Наступил субботник. С утра все собрались во дворе школы. Пока Ольга Ивановна раздавала мальчишкам рабочий инструмент: гвозди, молотки, краску, – девчата, захватив с собой Шурика, отправились мыть классы.
Шурик мыл парты со всем усердием.
— Ну, как – чисто? – то и дело спрашивал он.
— Чисто, Шурик, чисто, – уверяли они его.
Парты после него и впрямь сияли, словно отполированные, хотя Шурик мыл их наугад, наощупь.
Потом они все вместе перешли в кабинет наглядных пособий, и занялись подклейкой книг, карт, математических таблиц, художественных картин.
— Ты, Шурик, вот так вот делай, – поучала его Светлана Дорохова. — Сначала намажь полоску…
Она вкладывала в его пальцы бумажную полоску. Шурик ощупывал ее, потом клал на лист фанеры и аккуратно смазывал.
— Теперь ставь книжку корешком на полоску и начинай аккуратненько загинать края. Вот так, – продолжала поучать его Светлана. — Ну, попробуй теперь сам.
Шурик попробовал и первая книжка вышла неуклюже, грубовато. Да и полоска оказалась наклеенной косо. Зато вторая вышла лучше.
— Лучше разглаживай, Шурик, – советовала Светлана.
Еще две-три книжки и дело пошло на лад. Шурик так увлекся, что забыл про все на свете.
Старательно он трудился, высунув от усердия кончик языка и книги из-под его рук выходили новехонькие.
Светлана Дорохова лишь изредка подходила взглянуть как идут дела и возвращалась к своей работе очень довольная своим учеником.
В самый разгар работы в кабинет вошла Ольга Ивановна.
— Ну, как тут у вас, девчата? – спросила она.
— Все хорошо, Ольга Ивановна! – весело откликнулись они. — Мы классы уже помыли, а теперь клеем…
— Молодцы! – похвалила Ольга Ивановна, надевая фартук и пристраиваясь к ним в компанию.
— Ольга Ивановна, а у Шурика хорошо получается. Поглядите как он клеит! – совали они ей в руки книжки, только что подклеенные Шуриком.
— Молодец, Шурик! Очень хорошо, – гладила она аккуратные корешки, без единой складочки.
— Это он все наощупь, Ольга Ивановна. Мы ему немножко только подсказали.
— он и парты хорошо мыл…
Шурик, польщенный, рдел щеками и шеей.
— Человек таит в себе великие возможности, о которых порой даже сам не подозревает, и они у него проявляются в самые трагические моменты в его жизни, – говорила она, подклеивая карту земных полушарий. — Но для этого нужна огромная воля… Вы знаете композитора Людвига Ван Бетховена, который будучи глухим, не оставил музыки и написал много ценных музыкальных произведений. А Островский, а Маресьев…
— Когда я была в отпуске и заезжала в Алма-Ата, – продолжала она, сворачивая подклеенную карту в рулончик. — Мне рассказали про одного человека необычайной судьбы… Про Алешу Чхеидзе… Он живет в этом городе, в инвалидном доме. У него нет зрения, слуха и кистей обеих рук.
Ольга Ивановна взяла следующую карту, развернула ее и начала разглаживать края прорыва.
В кабинете стояла тишина, нарушаемая только шуршанием бумаги.
Таня взглянула украдкой на Шурика и поразилась.
Тот сидел, позабыв про книги, сидел с растопыренными, вымазанными клеем пальцами, весь целиком превратившись в слух.
У него даже шея вытянулась от напряжения.
— В Отечественную войну Алеша Чхеидзе участвовал в военных операциях в Дунайской флотилии против немецких захватчиков.
Однажды катер наскочил на мину и Алеша Чхеидзе получил тяжелое ранение… Казалось, никакого выхода не осталось для человека. Полная инвалидность… Но не поддался Алеша удару судьбы. Не упал духом.
Выписавшись из госпиталя и определившись в инвалидный дом, он с помощью пионеров начал собирать материал о своих боевых товарищах и написал книжку «Повесть о Дунайской флотилии». Герой этой повести– сам Алеша Чхеидзе.
Она сделала паузу, откладывая подклеенную карту и тишина взорвалась потоком вопросов:
— А как же он писал, Ольга Ивановна?.. Без кистей-то?..
— А как он материал выслушивал?..
— А как ему пионеры рассказывали?.. Он же без слуха?..
Все побросали свои дела и окружили Ольгу Ивановну.
— Слух ему частично восстановили. Он пользуется слуховым аппаратом.
… А писать тоже научился… Врачи ему сделали надрез на култышке в виде вилочки и Алеша приспособился вставлять в него карандаш…
— Вот здорово!.. Молодец! – восхищались они.
Скрипнул стул. Шурик поднялся со своего места. Лицо его выражало сильную взволнованность.
— Ольга Ивановна, где эту книжку можно достать? – сбивающимся голосом спросил он.
— Она должно быть в книжных магазинах есть. Надо съездить в город и поискать… Тебе, Шурик, обязательно надо прочесть эту книжку. Она тебе многое даст…
Взволнованные расходились они по домам с воскресника, обсуждая услышанное.
— Надо же какой человек!.. Другой бы отчаялся на его месте, духом упал, а он…
— нет, ну как он так сумел… Без кистей рук, без зрения?.. Уму непостижимо!..
— Воля у него огромная – что и говорить!..
Шурик всю дорогу сосредоточенно молчал. Только подходя к дому, он проговорил взволнованно:
— Мне надо эту книгу иметь. Обязательно надо. Ты, Таня, достань мне ее. Я тебе всю жизнь буду благодарен…
— Конечно, достану… Я завтра же поеду к своей двоюродной сестре, и мы с ней поищем, – пообещала она.
– 16
Поступок сына глубоко взволновал Федора Панкратовича. Он не стал ничего говорить жене, но ночь спал беспокойно. Часто вставал, закуривал и мозг его сверлила одна и та же неотвязная мысль:
«Надо что-то делать… Что-то делать… Такое дело не пойдет. Мало ли что взбредет пацану в голову».
Утром он разыскал Тарасова, взял у него обещанный адрес и тотчас же отправился в управление связи.
Начальник, высокий, сухопарый мужчина поднялся из-за стола, протянул ему руку.
— Федор Панкратович! Проходи, проходи, – приветствовал он его. — С чем пожаловал?
— Пришел к тебе, Владимир Николаевич отпуск просить, – положил он на стол заявление.
Тот взял листок, развернул его.
— Ты садись! – кивнул он на свободный стул.
Федор Панкратович опустился, скомкал в руках свой берет.
— Сами понимаете мое положение. Мальчишка пострадал – надо его куда-то устраивать, – гудел он.
— Ну и куда ты решил? – оторвал начальник взгляд от бумаги.
— Добрые люди подсказали в Н-ске школа специальная есть. Хочу съездить, поглядеть что это за школа такая, да и повезу его, наверное туда… Сидеть три года дома без дела – не годится… Все что знал перезабудет…
— Да, конечно, – подтвердил начальник, заново перечитывая заявление, и ероша в раздумии волосы.
— Ну, чтож, Панкратович, – не смею тебя удерживать, – проговорил он, наконец, ставя на листе свою подпись. — Причина уважительная. Не возражаю… Отдай секретарю – пусть заверит печатью, а приказ я завтра выпишу… С завтрашнего дня можешь считаться в отпуске… Удачи тебе! – пожелал он на прощание.
– 17
Всю ночь Федор Панкратович прокачался в вагоне в сонной полудреме, а утром, когда засинел рассвет, он стоял на перроне Н-ского вокзала с чемоданчиком в руке, с любопытством осматриваясь вокруг.
Незнакомый город окутан утренними сумерками. Взад-вперед снуют по перрону встречающие и провожающие. В стороне жирными пятнами горят огни вокзала.
Федор Панкратович все послевоенное время безвыездно проработавший в своем поселке, чувствовал сейчас себя, как закоренелый домосед, очутившийся вдруг в гостях.
Стеснял его и новенький костюм, вместо привычной робы. К тому же он оставил по забывчивости дома адрес и теперь не знал куда идти.
«Зайти на вокзал, расспросить людей, как найти эту школу?»
Он только собирался исполнить свое решение как вдруг услышал за своей спиной мужской голос:
— Сразу, как прибудешь на место, – напиши. Чтобы мы с матерью не беспокоились.
Он обернулся и увидел незнакомого мужчину в сером плаще и такого же цвета шляпе, дававшего наставление парню.
Мужчина был седоватый. Лицо его с белой кипенью бровей выражало суровость, а в голосе звучала стариковская назидательность.
— Смотри веди себя прилично. Помни – ты теперь не мальчишка – студент…
Он отворотил рукав плаща, взглянул на часы.
— Ну, в общем, Пашка, всего хорошего… Я пойду.
Он пожал парню руку и торопливо зашагал в сторону вокзала.
«Местный», – определил Федор Панкратович. – На работу спешит».
— Товарищ! Гражданин! – окликнул он мужчину.
Тот остановился, удивленно взглянул на спешащего к нему Федора Панкратовича.
— Вы из местных?.. Где здесь школа-интернат для слепых детей находится?
— Пойдемте со мной. Я туда иду, – проговорил грубовато мужчина.
Они миновали здание вокзала и вышли на привокзальную площадь.
— Я там работаю завхозом. А это сына на учебу провожал, – кивнул он головой в сторону станции.
Они зашагали по проезжей дороге.
— А вы, простите, по какому делу? – окинул он взглядом представительную фигуру Федора Панкратовича.
— Сына хочу устроить, – пояснил тот.
— А что с сыном?
— Зрение потерял.
— Что – подорвался на чем?
— В футболе… Мячом в лицо попали… Что-то нарушилось…
— Ну это хоть на случайность похоже, – проговорил мужчина и вынув из кармана две папиросы, протянул одну Федору Панкратовичу. — Угощайтесь
Они закурили.
— А то у нас тут много стрелянных, – продолжал мужчина, попыхивая дымком. — Такие парни, посмотришь – кровь с молоком: здоровые, сильные… А вот повредились по своей глупости… Кто запал какой-нибудь ковырял, кто патрон… Жалко ребят… Воевать не воевали, а и их война достала.
… Парнишка-то большой?
— Шестнадцатый год пошел.
— Большой.
Некоторое время они шагали молча.
— Ну чтож – примут, – уверенно проговорил мужчина. — У нас директор душа человек. Сам на фронте ослеп.
— Что – совсем слепой? – приостановил от неожиданности шаг Федор Панкратович.
— Слепой.
— Постойте… Как же так?.. Совсем что ли?
— Абсолютно. – подтвердил тот.
— Но как же он: слепой и – директор?
— Вот так – прекрасно справляется, – усмехнулся мужчина.
— А кто такой? – позвольте узнать… Может, я знаю его. Я ведь тоже фронтовик…
— Никитин Иван Федорович.
— Никитин! – не поверил собственным ушам Федор Панкратович.
— он самый… Что – узнал?
— Да как же?.. Мы ведь с ним до самого Берлина протопали!..
— Вот видишь – не приехал бы и друга бы не встретил, – снова усмехнулся мужчина, откидывая окурок.
— Ну и ну! – покачал головой Федор Панкратович, все еще ошеломленный неожиданностью. — Вот уж поистине: встреча места не назначает…
Они свернули в какой-то переулок и оказались перед массивными досчатыми воротами. За воротами оказался широкий двор, окаймленный складскими постройками. Посреди двора находилась хорошо оборудованная спортивная площадка.
Были тут и беговые дорожки и ямы для прыжков. Стояли здесь брусья, турники, ворота с канатом и кольцами, бум.
Два парня, в майках и шароварах, оба загорелые, плечистые, немилосердно нашлепывали друг друга на буме, стараясь сбить один другого.
— У вас и спортом занимаются? – удивился Федор Панкратович.
— У нас всем занимаются. – проговорил мужчина. — И спортом, и шахматами, и музыкой…
— Но как же?.. они же не видят…
Мужчина поглядел на Федора Панкратовичя и не ответил.
Простоватость Федора Панкратовичя, по-видимому раздражала его.
— Эти вот тоже не видят, а гляди как лупцуют друг друга, – проговорил он, сделав длительную паузу.
Они пересекли двор и подошли к трехэтажному, длинному зданию, выкрашенному в розовый цвет.
Мужчина отварил входную дверь и они оба очутились в вестибюле.
— ну, я пойду по своим делам, а вы ждите здесь… Иван Федорович должен подойти к девяти часам. Вы его увидите, – распрощался мужчина.
Он ушел, а Федор Панкратович остался ожидать девяти часов. Время тянулось нестерпимо медленно. Федор Панкратович нетерпеливо прохаживался по вестибюлю взад-вперед. Иногда он выходил в коридор и, задрав голову подолгу глядел на настенные часы.
Но стрелка двигалась нехотя, и Федор Панкратович снова возращался на свое место и снова принимался сновать взад-вперед по коридору вестибюля.
Иногда хлопала входная дверь и мимо него торопливо пробегала, спешившая на работу техничка.
Наконец ему надоело ожидание, и он отправился побродить по коридору. Он был длинный, темный, со множеством врезанных в стены прямоугольников дверей.
Федор Панкратович шел и читал на этих дверях трафаретики: «Кастелянская», «Музыкальная», «Рабочая»…
Дверь в рабочую комнату была приоткрыта, и он заглянул в нее: Длинный стол, покрытый скатертью, длинный ряд стульев, знамена на стенах, портрет Крупской на торцовой стороне.
В углу на маленькой этажерке – барабан, горн и пионерское знамя.
Он двинулся дальше.
За рабочей комнатой оказалась лестница, ведущая на верхние этажи. Федор Панкратович не захотел по ней подниматься.
Он дошел до конца коридора и начал обследовать другую стену. Здесь были медкомната, сушилка, еще какие-то три двери, вестибюль и наконец, стеклянная дверь, сквозь которую виднелись длинные ряды столов.
«Столовая» – догадался он.
Напротив столовой была еще одна лестница, такая же как первая. По ней сходили юноша и девушка.
Юноша был высокий, стройный, со слегка скуластым лицом, и коротко подстриженными каштановыми волосами.
Он был в белой рубашке, с засученными рукавами и черных, отутюженных брюках.
Девушка была миловидная, в белой кофточке и темной юбочке. На ногах у девочки были ослепительной белизны гольфы и светло-коричневые туфельки.
— Светлана, – обратился к ней юноша. — Ты сходи, позови Надьку Левашову… Что она на самом деле – забыла что ли, что сегодня дежурные по столовой?
Девушка повернулась и пошла наверх.
По тому как юноша сначала ткнулся руками в косяк стены, а уж потом нащупал руками дверь, Федор Панкратович понял, что он слепой.
Вскоре в столовую пробежала другая девушка и стала помогать юноше накрывать столы.
Она нарезала хлеб, ложила его в хлебницы, а юноша расставлял тарелки, раскладывал ложки.
При этом Федор Панкратович заметил, что у него не хватало на левой руке трех пальцев.
— Подъем! – раздалось где-то наверху. — Вставайте, проветривайте комнаты и на улицу!.. Зарядку будем делать на улице! – распоряжался звонкий мужской голос.
— Подъем!.. На зарядку!.. На улицу!..
— Подъем!.. На улицу!..
Физрук, по-видимому обходил комнаты, будя спящих.
Вскоре дружный топот ног заполнил лестницы и лавина ребят хлынула в коридор.
В майках и шароварах они натыкались на Федора Панкратовича, обтекали его и бежали на улицу строиться.
Федор Панкратович пошел вслед за ними поглядеть на зарядку.
Ребята выстроились в две шеренги. Теперь все были навиду и Федор Панкратович хорошо мог их разглядеть.
Это были ребята – старшеклассники, (младшие, вместе с девочками проводили зарядку в помещении), в большинстве своем видящие: рослые и малоростки – крепыши, все они были физически хорошо развиты и подвижны. Но с десяток бросалось в глаза своим увечьем.
Впереди стоял высокий парень в очках. Лицо его, точно оспинами, было испещрено шрамами.
Другой – тоже весь в шрамах, прижимал к груди култышку вместо руки.
Но особенно выделялся из строя один. Это был настоящий богатырь: невелик ростом, но широченные плечи и бочкообразная грудь и играющие шары мускул по всему его обнаженному телу, говорили о его очень большой физической силе.
Но богатырь был слеп. По его щеке к левому глазу тянулся белый рубец шрама.
— На вытянутые руки разомкнись!– раздалась команда.
Шеренги заколыхались, раздвигаясь.
Федор Панкратович только было присел на бардюрку крыльца, как досчатые ворота загремели, отворились и во двор вошли мужчина и женщина.
Женщина вела мужчину под руку, хотя в руках у того была трость. Они шли навстречу Федору Панкратовичу и о чем-то оживленно переговаривались.
Когда они приблизились, Федор Панкратович ясно расслышал слова:
— Нет, Зоя Михайловна, что вы?.. пока профессор у нас в городе – надо этим воспользоваться. Показать ему наших ребят. Пусть проверит.
… Если кому-то еще можно вернуть зрение – он даст направление в Одессу… Это ж ученик Филатова!.. Сегодня же отберите ребят и организуйте это дело…
Мужчина был солидный, среднего роста. Темные очки прикрывали его глаза. И всеже Федор Панкратович узнал в нем своего старого фронтового друга. Ивана Федоровича.
Он живо поднялся и шагнул ему на встречу.
— Ваня! Дружище! Вот радость-то – обнял он его за плечи.
— Испуганная женщина отшатнулась.
— Простите, по голосу слышу как будто знакомого, но кто? – не припомню, – бормотал смущенно Иван Федорович.
Он для чего-то снял очки и часто смаргивал глазами.
— Да, Федор я… Федор Бражников… Помнишь?..
— О-о! – простонал Иван Федорович, и они крепко обнялись.
— Ну, как ты тут? – опомнился Федор Панкратович. — Где живешь? Где работаешь? Как здоровье? – засыпал он друга вопросами, жадно разглядывая его.
— Живу здесь в городе… Здоровье?.. Зрение не вернули… Год сидел дома без всякого дела, а потом учиться надумал… Жена заставила… Да и товарищи помогли… Закончил математический и вот сюда директором… В школу слепых…
— Счастлив?
— Конечно, – с гордостью произнес Иван Федорович, перебирая от волнения в руках трость. — Смысл появился… Тяну к жизни таких как сам…
— Ты-то как? – перешел он в наступление. — Какими судьбами к нам?
— К тебе выходит приехал… По делу…
— По какому?
— Да дело-то мое нерадостное, – замялся Федор Панкратович.
— Ну, тогда пойдем ко мне в учительскую…
— Зоя Михайловна, – спохватился он. — Это мой фронтовой друг. – Вы уж извините нас…
— Ничего, ничего! Я уже и так догадывалась, – улыбнулась та приветливо.
Учительская представляла собой небольшую комнату, обставленную вдоль стен шкафами, забитыми книгами и учебными журналами. На одном из них стоял рельефный глобус, другие были завалены сверху рулончиками карт и всевозможных таблиц.
Посредине стоял стол, накрытый зеленой скатертью с пепельницей и графином на нем.
Около стола стояло множество стульев, справа от двери – диван. Зоя Михайловна, сославшись на какие-то дела, ушла, оставив их вдвоем.
— Это наш школьный медик. Хорошая женщина. Добрая. И детей любит, – пояснил Иван Федорович, ставя в угол трость.
Он подошел к окну , нащупал створки рамы, распахнул их. В помещение повеяло свежестью.
— Ну рассказывай какие дела привели тебя ко мне, – проговорил Иван Федорович, подвинул Федору Панкратовичу стул, а сам сел на диван, закинув ногу на ногу и приготовившись слушать.
— Беда у меня, – печально улыбнулся Федор Панкратович, присаживаясь на стул. — Сын зрение потерял… В футболе мячом ударили – получилось отслойка сетчатки… Вот к вам теперь приехал устраивать…
Лицо Ивана Федоровича помрачнело.
— Это уже плохо, – проговорил он раздумчиво, сцепив на колене пальцы.
Затем он поднялся, вынул из бокового кармана пиджака папиросы
— Давай покурим Федор, – предложил он.
Они подошли к окну, закурили.
— Тяжело потерять зрение взрослому. Это я сам на себе испытал, – проговорил он наконец, пуская за окно длинную струю дыма. — Но еще тяжелей ребенку… У взрослого хоть есть сила воли, а у ребенка – ничего, кроме отчаяния… Большой сын?..
— Шестнадцатый год пошел.
— Самые лучшие годы, – покачал головой Иван Федорович.
— И что же – ничем помочь нельзя?
— Операция нужна… Луч Лазера… Да только через три года можно… А что эти три года делать будет?..
Он помолчал.
— Ты с ним приехал?
— Нет… Я приехал, собственно, поглядеть, что за школа у вас? Какие условия?.. Словом познакомиться хочу со всеми…
— Условия?.. Условия отличные… Дети у нас получают все необходимое, как в духовном так и в физическом отношении… Да ты и сам это увидишь
Он вынул из кармана часы с точками вместо цифр, открыл крышку и нащупал пальцем стрелку, определяя время, и лицо его приняло озабоченное выражение.
— Понимаешь, Федор, – повернулся он к нему. — Неловко тебя огорчать, но сейчас у нас будет заседать педсовет… Ты уж сам пока погляди там что можешь, а после педсовета я тебе все это дело организую…
Тебя поводят, покажут расскажут обо всем, что тебя интересует, а вечером отправимся ко мне домой, посидим, поговорим о житье-бытье, прошлое вспомним… Ты ведь не сегодня уезжаешь?..
— Могу завтра… Я в отпуске…
— Ну и отлично, – одобрил Иван Федорович. — Да, ты же с дороги!..
Наверное еще не завтракал и отдохнуть тебе надо, – спохватился он. — Сейчас я дам распоряжение…
Он направился в угол к полочке, где стоял телефон, снял трубку и начал набирать номер.
– 18
Чтож ты плачешь, солдат?
Ты же выжил, солдат?..
(песня)
После завтрака Федор Панкратович не захотел отдыхать, а сразу отправился знакомиться со школой.
Коридор был пуст. Ребята разбрелись кто куда. Тишина нарушалась только звуками музыки. Они лились откуда-то из комнаты и были бурлящими, словно перекипало на ветру море. Оно клокотало миллионами пузырьков пены на гребешках волн. Волны умирали в схватке со стихией, но сейчас же из пучины рождались новые и тут же вступали в борьбу с ветром.
И от этого море жило, неспокойное, клокочущее, несдающееся.
Федор Панкратович пошел на эти звуки, и они приманили его к музыкальной комнате.
Он чуточку приоткрыл дверь и заглянул внутрь.
У блестящего пианино сидела девушка, в бантиках, в цветастом платьице. Ее тонкие красивые пальцы бегали по грифу, рождая эти чарующие звуки.
По стенам висели музыкальные инструменты: мандолины, балалайки, домры.
Дверь предательски скрипнула, и девушка повернула к нему прелестное личико.
Но на нем не выразилось ни беспокойства, ни удивления.
Тонкие серпики бровей не дрогнули нал широко открытыми, голубыми глазами.
Сердце Федора Панкратовича перехватило жалостью: девушка была слепа.
Он не стал ей мешать, тихо прикрыл дверь и отправился на второй этаж.
Здесь коридор изобиловал светом, потому что все комнаты были расположены по одну сторону, а по другую – широкие окна.
Здесь находилась учебная часть с классами, учительской и физ – и хим – кабинетами.
Федор Панкратович заглянул в один, в другой класс – пусто, в третьем сидело несколько ребят. Двое играли в шахматы, а остальные в домино.
Домино в отличии от обычного было рельефное и игроки ощупывали его пальцами.
Шахматы были тоже необычные. Черные и белые квадратики на доске были просверлины, а шахматные фигуры – с колышками на основании. Каждый игрок по очереди ощупывал свою позицию, обдумывал ход, затем выдергивал из гнезда фигуру и втыкал ее на то место, которое ей предназначалось по его замыслу.
Федору Панкратовичу стало любопытно, как игроки не путают черные фигуры с белыми? Ведь оба не видят?
— Ребята, – подошел он к ним. — Вы извините, что я, посторонний человек, вас спрашиваю, но мне интересно, как вы не путаете фигуры, черные с белыми?
Один из игроков (это был тот парень, что утром дежурил в столовой) выбрал из «срубленных» фигур черную и белую и показал их Федору Панкратовичу:
— Вот глядите – у основания белых фигур прорезаны ободки в виде канавки, а у черных нет таких ободков. Вот мы и отличаем одни от других.
— А как вы партию играете?.. Я вот смотрю – вы оба не видите, но играете точно, не путаете и не ошибаетесь… – задал тут же он другой вопрос.
— А мы партию в уме представляем, – пояснил другой игрок.
— Но это же, наверное, трудно?
— Привычка, – пожал тот плечами.
— Хотите с вами сыграем? – предложил первый.
Соблазн был великий. К тому же Федору Панкратовичу хотелось поближе расположить к себе ребят, чтобы пароспросить у них о многом диковинном.
Он снял плащ, повесил его на стул, помог своему партнеру (его звали Анатолием) расставить фигуры и сделал первый ход.
Тот пощупал и сделал ответный. При этом в глаза Федору Панкратовичу снова бросилось отсутствие пальцев на его левой руке.
— Где пальцы потерял? – поинтересовался он, делая новый.
— Запал разряжал от гранаты, – ответил тот, ощупывая фигуры.
— Как же это ты?.. Не знал, что взорвется?
— Да нет, знал… Просто как-то не придавал значения… С Вовкой Капустиным, моим дружком нашли и давай разряжать… Я тогда учился в третьем классе. Разряжаем, а там такие красивые цветные пластинки. Мы их иголочкой вытаскиваем и поджигаем… Пламя цветное, красиво… Как дошел до белого пятна, ковырнул – тут и взрыв… Вовке Капустину ничего, а мне вот – глаза и пальцы…
— Да. Обидно, конечно, – покачал головой Федор Панкратович, делая ход конем.
— Очнулся – куда-то бегу, – продолжал Анатолий, связывая коня слоном.
— Куда и сам не знаю. Прибежал оказывается домой… Отец как увидел, да ко мне: «Что же ты, говорит, сынок, наделал?.. Ну, меня в простынь и на машину… У меня ведь вся грудь была осколками обстреляна…
Между тем игроки, услышав незнакомого человека оставили игру в домино и окружали их.
— А я головкой от снаряда подорвался, – вмешался в их разговор паренек с култышкой вместо руки.
Лицо у него было изуродовано, со срезанным осколком кончиком носа.
— Нашел головку – как только ее ни кидал! – не взрывается, а дома стал распиливать – она и взорвалась…
— Я тоже от запала…
— И я…
— И я…
— А я от патрона…
Федор Панкратович внимательно оглядел их всех.
Были это здоровые, крепкие ребята, но в основном незрячие. Некоторые в темных очках, чтобы скрыть свое увечье.
Щемящая боль сдавила его сердце, подкатилось к горлу твердым комком.
Ему раньше много приходилось видеть искалеченных людей, но то в какой-то мере имело свое оправдание: то была война. Душа устала от множества страданий.
Здесь же увечье никакого оправдания не имело.
За окном нежно голубело небо, ослепительное солнце заливало классную комнату, а эти молодые не видели неба, солнца и уже никогда не увидят.
И это в мирное время! Когда давно отгремела война!
«Воевать не воевали, а и их война достала.», – невольно вспомнились ему слова провожавшие его с вокзала мужчины.
— Ребята! – проговорил он охрипшим голосом, подавляя в себе свою слабость. — Вы не стесняйтесь меня, дядю Федю. У меня тоже недавно сын ослеп… Расскажите мне о школе, о том как вы живете? Как учитесь? По каким учебникам занимаетесь?.. Мне это очень нужно знать…
— Живем хорошо…
— Изучаем те же предметы, что и в обычной школе…
— Вы лучше не все сразу, – остановил он их. — Пусть Анатолий рассказывает
— Нам сейчас очень хорошо живется, – начал Анатолий, пуская в ход ферзя. — Иван Федорович очень заботится о нас. Это он по сути организовал школу… И здание это при нем построили. Сейчас у нас работают кружки, а раньше было трудно, говорят… Учились в деревянных корпусах, одежды, не хватало, учебников по системе Брайля…
У нас ведь своя система письма и чтения…
— Ребята подайте какую-нибудь книжку, – обратился он к стоящим.
Кто-то снял с полки массивный учебник, и он из рук в руки перекочевал к Анатолию.
— Вот по таким учебникам мы учимся, – открыл он книгу и Федор Панкратович с изумлением увидел, что она вся в выдавленных точках.
— Как же вы читаете ее? – удивился он.
— А вот так – наощупь, пальцами… Ну-ка, ребята, почитайте кто-нибудь!
— Пусть читает Репин. У него техника хорошая.
— Читай, Андрей, – обратился Анатолий к плечистому парню в темных очках.
Тот неспеша открыл книгу, нащупал пальцами заглавие:
— История КПСС, – произнес он.
Потом открыл ее наугад, на самой середине и начал читать: с удивительной быстротой и легкостью, водя пальцами по строчкам:
«В первый наиболее трудный период войны еще полнее раскрылась руководящая роль партии, ее связь с массами.
Она показала величайшую твердость и решительность в борьбе с врагом.»
Парень читал, а Федор Панкратович глядел и удивлялся про себя, как тот успевает чувствовать буквы.
— А вот поглядите как мы пишем, – подали ему какую-то странную металлическую пластину.
Федор Панкратович взял ее с величайшим интересом.
Она оказалась сложенной надвое наподобие ученической тетрадки. Лицевая сторона – решеточка состояла из длинного ряда окошечек, а основание – из ямок шеститочий.
Решеточка накладывалась на основание и в каждом окошечке проступали шеститочия.
— Видите эти шеститочия? – объяснил Анатолий. — По ним и выкалываются буквы, вот таким шильцем. Мы называем его грифелем.
Он показал Федору Панкратовичу шильце из пластмассы с гвоздиком на конце.
— Каждая буква имеет не только разное количество точек, но и разное их расположение.
Он вставил в прибор плотный лист бумаги.
— Вот я пишу, глядите, – предупредил он и застрекотал по окошечкам такой частой дробью, что Федор Панкратович только диву давался.
Наконец, он выдернул из прибора листок и перевернул его.
Федор Панкратович увидел точно такие же выдавленные точки, как и в книге.
Анатолий провел по ним пальцем и прочел:
— Товарищ, верь: взойдет она,
Заря пленительного счастья…
— Надо же! – качал головой Федор Панкратович. — А я думал вы каждую букву точками обкладываете.
— Нет. У нас специальная азбука по системе Брайля… Брайль ее изобрел… Француз такой… Он тоже слепой был…
— У нас и по музыке своя нотная азбука есть…
— А вот поглядите какие у нас географические карты, – совали ему в руки объемистую папку.
Федор Панкратович открыл ее и увидел рельефное изображение Африки, выдавленное на толстой плотной странице.
Он провел по ее контурам своими огрубелыми пальцами и ощутил рисунок.
— Ну, хлопцы!.. Спасибо вам великое! – благодарил он их. — Вижу, моему Шурке здесь неплохо будет житься…
– 19
— Ну, как – набрался впечатлений?
Они сидели за столом: Федор Панкратович, Иван Федорович, жена его Лидия Павловна и взрослый сын Андрей.
— Впечатления ошеломляющие, – проговорил Федор Панкратович, откидываясь на спинку стула.
— Раньше кто бы сказал, что у вас незрячие так живут – ни за что бы не поверил…
Мне доводилось в детстве видеть слепых. Это были несчастные люди. День-деньской сидели они на базаре, зарабатывали кусок хлеба гаданием или скитанием по дворам, выпрашивали милостыню… А тут у вас… Мне показали спальные комнаты – кругом чистота и порядок… Мне показали рабочие кабинеты: как они оборудованы!.. классы!.. Поражаешься сколько сделало для них государство!.. Да и вы, не меньше, наверное… Ребята о вас много мне рассказывали…
Федор Панкратович вынул из пачки папироску и мял ее в пальцах, не решаясь закурить.
Иван Федорович слушал его молча, сидя за столом со скрещенными на груди оголенными руками.
Он был без очков, в белой с короткими рукавами рубашке. Время было позднее. Украдкой позевывал Андрей, Лидия Павловна потихоньку начала собирать со стола посуду.
— Да-а, проговорил Иван Федорович, ероша седеющие волосы, — Что и говорить. Поработать пришлось немало… Когда в отделе просвещения мне предложили возглавить организацию школы слепых – я растерялся… И откровенно скажу – трудно было… Представь, собрали переростков: грязных, оборванных, бездомных, так называемых «гастролеров».
Эти не побирались, а ходили по вагонам с песнями, прибаутками, зарабатывая себе пропитание.
Были и с воровским миром связанные – эти спекулировали ворованным. Были и увечные… Всякие были… Народ грубый, ожесточенный… Сам понимаешь – послевоенное время, кругом разруха, никому до них дела нет… И вот из такого материала нам предстояло сделать порядочных людей: дать образование, научить кой-какой профессии… В это же время стали открываться мастерские для слепых – по изготовлению диванов, сколачиванию тары, шитье одеял… Трудностей было не в проворот – не только по части организации, но и по части преподавания. Многие учителя не знали даже с чего начинать. Не было ни специальной методики, ни специальных учебников… Ой, да если вспомнить – ничего не было, – сжал он ладонями виски.– Наш математик, отправляясь на первый урок, жаловался: «Как я им буду объяснять?.. У них же, наверное, никакого представления о вещах даже нет… Пришел, глядь – на столе лежит топор: «Кто принес?» – а это оказывается они из пластилина слепили и ему подсунули. С тех пор он на всегда изменил свое мнение о слепых… Да что и говорить… Я бы много мог рассказать и о слепой скульпторше Лине По, целые групповые композиции которой сейчас хранятся в Москве в музее искусств и о слепоглухонемой поэтессе Ольге Скороходовой и о слепых поэтах, музыкантах, писателях. Но на это понадобится очень много времени…
— Ты, Ваня, покажи Федору Панкратовичу свою коллекцию, – подсказала Лидия Павловна.
Она только что помыла посуду и подсела к ним, положив одну руку на стол, а другой подперев щеку.
— Да! – спохватился Иван Федорович. — Андрюша, подай-ка сюда коробки!
Тот поднялся, вынул из ящика серванта несколько коробок, положил перед отцом, а сам отправился к себе в комнату, на сон грядущий послушать по приемнику последние известия.
— Это я храню таланты наших учеников, – пояснил Иван Федорович, открывая первую попавшуюся.
На стол выпало несколько ножиков с красивыми ручками.
— Это мы в первый год разоружали, – улыбнулся он. — Что поделаешь? – были у некоторых такие штуки. Но обрати внимание на рукояти. Они набраны из цветных пластмасс. А как умело подогнаны, отшлифованы! И сделано это слепыми…
В другой коробке оказались вырезанные из дерева и выточенные из пластмассы фигурки людей, животных… Особенно привлекла одна из них. Какой-то Геркулес поднимал земной шар. Застыли в огромном напряжении мышцы на теле титана, а в лице отразилась страшная мука от непосильной тяжести.
— Это что – неужели слепой сделал? – не поверил собственным глазам Федор Панкратович, рассматривая фигуру со всех сторон.
— Абсолютно слепой, – подтвердил Иван Федорович. — Это работа Миши Полянского. Он пришел к нам в школу тоже из числа «гастролеров» под кличкой Жан… Его все так и звали, потому что у него не было при себе никаких документов… Только потом он признался, что зовут его Мишей Полянским, что родители его погибли при бомбежке, а он слепой вынужден был бродить по поездам, зарабатывать себе на хлеб песнями… Талантливый что и говорить. Мы его учиться в школу скульпторов направили…
— Но как же он так сумел – наощуп?
— Гм! – усмехнулся Иван Федорович. — Сумел, как видишь… Это ему одному понятно…
Он перебирал фигуры и продолжал рассказывать:
— В настоящее время нас неправильно называют школой слепых. Абсолютно слепых детей у нас мало и с каждым годом поступает все меньше… Нам правильнее называться школой слабовидящих, и мы скоро переминуемся… Вот погляди – еще одна работа Миши Полянского, – подал он миниатюрные шахматы, вырезанные из дерева. — Это он перочинным ножом…
— Чисто фабричные, – покачал головой Федор Панкратович, рассматривая крошечные фигурки.
— Но у вас еще до сих пор есть увечные дети, – проговорил он, возвращая Ивану Федоровичу шахматы. — Я видел – у некоторых ребят нехватает пальцев.
— Что поделаешь? – вздохнул Иван Федорович. — Ведь до сих пор еще находятся гранаты, снаряды, патроны… Это все от войны…
Он уложил в коробки свою коллекцию и держа впереди себя вытянутую руку, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь препятствие, отправился к серванту.
— И все-таки радость детства, юности не обошли наших детей, несмотря на их недуг, – продолжил он разговор, вернувшись к столу. — И мы по настоящему за них счастливы, хотя это счастье стоило нам большого труда. Мы были похожи на подобных геркулесов, поднимающих земной шар, как изобразил Миша Полянский. Нам было…
Он не успел докончить фразу. Отварилась дверь и к ним в залу вошел Андрей.
— Американцы провели испытание нового ядерного устройства на острове Амчитка. – сообщил он.
— С чего ты это взял? – нахмурил брови Иван Федорович, явно недовольный его вторжением.
— Только что в последних известиях передали.
Лицо Ивана Федоровича неожиданно исказилось болью.
— Безумцы! – проговорил он с усилием. — Что они только думают своими головами?.. Ведь у них тоже есть дети… Разве, Федор, мы с тобой не воевали?.. Разве не освобождали концлагеря?.. Разве ты не помнишь как крошечная девчушка протянула к нам руки с мольбой, приняв нас за фашистских извергов:
— Дяденька! Не стреляйте… Я жить хочу!..
— Папа, тебе плохо? – бросился к нему Андрей.
Тот с болезненной гримасой на лице отстранил его рукой.
— Кто такое увидит один только раз – тот проклянет войну, – прошептал он — Кто увидит искалеченных детей – тот возненавидит ее на всю жизнь…
— Папа, ты зря разволновался, – уговаривал его Андрей. — Ты остро воспринял. Это же их единственный шанс удержать господство на земле. Понимаешь?..
— Ваня, не надо так расстраиваться, – мягко обнял его за плечи Лидия Павловна. — Тебе же вредно волноваться… Ну ее эту политику!.. Пойдемте лучше отдыхать… Время уже заполночь…
– 20
Несколько дней прогостила Таня у Зойки, а когда вернулась домой, сразу же отправилась к Бражниковым.
Шурика она застала в присутствии Петьки.
Они оба как-то загадочно перетолкнулись и, взяв ее за руки, молча повели на веранду.
Она ступила через порог и застыла в испуге и изумлении.
Исчезли Шуркины кровать, стол и шкаф. Веранда была обтянута изнутри сеткой и наполнена пернатыми, четвероногими и пресмыкающимися.
Свободно носились под потолком две черные вороны, каркая своими гортанными голосами, две обезьянки пялили из угла на Таню удивленные глазки, заливались в клетке канарейка, неуклюже ползла черепаха. Что-то холодное скользнуло по ее ногам.
— Ай! – испуганно вскрикнула она, ухватившись за рукав Петькиной курточки.
— не бойся, она не кусается, – проговорил Петька, а Шурик нагнулся и поднял… змею!..
Таня ахнула и шарахнулась, прячась за Петьку.
Шурика это так развеселило, что он залился неудержимым смехом. Он в первые смеялся. Смеялся искренне, от всей души, а ей было и приятно за него, и обидно за себя.
— Это – уж, – проговорил он все еще смеясь, и как ни в чем не бывало стал гладить ползучую гадину, а та повидимому очень довольная, обвилась вокруг его шеи и доверчиво положила свою маленькую головку ему на плечо.
— Шурик, брось сейчас же эту гадость! – потребовала она, все еще прячась за Петьку.
— Так это уж! – проговорил он с недоумением.
— Все равно… Я боюсь…
Он продолжал гладить змею.
— Шурик, если ты не бросишь, – я уйду, – пригрозила она.
— Ладно, – смилостивился он, отпуская ужа на пол.
— Это ребята для меня постарались, – проговорил он с гордостью, возвращаясь в квартиру. — Но это еще не все. Погляди, чем мы тут с Петей занимаемся?
Он подвел ее к столу. Она взглянула и ахнула. На столе лежал новенький металлический прибор для письма со множеством приспособлений – защелочек на полях.
— Это мой отец сделал, – пояснил Петька. — Он у меня в конструкторском бюро работает в мастерских… Главным конструктором…
— Ой, как хорошо! – восхитилась она. — Шурик, ну-ка напиши что-нибудь.
Тот вставил в прибор листок бумаги, взял карандаш и начал что-то писать, тщательно выводя буквы.
Если встречались буквы с хвостиками: он спускал или поднимал перегородочку, а потом возвращал на место, продолжая выдерживать строку.
Наконец он закончил писать и выдернул из прибора листок. Таня с Петькой одновременно нагнулись и больно стукнулись головами.
На бумаге четким письменным почерком было написано:
«Петя и Таня, вы самые лучшие друзья! Спасибо вам за все, что вы для меня сделали!.. Я буду всю жизнь вам благодарен!»
— Хвостики нормальные, – первым оценил Петька. — А…А…, – кряхтел он, потирая лоб. — Шишка, наверное, будет.
— Шурик, отлично!.. Поздравляю! – трясла она ему руку. — Вот и победа!.. Вот и можешь теперь писать…
— Да… Хорошо бы читать как-нибудь приспособиться, – счастливо улыбался Шурик.
— Ну, чтож… И у меня есть для тебя сюрприз…
И открыв сумочку, висевшую у нее на плечике, она положила перед ним книжку.
– 21
Книжку про Алешу Чхеидзе подействовала на Шурика потрясающе. Он долго сидел в задумчивости, теребя в пальцах стебелек травинки. (они вдвоем находились в поле).
— Вот это человечище! – проговорил он наконец. — Без кистей рук, без зрения и слуха!..
Он вдруг скомкал стебелек, отбросил его в сторону и повернулся к ней.
— Таня!.. Ты замечательная девчонка, – проговорил он растроганно.
— Ты настоящий друг… Я…
Она полулежала на траве, оперевшись на локоть, прикрыв ладошкой глаза от солнца и слушала его взволнованную речь.
Ладошка просвечивала под лучами и была совсем розовой.
— Это ты сейчас так решил?
— Н-нет. Я уже давно это хотел сказать…
— А как же Рима? – спросила она тихо.
— Не говори мне про нее. Я про нее даже слышать не хочу.
— Но ведь она тебе нравиться?
— Раньше нравилась, – густо покраснел он. — А теперь нисколечко… Честное слово, нисколько…
Таня отняла, от глаз ладошку и жаркое солнце хлынуло в них таким ослепляющим потоком, что она на мгновение зажмурилась.
– 22
Теперь каждое утро, управившись с домашними делами, Таня бежала Бражниковым.
Вдвоем с Шуриком они кормили животных, чистили им клетки. Затем Шурик садился за отработку письма, Таня ему диктовала, что – нибудь из учебника.
Закончив занятие, они брали с собой книжку, еду и уходили читать за поселок в поле.
Однажды Шурик, очень смущенный, положил перед ней исписанный листок бумаги.
— Что это? – удивилась она и взглянула на строчки.
Не все ли мне равно,
Какая там погода.
В моем окне темно
В любое время года.
— Это что – стихи? – подняла она на него глаза и снова опустила на строчки:
В углах стоят: то стон,
То шорохи, то стуки,
Меня со всех сторон
Теснят все звуки, звуки.
Пока не одолеть
Мне улицу и площадь
Учусь теперь смотреть
Придирчиво на ощупь.
— Шурик, ты это сам сочинил? – снова подняла она на него глаза.
— Да попробовал, – зарделся он лицом и шеей. — Проснулся сегодня ночью – спать неохота, а за окном дождик шебуршит.
И так мне писать вдруг захотелось, а подиктовать некому. Ну я и давай сочинять.
— Молодец!.. Ты знаешь – получается, – одобрила она. — Знаешь? – ты сочиняй, а я в тетрадку буду аккуратно записывать. А потом ребятам покажем… Может ты талант…
— Ну уж талант! – смутился он.
– 23
В доме Бражниковых не протолкнуться. Но все подходят и подходят ребята.
— Тише! Шурик стихи свои читает, – предупреждают у дверей каждого.
Шурик, бледный, стоит посреди комнаты и стискивая ладонью спинку стоящего перед ним стула, читает на память свои стихи:
Если скажут, что я не поэт, –
Значит скажут, что я не живу,
Мне в поэзии солнечный свет
Вновь блеснул наяву.
Пусть в печати – ни строчки моей.
И талантливым я не слыву,
Все равно я поэт – для друзей,
Все равно – я – живу!
Он закончил читать и восторженные аплодисменты заполнили комнату, словно вдруг взлетела стая птиц, громко хлопая крыльями.
— Шурка, молодец!.. Талант! – кричали ему, а он стоял потупленный, зардевшийся и от волнения не мог произнести ни слова.
— Ну прочти еще что-нибудь, – попросили его.
— Ребята, просим его!..
— Просим! Просим! – подхватили все разом и новые хлопки заглушили голоса.
Шурик поднял голову и все разом стихли.
От малейших невзгод не страдайте!
Что за горе, коль в полдень светло.
Больше радуйтесь и сознавайте:
В жизни очень вам всем повезло!
Вы бываете в травах зеленых.
Вы бываете в белых снегах.
Счастье ваше во взглядах влюбленных.
Вам известно, оно – не в деньгах.
Горы злата, секунды не дрогнув,
Я отдал бы – пусть свет по глазам…
Кто-то тронул Таню за руку. Она обернулась – это была Нина Ивашова. Она показала куда-то глазами.
Таня поглядела в ту сторону и вместе с ней непроизвольно повернули головы все находившиеся в комнате.
В растворе двери, притулившись к косяку, стояла Евдокия Ивановна. По ее улыбающемуся лицу текли крупные слезы.
… Чудаки же вы люди! Ей богу, –
Счастье проще, чем кажется вам.
Счастье – это цветущую липку
Вновь в июльском лесу отыскать.
И улыбкою встретить улыбку.
Нежным взглядом дитя обласкать.
Чтоб ладонью от солнца прикрыться.
В звездопад что-нибудь загадать.
Счастье – видеть счастливые лица.
И знакомых своих узнавать.