"Новые известия", июль 2001.
http://gallery.ru/watch?a=jdO-AID (смотреть слайд-шоу)
http://video.mail.ru/mail/kedrov42/401/ (видео Кедров и Любимов)
ПОСВЯЩЕНИЕ СОКРАТА
Сегодня исполняется 120 лет со дня рождения Павла Флоренского
http://www.proza.ru/2007/12/15/469 Мистерия "Посвящение Сократа"
-------------------------------
КОНСТАНТИН КЕДРОВ
-------------------------------
http://www.nesterova.ru/apif/kedr16.shtml
В Афинах сыгран новый спектакль Юрия Любимова, поставленный по пьесе декана Академии поэтов и философов Константина Кедрова "Посвящение Сократу". Московская премьера состоится 6 октября - разумеется, в Театре на Таганке.
Ионический ордер - прощай,
и дорический ордер - пока,
древнегреческий радостный рай,
где одежда богов - облака.
В Парфеноне приют для богов,
боги в небе как рыбы в воде.
Для богов всюду мраморный кров,
а Сократ пребывает везде..."
Вот что рассказывает об этом важном театральном событии автор:
2400 лет назад великий философ Древней Греции, приговоренный к смерти афинским ареопагом, выпил чашу с ядом. Семидесятилетнего Сократа обвинили в безбожии и растлении молодежи. Потрясенный смертью учителя, молодой Платон стал философом, чтобы во всех подробностях передать в своих трудах учение Сократа. Самого Сократа обучала философии мудрая Аспазия. Он также дружил с прекрасной Диотимой и был женат на сварливой Ксантиппе. Все три дамы действуют в нашей мистерии.
Генеральная репетиция прошла в Дельфах, где когда-то оракул устами трех пифий-прорицательниц нарек Сократа богоравным и самым мудрым из смертных. Вместе с участниками спектакля я был на том месте, где произошло это удивительное событие. У подножия гор, окружающих Парнас, напротив горы Геликон, где обитали музы, находился дельфийский оракул. Во времена Сократа там была надпись: "Познай самого себя". Став богоравным, Сократ произнес: "Я знаю то, что ничего не знаю, а другие и этого не знают". Здесь же, повыше в горах, протекал когда-то Кастальский ключ, воспетый невыездным Пушкиным, который никогда не был в Греции. К сожалению, Кастальский источник давно иссяк, и даже тропа к нему завалена камнями. Зато Парнас, на котором ныне пребывают Пушкин вместе с Гомером, выглядит весьма величественно, и вершина его окружена облаком, скрывающим богов и поэтов.
Целую неделю труппа репетировала на площадке возле дома великого греческого поэта Сикелианоса. Этот дом настолько похож на домик Волошина в Коктебеле, а Коринфский залив так напоминает коктебельский, что невольно возникла мысль: не скопировал ли Волошин свой дом с дома Сикелианоса. Но, оказалось, греческий поэт построил свой дом намного позже - в 20-х годах. Так же, как и Волошин, он увлекался древнегреческими трагедиями и разыгрывал их на сцене возле своего дома.
Здесь и прошла генеральная репетиция. А премьера мистерии состоялась в Афинах, среди сохранившихся мраморных колонн, под сенью парящего в высоте Парфенона, и завершала Сократовский фестиваль, который длился дней двенадцать.
Чем-то это напоминало театральную олимпиаду в Москве. В Грецию съехались знаменитые театры Франции, Голландии, Японии, Германии. Россию представляли театры Любимова и Васильева. Васильев затребовал бочку с красным вином, в которую собирался нырять. Мы при этом событии присутствовать не могли - каждый день был отдан репетициям. Мистерия ставилась и была написана в предельно сжатые сроки, и порой казалось, что эта задача просто невыполнима. Однако зрители Дельф и Афин полностью опровергли наши сомнения. Их живая реакция на все, что происходило на сцене, при том что действие шло на русском языке, а греческие титры не очень четко читались, лишний раз подтвердила, что язык театра - это прежде всего пластика и интонация. Цистерны с вином у нас не было, но был бассейн с водой, в котором Сократ видел отражения Платона, Аристофана, Ксантиппы, Аспазии, но никогда не видел себя. И только в один момент у Сократа появилось отражение - когда он задумался о чаше с цикутой. Дело в том, что в нашей мистерии сведены воедино два события: приговор в Афинах и посвящение в Дельфах. А сама мистерия есть не что иное, как предсмертное видение Сократа.
Репетиции Юрия Любимова, честно говоря, не менее интересны, чем сам спектакль. Три основных принципа его эстетики: ничего напрямик, все в меру и все конкретно. Однажды прозвучала фраза, от которой рухнуло бы в обморок все наше театроведение: "Театр не терпит условностей". Сократа играл Феликс Антипов, действительно похожий на своего героя. Это отметили все. Русский Сократ оказался самым сократическим".
ПОСВЯЩЕНИЕ СОКРАТА
Мистерия
СЦЕНА 1
ПЛАТОН. Я уже прошёл все стадии очищения. Скажи, о Сократ, когда же меня посвятят в последнюю тайну дельфийских мистерий?
СОКРАТ. Попробуй это вино из Дельф, по-моему, дельфийцы явно перекладывают корицы. Как ты думаешь, Аристотель?
АРИСТОТЕЛЬ. Я знаю 114 способов приготовления вин, но впервые слышу, что в вино можно класть корицу. Надо записать. 115-ый способ, дельфийский, с корицей, (записывает).
ПЛАТОН. Ты неправильно понял учителя. Сократ говорит об истине, а ты о корице. Что такое дельфийское вино, по-твоему?
С0КРАТ (отхлебывает). По-моему, это виноград позапрошлого урожая, сок явно перебродил, а чтобы заглушить кислятину, дельфийцы втюхали туда еще корицу. Но нет ничего тайного, чтобы не стало явным (отхлёбывает ещё раз). Ин вино веритас – истина в вине, как корица. Всегда горчит,
АРИСТОТЕЛЬ. Истина бывает трёх родов: истина, которая рождается в споре, истина, которая и без того всем известна и, наконец, которая не рождается. Один если не знает, о чём спорит, – дурак, а другой если спорит и знает, – мерзавец.
СОКРАТ. В спорах рождаются только вражда и споры, да ещё спорщики, один глупее другого: один глуп, что спорит, другой - что оспаривает:
Веленью Божию, о лира, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Искусная акушерка только извлекает на свет младенца, но родить она всё равно не сможет. Рожать приходится самому (поглаживает живот).
ПЛАТОН. Глядя на твой живот, можно заподозрить, что ты вот-вот явишь нам новую истину. Интересно, от кого ты смог забрюхатеть, уж не от Аристотеля ли?
АРИСТОТЕЛЬ. Ты же всегда утверждал, Платон, что любовь к учителю всегда платоническая. Это женщин любят корыстно, желая от них детей, а любовь к учителю, да ещё к такому безобразному, как Сократ, есть не что иное, как...
СОКРАТ. Ужасное свинство.
ПЛАТОН. Дельфийское вино, о котором говорил нам Сократ, это мудрость. Во-первых, оно из Дельф, значит в нём прозрение дельфийских оракулов, во-вторых, оно прошлогоднее, а истина всегда в прошлом, в третьих, оно горчит. Ведь не даром говорят: “Горькая истина”.
АРИСТОТЕЛЬ. Ты так много говоришь о вине, а сам ни разу не отхлебнул. Вот и о мудрости твои рассуждения чисто платонические Ты ведь ни разу её и не пробовал на зубок.
СОКРАТ: Погоди Платон! Не слушая... его не пей. Проведём чистый эксперимент. Вот Платон – он не пил дельфийского вина. Вот Аристотель – он уже назюзюкался, А теперь пусть каждый из Вас скажет, что он думает о вине.
АРИСТОТЕЛЬ (поёт).
А мы пить будем,
гулять будем,
а смерть придет,
помирать будем.
ПЛАТОН. Чем я провинился перед Сократом, что он не даёт мне отведать своего вина?
С0КРАТ. Но вино уже давно перекочевало в Сократа. И теперь отведать вина значит то же самое, что отведать Сократа,
ПЛАТОН. Кое-кто уже отведал и того другого, а Платон, как всегда, остался не при чём. Теперь я понимаю, почему Аристотель давно посвящённый, а я всё ещё ученик.
СОКPAT. Кто больше, учитель или ученик?
АРИСТОТЕЛЬ (икая). Конечно, учитель!
СОКРАТ. Ошибаешься! Вот мы с тобой выпили все вино, Я как был пузатым, так и остался пузатым, А ты раздулся и стал вдвое больше Сократа, а ведь ты только ученик, хотя и посвящённый.
ПЛАТОН. Теперь я понял, почему ты не угостил меня дельфийским вином, а напоил только Аристотеля. Вино – это мудрость. Ты наполнил Аристотеля тем, чего ему явно не хватало,
СОКРАТ. И по той же причине я посвятил Аристотеля и не посвятил тебе. Учёного учить - только портить.
Входит безобразная Ксантиппа и смотрит на Сократа, который лежит между двумя зеркалами и смотрит в каждое по очереди. На одной раме написано “Аристотель”, на другой — “Платон”. Рядом валяется глиняный кувшин. Сократ возлежит между зеркалами и беседует со своим отражением, глядя в пустое зеркало.
СОКРАТ. Вот я гляжу в зеркало и что вижу – Сократа? Как бы не так. Вижу либо Аристотеля, либо Платона. И так всегда: глотну глоток – Платон, выпью ещё – Аристотель. А Сократа я отродясь не видел. Откуда вообще я знаю, что есть Сократ? Если бы не отраженье, то о Сократе можно было бы узнать только от Платона и Аристотеля. А отраженье – это всего лишь иллюзия Сократа, а отнюдь не Сократ.
КСАНТИППА. Опять назюзюкался? Лучше бы ощипал этого петуха. Ты хотел петуха, вот я и принесла тебе петуха.
СОКРАТ. Что за черт, только что в этом зеркале был Платон, а теперь Ксантиппа.
КСАНТИППА. В глазах у тебя двоится, нет здесь никакого Платона. Надо ж такое выдумать! Собственную жену называет то Платоном, то Аристотелем. Вечно ему мерещатся какие-то ученики. Какие ученики? Кому нужен этот лысый и пузатый алкоголик, помешавшийся на красивых мальчиках, которых он в глаза никогда не видел,
СОКРАТ. Мальчик, вина!
КСАНТИППА (бьет Сократа петухом по голове). Вот тебе мальчик. Вот тебе вино. Вот тебе Платон, вот тебе Аристотель.
С0КРАТ. Нет, о жители Беоты, вы не заставите меня отречься от моих идей. Платон мне друг, но истина дороже.
КСАНТИППА. Пошел вон, ублюдок, пока я тебя не забила до смерти.
СОКРАТ. За что, о беотийцы, вы приговариваете меня к изгнанию. Лучше приговорите меня к чаше с ядом.
КСАНТИППА. Ну вот что, с меня довольно! Можешь упиться своей цикутой, больше ноги моей здесь не будет. (Швыряет ему под ноги петуха и уходит).
СОКРАТ (смотрится в зеркало). Платон, где ты? Почему у меня нет отраженья? Может, я уже умер и потому не отражаюсь. Посмотрюсь во второе зеркало. Ay, Аристотель... Никого нет! Придётся пить цикуту в полном одиночестве. (Отхлёбывает вина). Что за чёрт? Почему в зеркале отражается Сократ? И в этом тоже Сократ. А где же Платон, где же Аристотель? А, я всё понял. Ксантиппа подмешала в дельфийское вино цикуту. Я выпил яд и познал самого себя. Так эта лысая обезьяна с приплюснутым носом и есть Сократ? В таком случае, я не хочу иметь ничего общего с Сократом.
Входят Платон и Аристотель
АРИСТОТЕЛЬ. Рассуди нас, Сократ Мы спорим, что есть прекрасное?
СОКРАТ. Сверху черно, внутри красно, как засунешь, так прекрасно. Что это?
ПЛАТОН. Это пещера, посвящённая в Дельфах. Сверху она покрыта жертвенными овечьими шкурами, а когда выползаешь в узкий проход, то на жертвеннике сияет вечный огонь.
АРИСТОТЕЛЬ. Это жертвенная овца. Когда засунешь в неё нож, он обагрится изнутри кровью и боги скажут – это прекрасно.
ПЛАТОН. Прекрасное есть жизнь.
АРИСТОТЕЛЬ. Прекрасное – это отражение жизни. Жизнь безобразна, как Сократ, но когда Сократ говорит, он отражает жизнь, и становится прекрасным.
ПЛАТОН. Значит прекрасна не жизнь, а мысль. Мысли Сократа делают жизнь прекрасной.
СОКРАТ. Мне плохо, пожалуйста, сварите мне петуха.
АРИСТОТЕЛЬ. Сократ хочет отведать курятины.
ПЛАТОН. Похоже, он ее уже отведал, весь с ног до головы в перьях.
АРИСТОТЕЛЬ. Давай сварим этого петуха и съедим, а бульон отдадим Сократу.
ПЛАТОН. А ты не боишься Ксантиппы?
АРИСТОТЕЛЬ. Ксантиппы бояться, к Сократу не ходить. Эй, Ксантиппа!
Входит прекрасная Аспазия-Диотима.
СОКРАТ. Ксантиппа, свари петуха.
АРИСТОТЕЛЬ. Ты... Ксантиппа?
ДИОТИМА. А что тебя удивляет?
АРИСТОТЕЛЬ. Нет, ничего, я только, я думал, мы хотели, то есть мы не думали, что у Сократа такая прекрасная жена.
ПЛАТОН. Вот и верь после этого людям!
ДИОТИМА. Разве Сократ никому не говорил обо мне?
ПЛАТОН. О нет, прекрасная Ксантиппа, он только о тебе и говорит…
АРИСТОТЕЛЬ. Вот видишь, мы знали Ксантиппу только со слов Сократа, и теперь ты можешь убедиться, насколько жизнь прекраснее слов.
СОКРАТ (бормочет). Прекрасное есть жизнь.
ПЛАТОН. Не может быть, чтобы эту глупость изрек Сократ. Он явно перебрал дельфийского вина.
ДИ0ТИМА. Зачем Вам этот жилистый петух. Лучше отведаете целительного бульона. Я приготовила его для Сократа, а теперь с удовольствием угощу и его учеников. Вас с Сократом трое, значит и мне в три раза приятнее накормить гостей. (Поит из чаши мычащего Сократа. Платон и Аристотель с удовольствием пьют бульон).
ПЛАТОН. Подумать только, насколько бульон прекраснее курицы. Ходит по двору какое-то безмозглое созданье, кудахчет, гадит, Но вот принесли ее в жертву, и она так прекрасна в устах философа,
АРИСТОТЕЛЬ. Это божественная энтелехия. Потенциально бульон всегда содержится в курице…
СОКРАТ. Жаль только, что актуально курица не всегда содержится в бульоне. Сыграй нам, о прекрасная Ксантиппа.
АСПА3ИЯ. (играет и поёт).
Кто среди дев дельфийских,
Сестры, всего прекрасней?
Чьи уста слаще мёда,
Глаза беспредельней неба?
Мудрость всего прекрасней,
Мудрость всего разумней,
В мудрости мудрый счастлив,
В счастье счастливый мудр.
ПЛАТОН. Счастлив ты дважды, Сократ, что живёшь с мудростью и женат на красоте.
АРИСТОТЕЛЬ. Нет, лучше стихами: Ксантиппа, ты типа... Типа... типа... типа... (засыпает, за ним засыпают Платон и Сократ, Диотима удаляется, входит Ксантиппа).
КСАНТИППА. А, устроились здесь, развалились, бомжи, бродяги. На минуту нельзя оставить. Опять привёл каких-то голодранцев. Теперь он будет говорить, что это философы – Платон и Аристотель. Помешался на учениках. И себя возомнил каким-то учителем. Весь базар смеется, когда он идёт с корзиной за провизией. Так и говорят – философ идет. Срам-то какой. И где он только находит таких же пьяниц? Вот уж воистину говорится, дерьмо к дерьму липнет. СОКРАТ. Ксантиппа?
ПЛАТОН. А где же прекрасная Диотима?
КСАНТИППА. Какая еще Диотима?
АРИСТОТЕЛЬ. Прекрасная!
КСАНТИППА. Так вы ещё и девку сюда привели! Хорошо, что она убежать успела, а то её постигла бы та же участь. А ну, вон – вон – вон отсюда! (Избивает Платона и Аристотеля петухом. Философы убегают).
С0КРАТ. Ксантиппа? Я жив? Значит, цикута не подействовала. Второй раз меня уже не приговорят к изгнанию. Я был уже на том свете, и знаешь, там ты прекрасна. У тебя прекрасная душа, Ксантиппа. Я видел тебя в образе прекрасной Аспазии. Платон, ты прав. Искусство не зеркало, а увеличительное стекло.
КСАНТИППА. Ладно, не подлизывайся, так и быть, налью тебе еще одну чашу. Лысенький ты мой, пузатенький, курносенький, глупенький (обнимает голову Сократа, оба напевают):
Сладким дельфийским вином напою тебя, милый,
Истина только в вине – говорил мне дельфийский оракул,
Истина ныне в тебе, обменяемся, милый,
Влейся в меня без остатка, смешайся со мною,
Только любовью вино разбавляй, но никак не водою.
(Сократ оборачивается к публике в маске Аполлона. Ксатиппа в маске прекрасной Диотимы).
С0КPAT. Я знаю тo, что ничего не знаю.
КСАНТИППА-ДИОТИМА. Я тоже кое-что знаю, но никому не скажу. Дальнейшее – тишина... Хотя так уж так и быть... Так вот... Нет... Если кое-что у Платона сложить с кое-чем у Аристотеля, то получится ровно столько, сколько у Сократа.
СОКРАТ. Лучше больше, да чаще.
КСАНТИППА. Лучше больше, да дольше.
СОКРАТ. Вот какая фи-ло-фа-со-фия!
До свидания, Сократ и Платон,
До свидания, Платон и Сократ,
Древнегреческий радостный сон
Древнегреческий сладостный лад.
Ионический Орден, прощай,
И Дорический Орден, пока,
Древнегреческий радостный рай
Где одежда Богов – облака.
Там в Афинах Афина весь год,
Где наяды резвятся в воде,
Где ликует элладский народ,
А Сократ пребывает везде,
В Парфеноне приют для богов,
Боги в небе, как рыбы в воде.
Для богов всюду мраморный кров,
А Сократ пребывает нигде.
Аристотель всегда при царе
В Академии мудрый Платон.
А Сократ – он везде и нигде,
И приют для Сократа – притон,
В Древней Греции – греческий сон,
В Древней Греции – греческий лад.
Там всегда пребывает Платон,
И всегда проживает Сократ.
СЦЕНА II
Сократ возлежит по середине сцены. Слева Скала с пещерой с надписью ; “Дельфы”, справа скала, на которой белеет Акрополь, надпись “Афины”. Рядом с Сократом большая амфора с Вином. Рядом с Сократом возлежат двое: мудрец софист Протагор и красавица гетера Аспазия с лирой. Аспазия наигрывает на лире. Все трое поют.
Ты скажи мне, дельфийский оракул,
Почему я так горестно плакал,
Может снова копьё прилетело
И зажившую рану задело,
Или юность моя пролетела,
И гноится душа, а не тело.
Где вы, где вы, дельфийские девы,
Где вы, где вы, премудрые Дельфы?
Дельфы справа, Афины слева,
В середине Диана дева.
Сушит жажда и ноет рана,
Дай вина, богиня Диана,
Дай вина мне, мне, богиня Дева,
Депьфы справа, Афины слева.
ПРОТАГОР. Аспазия, когда я слышу твой голос, мне кажется, что боги гугнивы и косноязычны.
СОКРАТ. Не слушай Протагора, Аспазия, ведь говорил же Анаксагор, а многие считают его мудрецом, что нет никаких богов. А богиня Луна – Диана есть всего лишь навсего камень, висящий в небе и отражающий солнце.
ПРОТАГОР. Вот именно. Ты, Аспазия, прекрасна, как луна, но у тебя и в правду каменное сердце. Ни я, ни Сократ не можем в тебя проникнуть. Ты не Аспазия, ты дева Диана. Вечная девственница, убивающая всех своею красотой.
АСПАЗИЯ.
Почему все боги убоги,
Почему все люди несчастны?
То поют, то плачут от боли
Похотливо и сладострастно.
СОКРАТ. Не слушай, Аспазия, этого словоблуда. Как истинный афинянин, он всегда несет афинею, то есть ахинею.
ПРОТАГОР. Разве ты не знаешь, Сократ, что я человек?
СОКРАТ. А что это ещё за чудовище? Курицу знаю, она несет яйца, а человек несет только ахинею.
Афинею несут афиняне,
А дельфийцы несут дельфина.
Два философа на поляне,
Два критические кретина.
Оба мудры, как сто дельфинов,
Оба глупы, как малые дети.
Помоги, богиня Афина,
Средь философов уцелеть мне.
Если бы в Афинах не было Аспазии, мы, с тобой, Протагор, никогда бы не стали философами. Как ты думаешь, что такое философия?
ПРОТАГОР. Разве само название не говорит за себя? Филос – дружба, София – мудрость. Философия – дружба с мудростью.
СОКРАТ. Тогда я предлагаю переименовать Софию в Аспазию.
ПРОТАГОР. Правильно! Филаспазия, любовь к Аспазии – вот истинная мудрость.
CОКРАT. Но Филос – это дружба, а не любовь,
ПРОТАГОР. Значит надо Филос сменить на Эрос. Эроспазия – вот истинная мудрость
СОКРАТ. Эрос – это всего лишь влечение к женщине и желание иметь от неё детей. Но ведь Аспазия – само совершенство. Ты же не можешь представить, Протагор, что от Аспазии родится дитя умнее и прекраснее, чем она.
ПРОТАГОР. Это очевидно. Быть умнее и прекраснее Аспазии то же самое, что быть светлее Солнца, значит от Аспазии может быть только Луна – Диана, всего лишь отраженье самой Аспазии – солнца. Если прав Анаксагор, то Луна – только раскалённый камень. Если же от Аспазии родится дитя такое же прекрасное, как она, появятся два солнца, что крайне нежелательно.
СОКРАТ. Не значит ли это, Протагор, что мы должны любить Аспазию больше, чем Луну и Солнце?
ПРОТАГОР. Это само собою. Я и так её люблю больше всех звезд на небе.
С0КРАТ. Тогда это не Фипос - дружба, не Эрос - влечение, а любовь, обнимающая весь Мир, вмещающая и Филос, и Эрос, и зовётся она Агапия.
ПРОТАГОР. Агапия – Аспазия, даже звучание сходно, и нет надобности, что-либо переделывать.
С0КРАТ. Тогда я спрошу тебя, Протагор, кто нам милее и ближе – Агапия или Аспазия?
ПРОТАГОР. В твоем вопросе уже ответ.
АСПАЗИЯ. Эх, вы, софисты проклятые. Вот и любите свою Агапию, а я ухожу.
СОКРАТ. О нет, Агапия, я хотел сказать Аспазия. Мы глупы, как все философы. Не надо быть философом, чтобы понять, насколько Аспазия милее Агапии, Ведь Агапия – это всего лишь весь мир. В то время, как Аспазия – самая любимая часть всего мира.
ПРОТАГОР. А каждый ребёнок знает, что часть больше целого и я берусь это немедленно доказать,
АСПАЗИЯ. Вот и докажите, жалкие пьяницы, прелюбодеи, сладострастники и хвастунишки, мнящие себя философами.
С0КРАТ. Скажи, о Протагор, что тебе милее в Аспазии, грудь ее или вся Аспазия?
ПР0ТАГ0Р. Вопрос на засыпку. Конечно, вся Аспазия.
СОКРАТ. Тогда, о Протагор, попробуй мысленно отсечь часть.
АСПАЗИЯ. В каком смысле?
СОКРАТ. Прости меня, Аспазия, но я предлагаю Протагору самое ужасное, что может быть на свете, – представить себе Аспазию без груди. АСПАЗИЯ. Вот нахал!
С0КРАТ. Что лучше, Аспазия без груди или грудь без Аспазии?
ПРОТАГОР. Грудь! Грудь!! Конечно же грудь!!! (Пытается обнять Аспазию).
АСПА3ИЯ (ускользая). Вы дофилософствовались, что у вас не будет ни груди, ни Аспазии.
С0КРАТ. Теперь мы поняли, что часть больше целого, а ведь это только грудь. Я же не говорил о других, ещё более прекрасных частях.
АСПА3ИЯ. Но, но, но! Что ты имеешь в виду, сатир?
СОКРАТ. Не подумай чего плохого, Аспазия, т.е. я хотел сказать, чего хорошего. Я имел в виду прекрасную таинственную расщелинку, в которой заключена вся мудрость мира.
АСПАЗИЯ: Ну ты наглец!
СОКРАТ: Я говорю о расщелинке в Дельфах, откуда слышен голос дельфийского оракула.
Сократ встает на колени, охватывает Аспазию и целует ее в лоно. Раздаётся удар грома, молния пересекает небо. На скале в Дельфах появляется Гонец с лавровым венком.
ГОНЕЦ ИЗ ДЕЛЬФ. Сократ, дельфийские жрецы венчают тебя лавровым венцом и приглашают на мистерию посвящения в Дельфы. (Снова удар грома и гонец на афинской скале возглашает):
ГОНЕЦ ИЗ АФИН. Сократ, Ареопаг Афин обвиняет тебя в богохульстве. Ты должен явиться на суд, где будешь приговорён к изгнанию или смерти.
СОКРАТ (на коленях целуя Аспазию). Дельфы – Афины, слава – гибель. Куда идти, куда идти, Аспазия?
АСПАЗИЯ. Милый, любимый, мудрый Сократ, не ходи на суд. Кто эти пигмеи, что осмеливаются судить Сократа? Иди в Дельфы, Сократ, иди в Дельфы, к скале, к расщелинке; она всех рассудит.
ПРОТАГ0Р. Я здесь третий лишний, Уйду. Любовь, похоже не светит, а смертью пахнет. За дружбу с богохульником по головке не погладят. Ухожу. Аспазия медленно подходит к Дельфийской скале, прислоняется к ней спиной и замирает в виде женского распятия с лютней.
Г0НЕЦ ИЗ ДЕЛЬФ (возглашает)
Благородные Дельфы!
И ты, о Сократ благородный!
Ныне боги тебя принимают
В синклит богоравных,.
Ибо кто из двуногих
подобною мудростью славен?
Разве только Афина Паллада
С Минервой совою.
По обычаю древнему ныне Дельфийский оракул
будет нами в заветную щель вопрошаем.
Сократ, увенчанный лаврами, стоит на коленях, обнимая Аспазию с лирой, прижавшуюся к скале. Его уста обращены к ее лону - щели Дельфийского Оракула.
СОКРАТ:
Боги, боги, боги, боги,
Наши знания убоги,
Наши мысли мимолетны,
Ненадежны и бесплотны.
Приумножьте же стократно
Мысль смиренного Сократа,
Чтобы Дельфы и Афины
Не судами были сильны,
Чтобы нас связало братство,
Побеждающее рабство.
ГОНЕЦ. Хайре Сократу, мужественному гоплиту, камнеметальщику!
ХОР. Хайре, в битве радуйся!
Г0НЕЦ. Хайре Сократу, прикрывшему щитом в битве друга.
ХОР. Хайре, хайре!
Г0НЕЦ. Слава Сократу, вынесшему друга из битвы с открытой раной!
ХОР. Хайре, хайре!
С0КPАT (рыдая). О дельфийцы! Вы победили непобедимого, вы заставили меня плакать. Никто не видел плачущего Сократа, Даже когда прекрасная Аспазия удалилась на моих глазах с юным воином в расщелину скал, даже когда 30 тиранов приговорили меня к гибели, которой я избежал, скрывшись в Дельфах. А ныне, вы видите, я плачу.
ГОНЕЦ: О чём твои слезы, Сократ? Ведь мы венчаем тебя высшей наградой, лаврами победителя и героя, отныне ты высший дельфийский жрец, вопрошающий оракула о судьбе.
СОКРАТ: Именно об этом я плачу. Нет ничего страшнее, чем достичь вершины и знать, что других вершин для тебя уже нет на земле,
АСПАЗИЯ-ОРАКУЛ. Ты ошибаешься, Сократ, вершина впереди. Ты ошибаешься, Сократ, войди в меня, войди,
Сократ и Аспазия обнимают друг друга И сливаются в поцелуе. Их опутывают со всех покрывалом Изиды.
ГОНЕЦ. Сократ удалился в пещеру, теперь он выйди из нее посвящённым.
ХОР. Хайре – хайре – хайре – хайре! Ехал грека через реку, видит грека в реке рак, сунул грека руку в реку, рак за руку греку цап, Хайрехайрехай - ре – ми – фа – соль – ля – си – до, до – си – ля – соль – фа – ми – ре – до, сунул – сунул – сунул – сунул – сунул, но не вынул.
ГОНЕЦ: Ну как там?
ХОР. Еще не закончили.
ГОНЕЦ: Славьте!
ХОР.
Шла собака по роялю,
наступила на мозоль,
и от боли закричала:
до-ре-до-ре-ми-фа-соль…
ГОНЕЦ. Сколько прошло времени?
ХОР (нараспев.) А кто его знает, за что он хватает, за что он хватает, куда он…
ГОНЕЦ: Ну, хватит, пора уже закругляться.
Хор распутывает покрывало Изиды, там, где был молодой Сократ с прекрасной Аспазией теперь сидит лысый, пузатый, 70-летний старик с безобразной Ксантиппой.
ГОНЕЦ: Что там?
XОР. О, ужас, ужас, ужас!
ГОНЕЦ: Кто там?
ХОР. Старый Сократ с безобразной женой Ксантиппой.
ГОНЕЦ. Что она с ним делает?
ХОР. Не то гладит по лысине, не то бьет по голове.
ГОНЕЦ. А если это Любовь?
ХОР.
Любовь
Лю-боль
Лю-бой
С тобой
Любой
ГОНЕЦ. Что узнал ты, Сократ, от богов? Поведай нам, смертным!
СОКРАТ. Я знаю то, что ничего не знаю.
ХОР.
Я знаю то,
Я не знаю то
Я знаю не то
Я не знаю то
СОКРАТ. В юности мой друг Протагор говорил: “Человек есть мера всех вещей. Существующих, поскольку они существуют, и не существующих, поскольку они не существуют”. Но как может быть мерой тот, кто постоянно не постоянен. Принесите медное блюдо. (Смотрится в блюдо, как в зеркало).
ГОНЕЦ. Слушайте все, Сократ возвестил нам закон Бога - “Я знаю то, что ничего не знаю” (в недоумении вертит глиняную дощечку). Ничего не понимаю, фи гня какая-то “Сократ - отныне ты самый мудрый из смертных!!!”
Удар грома, появляется афинский гонец
ГОНЕЦ ИЗ АФИН. Сократ, афинский ареопаг приговаривает тебя к изгнанию или смерти.
СОКРАТ. Как можно приговорить того, кто приговорён природой?
ГОНЕЦ. Что ты хочешь этим сказать?
СОКРАТ. Я хочу сказать, что я ничего не хочу сказать. Каждый человек приговорён к смерти, если он рождён. “Дальнейшее молчание” - как скажет Гамлет через 2000 лет,
ГОНЕЦ. Он издевается над нами, о афиняне!
СОКРАТ. Ты сказал, что я приговорён к смерти?
ГОНЕЦ. Да.
СОКРАТ. Но разве афинский Ареопаг состоит из бессмертных?
ГОНЕЦ. Ареопаг состоит из лучших людей страны, это передовики, ветераны, то есть, я хотел сказать...
СОКРАТ. Меня бог поставил в строй! Я сам ветеран многих битв, мне 70 лет, и я, к сожалению, смертен. Смертны и вы, члены Ареопага. Как же могут смертные приговаривать к смерти того, кого бессмертные приговорили сначала к жизни, потом к бессмертию.
ГОНЕЦ. Выбери сам, Сократ, своё наказание. Что ты предпочитаешь - изгнание или чашу с ядом?
СОКРАТ. Приговорите меня к пожизненному бесплатному обеду вместе олимпийскими чемпионами, удостоенными этой награды.
ХОР.
Чашу, чашу, чашу
Тише, тише, тише
СОКРАТ. Час чаши чище. Да минует меня чаша сия. Впрочем, да будет не так, как хочу я, но как хочешь Ты.
Берёг чашу, отхлёбывает. Наступает тьма.
ФИНАЛ
Сократ (выходит с Чашей в руке)
Гнев, о Богиня, воспой доносчика - сукина сына,
Гнусный торговец, который донёс на Сократа,
Дескать, старик развращает сограждан, не верует в Бога.
Можно подумать, что Боги доносы приемлют.
А не молитвы и подвиги славных героев.
Да, я не верю, что Боги нас видят рабами
Да, я не верю, что Боги с Мелетом доносчиком схожи,
Да, я не верю, что рабство милее свободы.
Рабские гимны, для вас я не складывал, Боги,
Боги, о Боги, о Боги, о Боги, о Боги,
Знаю я только, что знания наши убоги
Знаю, что подла и гнусна людская природа,
Но нам дарована Богом Любовь и Свобода!
Пьеса была позднее переработана автором вместе Юрием Любимовым. 2 августа на Римском форуме в Афинах у подножия Парфенона состоялась премьера спектакля «Сократ / Оракул», а сентябре премьера прошла в Москве в театре на Таганке
вернуться к списку статей
http://gallery.ru/watch?a=AID
Смотреть слайд-шоу и читать тексты
Журнал"Моя Москва"
6-7, 2007
Рубрика: Юбhttp://metapoetry.narod.ru/teatr/lub.htmилей (СЛАЙДШоу)
ТЫ, МОЦАРТ, – БОГ…
Моцарт знал, ибо творец, знает – кто он и ведает, что творит. Знает и как, и даже готов объяснить, показать. А загадка все равно остается счастливой, бесконечной и нетронутой
Поэзия, самая сильная, самая свободная – всегда с ним, не только когда Любимов именно ставит поэзию (что, пожалуй, вообще никому, кроме него не удается). Ее звездный солнечный свет играет шаровыми молниями на сцене Таганки. И это получается только у него, потому что он сам переполнен поэзией, и потому, что он Мастер, виртуоз, гений, перемноживший свое дарование на колоссальную отдачу труда.
В гостях у Юрия Петровича поэт Константин Кедров, соавтор Любимова по пьесе «Сократ/ Оракул». Соавторы что-то вспоминают, что-то вдруг открывают в красивом, легком обмене мнениями, мироощущениями.
К.К.: Юрий Петрович, вы какое-то чудо сотворили, я имею ввиду ваши спектакли, которые продолжали идти, когда вас изгнали. Я такого не припомню за всю историю театра – Шекспир уехал, театр кончился, а у вас – нет.
Ю.Л.: Я думаю – ларчик просто открывается. Они так сбиты, спектакли, что вы никуда не денетесь, как в наручниках. Постановку, актеров держит плот, на котором они стоят, а плот идет, плывет как Ноев ковчег.
К.К.: Ваш ответ замечательный, как у Моцарта, когда его спросили – в чем секрет его творчества, он сказал – надо просто в нужном месте ставить нужные ноты.
Ю.Л. Это он ответил государю, когда тот спросил – не много ли у вас нот. А Моцарт ответил – ваше величество, нот ровно столько, сколько нужно, не беспокойтесь. Там порядок. Просто работа очень тщательная, а сейчас век халтур, все делается быстро, на раз, перформансы, вот на раз все и распадается.
К.К.: И вот еще одно чудо – все, что связано с вашим театром, обретает какую-то бесконечность. У вас легкая рука. Ю.Л.: Тьфу, тьфу, не сглазить, да. Бывают черные люди, я это очень чувствую. Я играл молодым Моцарта, у Пушкина замечательно: и с той поры что-то не пришел ко мне мой черный человек… Еще у него там гениальные строчки: нас мало избранных, счастливцев… И вот мне везло. Видно не случайно я попал и в мир музыки. Вот тут сидели Шостакович, Альфред Шнитке, Эдисон Денисов…
А еще у Пушкина – когда бы все могли так чувствовать гармонию, как ты да я, а впрочем… вот господин удивительный! К.К.: Ваш театр всегда был пристанищем поэтов. И вот смотрите – Всемирный день поэзии, объявленный Юнеско впервые в мире, для России с вашего благословения он начался в вашем театре и тоже обрел бесконечность. И еще природное что-то все время присутствует – вы помните, в Дельфах, именно в Дельфах, где посвящали Сократа, на премьере «Сократ/Оракул» цикады вдруг застрекотали в такт музыке…
Ю.Л.: Это греки заказали, может древние… а вот во Франции, мы играли «Марат и маркиз де Сад» в дворике, там стояли два огромные платана, так что мы установку могли сделать под их сенью.
Говорили, что будет жарко, но накрапывал дождик, и ветер был, и платаны шумели – в нужных местах, так – шшшш, шшшш, и потом замирали. Поэтическая энергия, очень мощная.
К.К.: И вот еще, я заметил, чем ваши спектакли поражают: я читал, главное на сцене – это пауза.
У вас удивительно, все спектакли начинаются с паузы. Входишь, открытый занавес, сцена, и это – уже начало, пьеса уже идет какой-то бесконечной паузой. Это только у вас получается, многие же пробовали, спектаклей без занавеса море.
Ю.Л.: Да, все заимствуют с ходу, надо все время новое, другое. А что не выходит, так это уже мастерство, у нас не хотят вкладывать труд. А у того же Александра Сергеевича – Сальери: «музыку я разъял как труп…», но Моцарт-то гений…
К.К.: Пушкин схитрил, на самом деле Моцарт не меньше Сальери трудился, соединил гениальность и трудолюбие.
Ю.Л.: Но вы посмотрите рукописи самого Пушкина – бесчисленные вариации, масса намеков, смыслов, к «Онегину» больше самого «Онегина» в разы! Выбирать надо оптимальное. Вот я вам покажу, я сейчас Кафкой занят, буду ставить, летом сделаю все заготовки. У меня «Горе от ума» идет час сорок, а ведь оно огромное, но у меня так, и не четыре акта, а один. Я, знаете, впервые в «Гамлете» уперся – а где собственно – антракт я искал. И давно я понял – а что собственно после антракта я буду говорить?
Я до него должен все сказать. А если антракт, то я должен предложить антитезу, совсем все перевернуть. Прав Мейерхольд – чем удивлять будем?
Напряжение на сцене должно быть все время. А если во втором акте повторить находки первого, то знаете, есть такая грустная пословица – «уберите, это уже один раз кто-то ел».
Преподносить зрителю вот так – это неприлично, просто неприлично.
К.К.: У вас в «Антигоне» потрясающе – я все думал – как же с ней расправятся, и вдруг гениально – она в стену уходит.
Ю.Л.: Ну, интересно же выдумывать. В театре очень трудно сделать крупный план, сфокусировать, потому что пространство довольно большое, и все время в этой пыли в темной дыре надо что-то такое комбинировать. Создать композицию пространства – раз, потом все время выдумывать, чтобы было интересно смотреть, не скучно. Я не понимаю этих продолжительных спектаклей, любой может выразить себя за два-то часа, что ж время отнимать – кто тебе дал право держать людей как в каталажке и три часа им что-то вдалбливать, если ты не можешь за полтора, то и не делай!
К.К.: Режиссер подобен Творцу, он в той же ситуации находится, потому что и начало должно быть…
Ю.Л.: … и исход, финал, есть бесконечные традиции, это же очень древнее искусство.
К.К.: Но ваши финалы, как например, когда открывалось окно и вдруг машина…
Ю.Л.: Да, это в Шекспире. Мне пришлось уговаривать власти, это историческое здание, его нельзя трогать, и мне пришлось построить с улицы балкон, чтоб двери-то открыть на кольцо. Я и светом стал заниматься потому, что театр, сцена – это ж просто большая комната и больше ничего. И я придумал световые занавесы, чтоб у меня вместо декорации был свет.
К.К.: Но чтобы играла улица, и машины проезжали!... Невероятное ощущение.
Ю.Л.: Да, открывалось окно огромное, то есть вся стена раздвигается, уходит, это было очень трудно сделать в те годы. Но в «Трех сестрах», когда я взял духовой оркестр, и он провожал полк, тогда становилось понятно, что они тянутся в Москву.
А вот «Птицы» Аристофана, я делал со студентами в Греции. Все было публикой забито, а я сам планшет залил водой, мне хотелось, чтобы птицы – они летают и, значит, отражение от воды.
И договорился в шашлычной, там в конце боги мясо просят, и в нужный момент они начали жарить шашлыки, близко к концу, и все начали пить вино, а студенты расхулиганились и стали зрителей пихать туда, а от воды скользко, и они рыбкой летели по этой штуке, и все вовлеклись, хотя и холодно, ночь.
К.К.: Вы как древний грек работаете, они ведь помешаны на стихиях – огня, воды, воздуха.
Ю.Л.: Да, я очень люблю огонь, воду… Но вы знаете, все таки я стараюсь всеми силами, это тяжело, актеры злятся, но я не тот человек, который может сделанное бросить в стол, театр без публики умрет, и я должен их научить, показать, натренировать.
К.К.: Коль дошло до тренировки – как вам удалось в «Мастере и Маргарите» крыску на голове у актера удержать?
Ю.Л.: А меня научили циркачи, надо лысину намазать чесноком, и она не уйдет. Я учусь, у них, у наших фокусников, они играют светом. А ведь это и есть театр – подмена, превращение одного в другое…
К.К.: Но скажите, Юрий Петрович, все-таки – есть история или нет? Из того, что создается, остается что-нибудь или исчезает все? Ю.Л.: Ну, бывает, вся цивилизация летит… так было, и думаю, не один раз. Но вот что локально у нас все самое интересное отторгается при жизни, это ужасно. Вот смотрите например, какие великие были выдумщики, все движение – Малевич, Кандинский, Филонов, Гончарова, они создали блестящие вещи, а их отсюда вышибли. Выбрасывается, ничего не нужно и ничего не помнится.
От этого и уезжали, и умирали… Ты все придумаешь, а тебе корежат без конца, и потом вообще закрывают, проработки по три-четыре часа регулярно, на столе мое дело такое пухлое, огромное, я все думал – с Лубянки его привозят или у них свои экземпляры есть? А говорят так: «вы, главный инженер, не забывайте вот что – надо здание строить», я, конечно не выдерживаю: «Я главный режиссер», – «Это не важно! Вы прислушивайтесь! К вам одни циники ходят и не наши люди». Вот как. А теперь и этого не надо, финансово задушат.
К.К.: Вот все, что вы говорите, есть в ваших спектаклях. Но вообще какое-то ощущение ирреальности происходящего…
Ю.Л.: Ирреально, да. Как «Суффле», у меня есть спектакль. Там Кафка, Беккет, Джойс и Ницше, я их собрал, и вот это «кафкианство» возникает, нереальность существования. Все непонятно, одно от другого оторвано, без связи, порвалась связь времен, как в «Гамлете»…
А все же в его театре, его кабинете – театре поэтического автографа «связь времен» крепче, чем что бы то ни было. И это восхитительно и прекрасно.
О Любимове написано и сказано столько, что трудно прибавить что-то новое. Профессиональные и любительские труды, театроведческие и искусствоведческие исследования, диссертации, публикации… Люди делают себе имена и карьеры, изучая его творчество, он у них и новатор, и экспериментатор, и создатель новой театральной эстетики…
Мы привели кусочек его разговора с поэтом Кедровым, чтобы читатели смогли просто чуть-чуть прикоснуться к нему, словно принять участие.
Он был и остается Моцарт, бог… И, сейчас можно только, припав на колено, сложить и пропеть ему панегирик, возблагодарив Господа за то, что он у нас есть, и что мы живем с ним в одно время.
Материал: Елена Соловьева
Фото: Арина Суслова
Журнала "Моя Москва" все статьи номера
EnglishGermanFrenchSpanish
Редакция журнала «Моя Москва» © Все права защищены
При использовании материалов этого сайта ссылайтесь на первоисточник
г. Москва, ул. Орджоникидзе, д. 12
телефоны/факсы: (495) 647-15-40, 647-15-04
ПОСВЯЩЕНИЕ СОКРАТА
Мистерия
СЦЕНА 1
ПЛАТОН. Я уже прошёл все стадии очищения. Скажи, о Сократ, когда же меня посвятят в последнюю тайну дельфийских мистерий?
СОКРАТ. Попробуй это вино из Дельф, по-моему, дельфийцы явно перекладывают корицы. Как ты думаешь, Аристотель?
АРИСТОТЕЛЬ. Я знаю 114 способов приготовления вин, но впервые слышу, что в вино можно класть корицу. Надо записать. 115-ый способ, дельфийский, с корицей, (записывает).
ПЛАТОН. Ты неправильно понял учителя. Сократ говорит об истине, а ты о корице. Что такое дельфийское вино, по-твоему?
С0КРАТ (отхлебывает). По-моему, это виноград позапрошлого урожая, сок явно перебродил, а чтобы заглушить кислятину, дельфийцы втюхали туда еще корицу. Но нет ничего тайного, чтобы не стало явным (отхлёбывает ещё раз). Ин вино веритас – истина в вине, как корица. Всегда горчит,
АРИСТОТЕЛЬ. Истина бывает трёх родов: истина, которая рождается в споре, истина, которая и без того всем известна и, наконец, которая не рождается. Один если не знает, о чём спорит, – дурак, а другой если спорит и знает, – мерзавец.
СОКРАТ. В спорах рождаются только вражда и споры, да ещё спорщики, один глупее другого: один глуп, что спорит, другой - что оспаривает:
Веленью Божию, о лира, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Искусная акушерка только извлекает на свет младенца, но родить она всё равно не сможет. Рожать приходится самому (поглаживает живот).
ПЛАТОН. Глядя на твой живот, можно заподозрить, что ты вот-вот явишь нам новую истину. Интересно, от кого ты смог забрюхатеть, уж не от Аристотеля ли?
АРИСТОТЕЛЬ. Ты же всегда утверждал, Платон, что любовь к учителю всегда платоническая. Это женщин любят корыстно, желая от них детей, а любовь к учителю, да ещё к такому безобразному, как Сократ, есть не что иное, как...
СОКРАТ. Ужасное свинство.
ПЛАТОН. Дельфийское вино, о котором говорил нам Сократ, это мудрость. Во-первых, оно из Дельф, значит в нём прозрение дельфийских оракулов, во-вторых, оно прошлогоднее, а истина всегда в прошлом, в третьих, оно горчит. Ведь не даром говорят: “Горькая истина”.
АРИСТОТЕЛЬ. Ты так много говоришь о вине, а сам ни разу не отхлебнул. Вот и о мудрости твои рассуждения чисто платонические Ты ведь ни разу её и не пробовал на зубок.
СОКРАТ: Погоди Платон! Не слушая... его не пей. Проведём чистый эксперимент. Вот Платон – он не пил дельфийского вина. Вот Аристотель – он уже назюзюкался, А теперь пусть каждый из Вас скажет, что он думает о вине.
АРИСТОТЕЛЬ (поёт).
А мы пить будем,
гулять будем,
а смерть придет,
помирать будем.
ПЛАТОН. Чем я провинился перед Сократом, что он не даёт мне отведать своего вина?
С0КРАТ. Но вино уже давно перекочевало в Сократа. И теперь отведать вина значит то же самое, что отведать Сократа,
ПЛАТОН. Кое-кто уже отведал и того другого, а Платон, как всегда, остался не при чём. Теперь я понимаю, почему Аристотель давно посвящённый, а я всё ещё ученик.
СОКPAT. Кто больше, учитель или ученик?
АРИСТОТЕЛЬ (икая). Конечно, учитель!
СОКРАТ. Ошибаешься! Вот мы с тобой выпили все вино, Я как был пузатым, так и остался пузатым, А ты раздулся и стал вдвое больше Сократа, а ведь ты только ученик, хотя и посвящённый.
ПЛАТОН. Теперь я понял, почему ты не угостил меня дельфийским вином, а напоил только Аристотеля. Вино – это мудрость. Ты наполнил Аристотеля тем, чего ему явно не хватало,
СОКРАТ. И по той же причине я посвятил Аристотеля и не посвятил тебе. Учёного учить - только портить.
Входит безобразная Ксантиппа и смотрит на Сократа, который лежит между двумя зеркалами и смотрит в каждое по очереди. На одной раме написано “Аристотель”, на другой — “Платон”. Рядом валяется глиняный кувшин. Сократ возлежит между зеркалами и беседует со своим отражением, глядя в пустое зеркало.
СОКРАТ. Вот я гляжу в зеркало и что вижу – Сократа? Как бы не так. Вижу либо Аристотеля, либо Платона. И так всегда: глотну глоток – Платон, выпью ещё – Аристотель. А Сократа я отродясь не видел. Откуда вообще я знаю, что есть Сократ? Если бы не отраженье, то о Сократе можно было бы узнать только от Платона и Аристотеля. А отраженье – это всего лишь иллюзия Сократа, а отнюдь не Сократ.
КСАНТИППА. Опять назюзюкался? Лучше бы ощипал этого петуха. Ты хотел петуха, вот я и принесла тебе петуха.
СОКРАТ. Что за черт, только что в этом зеркале был Платон, а теперь Ксантиппа.
КСАНТИППА. В глазах у тебя двоится, нет здесь никакого Платона. Надо ж такое выдумать! Собственную жену называет то Платоном, то Аристотелем. Вечно ему мерещатся какие-то ученики. Какие ученики? Кому нужен этот лысый и пузатый алкоголик, помешавшийся на красивых мальчиках, которых он в глаза никогда не видел,
СОКРАТ. Мальчик, вина!
КСАНТИППА (бьет Сократа петухом по голове). Вот тебе мальчик. Вот тебе вино. Вот тебе Платон, вот тебе Аристотель.
С0КРАТ. Нет, о жители Беоты, вы не заставите меня отречься от моих идей. Платон мне друг, но истина дороже.
КСАНТИППА. Пошел вон, ублюдок, пока я тебя не забила до смерти.
СОКРАТ. За что, о беотийцы, вы приговариваете меня к изгнанию. Лучше приговорите меня к чаше с ядом.
КСАНТИППА. Ну вот что, с меня довольно! Можешь упиться своей цикутой, больше ноги моей здесь не будет. (Швыряет ему под ноги петуха и уходит).
СОКРАТ (смотрится в зеркало). Платон, где ты? Почему у меня нет отраженья? Может, я уже умер и потому не отражаюсь. Посмотрюсь во второе зеркало. Ay, Аристотель... Никого нет! Придётся пить цикуту в полном одиночестве. (Отхлёбывает вина). Что за чёрт? Почему в зеркале отражается Сократ? И в этом тоже Сократ. А где же Платон, где же Аристотель? А, я всё понял. Ксантиппа подмешала в дельфийское вино цикуту. Я выпил яд и познал самого себя. Так эта лысая обезьяна с приплюснутым носом и есть Сократ? В таком случае, я не хочу иметь ничего общего с Сократом.
Входят Платон и Аристотель
АРИСТОТЕЛЬ. Рассуди нас, Сократ Мы спорим, что есть прекрасное?
СОКРАТ. Сверху черно, внутри красно, как засунешь, так прекрасно. Что это?
ПЛАТОН. Это пещера, посвящённая в Дельфах. Сверху она покрыта жертвенными овечьими шкурами, а когда выползаешь в узкий проход, то на жертвеннике сияет вечный огонь.
АРИСТОТЕЛЬ. Это жертвенная овца. Когда засунешь в неё нож, он обагрится изнутри кровью и боги скажут – это прекрасно.
ПЛАТОН. Прекрасное есть жизнь.
АРИСТОТЕЛЬ. Прекрасное – это отражение жизни. Жизнь безобразна, как Сократ, но когда Сократ говорит, он отражает жизнь, и становится прекрасным.
ПЛАТОН. Значит прекрасна не жизнь, а мысль. Мысли Сократа делают жизнь прекрасной.
СОКРАТ. Мне плохо, пожалуйста, сварите мне петуха.
АРИСТОТЕЛЬ. Сократ хочет отведать курятины.
ПЛАТОН. Похоже, он ее уже отведал, весь с ног до головы в перьях.
АРИСТОТЕЛЬ. Давай сварим этого петуха и съедим, а бульон отдадим Сократу.
ПЛАТОН. А ты не боишься Ксантиппы?
АРИСТОТЕЛЬ. Ксантиппы бояться, к Сократу не ходить. Эй, Ксантиппа!
Входит прекрасная Аспазия-Диотима.
СОКРАТ. Ксантиппа, свари петуха.
АРИСТОТЕЛЬ. Ты... Ксантиппа?
ДИОТИМА. А что тебя удивляет?
АРИСТОТЕЛЬ. Нет, ничего, я только, я думал, мы хотели, то есть мы не думали, что у Сократа такая прекрасная жена.
ПЛАТОН. Вот и верь после этого людям!
ДИОТИМА. Разве Сократ никому не говорил обо мне?
ПЛАТОН. О нет, прекрасная Ксантиппа, он только о тебе и говорит…
АРИСТОТЕЛЬ. Вот видишь, мы знали Ксантиппу только со слов Сократа, и теперь ты можешь убедиться, насколько жизнь прекраснее слов.
СОКРАТ (бормочет). Прекрасное есть жизнь.
ПЛАТОН. Не может быть, чтобы эту глупость изрек Сократ. Он явно перебрал дельфийского вина.
ДИ0ТИМА. Зачем Вам этот жилистый петух. Лучше отведаете целительного бульона. Я приготовила его для Сократа, а теперь с удовольствием угощу и его учеников. Вас с Сократом трое, значит и мне в три раза приятнее накормить гостей. (Поит из чаши мычащего Сократа. Платон и Аристотель с удовольствием пьют бульон).
ПЛАТОН. Подумать только, насколько бульон прекраснее курицы. Ходит по двору какое-то безмозглое созданье, кудахчет, гадит, Но вот принесли ее в жертву, и она так прекрасна в устах философа,
АРИСТОТЕЛЬ. Это божественная энтелехия. Потенциально бульон всегда содержится в курице…
СОКРАТ. Жаль только, что актуально курица не всегда содержится в бульоне. Сыграй нам, о прекрасная Ксантиппа.
АСПА3ИЯ. (играет и поёт).
Кто среди дев дельфийских,
Сестры, всего прекрасней?
Чьи уста слаще мёда,
Глаза беспредельней неба?
Мудрость всего прекрасней,
Мудрость всего разумней,
В мудрости мудрый счастлив,
В счастье счастливый мудр.
ПЛАТОН. Счастлив ты дважды, Сократ, что живёшь с мудростью и женат на красоте.
АРИСТОТЕЛЬ. Нет, лучше стихами: Ксантиппа, ты типа... Типа... типа... типа... (засыпает, за ним засыпают Платон и Сократ, Диотима удаляется, входит Ксантиппа).
КСАНТИППА. А, устроились здесь, развалились, бомжи, бродяги. На минуту нельзя оставить. Опять привёл каких-то голодранцев. Теперь он будет говорить, что это философы – Платон и Аристотель. Помешался на учениках. И себя возомнил каким-то учителем. Весь базар смеется, когда он идёт с корзиной за провизией. Так и говорят – философ идет. Срам-то какой. И где он только находит таких же пьяниц? Вот уж воистину говорится, дерьмо к дерьму липнет. СОКРАТ. Ксантиппа?
ПЛАТОН. А где же прекрасная Диотима?
КСАНТИППА. Какая еще Диотима?
АРИСТОТЕЛЬ. Прекрасная!
КСАНТИППА. Так вы ещё и девку сюда привели! Хорошо, что она убежать успела, а то её постигла бы та же участь. А ну, вон – вон – вон отсюда! (Избивает Платона и Аристотеля петухом. Философы убегают).
С0КРАТ. Ксантиппа? Я жив? Значит, цикута не подействовала. Второй раз меня уже не приговорят к изгнанию. Я был уже на том свете, и знаешь, там ты прекрасна. У тебя прекрасная душа, Ксантиппа. Я видел тебя в образе прекрасной Аспазии. Платон, ты прав. Искусство не зеркало, а увеличительное стекло.
КСАНТИППА. Ладно, не подлизывайся, так и быть, налью тебе еще одну чашу. Лысенький ты мой, пузатенький, курносенький, глупенький (обнимает голову Сократа, оба напевают):
Сладким дельфийским вином напою тебя, милый,
Истина только в вине – говорил мне дельфийский оракул,
Истина ныне в тебе, обменяемся, милый,
Влейся в меня без остатка, смешайся со мною,
Только любовью вино разбавляй, но никак не водою.
(Сократ оборачивается к публике в маске Аполлона. Ксатиппа в маске прекрасной Диотимы).
С0КPAT. Я знаю тo, что ничего не знаю.
КСАНТИППА-ДИОТИМА. Я тоже кое-что знаю, но никому не скажу. Дальнейшее – тишина... Хотя так уж так и быть... Так вот... Нет... Если кое-что у Платона сложить с кое-чем у Аристотеля, то получится ровно столько, сколько у Сократа.
СОКРАТ. Лучше больше, да чаще.
КСАНТИППА. Лучше больше, да дольше.
СОКРАТ. Вот какая фи-ло-фа-со-фия!
До свидания, Сократ и Платон,
До свидания, Платон и Сократ,
Древнегреческий радостный сон
Древнегреческий сладостный лад.
Ионический Орден, прощай,
И Дорический Орден, пока,
Древнегреческий радостный рай
Где одежда Богов – облака.
Там в Афинах Афина весь год,
Где наяды резвятся в воде,
Где ликует элладский народ,
А Сократ пребывает везде,
В Парфеноне приют для богов,
Боги в небе, как рыбы в воде.
Для богов всюду мраморный кров,
А Сократ пребывает нигде.
Аристотель всегда при царе
В Академии мудрый Платон.
А Сократ – он везде и нигде,
И приют для Сократа – притон,
В Древней Греции – греческий сон,
В Древней Греции – греческий лад.
Там всегда пребывает Платон,
И всегда проживает Сократ.
СЦЕНА II
Сократ возлежит по середине сцены. Слева Скала с пещерой с надписью ; “Дельфы”, справа скала, на которой белеет Акрополь, надпись “Афины”. Рядом с Сократом большая амфора с Вином. Рядом с Сократом возлежат двое: мудрец софист Протагор и красавица гетера Аспазия с лирой. Аспазия наигрывает на лире. Все трое поют.
Ты скажи мне, дельфийский оракул,
Почему я так горестно плакал,
Может снова копьё прилетело
И зажившую рану задело,
Или юность моя пролетела,
И гноится душа, а не тело.
Где вы, где вы, дельфийские девы,
Где вы, где вы, премудрые Дельфы?
Дельфы справа, Афины слева,
В середине Диана дева.
Сушит жажда и ноет рана,
Дай вина, богиня Диана,
Дай вина мне, мне, богиня Дева,
Депьфы справа, Афины слева.
ПРОТАГОР. Аспазия, когда я слышу твой голос, мне кажется, что боги гугнивы и косноязычны.
СОКРАТ. Не слушай Протагора, Аспазия, ведь говорил же Анаксагор, а многие считают его мудрецом, что нет никаких богов. А богиня Луна – Диана есть всего лишь навсего камень, висящий в небе и отражающий солнце.
ПРОТАГОР. Вот именно. Ты, Аспазия, прекрасна, как луна, но у тебя и в правду каменное сердце. Ни я, ни Сократ не можем в тебя проникнуть. Ты не Аспазия, ты дева Диана. Вечная девственница, убивающая всех своею красотой.
АСПАЗИЯ.
Почему все боги убоги,
Почему все люди несчастны?
То поют, то плачут от боли
Похотливо и сладострастно.
СОКРАТ. Не слушай, Аспазия, этого словоблуда. Как истинный афинянин, он всегда несет афинею, то есть ахинею.
ПРОТАГОР. Разве ты не знаешь, Сократ, что я человек?
СОКРАТ. А что это ещё за чудовище? Курицу знаю, она несет яйца, а человек несет только ахинею.
Афинею несут афиняне,
А дельфийцы несут дельфина.
Два философа на поляне,
Два критические кретина.
Оба мудры, как сто дельфинов,
Оба глупы, как малые дети.
Помоги, богиня Афина,
Средь философов уцелеть мне.
Если бы в Афинах не было Аспазии, мы, с тобой, Протагор, никогда бы не стали философами. Как ты думаешь, что такое философия?
ПРОТАГОР. Разве само название не говорит за себя? Филос – дружба, София – мудрость. Философия – дружба с мудростью.
СОКРАТ. Тогда я предлагаю переименовать Софию в Аспазию.
ПРОТАГОР. Правильно! Филаспазия, любовь к Аспазии – вот истинная мудрость.
CОКРАT. Но Филос – это дружба, а не любовь,
ПРОТАГОР. Значит надо Филос сменить на Эрос. Эроспазия – вот истинная мудрость
СОКРАТ. Эрос – это всего лишь влечение к женщине и желание иметь от неё детей. Но ведь Аспазия – само совершенство. Ты же не можешь представить, Протагор, что от Аспазии родится дитя умнее и прекраснее, чем она.
ПРОТАГОР. Это очевидно. Быть умнее и прекраснее Аспазии то же самое, что быть светлее Солнца, значит от Аспазии может быть только Луна – Диана, всего лишь отраженье самой Аспазии – солнца. Если прав Анаксагор, то Луна – только раскалённый камень. Если же от Аспазии родится дитя такое же прекрасное, как она, появятся два солнца, что крайне нежелательно.
СОКРАТ. Не значит ли это, Протагор, что мы должны любить Аспазию больше, чем Луну и Солнце?
ПРОТАГОР. Это само собою. Я и так её люблю больше всех звезд на небе.
С0КРАТ. Тогда это не Фипос - дружба, не Эрос - влечение, а любовь, обнимающая весь Мир, вмещающая и Филос, и Эрос, и зовётся она Агапия.
ПРОТАГОР. Агапия – Аспазия, даже звучание сходно, и нет надобности, что-либо переделывать.
С0КРАТ. Тогда я спрошу тебя, Протагор, кто нам милее и ближе – Агапия или Аспазия?
ПРОТАГОР. В твоем вопросе уже ответ.
АСПАЗИЯ. Эх, вы, софисты проклятые. Вот и любите свою Агапию, а я ухожу.
СОКРАТ. О нет, Агапия, я хотел сказать Аспазия. Мы глупы, как все философы. Не надо быть философом, чтобы понять, насколько Аспазия милее Агапии, Ведь Агапия – это всего лишь весь мир. В то время, как Аспазия – самая любимая часть всего мира.
ПРОТАГОР. А каждый ребёнок знает, что часть больше целого и я берусь это немедленно доказать,
АСПАЗИЯ. Вот и докажите, жалкие пьяницы, прелюбодеи, сладострастники и хвастунишки, мнящие себя философами.
С0КРАТ. Скажи, о Протагор, что тебе милее в Аспазии, грудь ее или вся Аспазия?
ПР0ТАГ0Р. Вопрос на засыпку. Конечно, вся Аспазия.
СОКРАТ. Тогда, о Протагор, попробуй мысленно отсечь часть.
АСПАЗИЯ. В каком смысле?
СОКРАТ. Прости меня, Аспазия, но я предлагаю Протагору самое ужасное, что может быть на свете, – представить себе Аспазию без груди. АСПАЗИЯ. Вот нахал!
С0КРАТ. Что лучше, Аспазия без груди или грудь без Аспазии?
ПРОТАГОР. Грудь! Грудь!! Конечно же грудь!!! (Пытается обнять Аспазию).
АСПА3ИЯ (ускользая). Вы дофилософствовались, что у вас не будет ни груди, ни Аспазии.
С0КРАТ. Теперь мы поняли, что часть больше целого, а ведь это только грудь. Я же не говорил о других, ещё более прекрасных частях.
АСПА3ИЯ. Но, но, но! Что ты имеешь в виду, сатир?
СОКРАТ. Не подумай чего плохого, Аспазия, т.е. я хотел сказать, чего хорошего. Я имел в виду прекрасную таинственную расщелинку, в которой заключена вся мудрость мира.
АСПАЗИЯ: Ну ты наглец!
СОКРАТ: Я говорю о расщелинке в Дельфах, откуда слышен голос дельфийского оракула.
Сократ встает на колени, охватывает Аспазию и целует ее в лоно. Раздаётся удар грома, молния пересекает небо. На скале в Дельфах появляется Гонец с лавровым венком.
ГОНЕЦ ИЗ ДЕЛЬФ. Сократ, дельфийские жрецы венчают тебя лавровым венцом и приглашают на мистерию посвящения в Дельфы. (Снова удар грома и гонец на афинской скале возглашает):
ГОНЕЦ ИЗ АФИН. Сократ, Ареопаг Афин обвиняет тебя в богохульстве. Ты должен явиться на суд, где будешь приговорён к изгнанию или смерти.
СОКРАТ (на коленях целуя Аспазию). Дельфы – Афины, слава – гибель. Куда идти, куда идти, Аспазия?
АСПАЗИЯ. Милый, любимый, мудрый Сократ, не ходи на суд. Кто эти пигмеи, что осмеливаются судить Сократа? Иди в Дельфы, Сократ, иди в Дельфы, к скале, к расщелинке; она всех рассудит.
ПРОТАГ0Р. Я здесь третий лишний, Уйду. Любовь, похоже не светит, а смертью пахнет. За дружбу с богохульником по головке не погладят. Ухожу. Аспазия медленно подходит к Дельфийской скале, прислоняется к ней спиной и замирает в виде женского распятия с лютней.
Г0НЕЦ ИЗ ДЕЛЬФ (возглашает)
Благородные Дельфы!
И ты, о Сократ благородный!
Ныне боги тебя принимают
В синклит богоравных,.
Ибо кто из двуногих
подобною мудростью славен?
Разве только Афина Паллада
С Минервой совою.
По обычаю древнему ныне Дельфийский оракул
будет нами в заветную щель вопрошаем.
Сократ, увенчанный лаврами, стоит на коленях, обнимая Аспазию с лирой, прижавшуюся к скале. Его уста обращены к ее лону - щели Дельфийского Оракула.
СОКРАТ:
Боги, боги, боги, боги,
Наши знания убоги,
Наши мысли мимолетны,
Ненадежны и бесплотны.
Приумножьте же стократно
Мысль смиренного Сократа,
Чтобы Дельфы и Афины
Не судами были сильны,
Чтобы нас связало братство,
Побеждающее рабство.
ГОНЕЦ. Хайре Сократу, мужественному гоплиту, камнеметальщику!
ХОР. Хайре, в битве радуйся!
Г0НЕЦ. Хайре Сократу, прикрывшему щитом в битве друга.
ХОР. Хайре, хайре!
Г0НЕЦ. Слава Сократу, вынесшему друга из битвы с открытой раной!
ХОР. Хайре, хайре!
С0КPАT (рыдая). О дельфийцы! Вы победили непобедимого, вы заставили меня плакать. Никто не видел плачущего Сократа, Даже когда прекрасная Аспазия удалилась на моих глазах с юным воином в расщелину скал, даже когда 30 тиранов приговорили меня к гибели, которой я избежал, скрывшись в Дельфах. А ныне, вы видите, я плачу.
ГОНЕЦ: О чём твои слезы, Сократ? Ведь мы венчаем тебя высшей наградой, лаврами победителя и героя, отныне ты высший дельфийский жрец, вопрошающий оракула о судьбе.
СОКРАТ: Именно об этом я плачу. Нет ничего страшнее, чем достичь вершины и знать, что других вершин для тебя уже нет на земле,
АСПАЗИЯ-ОРАКУЛ. Ты ошибаешься, Сократ, вершина впереди. Ты ошибаешься, Сократ, войди в меня, войди,
Сократ и Аспазия обнимают друг друга И сливаются в поцелуе. Их опутывают со всех покрывалом Изиды.
ГОНЕЦ. Сократ удалился в пещеру, теперь он выйди из нее посвящённым.
ХОР. Хайре – хайре – хайре – хайре! Ехал грека через реку, видит грека в реке рак, сунул грека руку в реку, рак за руку греку цап, Хайрехайрехай - ре – ми – фа – соль – ля – си – до, до – си – ля – соль – фа – ми – ре – до, сунул – сунул – сунул – сунул – сунул, но не вынул.
ГОНЕЦ: Ну как там?
ХОР. Еще не закончили.
ГОНЕЦ: Славьте!
ХОР.
Шла собака по роялю,
наступила на мозоль,
и от боли закричала:
до-ре-до-ре-ми-фа-соль…
ГОНЕЦ. Сколько прошло времени?
ХОР (нараспев.) А кто его знает, за что он хватает, за что он хватает, куда он…
ГОНЕЦ: Ну, хватит, пора уже закругляться.
Хор распутывает покрывало Изиды, там, где был молодой Сократ с прекрасной Аспазией теперь сидит лысый, пузатый, 70-летний старик с безобразной Ксантиппой.
ГОНЕЦ: Что там?
XОР. О, ужас, ужас, ужас!
ГОНЕЦ: Кто там?
ХОР. Старый Сократ с безобразной женой Ксантиппой.
ГОНЕЦ. Что она с ним делает?
ХОР. Не то гладит по лысине, не то бьет по голове.
ГОНЕЦ. А если это Любовь?
ХОР.
Любовь
Лю-боль
Лю-бой
С тобой
Любой
ГОНЕЦ. Что узнал ты, Сократ, от богов? Поведай нам, смертным!
СОКРАТ. Я знаю то, что ничего не знаю.
ХОР.
Я знаю то,
Я не знаю то
Я знаю не то
Я не знаю то
СОКРАТ. В юности мой друг Протагор говорил: “Человек есть мера всех вещей. Существующих, поскольку они существуют, и не существующих, поскольку они не существуют”. Но как может быть мерой тот, кто постоянно не постоянен. Принесите медное блюдо. (Смотрится в блюдо, как в зеркало).
ГОНЕЦ. Слушайте все, Сократ возвестил нам закон Бога - “Я знаю то, что ничего не знаю” (в недоумении вертит глиняную дощечку). Ничего не понимаю, фи гня какая-то “Сократ - отныне ты самый мудрый из смертных!!!”
Удар грома, появляется афинский гонец
ГОНЕЦ ИЗ АФИН. Сократ, афинский ареопаг приговаривает тебя к изгнанию или смерти.
СОКРАТ. Как можно приговорить того, кто приговорён природой?
ГОНЕЦ. Что ты хочешь этим сказать?
СОКРАТ. Я хочу сказать, что я ничего не хочу сказать. Каждый человек приговорён к смерти, если он рождён. “Дальнейшее молчание” - как скажет Гамлет через 2000 лет,
ГОНЕЦ. Он издевается над нами, о афиняне!
СОКРАТ. Ты сказал, что я приговорён к смерти?
ГОНЕЦ. Да.
СОКРАТ. Но разве афинский Ареопаг состоит из бессмертных?
ГОНЕЦ. Ареопаг состоит из лучших людей страны, это передовики, ветераны, то есть, я хотел сказать...
СОКРАТ. Меня бог поставил в строй! Я сам ветеран многих битв, мне 70 лет, и я, к сожалению, смертен. Смертны и вы, члены Ареопага. Как же могут смертные приговаривать к смерти того, кого бессмертные приговорили сначала к жизни, потом к бессмертию.
ГОНЕЦ. Выбери сам, Сократ, своё наказание. Что ты предпочитаешь - изгнание или чашу с ядом?
СОКРАТ. Приговорите меня к пожизненному бесплатному обеду вместе олимпийскими чемпионами, удостоенными этой награды.
ХОР.
Чашу, чашу, чашу
Тише, тише, тише
СОКРАТ. Час чаши чище. Да минует меня чаша сия. Впрочем, да будет не так, как хочу я, но как хочешь Ты.
Берёг чашу, отхлёбывает. Наступает тьма.
ФИНАЛ
Сократ (выходит с Чашей в руке)
Гнев, о Богиня, воспой доносчика - сукина сына,
Гнусный торговец, который донёс на Сократа,
Дескать, старик развращает сограждан, не верует в Бога.
Можно подумать, что Боги доносы приемлют.
А не молитвы и подвиги славных героев.
Да, я не верю, что Боги нас видят рабами
Да, я не верю, что Боги с Мелетом доносчиком схожи,
Да, я не верю, что рабство милее свободы.
Рабские гимны, для вас я не складывал, Боги,
Боги, о Боги, о Боги, о Боги, о Боги,
Знаю я только, что знания наши убоги
Знаю, что подла и гнусна людская природа,
Но нам дарована Богом Любовь и Свобода!
Пьеса была позднее переработана автором вместе Юрием Любимовым. 2 августа на форуме в Афинах у подножия Парфенона состоялась премьера спектакля «Сократ / Оракул», а сентябре премьера прошла в Москве в театре на Таганке.ТЫ, МОЦАРТ, – БОГ…
Моцарт знал, ибо творец, знает – кто он и ведает, что творит. Знает и как, и даже готов объяснить, показать. А загадка все равно остается счастливой, бесконечной и нетронутой.
Любимов тоже готов объяснить. Он рассказывает про синтез искусств – главный принцип его творчества. Все просто, особенно, если вспомнить, что это еще и принцип устройства мира.
К юбилею Юрия Петровича Любимова – создателя и художественного руководителя Театра драмы и комедии на Таганке.
Юрий Любимов – ровесник нашей эпохи, отсчет которой, хочешь – не хочешь, приходится вести от 1917 года. Все рухнуло, но за месяц до этого, благодарение Богу, он родился, на будущее, на вторую половину сумасшедшего века.
Его удивительная жизнь не то что делится пополам, но вмещает в себя две жизни, так ему даровано. Первая – та, где он рос, набирал основы, характер – через родных, отца, деда, через безумное время, передачи арестованным родителям, мечты о театре, представления, разыгрывавшиеся в его юном воображении. Где он учился, становился актером, играл на сцене, ездил по фронтам Великой Отечественной с Ансамблем песни и пляски, снова играл в театре, снимался в кино, становился популярным, учил студентов, и, наконец, исчерпал свое актерство до дна. Оно было исчерпано и прежде, в застывших формах, социалистическом каноне тяжеловесных постановок ему было мучительно и скучно, но он до режиссуры проверял себя долго, и доиграл эту пьесу до конца. И тогда началась жизнь вторая.
А в ней он стал Колумб. Открывающий другую землю, причем открывающий постоянно, каждым спектаклем, каждой постановкой, после которой пораженный зритель растерян и ошеломлен – может ли это быть, и тут же изумленно успокоен и счастлив узнаванием, созвучием увиденного с его собственной душой – да, это оно, и театр может быть только таким. Первый любимовский спектакль – всегда очень сильное потрясение, и зритель стремится на второй, проверить, испытать снова, и второй, третий любой спектакль никогда не обманывает. Первый спектакль Любимова у каждого свой, но в 1963 году «Добрый человек из Сезуана» стал первым для всех, бомбой на подмостках. Слово, музыка, пластика, игра актеров слились, в том числе и со зрителем, в одно эмоциональное целое, живое, яркое, щедрое, захватывающее. Так началась эпоха Любимова.
Моя пятнадцатилетняя дочь подалась вперед, затаив дыхание и откликаясь всеми чувствами, она смотрит «Антигону». Или «Фауста», или «Мастера»… Тут «дней связующая нить» крепче, чем где бы то ни было. Ровесник эпохи Юрий Любимов, в зале которого четвертое поколение зрителей, на сцене – третье поколение актеров – ее современник, а в эти минуты в чем-то и ровесник, и она горда, счастлива. Он и мой современник, теперь, и тогда, в мои четырнадцать, когда я успела незадолго до изгнания Любимова попасть на Таганку. И сидела точно так же как она сегодня, все мои нервы трепетали, раскрываясь и стремясь навстречу бьющей на сцене энергии – так вот что такое Маяковский, вот что такое Вознесенский! Вот сквозят трифоновские лучи неизбежности, страсть, страдание и вечный поиск Достоевского… сколько людей открыли все это именно так, на спектаклях Любимова!
Любимов ставит почти пятьдесят лет, если считать от его первого спектакля по Галичу «Много ли человеку надо». Пятьдесят лет каждый вечер поражает, восхищает, покоряет людей. Когда он получил театр на Таганке, прозябающий и потонувший в долгах, он был вынужден эти, не свои долги выплачивать, и его труппа играла по пятьсот спектаклей в год. Скольких людей он осчастливил – легко прикинет математик.
Почти пятьдесят лет, а вопросы те же. Почему после его Спектаклей не хочется смотреть другие? Почему они не устаревают, ведь время-то идет? Почему они не распадаются даже, и без него, такого не было ни у Мейерхольда, ни у Таирова спектакли остались и шли даже когда Любимова изгнали из страны. Спасибо, не посадили и не убили.
Какая энергия наполняет их? На этот вопрос мы ответить можем – поэтическая. «Островом свободы в несвободной стране» театр Любимова назвали именно из-за всегда, в любых условиях свободной поэзии, отнюдь не из-за политики. Просто в России все живое в конечном счете становится политическим, а на Западе, где Любимов поставил множество спектаклей и более тридцати опер, никому это и в голову не пришло.
Поэзия, самая сильная, самая свободная – всегда с ним, не только когда Любимов именно ставит поэзию (что, пожалуй, вообще никому, кроме него не удается). Ее звездный солнечный свет играет шаровыми молниями на сцене Таганки. И это получается только у него, потому что он сам переполнен поэзией, и потому, что он Мастер, виртуоз, гений, перемноживший свое дарование на колоссальную отдачу труда.
«Что такое поэзия – не знает никто,» – сказал Андрей Вознесенский. Однако человек живет полноценно только если она есть, в любой ипостаси – любовь, созидание, духовный поиск… Ее присутствие, и, – не дай нам Бог, отсутствие – душа распознает сразу, как дыхание распознает – есть кислород или нет. На Таганке, у Любимова она, наверное, поселилась, соединяется с музыкой, игрой, мимикой, плещется через край, и все могут взять ее столько, сколько способны унести с собой. Это ли не благодать?
Почему же есть у Любимова, а у других нет? Ответ прост – Дух Святой дышит где хочет. Гениальный мастер создает пространство, и Он приходит – от Творца к творцу, от Создателя к созидателю, и к нам, в наши души.
Какой же он – человек-легенда 60-х и 70-х, осчастлививший мир легенда-изгнанник 80-х, вернувшийся к нам в 90-х? Очень красивый, яркий, он светлый рыцарь, галантный, бесконечно ироничный и обаятельный, очень твердый и сильный, приветливый, ласковый, он бездонный и могущественный. Венец творенья.
Мы беседуем в его знаменитом кабинете, расписанном автографами самых известных и знаковых людей предыдущего и нынешнего столетий.
В гостях у Юрия Петровича поэт Константин Кедров, соавтор Любимова по пьесе «Сократ/ Оракул». Соавторы что-то вспоминают, что-то вдруг открывают в красивом, легком обмене мнениями, мироощущениями.
К.К.: Юрий Петрович, вы какое-то чудо сотворили, я имею ввиду ваши спектакли, которые продолжали идти, когда вас изгнали. Я такого не припомню за всю историю театра – Шекспир уехал, театр кончился, а у вас – нет.
Ю.Л.: Я думаю – ларчик просто открывается. Они так сбиты, спектакли, что вы никуда не денетесь, как в наручниках. Постановку, актеров держит плот, на котором они стоят, а плот идет, плывет как Ноев ковчег.
К.К.: Ваш ответ замечательный, как у Моцарта, когда его спросили – в чем секрет его творчества, он сказал – надо просто в нужном месте ставить нужные ноты.
Ю.Л. Это он ответил государю, когда тот спросил – не много ли у вас нот. А Моцарт ответил – ваше величество, нот ровно столько, сколько нужно, не беспокойтесь. Там порядок. Просто работа очень тщательная, а сейчас век халтур, все делается быстро, на раз, перформансы, вот на раз все и распадается.
К.К.: И вот еще одно чудо – все, что связано с вашим театром, обретает какую-то бесконечность. У вас легкая рука. Ю.Л.: Тьфу, тьфу, не сглазить, да. Бывают черные люди, я это очень чувствую. Я играл молодым Моцарта, у Пушкина замечательно: и с той поры что-то не пришел ко мне мой черный человек… Еще у него там гениальные строчки: нас мало избранных, счастливцев… И вот мне везло. Видно не случайно я попал и в мир музыки. Вот тут сидели Шостакович, Альфред Шнитке, Эдисон Денисов…
А еще у Пушкина – когда бы все могли так чувствовать гармонию, как ты да я, а впрочем… вот господин удивительный! К.К.: Ваш театр всегда был пристанищем поэтов. И вот смотрите – Всемирный день поэзии, объявленный Юнеско впервые в мире, для России с вашего благословения он начался в вашем театре и тоже обрел бесконечность. И еще природное что-то все время присутствует – вы помните, в Дельфах, именно в Дельфах, где посвящали Сократа, на премьере «Сократ/Оракул» цикады вдруг застрекотали в такт музыке…
Ю.Л.: Это греки заказали, может древние… а вот во Франции, мы играли «Марат и маркиз де Сад» в дворике, там стояли два огромные платана, так что мы установку могли сделать под их сенью.
Говорили, что будет жарко, но накрапывал дождик, и ветер был, и платаны шумели – в нужных местах, так – шшшш, шшшш, и потом замирали. Поэтическая энергия, очень мощная.
К.К.: И вот еще, я заметил, чем ваши спектакли поражают: я читал, главное на сцене – это пауза.
У вас удивительно, все спектакли начинаются с паузы. Входишь, открытый занавес, сцена, и это – уже начало, пьеса уже идет какой-то бесконечной паузой. Это только у вас получается, многие же пробовали, спектаклей без занавеса море.
Ю.Л.: Да, все заимствуют с ходу, надо все время новое, другое. А что не выходит, так это уже мастерство, у нас не хотят вкладывать труд. А у того же Александра Сергеевича – Сальери: «музыку я разъял как труп…», но Моцарт-то гений…
К.К.: Пушкин схитрил, на самом деле Моцарт не меньше Сальери трудился, соединил гениальность и трудолюбие.
Ю.Л.: Но вы посмотрите рукописи самого Пушкина – бесчисленные вариации, масса намеков, смыслов, к «Онегину» больше самого «Онегина» в разы! Выбирать надо оптимальное. Вот я вам покажу, я сейчас Кафкой занят, буду ставить, летом сделаю все заготовки. У меня «Горе от ума» идет час сорок, а ведь оно огромное, но у меня так, и не четыре акта, а один. Я, знаете, впервые в «Гамлете» уперся – а где собственно – антракт я искал. И давно я понял – а что собственно после антракта я буду говорить?
Я до него должен все сказать. А если антракт, то я должен предложить антитезу, совсем все перевернуть. Прав Мейерхольд – чем удивлять будем?
Напряжение на сцене должно быть все время. А если во втором акте повторить находки первого, то знаете, есть такая грустная пословица – «уберите, это уже один раз кто-то ел».
Преподносить зрителю вот так – это неприлично, просто неприлично.
К.К.: У вас в «Антигоне» потрясающе – я все думал – как же с ней расправятся, и вдруг гениально – она в стену уходит.
Ю.Л.: Ну, интересно же выдумывать. В театре очень трудно сделать крупный план, сфокусировать, потому что пространство довольно большое, и все время в этой пыли в темной дыре надо что-то такое комбинировать. Создать композицию пространства – раз, потом все время выдумывать, чтобы было интересно смотреть, не скучно. Я не понимаю этих продолжительных спектаклей, любой может выразить себя за два-то часа, что ж время отнимать – кто тебе дал право держать людей как в каталажке и три часа им что-то вдалбливать, если ты не можешь за полтора, то и не делай!
К.К.: Режиссер подобен Творцу, он в той же ситуации находится, потому что и начало должно быть…
Ю.Л.: … и исход, финал, есть бесконечные традиции, это же очень древнее искусство.
К.К.: Но ваши финалы, как например, когда открывалось окно и вдруг машина…
Ю.Л.: Да, это в Шекспире. Мне пришлось уговаривать власти, это историческое здание, его нельзя трогать, и мне пришлось построить с улицы балкон, чтоб двери-то открыть на кольцо. Я и светом стал заниматься потому, что театр, сцена – это ж просто большая комната и больше ничего. И я придумал световые занавесы, чтоб у меня вместо декорации был свет.
К.К.: Но чтобы играла улица, и машины проезжали!... Невероятное ощущение.
Ю.Л.: Да, открывалось окно огромное, то есть вся стена раздвигается, уходит, это было очень трудно сделать в те годы. Но в «Трех сестрах», когда я взял духовой оркестр, и он провожал полк, тогда становилось понятно, что они тянутся в Москву.
А вот «Птицы» Аристофана, я делал со студентами в Греции. Все было публикой забито, а я сам планшет залил водой, мне хотелось, чтобы птицы – они летают и, значит, отражение от воды.
И договорился в шашлычной, там в конце боги мясо просят, и в нужный момент они начали жарить шашлыки, близко к концу, и все начали пить вино, а студенты расхулиганились и стали зрителей пихать туда, а от воды скользко, и они рыбкой летели по этой штуке, и все вовлеклись, хотя и холодно, ночь.
К.К.: Вы как древний грек работаете, они ведь помешаны на стихиях – огня, воды, воздуха.
Ю.Л.: Да, я очень люблю огонь, воду… Но вы знаете, все таки я стараюсь всеми силами, это тяжело, актеры злятся, но я не тот человек, который может сделанное бросить в стол, театр без публики умрет, и я должен их научить, показать, натренировать.
К.К.: Коль дошло до тренировки – как вам удалось в «Мастере и Маргарите» крыску на голове у актера удержать?
Ю.Л.: А меня научили циркачи, надо лысину намазать чесноком, и она не уйдет. Я учусь, у них, у наших фокусников, они играют светом. А ведь это и есть театр – подмена, превращение одного в другое…
К.К.: Но скажите, Юрий Петрович, все-таки – есть история или нет? Из того, что создается, остается что-нибудь или исчезает все? Ю.Л.: Ну, бывает, вся цивилизация летит… так было, и думаю, не один раз. Но вот что локально у нас все самое интересное отторгается при жизни, это ужасно. Вот смотрите например, какие великие были выдумщики, все движение – Малевич, Кандинский, Филонов, Гончарова, они создали блестящие вещи, а их отсюда вышибли. Выбрасывается, ничего не нужно и ничего не помнится.
От этого и уезжали, и умирали… Ты все придумаешь, а тебе корежат без конца, и потом вообще закрывают, проработки по три-четыре часа регулярно, на столе мое дело такое пухлое, огромное, я все думал – с Лубянки его привозят или у них свои экземпляры есть? А говорят так: «вы, главный инженер, не забывайте вот что – надо здание строить», я, конечно не выдерживаю: «Я главный режиссер», – «Это не важно! Вы прислушивайтесь! К вам одни циники ходят и не наши люди». Вот как. А теперь и этого не надо, финансово задушат.
К.К.: Вот все, что вы говорите, есть в ваших спектаклях. Но вообще какое-то ощущение ирреальности происходящего…
Ю.Л.: Ирреально, да. Как «Суффле», у меня есть спектакль. Там Кафка, Беккет, Джойс и Ницше, я их собрал, и вот это «кафкианство» возникает, нереальность существования. Все непонятно, одно от другого оторвано, без связи, порвалась связь времен, как в «Гамлете»…
А все же в его театре, его кабинете – театре поэтического автографа «связь времен» крепче, чем что бы то ни было. И это восхитительно и прекрасно.
О Любимове написано и сказано столько, что трудно прибавить что-то новое. Профессиональные и любительские труды, театроведческие и искусствоведческие исследования, диссертации, публикации… Люди делают себе имена и карьеры, изучая его творчество, он у них и новатор, и экспериментатор, и создатель новой театральной эстетики…
Мы привели кусочек его разговора с поэтом Кедровым, чтобы читатели смогли просто чуть-чуть прикоснуться к нему, словно принять участие.
Он был и остается Моцарт, бог… И, сейчас можно только, припав на колено, сложить и пропеть ему панегирик, возблагодарив Господа за то, что он у нас есть, и что мы живем с ним в одно время.
Материал: Елена Соловьева
Фото: Арина Суслова
Журнала "Моя Москва" все статьи номера
EnglishGermanFrenchSpanish
Редакция журнала «Моя Москва» © Все права защищены
При использовании материалов этого сайта ссылайтесь на первоисточник
г. Москва, ул. Орджоникидзе, д. 12
телефоны/факсы: (495
http://gallery.ru/watch?a=AID СМОТРЕТЬ ФОТОРЕПОРТАХ ПРЕМЬЕРЫ