День выдался душным. Небо с утра затянутое белесой дымкой, казалось разбавленным молоком. Оно поглощало лучи и клонившееся к горизонту солнце лило на обожженное зноем поле тусклый, красноватый свет.
Таня и Шурик поставив сумку с едой, расположились на холмике вблизи пасущегося стада.
Шурик читал стихи, а Таня, полулежа на траве, слушала его.
И хочу – вот короткая формулировка –
Стать поэтом, советским поэтом хочу,
Сознавая, что стих мой – пока заготовка.
Я шлифую его, и граню, и точу.
Одна из коров очень близко подошла к ним. Она срывала и срывала траву, шумно раздувая ноздри.
— Она тоже пришла послушать, – пошутила Таня.
Но корову не прельщали стихи. Запах хлеба щекотал ей ноздри и она все ближе и ближе подбиралась к стоявшей у ног сумке.
За ней двигалась другая – рыжая, помахивая хвостом. За рыжей еще двигалась… черная!..
Вот Пеструха поравнялась с сумкой и потянулась к ней мордой.
— А ну куда? – крикнула Таня и легонько шлепнула ее по шее.
Пеструха недовольно мотнула головой и неохотно стала срывать траву тут же рядом, все время косясь своим огромным глазом на привлекавший ее предмет.
— Чего она? – спросил Шурик.
— Хлеб чует.
— А ты дай ей маленечко, – посоветовал он.
Таня вынула с полбуханки душистого, мягкого хлеба, отломила кусок и протянула корове. Та едва не с рукой жадно хватанула, обдав ладонь горячим дыханием.
Однако это не только не удовлетворило ее, но еще больше разожгло в ней аппетит, и она потянулась к полбуханке.
— Хватит! – строго проговорила Таня, невольно отдернув руку.
В это время вторая, бросив щипать траву, бесцеремонно направилась к ним.
Набежавший ветерок донес запах до всего стада и все коровы, оставив траву, двинулись к холмику.
Не успела Таня оглянуться, как они с Шуриком оказались в полукольце рогатых морд и длинных ушей.
Коровы лезли к ним в сумку, в ладони, точно черти из ада.
— Пошли проклятые! – воскликнула Таня, уже не на шутку встревоженная.
Почувствовав неладное, Шурик поднялся на ноги.
— А ну, пошли отсюда! – грозно прикрикнул он.
Стадо прибывало, перло, тесня их и грозя взять в окружение.
И невольный страх овладел Таней.
«Сомнут… Раздавят… Растопчут, – шевельнулось в мозгу. Как нарочно и пастуха нет, – подумала она, с тревогой оглядываясь вокруг.»
В другое время она бы припустила от них без оглядки, но тут Шурик. Куда побежишь?.. Разве его оставишь?..
— А вот я вам! – воскликнула она и, сорвав с ноги босоножку, принялась их колотить по рогам и головам. Шурик как мог помогал ей.
— Пошли, твари! А ну пошли! – приговаривал он.
Коровы мотали головами, но продолжали напирать, оттесняя их в низину.
Полукольцо с каждой минутой грозило замкнуться, потому что коровы подходили все новые и новые. Если такое произойдет – их с Шуриком попросту растопчут.
«Господи, что же делать!» – в отчаянии подумала она.
Вдруг мощный рев быка заледенил страхом их души.
— Бросай им хлеб и уходим! – крикнул Шурик, что было силы отбиваясь от рогатых морд.
Она отняла от груди руку, бросила остатки хлеба на траву. Коровы сгрудились, толкая друг друга лбами и бодая рогами. Каждая норовила первой завладеть лакомством.
Воспользовавшись общей сумятицей, Таня схватила Шурика за руку, бочком, бочком и они благополучно выбрались из общей кучи. Держась за руки, они побежали прямо по траве, не разбирая дороги.
— А ты с-смелая! – проговорил Шурик, когда они выбрались на тропинку.
— Честно признаться – я здорово напугался!.. Ничего не вижу… Помочь тебе не могу… Только обуза для тебя…
— Глупости все это, Шурик! – рассердилась она. — Если бы ты и видел, я бы не оставила тебя… Это же подло бросать человека в беде, – говорила она, все еще вздрагивая плечами.
По немногу волнение от пережитого в них улеглось и весь остатный путь они уже весело смеялись, вспоминая все подробности своего неожиданного приключения.
– 25
— Ну, что, Евдокия, – надо Шурку в школу слепых устраивать.
Федор Панкратович убрал ладонью упавшую ему на лоб Скобину поседелых волос.
Он сидел на диване в белье, вытянув ноги и перелистывал справочник электрика.
Шурик давно уже спал, а Евдакия Ивановна сидела тут же, починяя мужу рабочую куртку.
— Сидеть дома без всяких занятий три года – представь себе что из него получится, – продолжал он. — А там и учеба и условия, – так что решай…
Евдокия Ивановна отложила на колени шитье – задумалась.
— Жалко. Один-единственный он у нас, – прошептала она и глаза ее наполнились слезами.
— Ну, ну, ну! – обнял ее за плечи Федор Панкратович. — Ты и так слез достаточно пролила… Шурке там плохо не будет. Вот увидишь… Пока закончит школу, а там повезу его на операцию: глядишь и посчастливиться…
— Дай-то бог! – вздохнула Евдокия Ивановна, вытирая уголком косынки глаза. — Буду готовить одежду, – проговорила она тихо.
– 26
Весть, что Шурика готовят к отправке в школу слепых быстро облетела весь поселок.
Таня узнала об этом от Светланы Дороховой. Она тотчас же отправилась к Бражниковым и нашла Шурика на веранде, кормящим из рук сорочонка.
Птенец качался на тоненьких ножках и, широко раскрыв желтый клюв, верещал, выпрашивая крошки хлеба.
— Гляди какой прожорливый! – как ни в чем не бывало, проговорил Шурик.
— Весь хлеб съел и еще просит…
— Шурик, это правда? – спросила она его присев с ним рядом.
— Да, конечно, – понял он.
— А как же я? – невольно вырвалось у нее. — Как же мы, твои товарищи? – поправилась она, слегка покраснев.
— Так я же… Я же буду писать, – проговорил он, не отрываясь от своего занятия.
Она помолчала.
Шурик продолжал совать сорочонку крошки хлеба и тот проглатывал их с жадностью, урча от удовольствия.
— И тебе не жалко? – снова спросила она.
Шурик поднял голову и на лице его выразилось недоумение.
— Чего? – не понял он.
— Ну своего поселка, ребят…
— Так я же еду учиться! – произнес он удивленно.
— Да, да. Конечно, – согласилась она. — Конечно…
Она поднялась и не сказав ни слова, пошла на улицу.
— Да, да. Ему конечно там будет лучше, – повторяла она, кусая губы, чтобы не расплакаться. — Он научиться читать и писать… И на каникулы приезжать будет…
Она не заметила как оказалась за поселком в поле.
Она представила как все измениться с отъездом Шурика, и сердце ее тоскливо заныло.
Больше они сюда не будут приходить, читать стихи и книжки…
Потянул холодный ветерок. Она невольно передернула плечами и оглянулась вокруг.
Все также светило солнце, также голубело небо, но в природе всеже что-то изменилось. Что?..
Она перевела взгляд на возвышающиеся над поселком тополя и вдруг увидела в кроне ближайшего, словно проседь, проступившую прядь желтизны. А там вон еще и еще…
«Осень» – поняла она. — Пришла осень… Все светлое осталось позади… Пусто и холодно…
… Дома она бесцельно послонялась по квартире, затем достала свой заветный портфель с куклами и тряпочками.
Вынув Худинку, она занялась было ею, но игра не клеилась. Тогда она села к окну и задумалась, положив голову на руки.
«Нет, все же с его стороны жестоко, - корила она Шурика. – как он может так спокойно!... Неужели дружба для него ничего не значит?...
И жгучая обида окончательно завладела всем ее существом.
«Вот возьму и не пойду больше к нему раз ему все равно…»
– 27
Наступило день отъезда Шурика, а Таня все не появлялась в доме Бражниковых. Два чувства до сих пор в ней:
«Сдаться. Пойти на мировую, – подсказывало одно. –— Все же уезжает… Надолго… Он может быть просто не придал всему этому значения…» «Сдаться?… Как бы не так, – зло усмехалась она, прикусывая губу.
— А почему ты о нем беспокоишься, а он о тебе нет? Ведь он за эти дни даже ни разу не поинтересовался о тебе, где ты? Что с тобой? Даже Петьку не послал… Выходит ему все равно?.. Небось про Риммочку сколько помнил?.. Даже там, в больнице… И сейчас, может, про нее думает…
Мысли противоречили одна другой и мучили ее, мешая ей выбрать правильное решение.
Стрелка приближалась к роковому часу.
«Надо пойти к нему, проводить его, – думала она, не в силах подняться.
— Чуть-чуть попозже… Сейчас у них там суматоха…
Наконец она решилась, заперла дом и вышла на улицу.
Тишина в переулке удивила ее. Тишина стояла и во дворе дома Бражниковых.
Замирая душой, вбежала она на крыльцо, так и есть – дверь дома заперта.
Как ошпаренная, выскочила она на улицу и случайно подвернувшийся ей мальчишка подсказал, что Бражниковы, должно быть на причале. Они пошли пораньше, потому что Шурику надо успеть добраться до города на катере и взять билет на поезд.
Что было духу понеслась она на причал, не дослушав до конца мальчишку.
Волосы ее растрепались, лицо раскраснелось.
«Успеть. Только бы успеть. Может еще не уехали… Чертова эгоистка… Ему ведь надо… Ему необходимо, – задыхалась она.
Над рекой висели медные облака. Они походили то на летящих огненных журавлей, то на воздушные корабли, причудливой формы.
Тяжелый ветер сбивал их в кучу, и они постепенно образовали сплошную крышу.
Серо-синие волны накатывались на берег, вылизывая его до гладкого песка.
Трап катера мелко и напряженно дрожал. Старик, в фуражке речника, из-под которой выбивались клочья седых волос, и кителе, застегнутом на все пуговицы, длинный и худой, дежурил у подъемника.
Он махнул сверху рукой, давая знак подниматься и люди с рюкзаками и сумками, потянулись на палубу.
Шурик, с озабоченным лицом, начал торопливо прощаться.
— Ну, ладно, ребята. Спасибо за все хорошее, что вы для меня сделали… Ты Петя, моих зверюшек отнеси в школу, в живой уголок. Пусть для ребят будет…
— До свидания, Шурик. Пиши нам – не забывай, – наперебой совали они ему руки. — Да гляди духом не падай!..
— Не упаду – со мной Алеша Чхеидзе, – шутливо хлопнул он по чемоданчику.
— Дай я, сыночек тебя поцелую, – тянулась к нему губами Евдокия Ивановна.
Она поцеловала Шурика в щеку и тот вслед за отцом ступил на трап, крепко держась свободной рукой за перила.
— Постойте!.. Шурик! Федор Панкратович!.. Ой, подождите! – раздался отчаянный крик.
Толпа провожающих заколебалась, пропуская кого-то.
Какое-то маленькое, взъерошенное существо прорвалось к трапу и не задерживаясь ни секунды, взлетело по нему на палубу.
— Шурик, подожди!..
— Таня! – обрадовался он и только что грустное его лицо озарилось счастливейшей улыбкой.
— А я думал, что ты не придешь, – проговорил он держа ее ладошку в своей.
— Шурик, извини!.. Прости меня!.. Дура я! – торопилась она, не отрывая глаз от его лица.
— Ладно… Ничего… Мы все напишем друг другу.
Звук сирены заглушил его голос. Их руки расцепились.
— Досвиданья, Шурик!.. Пиши!.., – успела крикнуть она и быстро сбежала по трапу.
Катер медленно отошел от берега, приглушил мотор и некоторое время бесшумно скользил по ровной глади, разворачиваясь.
Но вот он снова зарокотал и двинулся вдоль берега, постепенно выходя на водный простор.
Потревоженная вода накатилась валом на берег и добежала до ее туфелек. Следующий вал замочил ей ноги, обдав их шипящей пеной, но она ничего не замечала.
Она неотрывно глядела на отходящее судно, на палубе которого стояли две фигуры – большая и маленькая. Обе держались за перила и маленькая наугад махала рукой.
Катер уходил, оставляя за собой пенную полосу, а вслед ему неслось:
— Шурик!.. Пиши, не забывай!.. Шурик!.. Шурка-а!..
(Продолжение следует).
Эпилог.
Прошло три года… Рассекая утренний полумрак, среди необозримых полей и зеленых холмов мчался пассажирский поезд.
Все внутри него было охвачено глубоким сном и только в одном купэ бодрствовал один-единственный пассажир.
Это был красивый, смуглолицый юноша, с большими темными глазами и пышной темной шевелюрой, падавшей ему на лоб крупными завитками.
Он сидел, опершись локтями о столик и буквально всунулся лицом в окно с какой-то непонятной жадностью разглядывал в утренней синеве каждый пробегавший мимо предмет…
— Красотища!.. Какое счастье – видеть! – шептал он еле слышно и взгляд его туманился воспоминанием.
Подрагивание вагона удивительно напоминают подрагивание коляски, везущей его в операционную.
Он слышит шаги, проходивших мимо людей, их приглушенные голоса. Затем операционная. Врач торопливо записывает его данные. Юноша лежит на коляске безмолвно, неподвижно и за него отвечает отец.
— Фамилия больного?
— Бражников Александр Федорович.
— Год рождения?.. Дата поступления к нам в больницу?..
Вопросы следуют один за другим, а юноша живет тревожным ожиданием: что-то с ним сейчас будут делать? Что-то он сейчас переживет, перечувствует? И будет ли все это удачным или его ждет вечная слепота?
— готовьте лазер! – раздается команда.
Юноша слышит как кто-то что-то включает, переключает, настраивает. Затем его переводят. Куда-то кладут. Закрепляют.
— Больной, сейчас вы услышите звук, похожий на удар. Не пугайтесь – это входит в действие лазер, – слышит он голос врача.
Следует удар. Острый тончайший луч вонзается ему в глаз. Юноша видит его, но не успевает ни удивиться, ни обрадоваться. Нестерпимая боль заслоняет все на свете.
Лу напоминает жало осы. Он впивается в глаз и жалит, нестерпимо, адски.
— Спокойно, больной спокойно! Потерпите…
Голоса удаляются от него, меркнут.
Он приходит в себя в палате. Руки его ограничены в движениях бинтами, чтобы он не мог снять с глаз повязку.
А снять мучительно хочется. И не от того, что она мешает, а от огромного желания узнать поскорее – что дала операция?
Но снимать повязку строжайше запрещено и поэтому больной связан в движениях.
День за днем ползет тоскливо, мучительно медленно. Воображение рисует то счастливые, то мрачные картины. И от того и другого – мука, мука, мука!.. Когда же это кончится?..
И вот наступает долгожданный день. Его ведут в кабинет к врачу. Он идет и ноги его подгибаются от страха и волнения: А вдруг не помогло… вдруг он по-прежнему слепой…
От этих «вдруг» учащенно колотится сердце, кружится голова и подгибаются колени.
Через порог он едва не падает, но чьи-то заботливые руки во-время подхватывают его и он слышит такой теплый, такой родной голос Федора Панкратовича:
— Это я, Шурик… Твой папа…
Он, наверное, волнуется не меньше Шурика. Голос его дрожит и прерывается.
Он ведет сына к столу и тот чувствует себя, словно идущим на экзамен. Вот сейчас он вытянет билет и его ждет либо удача, либо горькое разочарование, отчаяние.
— Больной, как чувствуете себя? – спрашивает врач.
По-видимому, Шурикина бледность тревожит его.
— Хорошо, – едва выговаривает он.
— Предупреждаю вас – без эмоций!.. Эмоции могут повредить…
… Сетчатка еще не достаточно прижилась…
— Сестра, начинайте снимать повязку, – подает он команду.
Нежные руки обнимают голову Шурика и начинают теребить у него на затылке узелок бинта.
— Так… Помаленечку, – приговаривает сама себе сестра, снимая с величайшей осторожностью с головы виток за витком.
— Осторожненько…
В кабинете стоит напряженная тишина. Такая тишина, что слышатся за дверью голоса людей.
Сестра снимает бинт виток за витком, а Шурику кажется, что после долгой-долгой ночи перед его глазами наступает рассвет.
Повязка снята.
Сестра сдергивает бинтовую накладку…
— Вижу-у!!!
Ослепительный свет ударяет по глазам и заставляет тотчас же закрыть их.
Но Шурик успевает разглядеть залитый белизной кабинет, людей в белых халатах, окно в переплетах и в одном переплете кусочек голубого неба.
В следующее мгновение он вскакивает, как сумасшедший, но несколько рук схватывают его и усаживают на стул.
— Больной! – строго говорит врач. — Я же предупреждал – никаких эмоций… Вы почему не умеете себя вести?..
Но Шурик не слышит его.
— Я вижу!.. Я вижу!.. – безостановочно повторяет он, смеется, словно ему нестерпимо щекотно и вдруг плачет…
Плечи его вздрагивают. Он весь сотрясается в рыданиях, но его никто не утешает.
Поезд начал замедлять ход. Приближалась какая-то станция. На полках зашевелились, запотягивались.
— Это что за станция? – спросил кто-то, зевая.
Проснулся и Федор Панкратович.
— Шурик, ты уже не спишь? – спросил он, приподымаясь на локте.
— Я уже давно проснулся, – ответил тот.
Федор Панкратович сполз с полки и отправился в тамбур прихватив заодно с собой полотенце и мыло.
Поезд вошел между такими же пассажирским и товарным составами и остановился.
Сделалось непривычно тихо. В вагон начали проходить редкие пассажиры, отыскивая свои места.
Какой-то светловолосы парень в ковбойке брякнул на противоположную от Шурика полку чемодан и подсел к столику.
— Едешь говоришь? – спросил он для знакомства.
Шурик кивнул головой и с жадностью уставился на парня. Он рассматривал у него руки, рубашку, лицо, словно все ему было в диковенку.
— Ты что на меня так пялишься? – удивился тот.
Шурик смутился и покраснел до корней волос.
Не мог же он рассказать парню, что еще недавно был совершено слепым, жил звуками и ощущениями и теперь каждый предмет привлекал его.
— Тебе скучно, наверное? – догадался парень.
Он поднялся, открыл свой чемодан, вынул из него толстую книгу и бросил ее на столик перед Шуриком.
— На вот – почитай.
В это время за окном медленно двинулся товарный поезд с платформами, груженными шпалами.
— На БАМ повезли, – кивнул парень на шпалы. — Я знаю… Я там два года работал.
Чемодан он сунул под сидение, а сам отправился куда-то по делам.
Шурик взял книгу в руки. Это была «Даурия» Константина Седых. Он открыл ее и с первых же страниц увлекся так, что забыл про все на свете.
Пришел парень, стянул с себя пеструю ковбойку и оставшись в полосатой тельняшке и брюках, закарабкался на свою полку.
— Почитаешь – сунешь мне ее под матрац, а я немного покемарю, – свесился он оттуда.
Шурик кивнул, не отрываясь от страниц.
Пришел Федор Панкратович, покряхтел, пряча мыло.
— К десяти приедем, наверное, – взглянув он на часы и, свернув постельное белье, свое и Шурика, понес его сдавать.
Очнулся Шурик, когда перестук колес под ногами снова сменился торможением.
Он взглянул в окно и увидел проплывающие мимо привокзальные постройки.
— Ну, что, сынок, – собираться надо. Приехали, – окликнул его Федор Панкратович.
Шурик встал, сунул книжку парню под матрац и, подхватив чемоданчик, заспешил вслед за отцом к выходу.
Перрон ослепил его солнечным светом, улыбками и цветами. Едва он соскочил с подножки, как его подхватило множество рук. Были здесь и Светлана Дорохова, и Нина Ивашова, и Петька, и почти все ребята и девчата всего поселка.
Девушки обласкали его поцелуями и цветами. Парни трясли руки, похлопывали по плечам.
— Шурик!.. Шурка!.. Ну как ты – видишь?.. Как зрение? – спрашивали его наперебой.
— Вижу, – едва успевал он отвечать.
— Вот счастье-то!.. Вот настоящее счастье!..
— А мы твои стихи читали… В журнале…
Вдруг все расступились, пропуская маленькую, седую женщину.
— Сынок! – только проговорила она и упала Шурику на грудь.
— Мама!.. Мамочка! – гладил он ее волосы. – Я теперь вижу… Вижу, слышишь? … Мне полностью вернули зрение…
— Сыночек, я так за тебя счастлива! Так счастлива! – приговаривала она, орашая ему грудь счастливыми слезами. — А что я только не пережила! Господи!..
— Ну, ладно мать, – взял ее за локоть Федор Панкратович.
— А где же Таня? – спохватился Шурик, оглядывая всех присутствующих.
Она стояла в сторонке, скромная, смущенная, ожидая, когда схлынут общие страсти, чтобы подойти к нему.
К приезду Шурика она надела самое лучшее свое платье, сделала завивку и выглядела очень премило.
Петька, на него стоило поглядеть. Он был в училищной форменке, туго перепоясанный широким ремнем с пряжкой на которой были выбиты три буквы ПТУ, в фуражке, с профессиональной эмблемой и лакированным козырьком, высокий и ладный парняга.
Он взял ее за руку и подвел к Шурику.
Точно какая-то огромная волна подхватила ее и подняла так высоко, что она задохнулась одновременно от радости, испуга и счастья.
— Шурик, здравствуй! – тихо проговорила она, подавая ему руку и смущенно опустила глаза.
Щеки ее густо запунцовали.
— Танюша! Какая же ты красивая! – задохнулся он от восхищения.
Некоторое время они стояли в кругу друзей, держась за руки.
— Шурик, я от всей души рада за тебя! – проговорила она тихо и еще тише так, чтобы мог слышать только он, добавила:
— Я счастлива!..