- Ты уж позвони, паря, да узнай - что-на они думают? Век та гряда наша была… Степанович-то знат. Да-да… Как не знат? – знат. Рядом жили. – Мавра подтягивает концы цветастого платка, морщит красный нос. Шмыгает. – Век жили – да чей-то понесло мужика на нашу землю?
Мы с Колькой в гостях у его матери Мавры. Гости недолгие – на выходные, грибов собрать, на рыбалку сходить, если погода позволит.
Тетка Мавра по нашему с Колькой разговору догадалась, что я в газете работаю. Тут же – с вопросом: огород Чупровых, Николаевой семьи, сельсовет решил передать ветерану войны, соседу, Петру Петровичу Чалышеву. Неожиданно вся эта передача получилась, как с бухты-барахты.
«Моя земля, - хлопает себя по бедрам тетка Мавра. – Ядрена Леш, моя земля всегда была…».
Ветеран Чалышев просил сельсовет, чтобы его наделили землей рядом с домом, а сельсовет взял да и отколол такой вот номер – отнял огород Мавры в пользу Петра. Тетке Мавре, конечно, выделили взамен огород….За околицей. Все чин чинарем. А она, видишь, говорит, «ядрена Леш», и не хочет понимать сельсоветовсие фокусы.
Колька – Николай то есть – мужик спокойный. Годам к сорока, наверно, и я такой же буду. Он пригласил сходить «на разбираловку».
… Когда мы с Николкой пришли вечером на разговор, дядька Петро за стол пригласил. Бутылку достал, за хрусталем в сервант полез. Он крепкий мужик – ветеран дядька Петро – вдовый, хозяйственный и все про льготы знающий.
Мы за стол не успели сесть, а он уже говорит Кольке:
- Ты, Кольша, насчет огорода пришел? – и кивает головой.
- Ага, насчет огорода…Не серчаешь? Правильно, не серчай. Я попросил то, что мне положено. Понимаешь? По закону – как ветерану. А уж как сельсовет делил – Бог ведает…
Колька – мужик молчаливый. На гриб-боровичок похож – ростом не вышел. «После войны жрать нечего было, так с чего вырастешь-то?». Колька на свой маленький рост не обижался, все равно он в свое время в деревне самую красивую девку в жены взял. Не мордобоем и наглостью – душой взял. Светлый он парень. И не только потому, что уж седой наполовину…
Николай сидит и кивает дядьке Петру.
- Тебе положено, а матери моей, значит, не положено? Ты живой, а моего бати нету. Что ж ему – метр на два всего, что ль, положено? Не так. Тебе, конечно, положено, но не так…
Петр Петрович пожимает плечами, подливает водку, придвигает к нам закуску и болтает. Что-то весьма относительно оттяпанного огорода. Николай все так же кивает ему головой – привычка у него такая. Согласен он с человеком, или не согласен, а все равно кивает. Дурная привычка – не поймешь его… А еще он всегда собеседнику смотрит не в глаза, а куда-то в горло. То ли из-за маленького роста у него такой взгляд, то ли потому, что он всегда мучительно стесняется. Матери-то ведь он всегда смотрит в глаза, жене, детям, мне, дружку своему, тоже в глаза смотрит. А другим в глаза смотреть почему-то стесняется. Да тут еще разговор не из легких – дядька Петро ведь Кольку бесштанного помнит.
Между прочим, Чалышев тоже стеснялся, пока мы не выпили. А выпили, - посмелее стал, увереннее. Коля ему доказывает, что огород этот всегда был «нашенский», Петр Петрович разводит руками – земля-то, мол, все одно сельсоветская. Я как дурак – пришел вроде разбираться, а сижу тетеря тетерей и слушаю.
В окошко видно, как пасутся красивые лошади на неправильной береговой дуге речного шара. Четыре гнедые лошадки и одна белая с таким же белым жеребенком. Травушки им дала погодка в этом году. Уже и отава до брюха…
Раньше речной шар был ровным правильным заливом, а теперь вода стала отступать и открылся неправильный берег. Зря здесь вырубили кустарник. Совхоз расширял свои поля: выиграл десять метров, а проиграл берег речного залива. Большие поля у совхоза, кромки их так далеко втыкаются в лес, что даже расстояние определить трудно.
Брызжет солнце. Самым натуральным образом брызжет меж розовых облаков. Капельки солнечных брызг запятнали совхозное поле и полоску леса вдалеке… Красиво в окошке дядьки Петра, но…огород, черт побери, все равно не его. Если по совести.
- Тебе, Кольша, земли мало? – теперь Коля смотрит уже в глаза дяде Петру. Выпил да осмелел. – Ты попробуй подними ее, землю-то…
Ладошкой, стоп-сигналом, тормозит моего дружка дядька Петро.
- Ты мне, паря, не загибай насчет «подними». Я ее наподнимался. Ты еще с соплями по колено ходил, а я – наподнимался… - он тычет в окошко за реку. – Матка-то твоя помнит, как мы робили.
- Правильно, матка робит больше, чем я живу, - не понимает аргументов Коля. – Сам же говоришь! А какого тогда лешего землю-то отнимаешь?
- Робили ровно, но я-то воевал еще…Вот сельсовет и рассудил.
- Батя мой тоже воевал. Ты пришел, он – нет…
И они опять начинают по кругу тяжелую заколдованную беседу. Видно, что душой дядя Петр понимает, что он не прав, но – почему не прав? – это они как-то ухватить не могут.
За спиной Петра Петровича темная кержацкая икона. Облупилась по краям, но краски яркие, как четыре века назад. Наверное…
У Чалышева икона «Благовещенье», у Чупровых – «Троица», тоже кержацкая. Родовые иконы. И у Петра Петровича, и у Мавроньи Федоровны их раньше поболе было. Отдали. Даром, считай, поотдавали художникам из Москвы да студентам из Сыктывкара. Вроде как в подарок. «Шибко уж просили для науки», - объясняли старики. Сейчас икон-то таких не найдешь, а, поговаривают, - стоят они дорого. Ан нет – даром отдали. А из-за земли вот скубутся. Земли-то – глянь за окошко!
- Всегда гряда наша была! – находит первую фразу Николай. – Всегда. Она, как дом – родовая…
- Э-э-э, Колень-Колень, - печально улыбается ему дядька Петро. – У Чалышевых озеро было. Тоже – родовое. Где оно, мое озеро? Не знаешь? Я знаю. Болото, что на Родионову Падь лежит – это теперь мое озеро. Дренаж называется. Это председатель так говорил. С каким-то начальником приезжал и говорил: «Дренаж будем делать. Поля соединим». Вот тебе – ни поля, ни озера.
- Ты мне байки-то не забивай, - то начальство. Там, среди них, крайних не найдешь. А тут ты живой сидишь. Знаешь же, что моя гряда; почему, когда начальство ходило, не сказал…Сказал бы – Кольки Чупрова та гряда. Спросил бы – а ему-то, Кольке, как?
Тут я ни к селу, ни к городу, ляпнул:
- У них ведь, у Кольки с теткой Маврой, там сколько труда вложено!
Они оба почти минуту смотрят на меня молча. Из вежливости, наверное. Потом дядька Петро машет рукой:
- У нас, паря, труд не в счет. Его никто никогда не считал.
Я замолкаю, слушаю их и смотрю в окно. За рекой два белобрысых пацана забрались на гнедых. Тычут их кирзовыми сапогами в бока. Не дали лошадям напиться, засранцы. Белые, как одуванчики. В кирзовых сапогах. Хм. Куда они лошадей-то погнали?
… Просьбу тетки Мавры я потом выполнил. Позвонил из райцентра в их далекий сельсовет. Спросил у какой-то женщины с хорошо поставленным голосом.
- Земля, конечно, сельсоветовская. Тут вы правы. Но вы вместе с землей отобрали и труд, который вложен в эту землю…
Хотел я сказать еще и про душу, которая тоже в эту землю вложена, но почему-то остановил себя.
- Труд?...- Трубка помолчала. – Труд…
Потом то ли связь прервалась, то ли тот красивый женский голос слово «труд» обдумывал… Колька через пару недель рассказывал, что гряду им вернули. Без обиды со стороны дядьки Петра.