорошо помню. Это – и большое количество «самоваров» - безногих калек, катавшихся на гремящих подшипниках, и подбитый танк Т-34, к дулу которого привязывали бельевые веревки во дворе дома на углу улицы Танкистов, названной в честь погибшего в этом самом танке экипажа. Помню и наши походы к Чистому озеру, где на песчаных косогорах у немецкого кладбища находили многочисленные предметы немецкой амуниции. Самым главным «кладоискателем» на нашем Больничном городке был Генка Чернов, здоровенный парень, старший меня на пару лет, совершенно помешанный на научной фантастике и космических путешествиях, но так и не доживший до полета Юрия Гагарина. Его отец был одним из двух имевшихся на весь Северодонецк Героев Социалистического Труда, получившим это звание одновременно с главным первостроителем города – Новиковым, чьим именем, насколько я знаю, сейчас названа одна из улиц Северодонецка. Так вот, с Генкой Черновым мы вместе ходили на тренировки в бассейн, и он в свои 16 лет уже входил в юношескую сборную Украины, будучи кандидатом в мастера на дистанции 100 м. брассом, я же, в известной мере отвлекаясь на футбол и музыку, ходил пока в перворазрядниках-«кролистах», но считался - перспективным у нашей общей тренерши Веры Григорьевны Смеловой, воспитавшей впоследствии целую плеяду серьезных мастеров, в том числе Олимпийского чемпиона – Чаева. Но не только занятия плаванием связывали нас с Генкой. Он был предводителем и вдохновителем нашей «артели», по-нынешнему говоря – «черных копателей», почти ежедневно перекапывавших хорошо сохранившиеся траншеи и окопы в близлежащем лесу. Бои в нашем городе шли серьезные, Лисхимстрой с его комбинатом – несколько раз переходил из рук в руки, поэтому всякого военного «добра» в окрестностях было – завались. Генка вставал с утра пораньше и, вооружившись лопатой и здоровенным лотком с проволочной сеткой на дне, собирал свою «артель», призывно свистя с улицы. Его уважали за силу и справедливость, поэтому всегда откликались на зов и шли под его руководством «долбить окопы». Чего только не «надолбили» мы за то время, пока вели свои «изыскательские работы»! Здесь были и ржавые каски, и немецкое, и советское оружие, патроны, другие боеприпасы. Откапывали и землянки, в которых находили кости и остатки амуниции, у меня даже долго хранился, найденный в такой землянке орден «Красной звезды» со сколотой эмалью и неплохо сохранившимся номером. Где он сейчас – не знаю. Но тогда – все, конечно же, скрывалось от родителей и отнести его в военкомат, найти по нему погибшего воина – ума не хватило. Найденные «трофеи» в основном складировались у Генки в сарае, где и располагался наш «поисковый штаб». Я отважился только хранить в тайнике за домом ржавый, погнутый «ТТ», который время от времени откапывал и пытался
выпрямить с помощью кирпича и отчистить от ржавчины. Найденные патроны мы любили «поджаривать» на костре и балдели от настоящего свиста пуль над головой, когда они начинали взрываться от огня. «Первый звоночек» прозвенел, когда на костре устроенном в окопе, шарахнул противотанковый патрон, который мы пилили накануне ножовкой и раскаленная половина подпиленной здоровенной пули не попала в горло сидевшему на ветке сосны, склонившейся над костром, Валику Калинину. После взрыва .патрона он свалился с дерева и стал кататься по земле, хрипя и захлебываясь кровью. Мы, грешным делом, вначале не поверили ему, приняв все за очередной прикол. Так мы уже не раз шутили, изображая «ранение» после взрыва патронов на костре. Но на сей раз все оказалось – более чем серьезно. Чудом не задев сонную артерию, рядом с трахеей торчала шипящая раскаленная железяка из под которой – фонтаном хлестала кровь. Мы, «труханув», конечно, все же общими усилиями зажали Валентину рану, дотащили до дороги и попутная машина довезла его в больницу. Все, к счастью, обошлось. Валик вернулся после боевого ранения «из госпиталя» гордый, со здоровенным красным рубцом на горле и вместе с нами снова (!) взялся за старое еще с большим энтузиазмом. Второй звонок, даже уже не звонок – а настоящий «мощный удар колокола» прозвенел чуть позже. Мы целый день таскали с собой найденную немецкую мину от полкового миномета, раз десять пытаясь «раздолбить» ее на рельсе в близлежащем песчаном карьере. При этом – Генка, сильно злясь, что «эта зараза – никак не взрывается», лупил миной, взяв ее за хвостовик, о рельс, а мы, окружив его плотным кольцом, отворачивались(!?), прикрывая глаза руками. До сих пор не понимаю – где он был - обязательный с рождения для каждого человека, инстинкт самосохранения? И где бы летали наши любознательные детские глазки вместе с прикрывающими их руками, если бы мы добились своего и мина все-таки – взорвалась?! На этом бы – кончилось наше «безбашенное» счастливое детство и отрочество и некому было бы, наверное, описывать наши юношеские «подвиги»… Намаявшись с неподатливой миной, мы возвращались по просеке, расположенной над городским водопроводом, подававшим артезианскую воду для всего Северодонецка и Генка, увидев открытый люк, зашвырнул в него нашу издолбанную находку. Раздался глухой взрыв, земля под нами начала оседать, а из люка взвился к небу огромный столб воды! Мы на карачках выбрались из стремительно разраставшегося кратера и рванули по домам. А на месте «неожиданного прорыва водопровода» целую неделю потом работала аварийная колонна. Город сидел без воды, а местная милиция в сопровождении участкового – бравого младшего лейтенанта дяди Феди, обходила дворы и допрашивала всех по очереди. Что мы тогда натворили и что нас ждало в случае, если бы нас «вычислили» - даже страшно себе представить! Думаю, у дяди Феди не было сомнений в том - чьих это рук дело. Но он, то ли пожалев нас и наших родителей, сознательно не проявив своих выдающихся аналитических способностей, в которых я лишний раз убедился потом после «разборки» с баяном, то ли пожалел, заодно, и своего племяша, участника нашей «банды», видно по всему – формально подошел к расследованию и дело вскоре замяли. Сейчас бы стали искать «чеченский след» или по привычке бы обвинили во всем «Аль-Каиду», но тогда – видимо, списали на очередной «гейзер»… Маме в этом я признался тоже много позже, уже когда работал в оркестре Утесова. А Генка Чернов погиб за неделю до полета Гагарина. Его разорвало, буквально, на части, найденным в лесу 86-миллимет-ровым снарядом, который мы, как всегда, накануне «поджаривали» на костре. Так ничего не добившись, Генка унес снаряд домой и мы договорились «разрядить» его утром. На следующий день я должен был придти к нему к 10 часам, с тем, чтобы, быстренько разобравшись со снарядом, успеть еще на 11 часовый сеанс в кино, который заканчивался как раз за 20 минут до начала первого урока в школе. Спасла меня мать. В этот раз (и пусть скажут, что материнское сердце не умеет предчувствовать!) она под мой недовольный «скулеж», дольше обычного возилась с жареной картошкой и я опоздал минут на пятнадцать. Генка, видимо, не дождавшись меня, сам взялся за снаряд. Я не дошел до его дома, буквально, метров 30, когда раздался взрыв, по улице полетели куски забора и окровавленного мяса, а меня крепко садануло взрывной волной и кусками досок. Когда я, очухавшись, приподнялся с земли – увидел страшную картину. Из обезображенного обезглавленного туловища Генки поднимался пар, а на окружающих крышах лежали куски его тела, вперемешку с землей и кусками забора, пристроившись под которым, он и возился с нашим снарядом. Был поврежден и угол дома, вместо окон – зияли черные дыры, из которых вылетали листы бумаги и пух от разлетевшихся от взрыва домашних подушек. Если судить даже только по этому – взрыв был страшной силы. Считай - по дому выстрелили из пушки. На этот раз – милиция взялась за дело «по полной программе». У одного Чернова из сарая саперы извлекли килограммов 200 боеприпасов и всякой ржавой всячины, «обшмонали» и все наши «заначки», отобрав патроны и прочую военную мелочь. Участкового - дядю Федю, чуть не лишив последней звездочки, без особых почестей отправили, наконец, на заслуженный отдых. Генкин отец тоже чуть было не лишился своей звезды Героя, а я свой ржавый «ствол», втайне от родителя, благополучно утопил в озере вместе с патронами и прочими «трофеями», навсегда «завязав» со всяким «милитаризмом».

Дом на Сосновой

При отсутствии тысяч нынешних супермаркетов и рынков стройматериалов, все тогда «несли с производства». Кроме кирпича, конечно. Хотя жители села Боровское, находившегося в нескольких километрах от Северодонецка, основанного бывшими казаками, сбежавшими сюда от гнева императрицы Екатерины, унаследовавшие боевитый и воровитый характер предков, придумали свое «ноу-хау». Каждый, из многочисленных семейств боровчан, возвращаясь с работы, в сумке, вместо съеденного в обед «тормозка», тащил домой кирпич-другой. Поскольку семьи были огромными, таких «тормозков» они натаскивали за год на пару новых домов. Никакого криминала, а дома в Боровском росли, как грибы. Вороватость боровчан была общеизвестной, в чем лишний раз убедились, когда власти решили благоустроить автобусную остановку в их поселке, обшив ее цветными листами из стеклопластика. Вечером закончили обшивку, а утром – напротив голого каркаса уже красовались крыши «тормозковых» домов боровчан с разноцветными кусками стеклопластика на кровлях. Бороться с боровчанами было – бесполезно. Заставить их не воровать – все равно, что воробья заставить не чирикать. Когда рядом с их поселком построили аэропорт со взлетной полосой, принимавшей Ан-24, выполнявших рейсы в города Украины, Киев и даже – Москву, боровчане дружно пошли в «летчики». В красивых аэрофлотовских фуражках стали служить в аэродромной обслуге. Но по генетической привычке – продолжали переть с аэродром все подряд, вне зависимости от того «хорошо оно или плохо» лежит. Потрошили посадочные системы, тащили лампы из прожекторов, тырили бетонные блоки, даже к самолетам пытались подобраться с отверткой. Благо охрана была на стоянках из «иногородних» - северодончан и жителей близлежащего Лисичанска, а то сводки авиапроисшествий за те годы, думаю, были бы гораздо обширней…
 Каждый же из тысяч наших кирпичей, пошедших на кладку дома, я в буквальном смысле этого слова – подержал в руках. Его – за 5 руб. – машина, привозили халтурившие водители на МАЗе с соседнего силикатного завода, еще теплым, прямо – с конвейера. Кирпич был белый, сделанный на основе извести и мои руки на запястьях – не успевали заживать. После того, как самосвал ссыпал кирпич, отец давал указание – сложить всю машину – вон там. После сотен ходок с тремя кирпичами в руках от места свала до места укладки, он частенько выходил, оценивал мою «пирамиду» и говорил: нет, тут – плохо, надо перенести – вон туда… И все начиналось снова. До сих пор не знаю – имело ли вообще, какое-либо значение то место, где на участке лежал сложенный кирпич, или отец таким образом утверждал свой беспрекословный «авторитет». Заодно – «учил меня свободу любить» (его фирменное выражение) и приучал, таким образом, к труду. Было тяжело, горько и обидно одному, надев взрослые холщевые рукавицы перетаскивать
тонны кирпичей, потому что соседи, как-то так сложилось, уже в основном построились и их дети - мои кореша с улицы Сосновой после школы ходили дружной ватагой к озеру «рубиться» в футбол. А я при всем своем вратарском авторитете, не смел бросить эту тяжкую, тупую и однообразную работу, зная заранее, что меня ждет в случае ее невыполнения. Иногда, друзья, когда надо было играть важный матч с чужими - все же выручали. Подключались и всей оравой достаточно быстро перетаскивали кирпичи к месту новой кладки и тогда я вместе с ними, дуя на обожженные запястья, бежал к нашей футбольной площадке, где мы даже установили настоящие ворота из двух сосен – боковых штанг и перекладины из водопроводной трубы. Это, в отсутствии судьи, радикально снижало количество конфликтов по поводу – «в ворота пролетел или нет?», что вообще, было невозможно определить при «штангах – кирпичах». Каждый стоял насмерть на своём, если мяч пересекал линию ворот по воздуху и не по центру ворот. А с высотой – было вообще сложнее всего. Пытались визуально-виртуально определять – «засчитывать-не засчитывать» по высоте поднятых рук вратаря. Ну, а если в воротах стоял такой непробиваемый внизу, но очень «мелкий» для верха, как я? Саму игру перемежали бесконечные выяснений отношений и точек зрения на траекторию мяча. Иногда даже зеваки-прохожие, остановившиеся поболеть, ввязывались в спор, заканчивавшийся потасовкой. Самое интересное, что она иногда продолжалась уже, вне зависимости от нас, вполне самостоятельно, когда мы, возобновив игру, уже забивали и отспаривали новые голы. Был в нашей футбольной компании Юрка Клос, переехавший с родителями в Северодонецк из Брянска и упорно «травивший» нам, что играл там за юнцов местного «Динамо», выступавшего в чемпионате СССР. Так вот, этот «бомбардир» умел выспорить любой мяч, лишь бы он хоть чуть-чуть летел в сторону ворот. Несмотря на малый рост и щуплость он так орал, закатывая глаза и брызжа слюной, что мы, боясь, что его вот-вот хватит «падучая» - сдавались и засчитывали гол. Играл он – не «фонтан», много водился, путаясь в кривых коротких ножках, но каждая команда старалась заполучить его в свои ряды «для счета». Для полного закрытия больной темы, мечтали даже о сетке (чтоб тогда стал делать Клос?), но «попереть» ее где-либо нам долго не удавалось, а когда все же удалось на запасном поле местного стадиона «Химик», у нас ее тут же поперли наши соседи и заклятые друзья - химики из цеха озеленения.

Террористка Каплан и «химики»….

 Химиками их звали потому, что большинство из работников этого городского подразделения, озеленявшего и подметавшего Северодонецк, были ранее судимы, многие отрабатывали свой срок «на химии», как свободные поселенцы. Их деток, естественно, тоже боялись и никакой управы на этот малочисленный, но очень опасный хутор не было. Зато они нас - регулярно терроризировали, налетая на участки за яблоками, забирали мяч и отнимали деньги, «перестревая» у озера по дороге домой. Братва там была - уже вполне сформировавшиеся кандидаты на нары. Все поголовно курили, сплевывая через «фиксы», таскали в карманах кастеты и даже ножи, играя ими перед «перестретыми» в татуированных пальцах с выколотыми синими перстнями. Вот они-то и стали моим главным препятствием в «большую музыку». Я помню, как по просьбе покойной Тани Коршиловой (была такая красавица-умница ведущая на Центральном телевидении, разбившаяся со съемочной группой под Суздалем из-за «бухого» тракториста) рассказывал свою «музыкальную эпопею» в Останкино, во время финала конкурса «С песней по жизни». Надо было - чисто формально рассказать о себе, о том, как пришел в музыку, учился в музшколе и т.д. Когда выключили камеру, Татьяна (царство небесное!) валялась в своем эфирном наряде по ковролину останкинского холла и хохотала так, что хоть – блюдечко подставляй! То ли я так смешно рассказывал, то ли коршиловское беспрецедентное чувство юмора свалило ее с ног – судить не мне. Очень жаль, только, что не сохранилась эта запись, как, впрочем – и самого финала конкурса. Ведь было это еще в «добетакамовскую» и даже «доуматиковскую» эпоху, когда все писали на огромные видеомагнитофоны советского производства – «ВПР».
Итак – Северодонецк был город не такой уж большой, но в те годы, когда я волею родителя подался в музыку, в частности – с его «нелегкой руки» - в баянисты, все передвижения по нему осуществлялись - пешком. До музшколы на Комсомольском проспекте было где-то километра три. Батя, одержимый мечтой увидеть меня на месте дяди Васи, поднапряг скудный семейный бюджет и «справил» мне за целых 80!рублей (половина его месячной зарплаты за, в самом деле – очень нелегкий труд) – баян марки «Кремiнне» - по названию города в Луганской области, где находилась фабрика музинструментов. Вначале все шло более менее благополучно. Я успешно изучал сольфеджио и нотную грамоту, лихо исполнял гаммы (сказывалось мое участие в школьном хоре) до того момента, пока мне не назначили преподавательницу по специальности . По сей день ума не приложу – что же такое должно было произойти в жизни с этой дамой еврейской национальности по фамилии Каплан, чтобы она стала – баянисткой? Я думаю, что Дора Израилевна и сама не могла никак понять – как она дошла «до жизни такой»? Скажу только, что она, судя по всему – пила не меньше Александра Антоновича (профессиональное у баянистов это – что ли?) Впрочем – кто тогда не пил? Курила «беломор», говорила низким, хриплым голосом и ненавидела свою судьбу, баян и всех тех, кого она должна была учить играть на нем. Меня она невзлюбила, что называется - с первого взгляда. Когда я, скромно постучав, зашел в класс, где должен был под ее руководством постигать тайны исполнительского мастерства, то по детской простоте, видимо, не смог скрыть испуг, отразившийся на моем лице. И когда после долгой паузы, на протяжении которой она сверлила меня своими косыми глазами с накладными ресницами, как удав кролика, а затем - басовито рявкнула – «Ну, чего стоишь у двери, как памятник? Чего испугался?» - я, потупив бесхитростные детские глаза (ведь сам Пожарник учил!) честно сказал
– «Вас…»
 - «Гы-гы… Я что – такая страшная?» - кокетливо спросила Каплан. «Да…» - снова честно признался я. За что сразу же, не сыграв ни единой ноты, пробкой вылетел из класса под громкий ор баянистки. Последующие занятия превратились в настоящую испанскую пытку. Я был мелким, но упертым овном и, невзирая на ее вопли, упорно вынимал большой палец из-за деки баяна и играл гаммы, как на аккордеоне - всеми пятью пальцами. Это приводило ее в неистовое бешенство. Преподавательша нещадно лупила меня линейкой по пальцам и орала на ухо. что так играют только «последние мудаки»! Я же – в свою очередь упорно не хотел понять – с чего это она звереет – ведь я же вовремя все нажимаю, играя гаммы – пусть даже и пятью пальцами. Делал это, даже не подозревая, что играю по методу великого баяниста В. Бесфамильнова, игравшего уже в то время на пятирядном баяне - именно таким способом! Однофамилица эсерки-террористки зверела все больше, а именно это обстоятельство - зародило во мне идею страшной мести. Не помню уже, как я до такого додумался, но я, будучи хлопчиком весьма начитанным, мимоходом на переменке выдвинул версию очкастой пианистке Светке Копыловой, конечно же - взяв нее смертельную клятву: никому – ни слова, что именно наша Капланша – стреляла в дедушку Ленина. Только - поистине дьявольская фантазия могла оживить и перенести расстрелянную комендантом Кремля без суда и следствия еще в далеком 18 году эссерку Каплан в мой родной Северодонецк 60-х годов! Все понимали, что это – полная ахинея! Но, тем не менее - даже из других школ стали приходить преподаватели, чтобы посмотреть на вмиг ставшую суперпопулярной Дору Израилевну и даже, не особенно обращая внимание на несовпадение имен и времен, смущаясь и извиняясь, все же интересовались – «Правда ли это? А если не Вы, может быть – ваша сестра, или другая какая-нибудь родственница?». Местечковый шовинизм - страшная сила! Уж очень хотелось тщеславным северодончанам иметь в своем маленьком городе с биографией всего в несколько десятков лет, собственную историческую достопримечательность! Моя мучительница окончательно и беспробудно запив с горя, начала бросаться на коллег и учеников и даже чуть было не порвала в собственном кабинете директора школы Лобко, тоже попытавшегося прояснить, наконец, этот вопрос, потому что, ему «уже позвонили из городского управления КГБ и запросили ее личное дело». Куда после этого сгинула Дора Израилевна - одному Богу известно, но в музшколе меня – явно зауважали. И не только учащиеся. Даже преподаватели трепали меня по макушке и говорили «Ну, ты даешь!». Видно, террористка-баянистка не одного меня достала…. Но, тем не менее, мой «музыкальный путь» оставался долгим и тернистым в прямом смысле этих расхожих слов. Может быть, и радуясь изгнанию террористки- Каплан, но в силу профессиональной солидарности, а может быть из-за того, что за ту же зарплату у
преподавателей увеличилось количество работы из-за переброшенных к ним каплановских учеников, мой новый преподаватель (впоследствии – тоже написавший мне пламенное письмо в Останкино, сейчас – хоть убей, не могу вспомнить даже его имя, отчество, помню только, что он был толстым, в очках и сильно сопел) запретил мне с моей неформальной манерой игры заниматься в школе по специальности на казенном инструменте. Сказал, что я «неправильно с ним обращаюсь». Тупиковую ситуацию, как это сотни раз бывало, взялась решать моя мама. «Пусть подавятся!» - в сердцах сказала она и выпросила у кого-то из соседей старую детскую коляску. На нее я должен был ставить свой 20-килограммовый футляр с баяном и переть его впереди себя до музыкальной школы и обратно. Ну и что, скажите, могло быть «слаще» подобной мишени для «химиков-озеленителей»? «Шлема» с баяном на ржавой коляске и музпапкой на ручках-веревочках с лирами на боку? Они стали регулярно «перестревать» меня на дороге, ведущей вдоль озера к дому и, встав плотным кольцом, требовали доставать инструмент и «че-нибудь изобразить». А поскольку я в первом классе умел играть – только гаммы, после каждого своего «выступления» подвергался «угрозам и унижениям», как записали бы в милицейском протоколе. Попытки объяснить, что я – не Бесфамильнов и только начал учиться, да еще в первые дни - под репрессиями заразы – Каплан, ничего не действовало. Но эти «гопники» не знали, кто такая Каплан. Да и Ленина, боюсь – тоже не знали. Их головы были заняты совершенно другим. Где что стырить, кому «дать в бубен», как найти денег на пивко и т. д. Врать не буду – бить меня почему-то не били (вот она, видимо – волшебная сила искусства!), но обещали. Один даже - самый нервный (ну, вылитый «Промокашка» из «Места встречи»!) требовал выучить…. нет, не «Мурку» что было бы, наверное, проще, а «какую-нибудь «буги-вуги», чтоб «оттянуться по кайфу», иначе обещал «поставить на перо», которым регулярно и щекотал мне кончик побелевшего от страха носа. С каждой встречей, «химики» становились все суровей, а мои попытки подбирать в классе заявленные ими произведения, нарывались на гнев «очкастого сапуна». Жизнь меня – маленького и несчастного, что называется медленно и неуклонно – загоняла в угол. Спасение, как это всегда и бывает - пришло нежданно. Я, как всегда, возвращался после занятий по привычному маршруту, вокруг озера по асфальту. Альтернативная, более длинная дорога была - мостовой, отчего коляска моя грозила развалиться вместе с баяном. Да и «химики» ее тоже знали и, быстро «вычислив» меня на ней, пообещали не дожидаться, когда я выучу «буги-вуги», а «урыть сразу», если не буду ходить «там, где положено» и заставлять их «гоняться за собой». Накрапывал дождь после только что прогремевшей мощной грозы. Глаза неожиданно наткнулись на большую сосну, вывернутую с корнями из песчаной почвы. Под корнями зияла довольно-таки приличная яма. Решение пришло моментально, тем более, что до моего «места встречи» оставалась какая-то сотня метров. Срок, отпущенный мне «химиками-меломанами» на подготовку нового репертуара,
истек и новая встреча ничего радостного мне не сулила. Нервного «Промокашку» уже в прошлый раз с трудом придерживали кореша. Быстро выгрузив тяжелый футляр, я подволок его к яме и, спихнув под корневища, засыпал песком. Коляску загнал в кусты и с одной папочкой, сквозь подзаборный кустарник пробрался домой мимо истомившихся в ожидании «поклонников». Мать готовила что-то на кухне и не обратила внимание, что я вернулся налегке. Только через час-другой она, не услышав привычного «цугиканья», зашла в мою комнату и спросила – почему я не занимаюсь? Весь этот час был потрачен мною на репетицию того самого выражения лица, с которым я скорбно объявил матери леденящую душу весть. «Я ничего не мог сделать, мама, их была - целая куча, этих «химиков» и все – с ножами. Мать позеленела, схватилась за сердце и только и произнесла: «Да Бог с ним, с этим баяном. Главное – сам живой!» Прости меня, мама, еще раз, хоть я уже давно успел покаяться и даже вместе с тобой потом, много лет спустя, похохотать над «этой трагедией». Но тогда-то было - не до смеха! Вот-вот с работы должен был вернуться отец, от которого и так, без всяких баянных происшествий, тянуло спрятаться по кровать, когда он приходил с работы «подшофе» и тут же вспоминал о своих родительских обязанностях. Раздевшись и улегшись на диван, он требовал дневник. «Воспитательная процедура» эта из года год повторялась по одному и тому же сценарию. Он каждый раз начинал перелистывать дневник с 1 сентября и я получал от него по новой за уже «отработанные» замечания, записанные в дневник на протяжении всего учебного года. Заканчивалось обычно все метанием несчастного дневника в стену и объявлением для меня с завтрашнего дня радикальными переменами в жизни. «Все, пойдешь работать, говорил он, - мать, приготовь ему робу и рукавицы. Лопату – там дадут!». Из меня, тем не менее, каждый раз ручьем начинали литься слезы, как только я представлял себя щуплого, маленького в огромной грязной фуфайке, в кирзовых сапогах, здоровенной лопатой копающего бесконечную траншею. Еще какое-то время поорав, он засыпал, а мать до следующей «раздачи» - молча уносила в кладовку «реквизит» - робу и рукавицы. Пришлось со временем, придумать способ, как сберечь нервы родителя и свою голову. Заводился второй дневник, специально для него. А замечания писали - в старый. Все гениально и просто. И не надо было, как другие – примитивно подтирать двойки и замечания резинкой или вырезать лезвием, нарываясь на неотвратимые «проколы». Суров был Алексей Михайлович, царство ему небесное, но, видимо, все же – несправедлив, и так и умер, не приняв и не поняв – чем же это занимается его непутевый сын, который не хочет становиться нормальным человеком и настоящим хозяином, ходить по участку с вилами и месить говно резиновыми сапогами на приусадебном участке и как все – работать на заводе. Стеснялся даже, когда я вел передачи на городском радио, а про газету, в которой я в свои 22 года стал редактором, потея в костюме-тройке с галстуком в компании отцов города на заседаниях городского партхозактива, он думал, что она сама печатается в типографии. Профессий журналиста и артиста в реестре его сознания не существовало по определению. Все, кто не бил кувалдой, не крутил ключом гайки или не копал землю лопатой - для него были – лентяями. Может быть, поэтому у меня зрелого человека – до сих пор все никак не проклевывается «земельный» рефлекс. Нет ни одного человека среди моих друзей, или знакомых, которые после второй рюмки вместо ранее святых разговоров о бабах, автомобилях и футболе, не начинают теперь говорить о земельном участке, уже купленном или присматриваемом. Для меня по сей день лучшая дача – чужая, что я и не скрываю. Приехал, рацеловался, сходил в лес, на речку, подрубил дровишек с хозяевами, пожарил привезенный шашлык (переночевал, если пришлось «накатить»), утром встал, попил чаю с ними, вспомнил вчерашнее и, расцеловавшись теперь уже на прощанье – отбыл домой. При этом – не болит голова за свою «фазенду». Что ее разнесут - не разнесут бесчинствующие бомжи, спалят - не спалят злые жители из близлежащих сел и т. д. Да и стоять «зениткой кверху» над грядками, копаться в земле – ну, хоть убей – не мое! Не понимая, почему дача для того, чтобы на ней «надо не отдыхать, а обязательно – вкалывать» я, тем не менее, чтобы избежать «классовой пролетарской ненависти» домочадцев, приезжал на дачи к своим двум экс-тещам и сразу заявляя с порога: «Давайте, мои любимые, я сделаю сейчас что-то такое большое и трудоемкое (закопаю столб, вырою траншею, вскопаю, наконец, эту долбанную сотку земли под картошку), но только потом - не заставляйте меня, умоляю вас, пропалывать ваши сраные грядки, удобрять их навозом, поливать клубнику и помидоры – кайфуйте от этого сами, без меня! И вообще – я предпочитаю на участке - ровный изумрудный английский газон. А продукции сельского хозяйства у нас в магазинах и на рынках сейчас – хоть задницей ешь! Кончилась большевистская голодуха!
 Трижды кланяюсь тебе, мама, за то, что, терпя все невзгоды, верила в меня до последней своей минуты, не спала ночами, переживая за меня в той далекой чужой Москве и даже, украдкой экономя копейки под неусыпным батиным взором, умудрялась высылать мне десятку-другую в месяц, чтоб я не загнулся в ней упорно, «не верящей слезам» без угла, без крыши над головой…
 Но тогда надо было спасаться от необузданного родительского гнева. Первым делом, мать выпроводила меня к тете Поле Корольковой, наше соседке по старой квартире, соседке и по Больничному городку, знакомой с матерью многие десятилетия и бывшей с ней вместе даже в эвакуации во время войны. Отца надо было плавно ознакомить со случившимся и, как не раз уже бывало, погасив его первую непредсказуемую реакцию, потом вывести меня из подполья и позволить рассказать о случившемся самостоятельно. Батя буйствовал два дня, грозясь самыми страшными карами: «Я работаю, горбом заработал на этот баян, а он …» Ну, и далее, как сейчас принято – «пикалки»…
 Только на третий день мать, забежав в Корольчихе, сказала, что «он маленько отошел» и уже можно возвращаться, тем более, что дома с ним уже приканчивает вторую бутылку представитель власти, местный «Анискин» – старый отцовский друг и собутыльник Федор Степанович – наш тучный участковый, которому, как я говорил впоследствии – «всего шестьдесят два года, а он уже – младший лейтенант». Впрочем, дядя Федя явно не был карьеристом, был доволен единственной малой звездочкой, называл себя «микрогенерал-майором» и уважал «горькую». А вместо пистолета носил в кобуре семечки и, не стесняясь, щелкал их, расхаживая с папкой под мышкой по своему участку - нашему городку.«Заходи, Вовка, не ссы, не тронут» - авторитетно пригласил меня на кухню Федор Степаныч и громко отрыгнул квашеной капустой. «А ты, Михайлыч, пока погодь, пусть сам расскажет, как было дело». Батя сверкал на меня глазами из-под кустистых бровей, но молчал… И то уже - хорошо. Начал я по заранее придуманной фабуле, по ходу рассказа, постепенно наглея и украшая происшествие леденящими душу деталями. Выслушав мое повествование, дядя Федя, налил еще по одной, чокнулся с батей и, запрокинул лысую голову, одним глотком опорожнил «граненник». Потом смачно крякнул, вытер губы, обстоятельно закусил и, прищурив поросячьи хитрые глазки, ласково произнес: - «А ну-ка, Вовка, расскажи еще разок». И снова слушал мой страстный рассказ, налегая на, выставленный важному гостю, холодец. Снова выпивал, и снова просил рассказать – как все было. Вот тогда бы мне и понять дурачку малолетнему, что тем, кто врет, надо обладать феноменальной памятью во всем, особенно в деталях. «Колонул» меня дядя Федя старым испытанным ментовским способом – на несовпадениях в «дублях». Сперва на меня нападали и отнимали баян трое, потом (дурилка я картонный – усиливал впечатление) уже пятеро и даже с ножами (бедная мама, она ведь слушая всю эту ахинею, все время охала и вскидывала руки, приговаривая – «Слава Богу, что сам - живой!». «Живой, живой и живым останется. Если Михайлыч сам ему башку на хрен не открутит», вдруг резко зыркнув на меня совершенно трезвыми глазами, спокойно произнес старый чекист.«Хорош ваньку валять! Куда гармонь дел?». Я понял, что попал и пока дядя Федя, напару с матерью придерживали папика, снова сквозанул со двора. Через некоторое время, мать снова пришла на мою «явку» и сказала – «Они уже все допили, успокоились. Пошли, баян покажешь». Взяли фонарь (уже темнело) и я, на всякий случай, соблюдая безопасную дистанцию от родителя, возглавил поисковую экспедицию. От дома было недалеко, через несколько минут я, напару с дядей Федей, под его кряхтение и матюги, тащил промокший баян из-под корневищ. Когда, открыли футляр и посветили на инструмент, мне тут же пришлось рвануть в забег вокруг озера, потому что родитель, мгновенно протрезвев, тут же погнался за мной. Но я был гораздо моложе, трезвый, да и жизнь моя только-только начиналась – поэтому с батей мы не виделись еще, примерно, полмесяца. Кончилась вся эта эпопея тем, что, потратив на ремонт восьмидесятирублевого баяна еще сорок, его с трудом «толкнули» кому-то за шестьдесят… Вот такими были мои первые шаги в «большой музыке». Сделанные, иногда – ползком, иногда – бегом.Родитель, тяготясь отсутствием «любви к земле» со стороны своего единственного сына (сестер он не видел в качестве продолжательниц), упорно не хотел слышать своих знакомых, говоривших, что ему надо гордиться таким талантливым сыном. «Работать не хочет. А петь – все поют, когда выпьют...» - вот и весь вердикт. Даже до последнего - не хотел верить, что я, может быть – единственный из северодончан, поступил тогда в МГУ на журфак и один из сотен претендентов был принят во Всероссийскую творческую мастерскую эстрадного искусства в класс легендарного Георгия Виноградова, чью песню «Я возвращаю ваш портрет… » распевал еще в детстве вместе с ним, сидя под черной тарелкой репродуктора в нашей коммуналке… Вспоминаю, как Георгий Павлович, опустив голову к очередному клавиру и дымя своим «Байкалом», с прищуром улыбался сквозь табачный дым, когда я ему рассказывал о наших «дуэтах». Виноградов, седой старик, с осыпанными перхотью плечами познал в жизни такую славу и успех – дай Бог каждому! Я видел его фото – в шляпе с белым кашне и красивыми дамами в вуалетках на фоне Большого театра, где он мог спокойно составить конкуренцию знаменитым Лемешеву и Козловскому. А как он пел «Соловьи», «Осенний сон», «Друзья однополчане» в ансамбле Александрова! Мужик он был резкий (даже в старости это ощущалось) и, как я узнал впоследствии – однажды, не сдержавшись, «заслал под кокарду» какому-то козлу, попытавшемуся пристать к его даме в "Метрополе".  Козел оказался военным атташе какой-то из капстран, все дошло до самого верха, что в те годы было равно смертному приговору. Но Георгия Павловича спасли его мастерство и популярность. У него отняли звание народного артиста, все награды, но все же не посадили. И его, уже спивающегося, взял на работу в ВТМЭИ ее основатель и директор Леонид Семенович Маслюков. Виноградов был не только выдающим певцом, он был и великим педагогом. До сих пор, прослушивая его записи, не устаю удивляться совершенству его голосоведения, изысканности исполнительской манеры. Он воспитал и раз и навсегда приучил «чисто» петь не одно поколение вокалистов. «Артистов, поющих фальшиво в концертах, на которые людям продают билеты за деньги, надо сажать по той же статье, что и фальшивомонетчиков» - говорил он. Еще на всю жизнь я запомнил его «фирменный» девиз: «Не можешь петь – не пей, не можешь пить – не пой!». Сам же Виноградов - пил, время от времени выгоняя нас из класса для того, чтобы причаститься из чекушки, которая всегда была заначена в его рабочем столе. Но исходя из того, как пел, наверное - имел на это право. Только больно было смотреть, когда отяжелев от выпитого, он опускал голову к столу и что-то шептал, поскрипывая зубами. Нелегкие испытания выпали на долю этого человека, обладателя уникального бархатного тенора. В отличие от Козловского и Лемешева, он пел «с ключиц», «коротким столбом», за счет чего - его льющийся голос, казалось, лишенный даже необходимых при пении - цезур (пауз для вдохов по-простому говоря) обладал свойственным только ему одному - «придыхом», этаким бархатным окрасом, придававшим исполнению неповторимую лиричность и проникновенность. В нем не было «козловских» «поджелудочных», задавленных нот. Верха звучали легко и без всякого поджимания диафрагмы. Он так, буквально, играя - взлетал на свою верхнюю «си бемоль», что казалось – это ноты откуда-то из среднего регистра. Только ткнув пальцем в клавиатуру, понимаешь – как высоко он парит в этом месте исполняемого произведения. Суров был Георгий Павлович, но, в отличие от моего бати - справедлив. Однажды, когда в ВТМЭИ нагрянула некая «комиссия» на непонятно какой - очередной просмотр студентов, мой учитель спас меня от отчисления за устроенный «бунт на корабле». Тогдашний худрук «Росконцерта» по фамилии Лейбман и его соратник Кадомцев, приняв очередную программу какого-либо коллектива, т.е. дав ему право на жизнь и работу и соответственно – «приняв» на банкете «проставленном» им артистами, любили заехать еще на «продолжение» в ВТМЭИ. Усевшись за столы со своими поддатыми бабами, они начинали «отсматривать» стажеров, дав команду зависимому от них Маслюкову - «Выводи, разбойник, девок, пусть покажут кой-чаво!» Смотрели сальными глазами на дрожащих от страха студенток почему-то все больше – ниже пояса, не стесняясь, вслух обсуждая их формы. Когда пришла моя очередь развлекать начальство, я не вступил в нужном месте после концертмейстера, не сделал это и после повтора. На вопрос бухого Кадомцева – «А чей-то этот не поет? Слова что ли, с перепугу забыл?», я ответил в звенящей тишине, наступившей после вопроса росконцертовского генерала: «Слова я помню. Боюсь помешать вам, вы же разговариваете». Даже ежу была после этого понятна моя дальнейшая судьба. Песня, которую я должен был петь, кстати, была написана хорошим композитором Борисом Савельевым и называлась «Правда»… На следующий же день на доске приказов появилось распоряжение по «Росконцерту» о моем отчислении, «ввиду профнепригодности» и мне предложили забрать документы в секретариате. Вариантов у меня не было, так как,  приехав с Украины, я проходил стажировку в ВТМЭИ от «Росконцерта», который и платил за нее. Саульский «пробил» меня в ВТМЭИ к Виноградову, преодолев формальный тогда еще украинский административный «барьер», в виде исключения, как будущего солиста его знаменитого оркестра.
 Всероссийская творческая мастерская эстрадного искусства, располагавшаяся в здании Зеленого театра на ВДНХ - была заведением, вобщем - то не вписывавшимся в привычный ряд, в котором находились советские учебные заведения - музыкальные школы, училища, консерватории, институты культуры. Это был некий спартанский прототип нынешних «Фабрик звезд». В ВТМЭИ, скорее, не учились, а проходили стажировку,то есть,  попросту - натаскивались артисты, с уже имеющимися навыками сценической работы, те, кого российские филармонии направляли в мастерскую для подготовки нового номера во всех жанрах, практиковавшихся тогда на эстраде. За подготовку своих стажеров филармонии платили довольно-таки приличные деньги «Росконцерту». Из этих же средств - приобретался репертуар, реквизит, шились костюмы артиста. Здесь занимались солисты-вокалисты эстрады, готовились вокальные дуэты и группы, исполнители разговорного жанра – чтецы, конферансье и ведущие программ, артисты оригинального и хореографического жанра. Было несколько пар близнецов. Леонид Семенович Маслюков как-то заболел этой идеей и разысканные в разных уголках страны двойняшки, готовили у нас парные номера в различных жанрах. Были Лена и Таня Зайцевы, студийные красавицы с прямо-таки голливудским экстерьером, но так и не достигшие сколько-нибудь значимых успехов в том, что касалось, собственно, вокала. Были оригинальщики - братья Ноздренко, еще один вокальный дуэт – сестры Грукач и еще какие-то пары, имена и фамилии которых затерялись в памяти. Об атмосфере, царившей в этой «бурсе» можно рассказывать сейчас с иронией, вспоминая, все то, что испытывали на своей молодой шкуре будущие «звезды» эстрады. Стипендия была – 69 рублей. По сравнению с 40 рублями студентов тогдашних ВУЗов – вроде бы – неплохо. Но ни «общаги», ни каких либо иных радостей от ВТМЭИ - никому не полагалось. На эти без рубля – 70, надо было снимать жилье, самому заказывать клавиры переписчикам нот, коих в Москве тогда был целый клан и их телефоны знали все певцы и музыканты. Кроме того – надо было что-то есть, да и вообще –хорошо выглядеть, «как и полагается артисту». Задачка, надо сказать – не из легких. С мокрой спиной мы бежали от «шайбы» вестибюля метро станции ВДНХ до Хованских ворот и далее – по территории выставки до Зеленого театра. Дорога, надо сказать – не близкая. Где-то километров около трех. Студийный водила Сашка Коновалов, жалея нас, иногда подбирал возле метро в оговоренное время и довозил до Зеленого театра. Но студийная фурия – Вера Эдуардовна, прознав про это, настучала Маслюкову и «подвозы» были прекращены с печальными для сердобольного Сашки последствиями. Тогдашняя должность Веры Эдуардовны Николаевой (кстати - матери замечательного советского клоуна и по слухам – очень хорошего, доброго человека Андрея Николаева) мне по сей день - малопонятна. Ясно только, что держал в студии Маслюков эту ведьму только из уважения к ее всемирно известному сыну. Хотя, формально она числилась ассистентом режиссера, в творческих процессах замечена не была. В основном, ее деятельность сводилась к тому, чтобы держать студийцев в «черном теле».Беспредельная власть над студентами доставляла ей, видимо, удовольствие близкое к вожделению.  «Ассистентша» вела специальные талмуды, куда вносились все опоздания и проступки, за которые впоследствии - из наших нищих стипендий производили карательные удержания. Умудрялась даже вести графики «месячных» у наших девок, дабы те не отлынивали под этим предлогом от занятий у станка в классе хореографии. Собирала и распространяла все студийные сплетни – «кто с кем, где и сколько раз» и вообще - только и знала, что «строила» нас. Когда у «ласточки курносой» (так звали мы ее за огромный «шнобиль», свисавший до самой губы), случался «больничный», в студии наступали прямо-таки праздничные дни. Мы готовы были скинуться, отдав последние копейки врачами, только бы ее подольше лечили и не выпускали из больницы. «Ласточка» знала про это и, возвратившись, бралась за свой террор с удвоенной силой. Все, включая, преподавателей режиссеров и концертмейстеров, побаивались ее, не желая наживать лишних неприятностей. Единственным, кого боялась сама надзирательница, кроме Маслюкова, был Виноградов. Если она засовывала свой «носик» в его класс, он тут же отправлял ее, как бы сейчас сказали - в «долгое эротическое путешествие» и она, бурча угрозы, быстро смывалась. И никогда в присутствии Георгия Павловича не смела открыть свой рот на студентов. Крутились все ветемэишники, как могли. При этом - попытки подхалтурить где либо, используя свои профессиональные навыки, пресекались самым суровым образом. «Вычисленного», в основном усилиями Веры Эдуардовны, в каком-нибудь московском кабаке вокалиста студии, к примеру, тут же предавали анафеме и беспощадно изгоняли из заведения за «дискредитацию высокого звания артиста советской эстрады». Хотя при всем этом, мы почти еженедельно летом работали в москонцертовских билетных «солянках» в «ракушках» ВДНХ. В лучшем случае – за бутерброды. Для поддержки штанов оставалась одна-единственная альтернатива товарные станции с разгрузкой вагонов, да еще - овощные базы с ночной работой в «плодово-овощной сфере». За ночь работы на переборке картошки или фруктов можно было «срубить» рублей 5-10, да еще и слегка отовариться «натурой». Но самым крутым бизнесом на Дзержинской овощной базе, располагавшейся на Ярославском шоссе, была, конечно, очистка огромных цементных «танков» от загнившей квашеной капусты. Сероводород, выделявшийся из ям, мог сбить с ног лошадь. Кое-каким спасением от убийственной вони были защитные химкомплекты, нарядившись в которые, надо было выбрасывать наверх вилами гнилую капусту. Работа была, конечно, адская. Задыхаясь в респираторе, истекая потом в герметичном костюме, я пару раз в месяц вместе с героями-однокашниками, «рубил» немыслимые бабки – аж по 25 рублей за ночь. Зато потом в студии - можно было чувствовать себя прямо-таки Абрамовичем: угостить коллег, пригласить сексапильную стажерку из хореографического отделения в вэдэнховскую кафешку с тайными мечтами на некое «продолжение банкета». Был, правда, один маленький, но весьма неудобный «пустячок»: сероводород - такая субстанция, которую ни дезодорантами, ни туалетной водой, ни мылом сразу не выведешь. Да и парфюм тогда был весьма дорог, дефицитен и что называется – не по зубам и не по карману. Поэтому, «капустных олигархов» в студии сразу можно было узнать по запаху, что при всех их финансовых возможностях, все же существенно уменьшало шансы на удачный адюльтер…
 Жилье тоже было трудноразрешимой задачей в отнюдь - не ласковой столице. Настоящую значимость нетленной булгаковской фразы о москвичах и квартирном вопросе пришлось познать, что называется, на своей шкуре. Как-то, сидя в своей трехкомнатной квартире в элитном доме, я на досуге подсчитал, что она у меня – семнадцатое (!) и даст Бог – это, видимо, уже окончательное место жительства в Москве. А до этого - были съемные углы и в Чертаново, и в Печатниках, и на нынешних Красных воротах, в прошлом – Лермонтовской, и на известной по «Альтисту Данилову» ул. Цандера, и совместная с великим джазменом - Славой Назаровым квартира на Сиреневом бульваре, и «двушка» в Матвеевском, воспетом в моей, ставшей довольно-таки известной песне «У меня нет жены», и первая собственная квартира в пос. Северном, в километре за кольцевой по Дмитровке – этаком подмосковном «Биверли-хилл», как я называл этот зеленый «хуторок» с пятитысячным населением и двухэтажными коттеджами, выстроенными еще пленными немцами, с тенистыми улицами, называемыми там «линиями». Недавно даже песню сочинил и записал "Поселок Северный", ставшую отныне своеобразным гимном этого незабвенного зеленого городка. Все  это  - места моих московских скитаний, где я прожил по нескольку лет, не считая несколькомесячных, проходных углов, разбросанных по всей огромной столице. Теперь - это родное уже навеки, Тушино, откуда начиналась и моя московская жизнь, когда еще в далеком 1969 году я заехал по дороге из Архангельска в отпуск к своему однополчанину. Сюда же, после долгих странствий в конце-концов вернулся, построив квартиру неподалеку от того первого места моего причащения к Москве, в так называемом – элитном комплексе «Северное Тушино». Вот так все и «закольцевалось» в конце-концов. А тогда - приходилось даже мотаться на ночлег и к своему ныне покойному дяде - Василию Ивановичу Домаскину аж в пос. Белозерский по Казанской дороге, проводя в электричке по 4 часа в день, в которой умудрялся не только «прогонять» огромное количество текстов по русской и зарубежной литературе, но и даже – «ваять» конспекты по этим университетским дисциплинам. Житие у дядьки, женившегося в достаточно зрелом возрасте на женщине гораздо моложе себя, с вечно поджатыми губами и со взрослым самонадеянным долбаком-сыном в качестве «приданого», закончилось в один прекрасный момент, после того, как какой-то отставной военный из многочисленной родни Веры Ивановны (так звали «молодую» жену Василия Ивановича) во время застолья по случаю ее дня рождения, проходившего на дядином садовом участке, после очередного стакана не встал и торжественно не объявил: «А вот у нашего Василия – племянник артист! И сейчас он для нас всех чего-нибудь изобразит! Выдаст, так сказать! Па-а-а-просим!» Пришлось, подобно незабвенному Владимиру Семеновичу Высоцкому в свою очередь попросить товарища бывшего военного – пострелять… Родня вытерла губы, окончательно поджала их и с тех пор я, без малейшего для себя сожаления, больше никогда в жизни никого из них не видел. Оставалась еще полулегальная «лежка» в высотке на Ленинских горах в общежитии МГУ. Но по окончании сессии и соответственно - времени действия пропуска, я попадал на «нелегалку». Приходилось «просачиваться» не только через вахтеров, но еще и скрываться от придурков из оперативного отряда, сформированного почему-то в основном из студентов юрфака, приехавших в Москву из среднеазиатских республик. Но в конце концов меня «вычислила» комендантша зоны «Д» (так в «сталинско-лагерном» стиле именовались корпуса высотки, строившейся при «отце народов») и под угрозой разоблачения и выселения, заставила таскать старые матрацы на склад, вкалывать на других хозяйственных работах. Все это было терпимо до тех пор, пока подпив в своей каптерке любимого «красненького», она не решила «взять меня на бедро», зазвав в эту самую каптерку. Получив вежливый, но решительный отказ в сексе, она тут же сдала меня на растерзание казахам с красными повязками на рукаве. В конечном итоге – я без изъятого пропуска очутился на крыльце корпуса «Д» в довольно-таки тягостных размышлениях о предстоящем ночлеге. Был у меня к тому времени в заначке один испытанный рецепт. Для этого бралась бутылка водки, в довольно-таки скудном списке московских знакомых находился проживающий где-то в дальнем спальном район, в каком-нибудь Свищево-Горохове и «ехалось» в гости». Там надо было дотянуть гостевание до часу ночи, т.е. до закрытия метро. Супруга друга, побурчав для порядка, стелила где-нибудь на кухне в их малогабаритке и я мог до ранней пролетарской побудки поспать в более-менее приличных условиях. Да еще, если супруга знакомого оказывалась не стервой и не жлобихой - уехать, позавтракав с ними на той же самой кухне. Но были маленькие, но довольно таки существенные «но». Во-первых: так недолго было попросту - спиться в расцвете лет. Во-вторых – учитывая стоимость водки и подарков детям, такие ночевки были обременительны и финансово. Но тогда – в который раз подтвердилась банальная аксиома, утверждающая, что мир наш – тесен. Меня кто-то хлопнул по плечу и я услышал до боли знакомое ржание. Передо мной стоял и хохотал во все своих 32 здоровенных лошадиных зуба – Юрка Вагнер!

Северодонецкий журналист

История моего знакомства с этим неукротимым московским жизнелюбом берет свое начало еще в родном Северодонецке. Приехав туда в командировку на наш Завод электронно-вычислительных машин (слова компьютер тогда еще не существовало в природе) от кафедры кибернетики и прикладной математики МГУ на какое-то внедрение, он довольно быстро внедрился в постель к Любе - секретарше нашего генерального директора, очень красивой (что – удивительно)и одновременно  умной и влиятельной женщине бальзаковского возраста. Юрка не был бы Вагнером, если бы не прогремел «фанфарами», подобно своему великому однофамильцу на весь Северодонецк. Его собственная бурная «Аида» в северодонецком пригостиничном кабаке, вылилась в «телегу», которую на него собрались отправить с предприятия, где я был тогда довольно заметной фигурой, возглавляющей заводскую многотиражку. Которую, кстати, не будучи членом партии, не имел права, подписывать в печать. За меня это делал «скромнограмотный» зам. парторга завода по фамилии Сидоренко. При этом он каждый раз по три раза переспрашивал: «Ты меня, Владимир, не подведешь? Я ж в этом - ни хрена не разбираюсь. Ты гляди, мне до пенсии – меньше года осталось. А партбилет, знаешь, потом ни за какие деньги не купишь… ». Мое попадание в главреды газеты и партийную номенклатуру Северодонецка произошло, надо сказать, неожиданно. Работая на городском радио зав. отделом культуры и спорта и диктором по совместительству, я довольно-таки регулярно осчастливливал северодонецкие газеты своими отчетами о футбольных матчах «Химика» и заметками о городской жизни, лихо превращая в них информацию, стекавшуюся на городское радио. В одно прекрасное утро меня вызвали в горком партии и сказали, что в связи со скоропостижной кончиной редактора «Приборостроителя», мне надлежит временно возглавить издание до того момента, пока не подыщут нового главреда. В горкомах принимался только один ответ – «да» и я, помолясь, в свои неполных 23 года сел в ответственное кресло. И к собственному удивлению и удовлетворению горкома, снявшего с себя кадровую проблему – неожиданно «потянул», умудрившись даже поднять «рейтинг» многотиражной газеты «Приборостроитель» среди ИТРовцев-«белохалатников приборостроительного завода, что было делом, скажем прямо - непростым. Достаточно сказать, что на нашем предприятии, выпускавшем сверхвысокотехнологичную на тот момент продукцию – ЭВМ и машины «Сирена», обеспечивавшие по всей стране билетное хозяйство «Аэрофлота», работало немалое количество сотрудников с ученой степенью, регулярно, читавших и «Литературную газету», и «Новый мир», и «Иностранную литературу». Вполне понятно было их довольно ироничное отношение к заводской газете, исправно перепечатывшей официальную хронику РАТАУ и программу телепередач, из-за которой газету, собственно, и выписывали. Я же, в две руки с Наташей Соколянской – талантливейшей, злючей, как бультерьер «литрабыней» средних лет, с несложившейся личной жизнью и, как и положено матерой одинокой журналюге – пьющей и курящей, начал «плющить» зажравшихся начальников цехов, «строить» вороватых поваров из заводской столовой. И вообще - к радости заводской интеллигенции, «шевелить ряску» на многолетнем болоте нашего доблестного Северодонецкого приборостроительного завода. Чего никогда не делал предыдущий покойный редактор Карпов. Соколянская иногда позволяла себе даже появляться на работе «подшофе», чего она себе, надо сказать, не позволяла при предыдущем руководстве, но за свои демарши и неподдатливось постоянно была на грани увольнения. Я в такие дни просто не выпускал ее из редакции, давал, cидя, проспаться за рабочим столом, блокируя от какого либо общения с посторонними, дабы не бросать тень на святое знамя «Приборостроителя». Выволочек ей потом не устраивал, да и не пытался, зная заранее – куда буду послан. Зато потом, Наталья, будучи по натуре не только очень талантливым, но и благодарным человеком, выдавала такую «струю» креатива, что я не уставал восхищаться ее рукой. На СПЗ ее не только побаивались, но и уважали за яркие афористичные публикации, в которых она предметно и доказательно «лечила» начальство, абсолютно не озадачиваясь высотой их кресел. И, к сожалению, проявление этого уважения по исконной русской традиции выливалось, в буквальном смысле - в граммы и литры. Из-за этой ахиллесовой пяты мне не раз приходилось отстаивать ее на высоких «коврах», пугая, что без нее газета – прикажет долго жить. И надо сказать - это было достаточно близко к истине. Соколянская с отличием закончила филфак Харьковского университета, а я – просто - понравился горкому партии. В любом состоянии и в любое время суток она могла «включиться» и за какой-нибудь час выдать необходимый объем на полосу, при этом - в точно заданной тематике, объеме и формате. Это был первый настоящий профессионал, волею судеб попавший мне в подчинение. И, слава Богу, что Наташка Соколянская с первых шагов научила понимать меня, что в журналистике кресло - ровным счетом ничего не значит. В этой профессии все определяет – рука и то, как она заточена. Натальины материалы, я в самые первые дни своего главредакторствования, будучи пару раз посланным ею «за горизонт», править больше не пытался. А вот мои «навороты» иногда потихоньку «выгибали». В редакции секретарем-машинисткой и по совместительству - корректором не только газетных полос, но и моих мозгов, служила замечательная женщина - Вера Константиновна Ситникова. Обладая абсолютным литературным слухом, она всю свою долгую жизнь проработала в редакциях. Будучи человеком сверхделикатным, карандашиком тоненькой волосяной линией, она подчеркивала мои самые «пламенные строки» на полосе и по-матерински улыбаясь, говорила: «Владимир Алексеевич, Володенька, ну, не надо ж так бумагу испепелять!». Я по молодой дури и свойственному молодости пафосу, раздувал щеки и даже пытался обижаться. Главный редактор я, в конце концов, или - не главный редактор! Но потом, спокойно перечитав свой пламенный экзерсис, сам начинал ржать, мысленно называя все это любимым определением, почерпнутым из анекдота о поручике Ржевском – «полна жопа огурцов!» Но первой моей серьезной наставницей - настоящей писательницей, выпустившей несколько книг прозы, была Инна Борисовна Кингзбурская,«рихтовавшая» меня вместе с моими материалами еще на радио, где была главным человеком, при номенклатурном клиническом дураке-главреде с многообязывющей фамилией – Пешков. Этот бывший ответственный работник горбыткомбината, которого родная партия, прознав про его тайную страсть – графоманию, перебросила на идеологический фронт, после того, как он развалил работу городских прачечных, достоин отдельного рассказа. Появившись в «конторе», он для начала привел с собой рабочих и выгородил из нашего дефицитного жизненного пространства метров 30 территории по свой личный кабинет. Куда тут же приволок огромный стол буквой «Т», в торец которого упирался животом «всяк туда входящий». Потом заставил всю мужскую часть редакции ползать на карачках, протаскивая по всем ее углам проводку для селектора, дабы Петр Степанович (так звали нашего «Горького»), мог осуществлять свою руководящую роль. Предыдущий главред – обрусевший грузин Шенгелия просто бил в фанерную перегородку кулаком и вызывал таким образом Люду Мурзину – нашу дикторшу, по совместительству выполнявшую роль секретарши. Петр Михайлович же усадил ее под своим кабинетом рядом со здоровенным фикусом, поставил смертельно гремящий «Ундервунд» и заставил перепечатывать свои нетленные рукописи. Бедная Людка! Как же у нее не оторвались внутренности во время этого процесса! Она научилась ржать, рискуя обмочиться, внутриутробным смехом, чтобы «Горький» не услышал его через фанерную стенку, когда она перепечатывала очередную главу его «шедерва», как он сам называл свою «эпопею». Пристрастившись к достаточно выгодному рабкорству еще в молодости, несмотря на свой непримиримый антогонизм с русским языком, с которым вынуждены были мириться в редакциях, куда он отправлял свои опусы о рабочей жизни, Петр Михайлович, сумел вступить в партию и вообще – сильно продвинуться по жизни, просочившись через газету в ряды номенклатуры. Жизнь и партия бросали его с места на место, слегка пожурив и простив за предыдущий «развал». Чем же только не руководил наш босс-Пешков! От лодочно-спасательной станции до ПТУ, от электромонтажного цеха до горбыткомбината! В конце концов – сбылась таки мечта идиота: Петр Степанович возглавил важный идеологический орган! То, что я сразу должен был попасть в число «любимчиков», думаю, было ясно, как божий день. Мой юношеский максимализм бурлил пуще дяди лениного нужника и требовал выхода. Скрытые репризы, которые я «заряжал» на планерках, доводили до истерики коллектив «конторы», но до «вождя» доходили минут через пятнадцать после заседания. Посидев, подумав в одиночестве, он, скрипнув зубами, нажимал красную кнопку на своем любимом селекторе, после чего на всю редакцию раздавался вой, подобный воздушной тревоге, сквозь который звучал стальной начальственный голос: «Попков пусть немедленно зайдет ко мне!». Инна Борисовна делала строго-умоляющие глаза и говорила свистящим шопотом:
- Володечка, родной, я прошу тебя - ну, уймись ты, наконец, он же тебя - сожрет!
- Со стулом проблемы будут, - скромно потупившись, отвечал я и шел «к барьеру». Речь главного, родившегося в далекой чувашской деревне, мало отличалась по грамотности от его рукописей и говорил он мне, примерно, следующее:
 - Я тут посидел, подумал и понял, что вы что-то там снова нашутили про меня. Но я посмеюсь, как последний, как говорят умные люди. Понятно? А вот сейчас объясните мне, почему снова делаете нарушение на мой приказ – не допускать сокращать в текстах у дикторов? Вы же сами потом читаете их на микрофоне! Почему я должен сам вам исправлять на вашу писанину?
- Не понял, Петр Степанович. Если вас не очень затруднит, говорите, пожалуйста по-русски.
- Что непонятно, я вам по-какому? По-китайски, что ли? Вот, что это здесь, где вот - такое, я спрашиваю вопрос. Это вы так – по-русски пишете?
И бросал мне через весь стол  стол мою информацию с собственноручным красным росчерком. Текст, скажем, был такой. «В общежитии № 1 на улице Заводской в гостях у строителей сегодня побывал кандидат искусствоведения, сотрудник городской библиотеки, к примеру - Яков Моисеевич Коган. В красном уголке, сопровождая свою лекцию слайдами репродукций всемирно известных полотен, он рассказал собравшимся о жизни и творчестве средневековых художников семейства Франкен, о самых знаменитых фламандцах - Рубенсе, Босхе, Йордане, Мемлинге и ван-Дейке. Этот интересный экскурс в историю живописи – входит в программу мероприятий городского общества «Знание» и т. д»... Слово «экскурс» красным карандашом было преобразовано в слово - «экскурсия». Его Петр Степанович знал. Незнакомые – правил недрогнувшей рукой. Я закрыв рот рукой и, согнувшись, тихонько пятился из кабинета, за дверями которого - попадал в руки, болевшей за меня редакционной «торсиды» во главе с Инной Борисовной и Людкой Мурзиной. Все слышали через хилую перегородку «разборку» на «ковре» и как и я, давились от утробного хохота. Но если Людка, вкупе с другими сотрудниками, вывалившись в коридор, давала волю чувствам и начинала ржать в голос, то Инна Борисовна, вспомнив о своей ответственной должности заместителя главного редактора, начинала меня воспитывать:
- Володя, елки-палки, ну сколько можно? Ты ему уже по ночам, наверное, снишься в страшных снах!
- Он сам вам признавался?
- Да, представь себе. Он из-за тебя все время нервничает и делает еще больше глупостей.
- А разве можно – еще больше? Может быть, мне напрячься, как следует и присниться ему так, чтобы он попросил родную партию перебросить его куда-нибудь подальше от редакции? Сраной метлой надо гнать этого дауна с партбилетом  назад в прачечную, Инна Борисовна, уж простите меня за ненормативное слово - «метла»! А на торжественных проводах – подарить ему собственный долбаный селектор и не забыть продезинфицировать кабинет. Бациллы идиотизма – живучи…
- Какие же вы молодые - жестокие… Вот станешь старым, тоже будешь глупым, говорила, улыбаясь,  она.
- Ну, уж нет, Инна Борисовна. Лучше умереть молодым в таком случае. Вот Вы, извините, тоже не совсем юная, но на голове это же не сказывается, а даже – наоборот. Я за счастье считаю - работать под вашим тонким художественным руководством, а книгу вашу за одну ночь проглотил, не отрываясь. И теперь я – ваш вечный и верный поклонник!
- Типичное, банальное юношеское хамство, приправленное топорной лестью! Хотелось бы побеседовать с тобой, Попков - пятидесятилетним. Ну, просто очень интересно – куда тебя такого вынесет? Да боюсь – не доживу, шутливо вздыхая, говорила она.
И мне бы – ох, как хотелось в свои пятьдесят уже, с немалым гаком, увидеть вас, поговорить, дорогая моя Инна Борисовна! И даже руки ваши целовать за все, что вы для меня - самонадеянного придурка тогда   делали. Узнал только, что еще в конце семидесятых, вы уехали в Израиль на «свою историческую родину» и с тех пор - никто из общих знакомых ничего о вас не слышал. И знаю одно: если рука моя хоть что-то умеет более-менее приличное производить на бумаге, то в первую очередь этим я обязан вам, учительница первая моя… И потому - навсегда самая любимая и незабвенная. А еще я обязан вам на всю жизнь однажды и навсегда усвоенным журналистским законом: «Не видел – не лепи эпитетов!». Мне до сих пор стыдно вспоминать про тот свой «пламенный» материал... Отвечая в редакции за спорт и культуру, я обязан был выдать отчет о воскресном футбольном матче, проводившемся в рамках тогдашней Спартакиады народов СССР между двумя командами – финалистами республиканского турнира. И если присутствие на матчах профессионалов, выступавших на первенство СССР – северодонецкого «Химика», перед тем, как писать отчет, было делом святым и обязательным, то на матче самодеятельных команд, хоть и финальном, можно было «сачкануть». Что я и сделал, уехав на выходные с развеселой компанией за город купаться и предаваться прочим утехам «на пленере». В понедельник с утра, я позвонил приятелю-болельщику, расспросив – «кто с какой ноги, на какой минуте, с какого фланга и т.д.», сел писать отчет об игре. Репутация известного городского репортера не позволяла писать буднично и тускло. Поэтому - первые строчки выглядели, примерно, так: «В этот вечер – в лучах прожекторов снова искрилась изумрудная трава стадиона,  на трибунах бушевали нешуточные страсти, потому что, на зеленом газоне «Химика» в решающем поединке сошлись две лучшие команды турнира. И далее – с какой ноги, на какой минуте, кто-кому и т.д – как рассказал приятель.. Одним словом, как всегда - «лихо и мастеровито». Инна Борисовна, прочитав мой опус, подошла, села к моему столу и, заглянув в мои ясные безгрешные очи, доверительно спросила:
- Володенька, дорогой, а расскажи мне еще разочек, пожалуйста, как там трава в воскресенье искрилась в свете прожекторов на «Химике» и как - ярче этих самых прожекторов сияли радостные глаза победителей из-за хрустальной чаши кубка?
- Ну-у, как, как? Метафоры это такие, Инна Борисовна… Образ… А что? Фантазия моя творческая, в конце-концов…
- Да... Уж больно буйная, Володенька, должна тебе признаться.
-?
Ты сам-то, скажи, матч смотрел?
- Обижаете, Инна Борисовна. А как же!!! Там все в отчете – счет, кто, на какой минуте, с какого фланга…
- Да это все - хорошо. И с флангами - ничего... Вот только, как трава искрилась в свете прожекторов в три часа дня, трудно себе представить. Тут - или всю нашу редакцию вместе с дирекцией стадиона в психушку отправлять надо… Или, как малый вариант – нас с тобой двоих, если я выпущу твой отчет...
Финальный матч в тот день перенесли на дневное время, ввиду каких-то проблем с освещением на «Химике». А мне почему-то не сообщили.
 Хорошо, что здание, в котором находилась редакция, было сталинской постройки, с толстыми перекрытиями. Иначе бы – искали меня где-то, глубоко под землей, куда мне больше всего в тот момент хотелось провалиться …
 Вот и сказала мне тогда прямо в мои покрасневшие уши Инна Борисовна слова, которые помню сам и передаю молодым коллегам по сей день: «Никогда, слышишь, Володя – ни-ко-гда, если своими глазами не видел – не пиши, не лепи дежурные метафоры. Не пытайся информацию, которую «слизал» по телефону, превращать в художественный очерк. На эпитетах - и попадешь… »
 Люда Мурзина тоже, бедолага, в конце концов попала «под раздачу». Как-то, проходя мимо секретарского поста, я застал ее, сидящую под фикусом рядом со стулом, корчующуюся в страшных судорогах со сложенными на животе руками. Я подлетел, грешным делом, подумав, что у нее - приступ? или синптомы очередной "внебрачной беременности". Но Людка глазами, с потекшей от слез туши, молча указала мне на каретку «Ундервуда». На листке красовался свежеотпечатанный отрывок из романа писателя Пешкова. Не могу уже сейчас дословно воспроизвести содержание «шедерва», но напечатано было что-то вроде следующего. «Алексей ложил кирпич за кирпичом и вытирал пот с лоба. Молодой тополек протягивал к нему свою юную смолистую ветку и шумел ему в ухо: «Молодец, Алексей! Вчера ты дал 110 процентов плана, а сегодня - ты должен дать еще больше! Ведь ты строишь детский садик и светлое будущее для наших детей…»
 Не знаю, насколько деревянными были собственные дети Петра Степановича, но вот тополек с которым напару «ложил» кирпичи строитель Алексей – точно засох бы, если бы вдруг,
научился читать... «Горький», обвинив Людку в предательстве, тут же попытался ее сожрать, для чего включил весь свой административный ресурс. Но не тут-то было. Мать-одиночка Мурзина, проработавшая в редакции городского радио не один десяток лет и пережившая не только с несколькими главными редакторам, но и их самих, оказалась пиковой дамой для нашего писателя. Петр Степанович был прижат в угол ее пышной грудью и хладнокровно «урыт» на примитивной «компре» - многочисленных мелких денежных переводах из разных областных изданий, которые приходили в редакцию, как гонорары за материалы, авторство которых принадлежало нашим корреспондентам. Жадному и глупому Пешкову даже не хватило «масла в голове», чтобы получать плагиаторскую мзду на домашний адрес или на худой конец - «до востребования». Бог его знает, почему - получал он свои «сребреники» именно на редакцию? Может – от жены заначивал? Но как бы там ни было - Людку он явно недооценил, за что и «загремел под фанфары», не дописав свой нетленный «шедерв» про ударника-строителя Алексея. Получив очередную выволочку с выговором в горкоме, Пешков отправился, ко всеобщему ликованию редакции, возглавлять какое-то новое учреждение. Которому, априори, конечно же, всей конторой, мы выразили свое коллективное соболезнование…
 Но это было уже без меня, ушедшего к тому времени, по велению того же горкома в «Приборостроитель» - осваивать кресло главного редактора. В котором, впрочем – я долго не засиделся, сбежав в Москву. А тогда - ответственную «телегу» в столицу, к счастью для Вагнера, редактировать доверили мне. Мое положение главного редактора и совместное с Любашей влияние на начальство все же позволили не приделать к ней заводских «колес» и дело к немалой радости самой Любы и любимого ею, Юрки Вагнера, довольно-таки технично замяли. Вот тут почти повторилась пушкинская история с заячьим тулупчиком из «Капитанской дочки». Юрка добро не забыл и, узнав о моем бездомном положении, предложил пожить на его даче в подмосковной Перловке. О таком счастье можно было только мечтать! Был конец июля, на деревьях - яблоки, на грядках, хоть и неполотых и запущенных, но все-таки – какая-никакая зелень. Живи – не хочу! Юрка получил в моем лице благодарного сторожа не только дачи, но и склада, который находился в ней. Как я понял впоследствии – веселый и оборотистый кандидат-математик Юрка Вагнер пополнял необходимый для постоянных гулянок бюджет тем, что прифарцовывал дефицитной прибалтийской мебелью, которую он привозил время от времени и складировал в нескольких комнатах, которые держал под замком. Неожиданно приезжал, уезжал с какими-то людьми, что-то быстро загружал, разгружал, привлекая иногда и меня, и снова исчезал. Время от времени - появлялся с шумными компаниями, предавался скоротечному буйному разврату и наутро отправлялся на свою кафедру в МГУ двигать отечественную математическую науку. Его подвыпившие тетки время от времени пытались посягать на мое целомудрие, вычислив меня в дальней каморке дачи. И чего греха таить: выстоять –не всегда удавалось. Юрка был не в претензии, а даже – «за», тем более, что баб этих у весельчака Вагнера было - немерено. И это были не теперешние привокзальные проститутки, а в основном – его коллеги и сподвижницы в науке, вполне благопристойные дамы, снимавшие таким образом вместе с Юркой стресс, сопровождающий напряженную научную работу. Как-то много лет спустя, я увидел по телевизору одну из посетительниц дачи, соблазнявших меня, в титрах под изображением которой, значился такой иконостас из званий и должностей, что я был, прямо скажем - в немалой степени польщен своим столь близким былым знакомством с ныне – очень важной государственной дамой. Кстати, по сей день – сексапильной и привлекательной….
 Я все же остался в ВТМЭИ, но какой ценой – я узнал впоследствии в ходе скоротечного романа, от сидевшей под дверью Маслюкова, секретарши Наташи Ивановой. Она, бедная, чуть не забилась под стол, слыша, как всегда сдержанный - Георгий Павлович орал матом на Маслюкова. «Если этот парень, твою мать, профнепригоден, тогда - увольняй и меня! А этих уродов, что издеваются над студентами я в следующий раз - выкину на хер из окна собственноручно! Мне терять уже нечего!». Да, как жаль, что узнал я все это много позже, случайно оказавшись с бывшей секретаршей ВТМЭИ в одной компании. Когда Георгий Павлович умер в 1980 году многие, парезнакомившись на поминках, оказались «виноградовцами» и поняли - как много артистов он подготовил для нашей эстрады…
 В детстве самой любимой концертной площадкой у меня был, конечно же – туалет. Забравшись туда с утра пораньше, я не покидал санузел, пока не перепевал под его гулкими сводами весь свой не такой уж маленький репертуар. Это были и песни Виноградова – моего
будущего учителя, Леонида Кострицы, дуэта Бунчикова и Нечаева, актера оперетты Николая Рубана, у которого тоже пришлось впоследствии учиться и, конечно – модного в то время Николая Щукина. Соседи, вместе с моими родными переминаясь с ноги на ногу, терпеливо выслушивали эти выступления за закрытой дверью. Да и соседей, честно говоря, у нас была – всего одна бездетная семья в двухкомнатной квартире. Дядя Костя – военный, все время катавший меня на хромовом блестящем сапоге, когда приезжал на обед на своей «эмке» и его жена тетя Леля – добрая, всегда улыбавшаяся красавица. Как же, я помню, все мы рыдали при прощании, когда они, получив новое назначение, уезжали из Северодонецка, оставляя в нашем распоряжении всю квартиру! Мыслимо ли себе такое представить сейчас, когда из-за квадратных метров люди отправляют друг друга в мир иной... Спасибо им за доброту и героическое терпение, проявлявшееся под дверью туалета… Это был конец пятидесятых – дотелевизорная эпоха, когда не было еще ни Кобзона, ни Хиля, ни Магомаева. Владимир Трошин со своей легендарной  «Тишиной»,  «Песенкой шута из «Двенадцатой ночи»» и «Двенадцатым этажом» появился только несколько лет спустя и стал записываться на огромные бобины магнитофонов-сундуков марки «Днепр». А до того – отсутствие аппаратуры сделало меня «звездой» квартала, которую компании, наряду с баянистом дядей Васей, буквально, рвали на куски на Новый год, Первое мая и 7 ноября. Случались помимо того и «корпаративы» - дни рождения, свадьбы и прочие оказии. Меня ставили на стол, простимулировав парой конфет, и я, вышибая горючую слезу у подвыпивших мужиков, звонким «жалистным» голосом пел «Шел отряд по берегу», «Выйди на крылечко», «Дивлюсь я на небо», «Нiч яка мiсячна», «Ходит по полю девчонка», ну, и конечно – военные песни «Катюшу», «Землянку», «Огонек», «Друзья-однополчане», пользовавшиеся просто бешеным успехом. На них даже поднимали лица из тарелок с оливье перебравшие и громко выкрикивали отдельные слова, рискуя сбить меня так как пел я акапельно.
 Я допевал в одной компании, а в коридоре уже с нетерпением топтались гонцы из другой, пришедшие забрать меня. Заканчивался такой «чес» под утро, когда мать снимала меня со стола и утаскивала из тумана прокуренной до «белой темени» и окропленной пьяными слезами какой-нибудь квартиры уже в соседнем квартале. Дома меня переворачивали вверх ногами и из моих коротких штанов с помочами и большим «кенгурятником-карманом» на животе вываливались слепившиеся от слез конфеты, печенье и прочие сладости, полученные в виде «гонорара» за выступления. Так что, по всем прикидкам -«профессионалом» я стал не в 71-м в 23 года, а в где-то лет в 5, еще при Сталине, году в 53-м. Господи! Как же давно я живу на свете, если застал ЕГО и даже помню, что творилось, когда сообщили по радио о ЕГО смерти! У нас в то время жила племянница отца Мария –здоровенная краснощекая грудастая девка, приехавшая устраиваться в город из отцовского родового села Евсеево на Белгородщине. Она первой услышала сообщение из «тарелки» и начала рыдать и орать так, что мы подумали – тронулась умом или началась война. «Ой, теточка, -билась она на груди моей матери, – что ж теперь будет?! И вправду – первая мысль была – «капец»! Школы закроют, магазины, заводы… Жизнь наша кончилась… Иногда, видя и слыша нынешние «героические» рассуждения о тех временах, хотелось бы просто перебросить храброго "умника" в те годы, когда люди от ночных шагов на лестнице подъезда мочились в постель от страха. И случалось это, отнюдь - не с хлюпиками. С людьми, прошедшими войну и лагеря, ходившими за "языком" за линию фронта, повидавшими такое, страшнее чего, наверное, просто не существует в природе. Вот что такое был Сталин и время, связанное с ним…
Не знаю, кто во дворе выдвинул это предположение, помню, что поверили мы ему сразу. Возле украинской школы в сквере стоял бюст «отца народов». Сразу же его обложили венками и поставили круглосуточный караул из двух солдат. Мы, уверовав в то, что именно там - стоит гроб со Сталиным, под покровом темноты пытались подобраться поближе, подползая к «захоронению» на пузе по клумбам среди остатков снега и пожухлых стеблей георгинов. Потом гордые шли в свой двор и потрясали всех оглушительными подробностями про золотой гроб вождя, который видели собственными глазами…

Пятачок
 
Уверен, что в каждом небольшом городе, есть свое культовое место, куда из года в год без анонсов, объявлений и приглашений, ближе к вечеру собираетсяся народ. Там «перетираются» проблемы, обсуждаются городские новости не из разряда – что было на заседании исполкома, или мэрии - по-нынешнему, а – кто с кем «бухал», кого «трахнули», кто кому «начистил бубен», кто женился, развелся и т.д. К концу «сессии», скидываются и берут пару-тройку «пузырей» (у нас это был любимый многими поколениями «биомицин» - крепленого вина «Бiле мицне» по 1 р 22 коп.) Если день был субботний или воскресный, шли на «скачки» - танцы на огромном цементном полигоне – танцплощадке, прилегавшей к стадиону «Химик». Хореографией, как таковой, надо сказать, там мало, кто интересовался. В основном фиксировалось - «кто с кем пришел, кто – кого увел». Время от времени танцплощадка использовалась и в качестве «ринга», на котором под лихую музыку, обобщив все конфликты, скопившиеся за неделю, рихтовали морды друг другу противоборствующие группировки.
Был, да, наверное, и по сей день жив «пятачок» и в Северодонецке, возле «Гастронома» на ул. Ленина, как раз на углу главной площади города. Многое связано с ним. Помню, как наши забубенные «интеллигенты», отбросив все разговоры о насущном и каждодневном, с жаром комментировали выступление какого-то «Магадаева», потрясшего в 63 году Кремлевский дворец съездов, а с ним и – всю огромную страну своим «Бухенвальдским набатом», исполненным в концерте открытия Дней Азербайджанской культуры в Москве. Люди, абсолютно чуждые музыке, были шокированы и потрясены той мощью и демонизмом, что исходила от этого щуплого студента Бакинской консерватрии. Это ли был не показатель? Произошло что-то, равное по эквиваленту - ядерному взрыву. Вышел, спел и – вся страна всколыхнулась, с трудом выговаривая и запоминая непривычную фамилию. Ту, которая через короткий срок, став культовой, не будет сходить с уст миллионов людей, ожидавших каждый «Голубой огонек» ради него и новых песен Арно Бабаджаняна и Роберта Рождественского.
 На родной пятачок я, конечно же – не мог не явиться, приехав в Северодонецк после знаменательного события в моей жизни, как оказалось и в жизни всего родного города – победы в финале телевзионного конкурса «С песней по жизни», во время трансляции которого по Центральному телевидению, весь город дружно болел за своего земляка, а потом – чуть ли не весь - вывалил на улицы с транспарантами. А местная пресса разразилась бравурными публикациями, в которых воспоминаниями о «парне из нашего города» делились одноклассники и коллеги по самодеятельности.
 Местные «авторитеты» чинно перездоровались со мной за руку, покровительски похвалили за то, что «всем этим там - вставил» и потребовали проставиться «за победу» традиционным «биомицином». Я предложил землякам пойти, в наш близлежащий лучший и единственный ресторан - «Северный Донец» и там нормально, цивилизованно посидеть, отпраздновать радостное событие и вместе с ним – мой приезд в родные пенаты. И тут меня, что называется – «не поняли».
– Слышь, артист, того… мы по ресторанам не ходим. Пусть там фраера тухлые тусуются… Возьми нормально, без своего московского пафоса, ящик «биомицинчика», сядем в скверике, как люди, посидим, отметим.
- Да пацаны, пытался объяснить я, – что задницы на скамейках морозить, у меня деньги есть, пойдем посидим… Да и увидят, матери скажут. Неудобно…
- Раньше, значит, когда здесь жил, было – «не западло», удобно. А теперь там в своей сраной Москве - «звездой» стал, деньги у него есть… Смотри, мы народ простой, можем и полечить, в «бубен» заслать. Без проблем. Нам по херу - «звезда» ты там, не звезда… Короче – поговорили. Вот такими бывают приезды на родину после странствий по чужбине…
 А родина моя – Северодонецк все снится в «детских» снах, тянула и продолжает тянуть к себе невидимым магнитом, имя которому – ностальгия. Но в самом страшном сне не могло присниться, что родной мой город станет «заграницей», и мне придется объяснять по телефону своему другу юности и товарищу по альпинистскому походу Володе Грищенко, ставшему ныне зам. министра в новой Украине, с которым, попав в циклон, в 71 году делили на кавказском перевале Адзапш последние крошки от сухарей смешанных с солью и землей, что «никто тут в Москве их не давит», что вся эта хрень, нагнетаемая в Раде вечно недовольными «западенцами», ничего не имеет общего с чаяниями людей, живущих в Луганской, Донецкой и Харьковской областях, упорно продолжающих говорить и думать по-русски. И какое-то малодушие, заставляющее из года в год откладывать поездку на свою малую родину, боязнь увидеть воочии то, что в воспоминаниях окружено сусальным романтическим ореолом. Мой земляк, когда-то - неплохой тромбонист, аккомпанировавший мне еще в северодонецком эстрадном оркестре, Боря Кащенко, учившийся с моей старшей сестрой Валей в одном классе и как выяснилось – знавший мою маму, потому что его мать Варвара Демьяновна с ней дружила, и встреченный в Москве в середине девяностых, ездил время от времени на нашу малую родину. Предлагал не раз и мне на машине «в две руки» смотаться за тыщу верст в родной Северодонецк. Но, возвратившись, запивал, срываясь с кодировок и «торпед». Говорил: «Ты, Попков – натура творческая - тонкая и чувствительная. Хорошо, что не поехал, а то бы, наверное, со мной вместе запил от того, что увидел. Все стоит. И родной твой «Приборостроительный» и на «Химике» - тишина. Парк с павильонами, через который ты ходил в детстве домой - разрушен, троллейбусы не ходят. Старый город вымирает, в новом – беспредел. Нищета и запустение. Да и дом твой - уже был много раз перепродан и в конце-концов – снесен. На его месте сейчас - двухэтажный «маеток» «нового украинца». Так что ехать особенно некуда, не к кому, да и, видимо, уже – и ни к чему…» Самое печальное, что Боря так и остался неопровергнутым. Несколько лет назад в его двухэтажный дом в Немчиновке, расположенный рядом с Кунцевским автоцентром, на котором земляк мой сколотил свой капитал, торгуя левыми автозапчастями, пришли какие-то люди и увезли его. С тех пор его никто не видел. Мать умерла, в доме – другие люди, рассказавшие мне эту печальную историю, когда я несколько лет назад, свернув с кольцевой, заехал навестить северодончанина-земляка. … А ведь я – как в воду глядел, пытаясь попридержать его в играх в «олигарха». Видел, как он ходил с вечно замусоленными пачками денег за пазухой, на ночь пряча их под матрац, на котором спал не раздеваясь и все пытался «втюхивать» мне втридорога свои контрафактные железки. Но при этом показывал мне свой сборник стихов с чудовищным количеством грамматических ошибок, изданный «по бартеру» каким то товарищем - частным издателем, в обмен на задний жигулевский мост. Возил из Северодонецка своих бывших друзей – гастарбайтеров, которые ему за жратву и копеечную зарплату, ненавидя его за жадность, «ваяли» бестолковый и безвкусный «маеток», строившийся без всякого проекта и чертежей, который имел все шансы завалиться от собственных перекосов. Сын, подсевший на иглу с подачи цыган в открытую торговавших дурью в Немчиновке, перетаскав из дома все более-менее ценное, умер не дожив до 18-ти, сам мой земляк едва дожил до «полтинника». Вот такие московские «метаморфозы» с земляками-северодончанами случались на московском «ипподроме»…
 Как это ни печально вспоминать, но в «горячих» девяностых – пресловутом времени накопления первичного капитала, в которое был ввергнут, ошалевший после долгих большевистско-лагерных лет народ, подобные истории в ельцинско-беспредельной России и более всего – ее столице Москве и случались - сплошь и рядом. Типичной телевизионной картинкой в выпусках теленовостей той поры были подошвы, перпендикулярные асфальту, у подъезда очередного отстрелянного соискателя богатства, «кинувшего» кого-то или «кинутого» кем-то. И да простит меня Господь, но мне почему-то совсем не жалко этих бесчисленных «бойцов», отдавших свои жизни отнюдь на на поле рати за свободу и независимость родины, а в жестоких боях с такими же как они сами отмороженными «героями нового времени», считавшими, что деньги – любой ценой, переступая через все и вся - именно то, что может быть единственным смыслом жизни. Ценой, к сожалению, зачастую – и была сама жизнь, бездумно поставленная на кон. Жалко родителей жен, и детей соискателей нового статуса, так и не успевших понять за свою короткую судьбу, что на свете, все же существует и что-то поважнее денег, при всей их необходимости во все века и времена. Не изодранная в лоскуты совесть, например. И спокойный сон. И безопасность близких и особенно – собственных детей, пусть даже живущих в хрущевке-пятиэтажке, но спокойно играющих без наемных мордоворотов-охранников в общих песочницах, а не за многометровыми заборами загородних аляповатых «маетков» - тех же по сути – тюрем, в которых вход и выход – под контролем. Как не примеряйся – на нескольких кроватях в нескольких спальнях спать - не получится, да съесть больше того, что примет организм – сложно. Ну, а количество «кубиков» под капотом и эмблема на нем - все же, ей Богу, не стоит того, чтобы жить с постоянным запредельным кровяным давлением, втягивая голову в плечи и просыпаясь по ночам в холодном поту. А потом – «для наркоза и обезболивания» нажираться время от времени с такими же, как сам, в очередном «голден пеласе», чтобы потом, придя в себя через день-другой, снова погрузиться в привычный студень, сваренный на бульоне из наглости, страха, зависти и собственных комплексов, судорожно маскируемых зелеными «фиговыми листочками» с портретом Франклина.
И ведь самое смешное, что на деньги выживших и временно победивших в этой перманентной бойне потом снимались и продолжают снимаются убогие домотканые «блокбастеры» с популярными актерами в роли «правильных» реальных пацанов, ставятся спектакли и телесериалы об их «метаниях» между «понятиями» и уголовным кодексом, миллионными тиражами плодится «криминальное» чтиво с бесконечными «разборками», в обложках с которых торчат дула пистолетов и филейные части тел роковых красавиц мытищинского розлива. Есть уже и сформированный за последние полтора десятка лет потребитель этого «добра», приученный мыслить теми же категориями и формировать на нем свои представления о добре и зле. Которое сводится к двум состоянии - «покатило» или не «покатило» в этой жизни. А че не «покатило», блин? Ведь делал все так, как тот самый крутой чувак их сериала…
Впрочем, «моралеписание» - занятие неблагодарное. Да к тому же и отдающее банальным занудством с менторским уклоном. Короче – дело, заранее обреченное на то, чтобы остаться продуктом «внутреннего пользования».
Впрочем, каждый сам выбирает свою площадку в этой жизни и дорожку к ней.
Ну, а двух одинаковых походок, как известно, в природе – быть не может по определению.