Ах, лето! Лето красное! Жаркий июль с палящим, всеиспепеляющим солнцем, перепутанные в массовой неразберихе цветные ароматы, перебиваемые вездесущей, обильно усыпанной желтыми крылатками липы и запах свежего высушенного хрустящего сена. Эта картина так проста и так обычна для середины летнего периода, и так ярко характеризует она это трудное и заботное время, что других примет просто даже не нужно.
Сенокос, который уже много лет был закреплен за Митькиной семьей, находился километрах в семи от деревни в красивой старой дубраве на берегах небольшой речки. Вытекала она из дальних лесных болот, поэтому вода в ней, процеженная через многочисленные на своем пути торфяники, была окрашена почти в коричневый цвет, а тысячи бьющих из донных пластов родников делали ее леденяще холодной. Речка была узкой и неглубокой, но множество омутков на ней служили небольшими купаленками, в которых можно было окунуться и тут же выскочить, так как разгоряченное тело выдержать до жути холодную воду долго не могло.
Пейзаж здесь был сказочно красив. Могучие дубы, отчасти расступившись, оставили место широким полянам, на которых росла высокая и сочная трава с множеством разнообразных цветов. Русло реки казалось каким-то коридором среди непролазных зарослей частого черемушника, а его ветви в свою очередь сплошь туго обвивал нежный зеленый вездесущий хмель. Хватало здесь и так необходимого в сенокосную страду солнца, и спасительной тени для редких минут отдыха, и, конечно же, воды, которой в жару всем всегда бывает мало. Друзья-мальчишки завидовали Митьке, когда они тащились на свои сенокосы с бидонами колодезной воды из деревни и вынуждены были в течение дня растягивать ее запас и экономить. У Митьки в реке воды было – хоть опейся, как любил говорить его отец. И всегда холодная и вкусная, а цветом похожая на чай.
Вдоль русла, ближе к воде высились огромные, иногда аж в два человеческих роста стебли дудника, а их раскидистые зонтики достигали таких больших размеров, что их невозможно было накрыть широкой отцовской фуражкой, а уж про Митькину панаму и говорить было нечего. Перед уходом домой Митька срезал несколько колен этого чудного растения и приносил их в деревню, чтобы раздарить друзьям. У многих из них дудник на покосах не рос, а значит им было не дано испытать очередной мальчишеской забавы – плевать через трубочку стволика зелеными незрелыми ягодками черемухи, калины или рябины. Еще из них делали брызгалки и гудки, а молодые побеги очищали от наружной кожуры и с аппетитом ели сочную зеленую мякоть. У Митьки на покосе всего этого добра было вдоволь, и через это он чувствовал себя много счастливее всех остальных.
Там, где река уходила в чащу леса, недалеко от покосных еланей жили бобры. Митька часто бегал туда, посмотреть на их творение и диву давался. Живыми бобров он никогда не видел, они всегда прятались при его приближении, но знал, что это небольшое животное. И как же им при их размерах удавалось валить и аккуратно складывать в гигантские плотины огромные деревья! Это было удивительно. Во владениях бобров было всегда тихо, и лишь изредка в изморенной июльской жарой тишине леса вдруг было слышно, как с треском падает в чащу и воду очередное сваленное ими дерево.
— Работают, трудяги! — говорил при этом отец. — Все им по силам. Кажись, все они умеют.
На сенокосе Митька тоже все умел делать. Для своих лет он прилично косил. Только захват был чуть поменьше, чем у взрослого человека, а так резал траву, как бритвой брил без единого пропуска и точно под корешок даже на кочках. Чтобы не наступать мальчику на пятки, косить ему отводили отдельный участок, чему он очень радовался. Быстренько сделал задание, а там и сачкануть чуть-чуть удавалось, под дубком поваляться или лишний разочек в омуток окунуться. Кайф! Ворошил он полупросохшее сено вообще лучше всех, ловко орудуя специально для него изготовленными небольшими грабельками, изящными и легкими как перышко. Вот только на копну топтать сено отец его не пускал. И то лишь из-за того, что по малости лет и вес у него был пока еще маленький. А чтобы копна стала плотной и не пропускала дождь, она должна быть хорошо утрамбована, и верх на ней всегда занимала мать. Зато Митька очень умело и всегда в нужное место подавал свою порцию готового сена на растущую, как на дрожжах, сенную кучу под ноги своей родительницы.
Вобщем, все у Митьки с сенокосом было замечательно. Даже птицы, как ему казалось, в его дубраве были особенно веселы, звонки и голосисты, осы и пчелы, в обилии носившиеся над цветами не кусались, а муравьи из огромного, чуть не в метр высотой, муравейника часто забегали во время обеда на разостланную под дубом широкую скатерку и, шевеля усиками, будто бы клянчили для себя мелкие крошки колотого сахара. И даже та дубрава, где был у Митьки сенокос называлась красиво и с размахом – Ширина.
Однако любоваться и забавляться всем этим Митьке было некогда. Уж очень много было работы в страду. И даже хорошо понимая эту горячую пору, мальчик в тайне всегда жаждал хотя бы парочки дней непогоды, чтобы немного передохнуть от изнурительных, а главное монотонно нудных трудов.
Родители уходили на сенокос раньше Митьки, но совсем не потому, что давали ему время еще поваляться в постели под пологом, где было свежо и уютно, а лишь затем, чтобы захватить на траве утреннюю росу, и часть хозяйственных домашних дел сваливали поутру на своего сына. Матери нужно было лишь пораньше выдоить корову, а со всем остальным Митька в свои двенадцать лет справлялся уже давно и очень успешно: выгонит в стадо корову с теленком, накормит поросят и кур, выпустит гулять гусиный выводок. Кроме того, он должен был наполнить водой из колодца бочку для полива вечером огорода и оставить пару полных ведер в доме, чтобы было все готово для ужина и вечернего чая, собрать еду для перекуса на сенокосе, отнести больной старушке-соседке крынку утреннего парного молока и отыскать и выгнать на улицу вечно прячущегося в доме по разным углам лентяя кота, чтобы тот, не дай Бог, не сблудил что-нибудь без присмотра хозяев. Только закончив все эти дела, Митька садился на свой старенький скрипучий велосипед и катил вслед за своими родителями страдовать под жарой на сенокосе.
Было еще не жарко, но солнце уже вставало и золотило поднявшиеся и колосящиеся ржаные нивы со сверкающими в них чистой синевой отдельными васильками, когда Митька, переделав все дела, катил по полевой дороге к Ширине. Было радостно от того, что до конца сенокоса, если не подведет погода, остается совсем немного. Все было уже скошено, часть сена высохло и стояло сметанным в довольно крупные копны, которые, как растолстевшие деревенские бабы расселись по нескольким лесным полянам. Остальное еще нужно было досушить, несколько раз переворошить и тоже скопнить. А потом свобода – гуляй на полную катушку почти весь день до самого конца лета. Еще неделька-другая, и рыба начнет «дурью» клевать, а в эту пору вся ребятня будет на реке. Крупный улов, постоянное купание попутно с серьезным делом, летние ночевки на берегу у костра под луной – вот что было у Митьки в мечтах на ближайший срок после окончания сенокоса. Скорей бы заготовить сено, справить его домой, и тогда наступит полная благодать. И будет он ей наслаждаться, упиваясь в полную силу, как боги нектаром, чтобы оставит на память в зиму как можно больше впечатлений и долгими зимними вечерами вспоминать, вспоминать, вспоминать…
А пока крутили ноги педали, и, весело побренькивая звонком на дорожных дрючках, катил Митькин велосипед к веселой кудрявой дубраве, холодной реке и солнечным полянам среди рощи, а уже проснувшееся солнце задорно разыгралось на блестящих спицах его колес. Он как вихрь ворвался в дубовую рощу, и его двухколесный транспорт еще громче задребезжал на толстых, ужами переползающих лесную тропу и выступающих наружу из земли корнях деревьев.
— У-у, стиральная доска, —заругался мальчик и дал по тормозам, оставив на дороге длинный след колесного юза. — А тормоза-то – смерть! — Отметил уже удовлетворенно. Ведь только на днях он ковырялся с велосипедом и где нужно все отладил, подтянул и смазал.
Он затормозил, чтобы родители издалека не услышали его приближение, так как по утрам по пути он бросал свою технику где-нибудь в кустах, а сам ненадолго забегал к реке на бобровую плотину, чтобы посмотреть, что нового за сутки сотворили там эти крепкозубые грызуны. Так и на сей раз он навестил их, отметил несколько штук новых сваленных в воду деревьев и свежие погрызы, понаблюдал немного за запрудой, послушал, как ласково журчат, пробираясь сквозь завалы, темные речные струи и как упрямо бьются сквозь широкую дубовую листву первые золотистые и слегка мутноватые солнечные лучики. Посидел немного Митька на корточках, посмотрел на весь этот лесной рай, вздохнул и пошел обратно.
Мать ворошила сено на самой большой поляне в центре покоса. Его, недосушенное, накануне они стаскали туда из тенистых уголков и разбросали на солнце доводить до готовности. Женщина шустро орудовала граблями, приподнимая пласты полуготового сена и стараясь как можно выше приподнять от земли и поставить «домиком». Так оно быстрее сохнет, продуваемое ветерком. Митька со знанием дела взял в руки небольшой клочок, помял его в кулаке, понюхал и важно заметил:
— Кажись, к обеду будет готово, метать начнем.
— А ты на готовое-то рот не разевай. — Отозвалась мать. — Тебе здесь сегодня не занаряжено. Бери-ка грабли да дуй на дальнюю елань к полю. Там сено еще с укоса ни разу не тронуто. Вот и начинай переворачивать. Да по сторонам меньше поглядывай, ворон не лови, пичужек не слушай. Работать так работать, а не время тянуть.
— Мам, мне одному там скучно будет, — заныл Митька, но его оборвали.
— Не разговаривай. Отец так велел. Он и сам на край покоса ушел, там тоже еще неворошеного сена немерено лежит. Успевать надо, пока погода, а то, не ровен час, хлестанет ливень, и все как псу под хвост.
Ну, раз отец велел, то грабли в руки и – вперед. Это недалеко, даже докричатся, когда обедать позовут, но на отшибе. И Митька, посвистывая, вприпрыжку побежал по малозаметным проходам через гривки между полянами на отведенное ему для работы место.
Площадка действительно была не под руками, поэтому уже давненько скошенная трава плотно прилегла к земле и почти просохла без ворошения. Митька привычно переворачивал пластики, сено ласково шуршало и испускало приятный дурманящий аромат. На таком сене было хорошо спать, его запах успокаивал, и поэтому сон получался здоровым, крепким. Сенные рядки под Митькиными граблями выходили ровными, высокими и рыхлыми. Легкий, постепенно нагревающийся ветерок не только овевал валки сверху, но и хорошо просушивал, разгуливая внутри них. Мало тревоженное сено даже цветы сохранило почти без изменений, бутончики и соцветия не облетели, а лишь высохли, свернулись и чуть-чуть пожухли.
Мальчик работал увлеченно, с желанием. Мучительной жары еще не было, усталости тоже, соленый пот пока не заливал лоб, глаза и губы и совсем еще не хотелось пить. Легкие небольшие грабельки, сделанные отцом специально для сына, играючи выполняли в Митькиных руках свою обычную роль. Дубовые зубья держались крепко, за все время сенокоса ни один из них пока еще не сломался, ручка тоненькая, изящная, полированная. Ну, просто игрушка, а не покосный инструмент. Постарался отец для Митьки, лишь бы работа ему в тягость не казалась, а в удовольствие.
Покос у них был чистый, без кочек и кустов. Да еще каждый год они с отцов осенью выбирали день, чтобы наведаться на свои елани и почистить их от излишне разрастающегося шиповника и прочей сорной поросли. Поэтому страдовать на ухоженных площадках было легко и приятно. Коса не натыкалась на ненужные препятствия, а собранное в кучки сено было удобно передвигать с места на место затылком граблей. Получалось быстро и чисто. Это занятие больше всего нравилось Митьке. Встав в начале валка, он переворачивал грабли и, держа их перед собой, двигал вперед. Сено грудилось, копилось и превращалось в небольшие копушки. Позже их стаскивали в середину поляны и метали в стог или большую копну.
Как раз к обеду парень заканчивал переворачивать сено на своей поляне. Уже несколько раз кричала его мать, но он сначала все завершил, а потом направился к родителям. Там уже была развернута прямо на траве чистая скатерть, на которой разложены нехитрые домашние харчи: вареные вкрутую яйца, соленые и свежие огурцы, зеленый лук и вареная в мундире картошка. Соль из традиционного спичечного коробка была пересыпана на широкий лист лопуха, в обилии растущего по кустарникам, и белой горочкой на темно-зеленом фоне красовалась в середине «стола».
— Что так долго шел? Охрипла тебя кричать, — недовольно бурчала мать, присаживаясь на траву, рядом со скатертью. — Есть уж давно хочется.
— А что, по-твоему, остатки бросать надо было. Маленько оставалось, вот и заканчивал, — по взрослому ответил Митька и небрежно отбросил в сторону грабли. Отец заметил, что те легли зубьями вверх и строго указал:
— Переверни, а то небо проткнешь.
Митька послушался, затем задумался, почесал затылок и спросил:
— Как это я могу небо проткнуть? Шутка что ли такая?
Все сначала засмеялись, но потом объяснили, что это просто так говорят. «Проткнуть небо» -- значит накликать, таким образом, дождь, который в сенокос всегда не желателен. А проще сказать, нельзя оставлять грабли на земле зубьями вверх. Это опасно. Можно пораниться или просто получить черенком по лбу. Как в анекдоте.
Поели, попили, полежали на травке, положив на лица, Митька свою голубоватую панаму; отец непонятно какого цвета от времени широкую фуражку, а мать белый в мелкую синюю крапинку ситцевый изрядно застиранный платок. Только сладкая истома начала одолевать расслабившимся телом, а уже пора подниматься и – за дела, пока не развалялись окончательно.
Митька оказался прав, и к полудню сено на большой поляне окончательно поспело. Наступила самая пора метать его в стог, чем и решили заняться все вместе немедленно.
И все бы шло хорошо, но случилась вдруг маленькая неприятность. Видно из-за неосторожности по малолетству Митька наступил на слегка прикрытый травой черенок своих любимых грабелек, и он со звонким треском сломался. Причем не просто надломился, а сразу перелетел надвое напрочь. Все очень огорчились: мать с отцом из-за того, что приостанавливалась работа, сыну же было до смерти жаль свой любимый инструмент. Он захныкал и стал валить все на отца:
— Вот если бы не переворачивал, так ничего и не случилось бы. Переверни, переверни, небо проткнешь.… Все время так клал, и ни разу еще не проткнул. Что вот теперь делать-то?
— Класть надо было на место, а не бросать, куда не попадя, — обрезала мать. — Сам виноват, и нечего валить на других. Умник, какой нашелся.
Ну что тут поделаешь? Искать виноватых – только время терять. Всего инструмента на покосе – топор, да молоток с бабкой, чтобы косу отбивать, Ремонт делать нечем. Придется теперь Митьке сено подтаскивать охапками, а не двигать по поляне, как он любил это делать. А оно уже просохло добро и не шуршало, а гремело в знойном полуденном воздухе, стало колючим.
Подстожнок был давно уже установлен, отец только немного подремонтировал его в этом году. Семья работала слаженно, никто никого не ждал, каждый знал свое место. Митька бегал от отца к матери, хватал нагруженное в кучи сено и, прижимая его к телу, тащил к месту будущего стога. Оно царапалось, сенная труха лезла в волосы, глаза, нос и рот; сыпалась через ворот за рубашку и противно липла к разгоряченному потному телу. Большие охапки закрывали обзор, и нести их до места приходилось почти вслепую.
Зной разошелся по всей дубраве и жарил на полную катушку. Стало тихо и безветренно, на небе – ни тучки, перестали лопотать широкие, как ладони листья могучих дубов, приумолкли, пережидая жару, мелкие певчие пташки. Только кузнечики наполняли сверкающее солнцем пространство лесной поляны непрестанным, сливающимся воедино звоном да огромные, громко трепещущие отсвечивающими дымкой крылышками, стрекозы носились вокруг, то останавливаясь в воздухе на миг, то стремительно срываясь и уносясь в небо то ли играючи, то ли занятые каким-то серьезным делом.
Митька суетился и едва успевал за родителями. В какой-то миг, подбирая очередную охапку, мальчик так укололся, что даже вскрикнул и выдернул руку из-под пласта. У основания правого большого пальца в виде двух ярких крапин кровоточила маленькая ранка. Митька разглядывал ее, вытирал кровь об рубашку и снова разглядывал. Было больно, но терпимо и надо было просто чем-то забинтовать руку, чтобы не попала грязь, и он позвал родителей. Отец, только взглянув на руку, сразу посерьезнел и граблями резко отшвырнул в сторону кучку сена, лежащую возле Митьки. Там, нехотя разворачиваясь из клубка и посверкивая своей серой с коричневатым отливом чешуей, с шипеньем уползала небольшая змея. Характерный зигзаг на ее спине сомнений не вызывал. Это была гадюка. Да и других кусающихся змей в местных краях здесь никогда не водилось.
Мать взвизгнула, отскочила в сторону и закричала отцу:
— Убей, убей ее! Что ты смотришь. Она тут всех нас перекусает.
Однако, вместо этого, отец взял Митькину руку и несколько раз присосался своими губами к ранке, то и дело выплевывая на землю попавшую ему в рот кровь.
— Не паникуй! — коротко сказал он матери. — Ничего страшного не произошло. Меня в детстве много раз кусали, и как видишь – живой и здоровый. — Сыну он тоже спокойно, но очень серьезно наказал, — Быстро садись на велосипед и поезжай в деревню к Надежде Петровне. Скажешь – змея, мол, укусила, а уж она знает, что делать.
Надежда Петровна – это фельдшерица из деревенского медпункта. Она и врач, и медсестра, и скорая помощь, и даже акушерка для живущих в деревне, была доброй и отзывчивой к любому, кто к ней обращался, поэтому ее все любили и уважали. Врачевала в этих краях уже давно, прижилась и считалась местной жительницей, хоть и была в свое время приезжей откуда-то то ли с Украины, то ли с приграничных с ней районов, поэтому в разговоре у нее вместо «г» звучало твердое «х», что многих забавляло и заставляло передразнивать женщину. Помогала страдающим болезнями лекарством и уходом, а самое главное добрым утешительным словом, вселяя надежду даже в тех, кто был уже безнадежно болен. Митька тоже уважал Надежду Петровну, но и немного боялся из-за того, что она, когда он вдруг заболевал, почему-то всегда делала ему очень больной укол пенициллина, а иногда и тоже очень неприятную процедуру какой-нибудь прививки. В медпункт или, как громко здесь его называли, в больницу ходить он не любил, там всегда было тревожно чисто и еще неприятно пахло лекарствами, а вездесущий белый цвет даже на коридорных табуретках почему-то давил, сковывал и заставлял напрягаться.
Еще в дороге Митькина рука стала очень быстро отекать, а в месте укуса сильно жгло. Тревога нарастала, ладонь перестала слушаться и уже не сжимала ручку руля, а просто спокойно лежала на его блестящей никелированной трубке, и мальчик управлял велосипедом почти только одной рукой. Но ему это было делать легко, он в его годы мог ездить даже вообще, как говорили пацаны, «без рук», это было и забавой и демонстрацией мастерства наездника. Вскоре он уже вкатил в деревню, дребезжа звонком и крыльями на колесах, промчался по улице и думал только о том, чтобы Надежда Петровна не оказалась бы где-нибудь на вызове, и не пришлось бы искать ее по всей деревне.
К счастью врач была у себя в медпункте и мирно подремывала на кушетке ввиду отсутствия посетителей. В это время даже слегка недомогающие селяне не ходили к ней на прием. Сенокос не жалел чуть-чуть нездоровых, все работали даже с насморком и температурой, а не выходили страдовать только те, кому уж действительно было невмоготу. Женщиной Надежда Петровна была довольно полной, и дневной зной действовал на нее утомляюще, и даже угнетающе, но она сразу же преображалась, оживившись, стоило только простучать чьим-нибудь ногам по лестнице на крыльце медпункта.
— Надеж Петровна, Надеж Петро-о-о-вна! — заорал еще на входе Митька, бросив свой велик прямо у дверей, и влетел в приемную пулей с широко раскрытыми глазами. — Меня змеюка тяпнула в руку. Я не умру?
Врач поднялась с кушетки, зевнула и, не волнуясь, сонно спросила:
— Хадюка, што ли?
— Ага, гадюга, — утвердительно ответил мальчик, разбинтовывая цветную тряпочку с места укуса.
— Хадюка, шо пчела, только чуть-чуть пошибче кусает. Не бойсь, не помрешь, поживешь еще. Только поболеешь чуток.
Она протерла ранку ватным тампоном, смоченным в спирте, прижгла ее йодом и скомандовала:
— Штаны сымай.
— Зачем это? — машинально спросил Митька, в предчувствии недобрых и нежелательных процедур.
Надежда Петровна повернулась к мальчику, внимательно посмотрела на него и очень вразумительно и спокойно объяснила:
— Змея впустила в тебя яд, он сейчас с кровью разбехается в тебе по всем ухолкам, шобы тебя отравить и шобы тебе было больнее. Для тохо, шобы этого не произошло, ехо надо обезвредить. А для этохо в твою кровь нужно ввести противоядие. Понял? Вроде не бестолочь, соображать должен.
Митька весь сжался, спустил штаны и подставил зад под укол.
— Да не напряхайся ты. Разве это укол? Так – укус комариный.
Скоро все было кончено. Надежда Петровна побрякала шприцевыми принадлежностями в какой-то такой же белой, как и все вокруг, чашке, протерла Митькин зад спиртом в месте укола и вымыла руки.
— Штаны-то надевай. Или понравилось, еще хочешь?
— Не, хватит, — ответил больной, поспешно натягивая одежду и все еще с опаской поглядывая на фельдшерицу. — Ну, так я пошел?
— Куда пошел? Скорый ты какой. Я тебя еще не всему научила, шо дальше делать-то надо. Значит так. Самовар ставить умеешь?
— Конечно, умею, — ответил Митька, даже обидевшись.
— Ну, так вот. Сейчас придешь домой, вскипятишь самовар и заваришь крепкохо-крепкохо чаю, и садись чаевничать. Пей до отвала. Мало будет – еще вскипяти. И пей, пей и пей. Понял? До самого вечера пей, пока не опузыреешь. На двор захочешь – сбехай, и снова пей. Вода дырочку найдет. Мнохо не бехай, спокойней веди себя, чтоб яд по себе не разхонять. Еще раз, понял?
— Понял? — ответил Митька.
— Вот теперь иди, — разрешила Надежда Петровна и улыбнулась.
Уже вслед на выходе мальчик услышал еще одно, последнее напутствие:
— И сахару, сахару не жалей! Больше ешь, сколько влезет. А шобы мать не рухалась, скажи, шо я велела.
Митька все сделал, как велела Надежда Петровна. Рука сильно опухла, плохо слушалась. Ломота расползлась по ней до самого плеча, хотелось чаще прижимать ее к груди и баюкать, как младенца. Слегка еще кружилась голова. Это не помешало ему, однако, успешно вскипятить самовар, а сахар есть он начал еще задолго до его готовности, выгрузив из котомки в шкафу огромную пригоршню его и наполнив чайную сахарницу. Сахар был свекольный, крупный и очень сладкий. Вообще, родители Митьку сладким не баловали. До отвала он его ел только когда дарили гостинцы на Новый год, а во все остальное время употребление сладостей было строго ограничено. Даже в субботний день после бани за чаем сахар кололи маленькими блестящими щипчиками на мелкие кусочки, клали в рот и подолгу сосали, припивая напитком, разбавленным топленым молоком. Это называлось «вприкуску».
Пузатый домашний самовар попискивал на столе, Митька, отдуваясь, пил крепкий наваристый чай, в который он для запаха и вкуса прямо в чайник затолкал еще и пучок душистой мяты, в обилии росшей прямо на огороде, обливался потом и поглядывал в окно. На улице было настоящее пекло. Солнце палило как будто бы напоследок, нагоняя упущенное и стараясь успеть дожечь, досушить, докалить и довялить то, что накануне, поленившись, отложило на потом. Зной звенел в тихом остановившемся воздухе, сконцентрировался и давил на все вокруг, заставляя жизнь замереть и прижаться. Не шевелились листья на деревьях, стонала от невозможности где-то спрятаться от жары доступная жгучим солнечным лучам трава, редкие свиньи, блуждающие по деревенской улице, находили тень, выкапывали себе в земле прохладные ямы и валились в них наотмашь, вытянув короткие ноги и изредка удовлетворенно похрюкивая.
«Однако неплохо бы искупаться» — подумал Митька и очень обрадовался своей придумке. А что он, собственно, теряет-то. Хоть и не велела ему Надежда Петровна «бехать», так он потихонечку, не спеша. Речка-то – вон она, рядом совсем. Он быстро, окунется только разочек – и домой.
Для пущей безопасности он связал кольцом старенький ситцевый материн платок, надел его себе на шею и вдел в петлю согнутую в локте руку. Получилось, как при переломе. К реке пробежал огородами, пересек дорогу и вышел на берег. На купальне не было ни души.
«Ну, что же за время такое!» — разочаровался Митька. —« Даже похвастаться, что тебя сегодня тяпнула в руку серая гадина, некому».
Он быстро, не развязывая больной руки, окунулся в воду, смыл с себя обильный после чаепития солоноватый пот и, выбравшись на берег, прилег на песок слегка обсохнуть. У противоположного берега в кустах ракитника плескался выводок гусят с гусыней, а гусак, как ему и положено по природе, стоял на песке в отдалении и внимательно наблюдал за окрестностями. Гусята уже подросли и стали оперяться, но голосишки у них были еще слабые с подсвистом. Три утки справа в зарослях речной ряски что-то искали на дне, то и дело, запуская свои головы на длинных шеях в воду и подолгу их не поднимая, а одинокий селезень лениво дремал на плаву, спрятав свою зеленую маску под крыло.
«Хорошо им, прохладно». — Подумал Митька и вздохнул.
Мать с отцом вернулись уже поздно вечером, когда Митька, несмотря на больную руку, встретил из стада корову с теленком, загнал во двор гусей и даже снова вскипятил самовар. Те, кто его встречал с этими делами на улице, спрашивали, что с рукой, и уж тут-то он важно всем ведал, что на сенокосе его тяпнула самая ядовитая на свете змея, и что он запросто мог после этого умереть. Но укол, который сделала ему фельдшерица, убил яд, и он теперь будет жить. При этом он показывал распухшую руку и ранку у большого пальца, тыча в нее ногтем, чтобы все знали, как кусаются змеи. Еще он говорил, что это очень больно, что укол врача по сравнению с укусом змеи просто комариное баловство.
Родители, конечно, волновались за здоровье мальчика и по пути с сенокоса заранее забежали к Надежде Петровне домой и все подробно разузнали о нем. А дома, как обычно ужинали, пили чай и скоро, уставшие отправились ко сну.
Митька спал хорошо, только пару раз вставал попить воды, все-таки чего-то в его организме было нарушено ядом змеи и ему часто хотелось пить. К утру же все прошло, и мать рано, откинув полог, участливо спросила:
— Как ты тут, укушенный?
— Да нормально все, ничего не болит. — Ответил Митька.
— Ну, раз ничего не болит, тогда вставай. На сенокос пора, пока хорошо сушит. Отец вон твои грабельки ремонтировать заканчивает. Вот отстрадуемся, а там уж и отдыхать.
Много лет спустя, когда Митька уже вырос, и у него родились свои дети, он часто вспоминал этот случай со змеей и думал. Вот если бы сейчас, в его время, не важно где и не важно при каких обстоятельствах его маленького сына вдруг бы укусила самая безобидная змейка, так он бы на руках унес его до ближайшего медпункта и ни на секунду бы не оставлял его одного. Он нанял бы любой транспорт за любые деньги, лишь бы поскорее домчать его до места, где могут оказать самую неотложную помощь. Он бы из-под земли достал любого врача, если бы его сыну грозила серьезная опасность. И это он, которого самого в детстве кусала гадюка и, который сам на себе испытал последствия этого укуса. И неужели он сейчас, как отец, больше любит своего ребенка, чем любили его. Да нет же. Это не так. Его тоже любили, и любили ни чуть не меньше. Он так же был дорог своим родителям, как сейчас дорог ему его сын. Просто жизнь была устроена немного по другому, заботы и неотложные дела не давали ни права, ни возможности выбора, корме тех, которые определила для всех эта жизнь. Вот такая она была, эта жизнь.