Знаешь, всё снова приходит в мою холодеющую жизнь: потерянные вещи вдруг возникают из пушистой пыли, потерянные люди вдруг вспоминают мой номер телефона и названивают в самое неудобное время…Вот и ты всплыла в потоке моей жизни с самого, казалось бы, дна…
В этот день подул свежий ветер в ветхую форточку моей хрущёвки… и в дверь постучали серьёзным мужским кулаком:
Кто там?
Ветеринара вызывали?
Нет.
Извините.
Да, ничего.
Щелчок дверной цепочки…свистит чайник-постовой…и я снова в гордом одиночестве потягиваю чёрный кофе и смертоносный LM
На запах приходит странное желание – хочу кошку. Чтобы тёрлась об мою ногу, как морковка в борщ; чтобы тарахтела, свернувшись на коленках горячим мохнатым бубликом и встречала с работы, как старушка – мать сына с войны: со слезящимися от радости глазами.
Несказанно ясно вдруг стало видно эту мохнато-усато-когтистую цель жизни на ближайшую неделю…
«Нет, пока не окотилась, » - прочавкал мне в трубку знакомый биолог-животновод на вопрос о его обожаемой кошке и её потомстве…Вздох разочарования. Гудки. С 8_30 в понедельник до 15_33 в пятницу моя забурлившая жизнь была полна лишь поисковых ситуации, безжалостно приводивших меня к одному и тому же результату – к нулю. До того самого момента, когда я выходя из фото студии, чуть не низвергла в преисподнюю хлопком двери мокрого, худого, голодного, дрожащего четвероногого беспризорника, спешившего приютиться в каком-нибудь уголке жестокого и недружелюбного человеческого мира…
…(как выяснилось позже, после помывки, сушки и причёсывания)…в моей хрущёвке появилась девочка-кот, которая отличалась от всех остальных представителей мохнатой расы беспризорников разве что исключительной наглостью натуры, неприемлемой, на мой взгляд, в её бедственном положении. Душенька моя обрела-таки желанный покой, и то ли от прибавления в семействе, то ли потому что сбылась мечта идиота, умиротворение разливалось (а точнее разваливалось) по всей жилплощади, оставляя за собой «скромные следы» в виде клочков Черепашковой шерсти и прочих тому подобных видов естественно-животного мусора.
Имя находка приобрела не сразу, но раз и навсегда…В один из тёмных зимне-осенних вечеров мы (я + мой мохнатый пучеглаз) предавались безудержному просмотру скучных субботних передач, скакали бесцеремонно с программы на программу, не раздавая никаких предпочтений, давили на кнопки пульта управления так, будто они сделали нам что-то плохое и непростительное, в общем, развлекались, мурлыча себе под нос только нам одним понятные песни…моё торчкошёрстное создание проявляло ко всему происходящему ещё меньше интереса, чем я сама…оно раскинулось широко как море в штиль на моих коленях и сладко посапывало в две аккуратные дырочки, изредка поглядывая по сторонам, задерживая взгляд то на открытой дверце шкафа, то на косичках портьер, то на летающей одинокой мухе…
На тихо бубнящем канале начался выпуск трагедии в Хиросиме. не виновные…
вдруг по странному, лишь ему одному понятному обстоятельству пучеглаз пробкой от шампанского выскочил с моих колен и снайперски стал выслеживать ту самую муху (к великому горю своему не заснувшую и безвременно покинувшую в последствии этот бренный мир) на экране телевизионной коробки…
…после нескольких минут скрупулезного подглядывания, последовал смертельный (для мухи, разумеется) прыжок, удивительно точно совпавший с документальными кадрами взрывов на экране…насекомое было безжалостно повержено и прожёвано…и на пепелище битвы алыми буквами воссияло имя героя-победителя ХИРОСИМА…
…и так в моей жизни стало одной катастрофой больше…
…Сказать, что мы любили друг друга, было бы непростительным преувеличением. Скорее мы просто научились сосуществовать, не объединяясь, не сливаясь в огромное ЕДИНО, следовательно, и делиться нам было не чем, да и не за чем. Хиросима стала для меня предметом заботы и приручения, а я в свою очередь, вместе со своей квартирой, очевидно, превратилась в её новый кошачий мир. Особых претензий мы друг к другу не имели, сошлись лишь на том, что каждый должен знать свои определённые места, предназначенные для определённых целей. Иногда, по сугубо душевному наитию, мы образовывали-таки коалицию на кухне или на диване, и просто смотрели друг другу в глаза, без слов понимая что-то невысказанно-наболевшее. У обеих порой случались нервные выбросы энергии, что с моей стороны результировалось в грудах окурков, трехмерном слое пыли и всеобщих (добровольных моих и подневольных её) голодовках, а с её стороны – в стянутых с кресел и кроватей покрывалах, покрытой затяжками диванной обивке и паре-тройке разбитых склянок в ванной. Мы, как никто на свете, умели друг другу прощать. В общем, жили, не растрачивая себя на эмоции.
Неудивительно, что до определённого времени я даже не задумывалась над тем, что у Симы было здоровье, тем более не утруждала я себя мыслями о его состоянии…Но она, видимо, не в силах больше сдерживать себя и терпеть мою незаинтересованность, однажды просто прекратила есть, пить, вылизывать шерсть, ходить в туалет и смотреть футбол в 23_00. Все эти симптомы (особенно последний) были настолько пугающими, что мне просто ничего не оставалось, как отправиться со своей еврейской сожительницей к ветеринару. День выбирать, по понятным причинам, не пришлось, выступили морозным утром…Я, похрустывая по снегу ботинками, потирая варежками коченеющий нос, а Хиросима, потея, покачиваясь и проклиная белый свет тихим нецензурным мяуканьем, у меня в сумке. К счастью, долго мучаться не пришлось: небольшое, посыпанное снегом здание ветлечебницы располагалось в двух кварталах от нашего дома и, обвешанное рекламами кошачье-собачье-птичье-рыбьего корма, ушных капель, антиблошиных ошейников, больше напоминало рождественский особняк из кинофильма «Один дома». Мы вошли тихо, не привлекая внимания. На горизонте виднелся только хмурый сент-бернар, сложивший голову на передние лапы у ног своего хозяина, чем-то напоминавшего гигантскую черепаху, с его маленькой головой, торчащей из кожаного тулупа. Во избежание кошачьего шока, было принято решение не раскрывать сумку с Хиросимой до лучших времён...Через 15 минут нас пригласил светло-синий женский голос…Я, комкая в одной руке пуховик, а другой поглаживая освобождённую, но недовольную Симу, вошла в кабинет…Всё было бы так, как должно быть, если бы я не узнала в белохалатном ветеринаре…тебя…и в голове завертелись отснятые шесть лет назад кадры: наша первая встреча…твоя школьная улыбка…твой первый день рождения, на котором я подарила тебе первую лилию…наши первые стихи друг другу…наши первые признанья…наша розовеющая дружба…первый поцелуй на ночёвке в лагере…первый секс…первые ссоры…первые три месяца совместной жизни…твоё первое и последнее «не ищи меня»…моё первое и доселе затянувшееся одиночество…
Я поймала себя на том, что, стоя у двери, я одной рукой поглаживала пуховик, а другой комкала вырывающуюся Хиросиму…То, что ты тоже узнала меня, было видно по твоему изменившемуся в разные стороны поражённому лицу…
Делать было нечего, признаться, что мой единственный сожитель – беспородная кошка – было нельзя: «У меня в подъезде поселилась одна пушистая черепаховая проблема», продекларировала я, протягивая тебе Симу,- «Думаю, ты можешь мне помочь». Ты, задержав взгляд на мне, машинально протянула руки к …Симе, которой, видимо это пришлось явно по душе…
Ты не задавала лишних вопросов, но было видно, что всё в тебе сходилось к одному: как я? С кем я? Как жизнь? Простила? Смирилась?...и т.д. ты задала эти вопросы, но гораздо позже…
…а сейчас твои врачующие руки обследовали Симу, что попутно сопровождалось таким обилием комплиментов в её животный адрес, каких она ещё никогда не прослушивала в таком последовательном количестве…От этого, пела и плясала её продажная кошачья душенька, заставив её смиренно и даже несколько (на мой хозяйский взгляд) распутно позволять незнакомому человеку вольности самого различного характера. Как бы странно и, прежде всего, обидно это ни звучало, но обследование показало, что весь этот крестовый поход состоялся лишь потому что у Хиросимы Батьковны прогрессировал типичный для её семейства депрессняк! Все необходимые записи были внесены куда надо, даже карточка больного завелась в моём кармане, притворная еврейка водрузилась в сумку, взвизгнула молния замка, и я просто, тихо притворив за собой дверь и притворившись, что всё было, как и должно было быть, вышла напрочь из этого кошмара, где щупали мою кошку, где всплывали прогнившие воспоминания и где твои глаза разглядывали меня как экспонат в Кунсткамере…По дороге домой комплименты в адрес Симы сменились тирадой нелестных эпитетов, безмерно «благодарящих» её за все причинённые неудобства…
…твой звонок раздался через 13 дней. Ты просила о встрече,…Отказа не последовало…
Сборы на встречу с тобой превышали по своим масштабам даже мою подготовку к первому утреннику в детском саду. Я с особой тщательностью создавала видимость самой ухоженной и идеальной девушки на планете Земля. В то время как я бороздила просторы хрущёвки то в поисках пены для волос, то щипчиков для бровей, то не продырявленных временем носков, предательница Хиросима отрабатывала повороты головой влево и вправо, внимательно наблюдая за происходящим, явно сложным для её медленно продвигающегося умственного процесса. Спустя пол часа это занятие её, судя по всему, утомило неимоверно, потому как дальнейшую часть вечера она самым бесстыдным образом собралась провести на подоконнике, водрузившись среди горшков алое и герани и посвятив себя целиком и полностью обозреванию уличной жизни. Закончив ваять себя из того, что было, я с гордостью, понятной только Пигмалиону, запихнулась в пуховик и ботинки и, пожелав удачи оставшимся, покинула домашний очаг…
Место для культурно-развивающей беседы ты выбрала, мягко говоря, не самое подходящее – детские кафе с орущими представителями младшего звена я никогда не любила. И руководствуясь лишь тем, что цель оправдывает средства, от возражений я воздержалась. Ты, опоздав на простительное время, пришла-таки и разместилась симметрично напротив меня. Беседа поначалу как-то не заладилась: я не знала, что сказать, поэтому не решалась молоть ерунду, ты же знала, что сказать, но просто не решалась. Всё же, спустя пол часа, мы сумели нащупать кое-какие ниточки разговора, и дальше он пошёл непринуждённо, петляя то в одну, то в другую сторону, медленно, но верно обрисовывая нам портреты друг друга. По твоим словам, ты всё ещё продолжала жить с кошмарным папой и скромной мамой, о личной жизни не задумывалась, т.к. университет оставила за плечами недавно, а во время учёбы времени на это дело не хватало, тебя устраивала твоя работа, твоя жизнь и твои дальнейшие планы…Я не стала лукавить о своём одиночестве, но приукрасила свою жизнь парочкой пикантных подробностей, сочинённых на ходу (перед тобой мне меньше всего хотелось выглядеть такой, какой я была на самом деле), о Симе моя легенда упорно умалчивала…
Шло время, а ты так и не говорила главного…, а я так и не понимала, о чём ты молчишь…Между тем, внутренне, я с жадностью отлучившегося монаха разглядывала тебя: ты почти не улыбалась, от чего на лбу у тебя проскальзывали маленькие лучики морщинок, в твоих глазах было больше дёгтя, чем мёда, и, казалось, они вот-вот польются холодным душем на твои персиковые щёки, руки у тебя дрожали так, как дрожат последние листья на тополях в преддверии зимы, ты постоянно ёрзала по стулу, что выдавало твою нервозность, причину которой ты озвучивать не спешила даже через час. И лишь третья чашка кофе заставила тебя произнести ту фразу, ради которой так здорово сегодня мы с тобою собрались: «Ты позволишь мне видеться с тобой? Чаще? Когда тебе удобно?» Глоток кофе плюхнулся со всего размаху в желудок, за соседним столиком кто-то сказал «Хватит чавкать, мы не дома», в кафе зашли два нетрезвых посетителя, где-то хлебнули за здоровье именинника Пети, и я ответила «Да».
В тот вечер Хиросима наблюдала престранную картину: я в течение трёх часов вязала себе носки из бежевой пряжи…петелька за петелькой…минута за минутой…Если Бог есть, то по профессии он, явно, писатель-романист, никак не меньше того…
Наши встречи участились, как сердцебиение при температуре. Я видела тебя сначала раз в неделю, затем раз в день…после работы мы бродили по улицам, собирая обрывки старых снов и воспоминаний. Ты читала стихи…я показывала тебе свои новые фото. Мы ходили в кино и театры. К нам сама по себе пришла дружба, а чуть погодя и нечто большее…
На этот раз первые шаги делала ты сама…Твой угловатый флирт начался с белой розы и завершился последним актом «Влюблённого Шекспира». В минутной тишине и темноте театральной ложи я вдруг почувствовала на себе твоё сбивчивое дыхание, ты как в первый раз девственно- трепетно прильнула к моим удивлённым губам, по моему телу разлилось наваждение, мешавшее оценивать происходящее трезво…наш поцелуй был краток, но сладок, неожидан, но желаем, скромен, но страстен…Тогда мне показалось, что я не целовалась тысячу триста лет, шесть месяцев, пять дней и 18 часов. В голове перемешалось всё, что присутствовало, на некоторое время я даже причислила себя к отряду птиц, потому что очень живо за спиной ощущались два новоиспечённых крыла. В этот вечер мы, по непонятным обеим причинам, стали близки, как и много лет назад…
В комнате скромного отеля я окутывала тебя одеялом своей любви, я стелилась простынёй преданности, раздувалась наволочкой желания, Я видела, что ты ждала этого, что ты хотела, как никогда хотела меня со всеми потрохами. И я сдавалась, добровольно шагая в плен, падая на колени, извиваясь змеёй. Снова и снова ты просила ещё и ещё и получала опять и опять, а потом просто встала, оделась и ушла, оставив меня замерзать в шёлковых простынях. Нет, ты не пропала тогда, ты просто торопилась, так сильно, что даже забыла объяснить куда…Я просто была счастлива, так сильно, что даже забыла спросить почему…
Ранней весной на Хиросиму напали гормоны, что ознаменовалось дикими воплями в разреженном воздухе нашей тихой обители. О, как я её понимала, но кроме словесного утешения ничего предложить не могла, не имея в запасе знакомых котов и будучи ярым противником медицинских препаратов. К тому времени мы с ней крепко засели друг другу в душу: её присутствие стало необходимостью, как будто она вросла в меня подобно корню сакуры, врастающему в твердь камня. Мне нравилось запускать пальцы в «перинную» шерсть и замешивать её как тесто на вареники. Я даже привыкла к её прогрессирующей наглости, нередко вынуждавшей меня и в час ночи ходить за молоком или по часу массажировать её правую заднюю лапу (что являло собой её наилюбимейшее наслаждение). Мне стала дорога и привычна её вечно изгаляющаяся волосато-усатая физиономия. В системном блоке моей головы она разместилась в папку «Избранное», с пометой «скрытый файл», т. к. её существование всё ещё оставалось для тебя тайной.
Ты продолжала дарить мне порционное счастье: по выходным в комнатах отелей и гостиниц…Я не могла приходить к тебе, а ты не хотела приходить ко мне, хоть я и сделала для тебя дубликат моих ключей…Твой аргумент был достоин уважения и принятия как данность: «Я хочу новизны. Всегда. Во всём. Что бы это никогда не было похоже на что-то ещё». И мы собирали мозаику нашей любви из самых непредсказуемых кусочков: театральных закоулков, последних рядов кинозалов, даже тихих постылых двориков. Мне одно время казалось, что весь город, каждая его часть была залита нашими стонами и криками…Одно только не приходило в голову никогда: что эти крики ты записывала на невидимую плёнку, обрабатывала изощрёнными методами и творила научную историю моей жизни…
Особой наблюдательностью я никогда не отличалась, не дано мне было и замечать очевидное, особенно если рядом была ты…и тебе всё это было, как никому, понятно и известно, на мое горе и беду…
Может быть, потому что вся эта история началась с вранья, может быть, потому что продолжалась она им же, закончилась она великолепным откровением, разящей драмой правды, коей не выдумал бы даже великий Шекспир.
Когда ты пропала снова и навсегда, мне первое время казалось, что, видимо, тебе вообще несвойственно объясняться, эта функция совести у тебя атрофировалась ещё в далёком голопопом детстве. Мои грешные мысли о том, порол ли тебя уважаемый папенька за сокрытие плохих дел или нет, развеяло обыкновенное и одновременно удивительное письмо, белым языком торчащее из моего почтового ящика. Это послание, занимавшее добрых два листа мелким почерком в каждой строчке, раскрыло мне глаза на всё сразу, причём гораздо шире, чем я ожидала! Оно сообщило мне всё в мельчайших подробностях, включавших даже имена и дни рождения твоего мужа и ребёнка, описание вашей плоской (как мне показалось) жизни и т. д. и т.п. Увенчивалось оно скользким и унизительным описанием твоей научной диссертации «Лесбиянки, кто ОНИ?», причинами всего и вся и тирадой противных даже глазу извинений…
Хиросима, будто понимая, в чём сыр бор, этим же вечером, пока я раздумывала лишать ли себя жизни или нет, не замедлила прогрызть и всячески изуродовать твоё послание до такой степени, что мне просто-напросто ничего не оставалось, как выкинуть его в мусорное ведро, поблагодарить Симу за инстинктивное животное решение и лечь спать. Ответ я писать не стала, уж больно было гадко на душе, да и что тут скажешь, послужила во благо науке, ухожу, не поминайте лихом?.. Однако, твоё чувство вины, очевидно, было мною слишком недооценено. Ты всё-таки решила материально загладить свою вину, но, на деле только провинилась ещё больше…
…Когда я увидела в почтовом ящике ключ от своей двери, никакой мысли кроме той, что ты наконец-то сгинула навсегда, меня не посетило…
…я медленно поднималась по лестницам…собирая остатки сил…после тяжёлого рабочего дня…, что бы подарить их тому, кто жил со мной и не жаловался вот уже ровно год, что, собственно, я собиралась отметить баночкой её любимой кошачьей тушёнки и просто фантастическим сыром Hohland, сплющенном в аккуратные ломтики…
…щёлкнул дверной замок…отворилась дверь…и при виде пейзажа в прихожей, вперёд меня вошла особенно неприятная на тот момент мысль… «Мы врали друг другу слишком много, слишком напрасно…По простоте душевной я так и не заподозрила, что у тебя большая, дружная семья, а ты так и не догадалась, что та маленькая депрессивная кошка всё же жила со мной, и, видимо, поэтому, ты сегодня тайком приоткрыла мою дверь и впихнула в неё памятный подарок - средних размеров, неуёмно задиристого щенка, породы чао-чао – одной из самых свирепых в мире»…
…баночка с тушёнкой и ломтиковый сыр, согласно всем законам земного притяжения, упали на пол, когда на кухне я увидела Хиросиму…с навсегда нахмурившейся мордочкой, растопыренными когтями передних лап (она явно сопротивлялась) и упрекающее-молящими о помощи и пощаде глазами…Мой снайпер, мой пучеглазый, любимый снайпер, только не ты…не ты…не ты, слышишь?...только не ты! Прости!...Прости меня! Прости…
…я прижимала её к себе, и мне казалось, что её сердце вновь начало биться от моего безграничного желания, я мочила её шерсть солёными слезами, я тыкалась носом в её две аккуратные дырочки…я звала её следующую жизнь (ведь, чёрт побери, у кошек девять жизней!!!), я качала её на руках, как когда-то маленькую, уверяя себя, что она просто уснула…я растирала её правую заднюю лапку, в надежде на то, что она лишь в силу своей безмерной наглости притворяется безразличной…я уснула в обнимку с ней, как ребёнок, веря в то, что на утро она оживёт…
…если Бог и существует, то он по профессии могильщик, с вековым стажем…
…Прошло уже несколько лет…Хиросима как и раньше хмурится, глядя на меня, спит, ест, нежится на стянутом с дивана покрывале, висит на косичках штор…но лишь на моих фотографиях…
…мой любимый спутник…тебя не в силах заменить даже миллион других, никогда, никогда…
…имя пёс получил мгновенно…Нагасаки…