Мне было тридцать, когда ты родилась, чудо мое, - в день взятия Бастилии, 14-ого июля 1975 г. В этот же день отправился в космос «Союз-Апполон» - первое советско-американское предприятие!
Наша первая встреча с тобой произошла позже обычного (такое счастье легко не дается), и когда я взяла тебя на руки, еще не веря, что жива, что все это на самом деле, меня потрясли твои глаза – лиловые, как сливы, смотрящие на меня серьезно-испытующе, в упор. Вот в этот миг я и стала Верить. Почему-то сразу поняв, что меня проверяют, достойна ли принять этот дар.
Не было ощущения заботливо-покровительственного собственничества. Радость, удивление, «страх и трепет», уважение – к тебе, почти полуторанедельной. Я и пеленать тебя боялась поначалу. Твой папа решительно взял это на себя. Он вообще лучше меня справлялся с этими начальными хлопотами, хотя мы оба много делали глупостей по Споку, чего до сих пор не могу себе простить. Чертов пуританин, но так прогрессивен считался в те годы, господи прости.
Как у большинства советских детей, имеющих право только на год материнской заботы – вскармливания – у тебя было тяжелое детство, маленькая.
Лишь один год – на близкое «знакомство с родителями», потом – няня пополам с мамой, которой разрешили какое-то время работать на четверть, потом - полставки, и с 2 лет – «казенный дом» - пятидневка с летними выездами на дачу, тоже казенную, тоже – с чужими. Потом – детский сад, опять пятидневка, летние санатории, лагеря, перебивающиеся нашими совместными отпусками на море...
Какую закалку ты прошла, и как она, оказывается, потом тебе пригодилась в твоей ранней самостоятельной жизни, как ни странно...
Я люблю и уважаю тебя бесконечно. Ты единственный Человек в моей жизни, кто все понимает, с кем можно обсуждать абсолютно все без придури и прикрас, кто на лету схватывает переход трагедии в комедию и обратно, кто отвечает за свои слова и поступки, кто верен друзьям и снисходителен к их слабостям, кого тошнит от обывательской подлости…
И это хорошо, что сейчас ты далеко – не в этом городе, не в этой стране, это счастье, что ты не губишь здесь душу, что ты можешь позволить себе жить реальной жизнью, не подменяя ее химерами виртуальности для собственного спасения.
И я горжусь тем, что отпустила тебя на свободу, доверяя твоему выбору и не задумываясь о собственном будущем. Ты звонишь мне два-три раза в неделю, мы говорим подолгу, я стараюсь не лезть в твою жизнь и даю советы, если ты сама в них нуждаешься – и это обоюдно.
Ты будешь счастлива, узнав, что я начала что-то делать – писать все это; ты, как и я, видишь в этом спасенье для меня, и давно этого ждала… Я могу писать тебе – о тебе – бесконечно. Но постараюсь вернуться на свой неясный путь, продолжить описание своих «попыток жизни» - по-моему, хорошее название.
У Фазиля Искандера такое близкое для меня понимание этой жизни – как «репетиции», «черновика» последующей. Я и не сомневаюсь, что жизнь, что прошла и уходит, всегда была для меня испытанием с его чистилищем, мгновениями рая и теми кругами ада, которые я еще могу переносить. «Каждому дается столько, сколько он в состоянии вынести».
***
Как-то в конце апреля 79 г. идем с дочкой из детского сада, и ребенок меня спрашивает: «Мамочка, вот сейчас были ленинские дни, а когда Брежнев умрет – будут брежневские?», - « Трудно сказать, но я очень сомневаюсь...», - что-то в этом роде ответила я дочке, давясь от смеха.
Через десять лет мы всей семьей уже ходили на митинги и демонстрации, и вдвоем с тобой в Дом Медика на встречи с Наумом Коржавиным, на фильм о Тимофееве-Ресовском, на Веронику Долину – «Говорила мне тетя, моя милая тетя…»
Брежневские, андроповские, черненковские дни не состоялись – спасибо и на том. Правда, уже через лет пятнадцать замаячили сталинские, но этот ужас я уже не переживу, надеюсь...
----
80-ые годы – ИОН. Не знаете? Да откуда? Много тайн было в нашей державе.
На Ленинградке у метро Аэропорт – желтое, сталинско-ампирное внушительное здание...
Сейчас здесь чрезвычайно престижное учебное заведение, кто его только не заканчивает... - Финансовая Академия, напичканная экономикой, социологией и сопутствующими предметами обучения в системе былого коммунистического режима. Аудитории, конференц-залы, длинные коридоры – переходы в соседний корпус, запретные зоны с гостиничными номерами и рестораном, бутиком и другими заповедниками.
Часть первого этажа – поликлиника, где я и закончила как-то неожиданно свой долгий профессиональный путь весной 2005 г. Из-за внезапно свалившей меня – буквально с ног - болезни.
С этим зданием меня связывало и прошлое. Где-то с начала 80-х, когда я работала в поликлинике , что относилась к пресловутому 4-ому управлению, мне предложили проводить диспансеризацию по своей специальности в его закрытых филиалах, где имелись амбулатории. Подписав соответствующую бумагу в первом отделе и получив пропуск, я один-два раза в неделю стала вести прием на Ленинградке в этом самом здании со всеми его закоулками, в которых не могла разобраться и ходила с кем-нибудь из «старослужащих» по буфетам и столовым в очереди за продуктами, которых в городе давным-давно не было.
За добычей отправлялись после работы, часам к 6-7 вечера, и того, что оставалось, было вполне достаточно, тем более, что денег на всякие соблазны все равно не было – но на полуфабрикаты хватало, так что могла принести в клюве всякие котлеты-блинчики-сосиски в семью.
Кто-то еще помнит эти времена, а большинство – нет, потому что вымерли те, кто знали, и потому что у кого-то «стерлось в памяти», а кто-то до сих пор считает это почетом – он был «кроликом, допущенным к столу» (любимый мой навсегда Фазиль Искандер!)… И практически для всех это была норма, а мне и тогда и сейчас стыдно и противно, и то чувство неловкости и стыда я пыталась компенсировать хотя бы тем, что не совалась в очереди, а приходила практически к шапочному разбору…
Там, в этих очередях, разгорались омерзительные страсти: первые набирали все, что помещалось в их сумки, следующие судорожно шарили глазами по прилавкам и полкам, гадая, что им достанется после первых, заискивали перед продавцами, сюсюкали, знали всех по имени и использовали уменьшительно-ласкательные суффиксы.
В очереди были все равны по пресмыканию – и преподаватели с профессурой, и кадровики, и вся другая обслуга, включая врачей и медсестер – последние, как правило, были наиболее удачливы в добыче – то ли на правах пролетарского равенства с продавщицами, то ли из-за оказания им каких-то посредническо-медицинских услуг, или из-за того и другого вместе.
Ну как это обычно происходит? Медсестра работает с доктором, который принимает всех подряд, не глядя на должность – понятно, не все, но я – точно. А какая роль медсестры? Она ведет учетные записи, вслушивается в диалоги с пациентами, внимательна к своему доктору, очень любознательна, всегда в курсе внутриколлективных разборок и сплетен; то обижена, то горда - в зависимости от приближения и отношения к ней начальства (старшая сестра, зав.отделением и выше). "Стучит", естественно.
Врачи – имеются в виду порядочные люди, такие в моем тогдашнем окружении все-таки попадались – к администрации тяготели значительно меньше, как и она к ним, поскольку уровень сознания, интеллекта и нравственности администрации был ближе к сестринскому.
Да и у доктора всегда работа, ну некогда ему мелькать и участвовать в этой возне. Ну противно. И неинтересно. Конечно, не всем, далеко не всем... Но я пишу о себе.
И вот подходит к ушку доктора такая вся своя родная медсестра и просит – Т.Е., миленькая, посмотрите мою подругу (родственницу и т.п.) – ну к кому только не обращалась - все бесполезно, кто ей поможет, как ни Вы с Вашим...!!!
Кто ж откажет? Кто скажет: «не положено», «не контингент», «устала, в следующий раз»? Пациент есть пациент – ну и работаешь: выслушиваешь, осматриваешь, объясняешь, внушаешь, выписываешь – все по полной программе и с удовольствием...
Через какое-то время видишь эту «подругу» за буфетной стойкой, кофе у нее покупаешь, она тебя уже забыла. Она помнит того, кто ей это устроил, а не кто помог.
Все это в чистом виде – одна из частей устройства 4-ого управления в начале 80-х.
Чтобы не возвращаться к теме еды по блату потом, покончу с ней забавным наблюдением.
Падение советской власти шло постепенно – за этим процессом можно было проследить по истончающемуся ассортименту закрытых магазино-буфетов, к 85-му году он истощился до ассортимента «конца очереди», и к вечеру можно было не приходить – подметалось все. Единственный выход оставался – просить медсестру, которая всегда могла уйти «по делам» во время приема, купить что-нибудь и мне.
К тому времени дома я уже варила из молока замечательный сыр – ходил по Москве чудесный рецепт его изготовления, и молоко еще можно было купить, правда у тетки с бидонами, что держала корову за кольцевой дорогой в Немчиновке, и раз в неделю заходила в наш дом…
В пустых магазинах ставились проволочные загородки, вдоль которых стояли очереди и толпы, а по ту сторону проволоки ничего не было, но вдруг вывозилась тележка с расфасованным на 200-300 г кусками масла или вареной колбасы серого оттенка, и очередь ломалась, ломилась, тянула руки за проволоку и хватала куски. Так было в нашем Универсаме на Барвихинской улице.Там же на втором этаже я выстаивала многочасовые очереди перед праздниками за мамиными "ветеранскими наборами". В маленьких же магазинах вились, закручивались плотными спиралями очереди злобных измученных людей за всем, что можно было съесть. Многие падали в обмороки. Духота была неимоверной. И отойти редко удавалось, втиснуться обратно можно было только со скандалом типа -"вас здесь не стояло"...
И вот наступил момент, когда в одном из блинчиков, принесенных из ИОНа, мой ребенок обнаружил таракана – она уже давно пользовалась вовсю ножом – разрезав блинчик пополам, таракана она не повредила, бездыханное его тело обнаружилось в одной половине блинчика. Паникером девочка никогда не была, истерики тоже не ее амплуа, так что блинчик был просто с отвращением выброшен в помойку. Вот тут я и поняла – все, кирдык советской власти...
И события не замедлили начаться, сперва невнятно и безнадежно, но что-то уже засветило…
Муж-отец был пристроен очень неплохо по тем временам – в системе Внешторга.
Заключал договора, домой приносил качественную дармовую выпивку, сигареты, то есть тоже пачкался, как все. Собой гордился, витал вне дома, вернее над ним. И спивался по-черному. Отпускали его в кратенькие загранкомандировки (видимо, по причине нестойкости к алкоголю), откуда он приезжал оживленно-освеженным, с гордостью распаковывал чемодан и одаривал нас с дочкой хлопчатобумажными майками и сувенирами – мелкими взятками. Больше всего запомнились гладкие плотные полиэтиленовые пакеты, в которых это было упаковано, тоже страшный дефицит, даже не верится сейчас.
День-два на подъеме он рассказывал о красотах Европы, по инерции сохраняя светскую раскованность и демонстрируя неутраченный, как оказывалось, лексикон и даже приятную эмоциональность, всякий раз пробуждая робкую надежду на лучшее совместное будущее, потом все быстро возвращалось в привычное уже русло... Но я отвлеклась.
Так что такое было ИОНом? А это - «Институт Общественных Наук». В этом «институте» преподавали марксизм-ленинизм и методы борьбы (партизанской в том числе) исключительно иностранному контингенту – «коммунисты всех стран, объединяйтесь» под руководством нашей компартии - это дело было поставлено на полном серьезе.
Что меня особенно удивило – группа красивых пожилых людей из Новой Зеландии – ухоженные дамы с прекрасной косметикой и драгоценностями, стройные, высокие, как и их спутники, они производили впечатление инопланетян из Стругацких («Отель у погибшего альпиниста»). Они высоко держали головы, сдержанно улыбались, то есть были полны аристократического достоинства. Что им было до коммунизма, мне так до сих пор и непонятно.
Из европейцев наблюдались и восточные немцы, и скандинавы, много финнов, довольно много было арабов, негров, однако преобладали латиноамериканцы – их было несметное количество: из Никарагуа, Уругвая, Сальвадора, Чили, Аргентины, Боливии, Эквадора – такая индейско-испанская смесь. Поэтому многие из сотрудников знали или обучались испанскому.
И всю эту массу народа, эти группы людей (под номерами), сменяющие одна другую после курса обучения, надо было пропустить через медосмотр – диспансеризацию – и лечить (значительно реже, в основном все были молоды и здоровы) при необходимости.
Необходимость помощи с моей стороны возникала обычно после пьяных потасовок из-за девиц вне стен института, по кабакам. Били чаще финнов – по пьяни, не разобравшись, что иностранец, арабов – из-за баб там же, но принимая их за лиц кавказской национальности.
Тогда к иностранцам относились с трепетом, тем более в открытых зонах их практически не было, а уж о целенаправленных убийствах нашего времени и подумать было невероятно. Так что били их, потому как со «своими» путали.
Некоторые арабы, правда, находили более безопасные пути общения с москвичками. Как-то в пригородной электричке я с удивлением заметила одного из наших слушателей, вооруженного красивым круглым тортом, и упомянула об этом в разговоре с медсестрой. Та знала все: оказывается, у арабов были в ближнем Подмосковье постоянные женщины, причем, когда срок обучения одного араба заканчивался, он оставлял номер телефона такой надежной гражданки приятелю, приезжавшему ему на смену, передавая ее, как переходящее знамя – и все были довольны : у неизбалованной девушки внимательный кавалер, подарочки, у обоих - безопасный секс. Все тихо, тайно, надежно…
За несколько лет до моего прихода в это учреждение(а когда оно образовалось, мне неведомо, вот когда развалилось - помню) линия любви между весьма темпераментными "слушателями" и дамским персоналом была оборвана решительно и жестоко с весьма драматическими последствиями для влюбленных советских женщин, никто из них не уехал с любимым, которого тут же отсылали на родину, а ее после "проработки" немедленно увольняли, и больше никто о ней не слышал...Так что о любви никто из местных дам больше не помышлял, но призжий народ, в подавляющем большинстве - здоровые молодые мужчины, ни о каких запретах не догадывался. Может им и говорили, но, вероятно, понять это было трудно, особенно латиноамериканцам, которые не теряли надежд и, наталкиваясь на мягкую неприступность, тут же звали замуж... Забавного и печального было достаточно.
Все толпы интернационального народа распределялись между двумя терапевтами амбулатории, и если что-то случалось – опека их была материнской.
– Пожалуйста, посмотри моего котеночка, нет ли тут сотрясения? – заботливо поглаживая по плечику своего подопечного, сладким голосом обращается ко мне терапевт.
А на меня из-за вспухшего фингала смотрят в упор злые глаза (один, естественно, больше) – такое впечатление, что недодрался и сейчас в отместку кому-нибудь врежет. Финн. Около тридцати. Котеночек, ты ж понимаешь. Ненавидит всех и себя и коммунизм этот, скорее всего... С отвращением и скрываемой злобой отклоняется от насильственно-нежного поглаживания терапевта. И почему-то я его понимаю, не вступаю в «игру с котиком», смотрю в злые глаза со спокойной иронией, распространяющейся на обоих персонажей - пациента и его терапевта нежного, и дальше все в порядке – приручила. Но это – исключение.
Чаще все они были милы и наивны совершенно по-детски...
И когда в холле вывешивали портреты погибших за свободу на своей родине латиноамериканцев, мы часто узнавали наших бывших «слушателей». Их было жаль, этих дурачков, которых мы обучали, снабжали оружием и втравливали в бойню, чтобы где-то еще воцарился наш коммунистический рай с распределением благ по ранжиру.
И было жаль еще потому, что, не зная, что такое коммунистический режим, они невольно устроили в этом казенном доме, где учились, настоящий демократический рай для нас, не знавших свободы.
На каждом этаже, в холлах, в угловых нишах изгибающихся переходов располагались стойки-бары-лотки: с развеселыми буфетчицами, прекрасно знающими всех своих разноязычных клиентов по именам и легко перебрасываясь с ними репликами на любом языке; с напитками, кофе, пивом, бутербродами, пирожными и т.д. и т.п., что сейчас на каждом углу и в каждом магазине, а тогда – нигде, кроме… Тут же стояли низкие столы, кресла, диваны, пуфики, все это съезжалось и разъезжалось в зависимости от размеров внезапно возникшей компании. Все в сигаретном дыму. Общаться можно было на равных.
Потому как любой учащийся – негр, араб или европеец – мог хлопнуть по плечу своего преподавателя, переводчика или доктора и предложить присоединиться. Что и принималось осторожно-охотно (наши люди всегда настороже – ведь рядом… другие наши люди, и надо не особенно, того, расслабляться).
Но эти нюансы иностранные борцы за справедливость не улавливали, они принимали все за чистую монету – у нас тут здорово, отличный коммунизм, есть, что строить, за что бороться…
«И я там был, мед-пиво пил…»...