Всё началось с того, что Анну Пиренеевну Омануть, старшего бухгалтера одного из заводов и, по совместительству, актрису местного самодеятельного театра, во время репетиции режиссёр Юстецкий оскорбил.
Едва полуголая Омануть устроилась на ворохе тряпок, изображающем сеновал, и с непередаваемой тоской, как ей показалось, уставилась в пространство, поджидая своего возлюбленного, Данилко, как к ней подскочил дожёвывавший на ходу яблоко Юстецкий. Прикончив огрызок, он энергично захлопал в пухлые ладошки.
- Анна Пиренеевна, – забормотал он быстро, украдкой при том вытирая влажные губы. В уголке рта нервно прыгала нетронутая полоска яблочной кожицы. – Внимание! Мне пришла сейчас счастливая мысль. Вы после текста Быбловского вздохнёте оч-ч-чень даже тяжело, как будто вам в тягость всё это слушать, – и баста. Слова – «Данилко, а куда ж ты зипун, идол проклятый, подевал» – не нужны. Вместо этого вы прижмёте лишь, ничего не говоря, руки к обнажённой груди и свернётесь калачиком – как бы замёрзнув, как бы брошенная негодяем на произвол судьбы, как бы с немым укором в глазах – и наши верные поклонники наверняка поймут, что Данилко зипун пропил, а вам в этой постельной сцене, которая на самом деле есть отражение борьбы между добром и злом, донельзя холодно.
Шла полным ходом подготовка к спектаклю по пьесе Густова, известного в городе драматурга, «Мёртвым не стыдно, а живым и подавно». Юстецкий намеревался повезти «труппу», как он высокопарно выражался (а Анна Пиренеевна мысленно его поправляла – «трупы»), в Москву, на фестиваль самодеятельных коллективов, где и рассчитывал добиться признания. Игра актёров вселяла, кажется, надежды, а режиссёрских находок у него было – хоть отбавляй!
Омануть хотела возразить, что у неё в этом спектакле и без того слов совсем немного, и что непорядочно ей давать роль, как какой-то девчонке, незначительную, неинтересную, мало того – несоответствующую возрасту: она должна чуть ли не нагишом прыгать по сцене, завлекая зрителя, и что уж скверно вовсе – да, да, он, Юстецкий, её отчего-то третирует, и постоянно. Но режиссёр, точно предчувствуя реакцию Анны Пиренеевны, вновь бросился в атаку.
- И вот что, милочка, во втором действии, там, где Данилко узнаёт, что у вас что-то было с Пучко... тьфу, с барином, и бросает гневно реплику: «Авдотья, ты – шлюха», вам стоит, думаю, опять же без слов – как бы с презрением, как бы одновременно и мучаясь и страдая, как бы с разбитым сердцем, – бросить в него в ответ чем-то, и это будет подтверждением тому, что борьба противоположностей в самом разгаре...
- Сапогом, что ли? – Мрачно перебила его Омануть, чувствуя, что ещё мгновение, и она сорвётся, наговорит Юстецкому обидных слов. Игра воображения режиссёра ей порядком, признаться, поднадоела.
- Нет, зачем же, – Юстецкий удивлённо всплеснул ручками, – скомканным платочком, конечно.
- Откуда у простой дворовой девки носовой платок? – Съязвила Анна Пиренеевна. – И потом, Генрих Анатольевич: слова лучше передадут её состояние забитости, униженности.
- А вот это уже, милочка, – режиссёр поискал в карманах фрукт, но пальцы скользнули лишь по грубому шву и, возвращённые к действительности, веером расставленные, заплясали перед лицом бунтарки, – мне решать.
Вот с этой точки всё и закрутилось.
Нервы у Омануть не выдержали, и она, подскочив к Юстецкому, раскрасневшаяся, стала кричать, что он задался целью любым способом, и неизвестно за что, избавиться от неё, а она старается, старается, старается... И у Анны Пиренеевны с языка уже готово было сорваться страшное слово «ничтожество» в адрес Юстецкого, но тут подскочили Лёля, её лучшая подруга, к которой режиссёр благоволил (замечаний не делал, напротив, постоянно нахваливал да подбадривал, тексты не урезал), и Пучко, манерный стареющий красавец, у которого была небольшая роль барина, на десять минут, – и буквально силком оттащили Омануть в сторону. (В одной сцене Пучко Анну Пиренеевну жестоко насиловал и по ходу действия интересовался, удобно ли ей; в другой – якобы загнав однажды на охоте свою любимую лошадь, решал трудную для себя задачу, что делать – просить у Всевышнего прощения, выпустить пар на конюхе Данилко, возлюбленном Авдотьи, плетью, стало быть, спину его огладить, или идти хлебать солянку).
- Ну что вы, голубушка. – Пучко и говорил так, как, по его мнению, принято было у господ – лениво и протяжно. – Успокойтесь. Генрих Анатольевич вам желает только добра.
Юстецкий криво улыбнулся на это замечание. Поразмыслив какое-то мгновение, он возвестил:
- На сегодня репетиция закончена. На завтра – отменена. Все свободны. А вас, Анна Пиренеевна, я попрошу пройти со мной.
В «режиссёрской» было пусто и прохладно.
- Милочка, – Юстецкий, неловко раскинув ноги, кое-как верхом оседлал стул. Анна Пиренеевна продолжала стоять – другой мебели в комнате не было, – так дело не пойдёт. Мы, как видно, друг друга не понимаем. Вы полагаете, что я к вам придираюсь?
- Да, – отрезала Омануть, – и ещё раз да.
- Прекрасно. Но тому есть причина. Вы думаете, почему я не делаю замечаний вашей подруге Лёле? Потому что у неё красивые глазки? Ошибаетесь. Лёля достигла своего потолка – большего от неё я требовать не могу. С вами всё иначе. Вы не выкладываетесь. Хотя у вас талант – дай бог каждому. С вами что-то происходит. Так и хочется, когда вы произносите фразы, вслед за Станиславским воскликнуть «не верю!». Нет в них чувств, переживаний. Выводить вас из спектакля не хочется, милочка, поверьте. Может, всё же объясните, что с вами? Я помню, как вы, например, играли Каштанку. Лучшей собаки на сцене за всю историю театра не было! Клянусь!
Обволок лаской, приязнью, как удобное платье – тело, голос Юстецкого её. Расслабилась Анна Пиренеевна, открылась, потому как режиссёр был ей – что чужой человек, посторонний; а постороннему мы порой с большей охотой тайны выдаём – и рассказала, глядя в пол, чтобы не сгореть со стыда, что муж Лёвушка как-то в последнее время от неё отдалился. Стал более замкнут, сух. Должного внимания, словом, жене не уделяет. Начинаешь с ним о чём-то говорить, а взор у него затуманенный. Ничего не выражающий. Пустой, короче. «И потом», добавила Анна Пиренеевна, не поднимая глаз, «между нами давным-давно ничего такого особенного не происходило».
- Вот как! – Вскричал Юстецкий. – Прекрасно: есть проблема! А вы как актриса пытались её решить? Посредством своей игры привлечь к себе внимание пробовали? Мужа на откровенность вытянуть отважились? Небось, замкнулись в себе, и ходите из угла в угол, мучаетесь. А может, у него есть женщина.
- В настоящий момент? У Лёвушки? – Призадумалась Омануть. После работы вроде бы муж нигде не задерживался. Деньги из семьи бесследно не исчезали. Не лгал, в подробностях и объяснениях не путался – себя тем самым выдавая. Нет, ничего такого за ним не наблюдалось. – Вряд ли. Хотя...
- Ага! – Радости Юстецкого не было предела. – Вы и сами не уверены. Но, допускаю, он вам не изменяет. Тогда надобно его разбудить. Когда мужчине под сорок, его тянет в сон. Так сказать, немного ревности ему не помешает. Устройте сценку, знаете, – как бы терзая намёками его, как бы напуская тумана, как бы изображая близость к пороку, который, если присмотреться, окажется изнанкой добродетельности с примесью невинного баловства. Соревнование между искушением и благонравием в итоге выльется как бы в забавное испытание.
Сбитая с толку, давно утратившая свой воинственный пыл, стояла Омануть молча. И ничего не понимала.
- Я вам дам журнальчик, – торжественно сказал Юстецкий, и можно было судить по его тону, что примирение состоялось, – на досуге почитаете. Там есть очень интересное сочиненьице о психологической подготовке актёров к спектаклям и как надобно преодолевать кризисные ситуации. Актёр ведь всегда на виду.
Лучше бы он ничего Анне Пиренеевне не давал. Позже она догадалась, что режиссёр лукавил, имея в виду совсем другое, когда говорил о кризисных ситуациях...
В толстом отечественном журнале, одном из тех, что прежде было принято называть «обо всём понемногу», а сегодня отчего-то «новыми», политические статьи мирно соседствовали с отчётами корреспондентов о состоянии животноводства в различных регионах страны, заметки об искусстве – с воспоминаниями участников шестого автопробега «Катманду – Аделаида». В «сочиненьице», о котором намекал Юстецкий, излагались банальные вещи. Гореть на работе, советовал автор, следует ровным пламенем, согревая выделяемым теплом зрителя и поелику возможно стены зала. Питаться своевременно. Курить и пить желательно не на пустой желудок. Вообще, физическое состояние организма чрезвычайно занимало писавшего. Психологией и не пахло. Ничего не подозревавшая Омануть быстро пролистала журнал почти до конца и... На последних лакированных страницах творилось чёрт знает что, безостановочно форменное безобразие, в некоторых местах увеличенное до столь неестественных размеров, что в какой-то момент Анне Пиренеевне стало дурно. Деталям явно в рамках этих тщательно отснятых «композиций», проще говоря, срамных фотографий, было тесно, они грозили вывалиться наружу. Особенно поразил Омануть, тридцатипятилетнюю дородную даму с довольно приятной внешностью, огромный негр, непонятно, каким ветром занесённый сюда, в северные широты, бесчинствовавший, казалось, без устали на протяжении всех отведённых ему страниц. Девицам, сплошь ослепительным красавицам, чувствовалось, однако, с этой темнокожей лоснящейся машиной, было совсем нелегко. Скрученные в немыслимый узел, так что порой оторопь брала и возникал вопрос, куда же, к примеру, подевались их ноги, они, тем не менее, улыбались, но как-то вымученно, тогда как их неизменный партнёр искренне наслаждался выпавшей ему возможностью покрасоваться в кадре.
В конкурентах у негра была пятёрка прытких молодцов, которая своему напористому товарищу проигрывала по всем статьям. То есть эти пятеро, упражнявшиеся отдельно от гиганта блуда – на других страницах, – проделывали с девицами буквально то же, что и он. Но то ли внешние параметры их подкачали, то ли шарма в них было поменьше, то ли ещё что – однако Омануть они оставили почти равнодушной. В какое-то мгновение, правда, в её душе что-то всколыхнулось, напряглось – но сразу же и отпустило. Глаза вновь и вновь поспешно отыскивали понравившийся контур иноземца...
И, словно решив добить Анну Пиренеевну окончательно, составители журнала предоставили ей «на десерт» в разделе «Дамские штучки» три коротких и нескучных рассказа. Уже на первой строчке Омануть почувствовала, что – сломлена, уничтожена и вообще, – летит в пропасть головой вниз.
Конечно, Омануть не была столь наивной, как кажется. О подобном бесстыдстве она слышала и раньше. И в первую очередь от той же Лёли, что взахлёб читала всякие похабные изданьица.
На работе оттого, видно, что контингент подобрался солидный, да и дел хватало, – все, как белки в колесе, крутились, – скользкие темы как-то не затрагивались. Проще говоря, на болтовню жаль было тратить редкие свободные минуты. Но в театре нравы царили посвободнее. Актёры, отнюдь не ангелы, рассказывали порой такое, что уши горели. А некоторые из них, обсуждая вчерашний фильм, например, где полно было всяких вольностей, начинали, забывшись, помогать себе руками да двигать непроизвольно телом. Выглядели они, эти люди, в основном, пожилые, обрюзгшие, жизнью помятые, совсем непривлекательно. Да и сами фильмы казались сейчас сущим баловством. Ну, что в них было, если разобраться, такого особенного? Сорок минут герой и героиня под одеялом незамысловато топчут диван, соизволив зрителю показать однажды чью-то голую ногу, скорее всего мужскую, богатую на растительность, и какой-то невразумительный комок, принимаемый, как того уже душа настоятельно требует, за женскую грудь, выпрыгнувший на волю совсем некстати, когда кто-то третий обязательно, нагло поломав сюжет, вдруг постучит в дверь и козлиным голосом пропоёт: «Ой, я, кажется, ошибся адресом!» Спасибо и на этом: благодаря ошибке, зритель до финала не томился понапрасну.
Сложись всё иначе – расположи «автор идеи» материал в обратном порядке, возможно, Омануть до распаляющих воображение картинок и не добралась бы. Она, едва приступив к чтению скабрёзных «откровений», отбросила бы журнал в сторону окончательно. Но в издании работали профессионалы. Доки, знавшие своё дело.
Насидевшись в укромном углу с этой мерзостью, пока муж сонно следил за перипетиями футбольного матча по телевизору, Анна Пиренеевна стала укладываться спать. Тут по-настоящему и начались её мучения, когда она обратила печальный взор на раздевающегося спутника жизни. Во всех отношениях главный инженер предприятия по переработке кормовых отходов проигрывал простому негру. За пятнадцать лет совместной жизни Омануть как-то привыкла к образу, который со временем, конечно, менялся, и – не в лучшую сторону, своего супруга. Вялое безмускульное тело с выпирающим брюшком и, как у женщины, отвисшими грудками давным-давно уже у Анны Пиренеевны потрясений не вызывало. Ей даже ныне чудилось, что Лёвушка всегда был таким, бесформенным. Хотя в молодости он играл в настольный теннис и, значит, двигался. И лишнего веса не имел. И, насколько Анна Пиренеевна помнила, муж даже пользовался определённым успехом у женщин. Скольких нервов ей, к примеру, стоила история с бывшей соседкой Понтюхиной... этой стервой... чтоб у неё там всё на корню засохло... Ну, да ладно...
И теперь, глядя на шумно посапывающего Лёвушку, что никак не мог толком согнуться из-за живота и стянуть брюки, Омануть страдала. На карнавале страстей, который она ненароком посетила, кипевшем на страницах журнала, наряду с ошеломлением Анна Пиренеевна испытала и обиду. Потому как одним, получается, – бесплатный доступ к удовольствиям с ослепительной улыбкой сына Африки в придачу, а ей – наезженная колея, утомительное однообразие, набор приевшихся фраз и соприкосновений.
Лёвушка, разобравшись наконец с ногами, лениво провёл ладонью по её обнажённой спине и, зевнув, выдавил, наверное, в стотысячный раз:
- А не побеспробудничать ли, Анька, нам часов восемь-десять?
Лёвушке это слово, им придуманное, определённо, нравилось.
Жизнь раскололась на две неравные части, и всё, что было «до» – до того, как она перевернула проклятущую обложку, – потеряло первоначальный смысл, резало слух и раздражало. Анна Пиренеевна стряхнула руку Лёвушки со спины.
- Оставь меня. Прошу. Я устала. Работа – дом – театр, сил нет. – Ей показалось, что сказала она это чересчур зло.
- Ясненько, – Лёвушка с каким-то даже облегчением откинулся на подушку.
Спустя мгновение он уже крепко спал.
А утром, проводив его на работу, а детей в школу, она как в лихорадке целый час перед уходом вновь и вновь перечитывала рассказы и рассматривала эластичного негра. Как привыкают постепенно к незнакомой окружающей обстановке, новым лицам и приобретённым вещам, так и Омануть после ночи раздумий к изгалявшемуся темнокожему гиганту отнеслась более спокойно. А некоторые снимки ей, взглянувшей теперь на них по-иному, взыскательно, как человеку, имевшему непосредственное отношение к искусству, показались малоудачными. Взять хотя бы тот, где «герой темы», нагромоздив на себя стопку девиц и каким-то образом извернувшись, демонстрирует свои могучие прелести. Есть форма – нет содержания. Ракурс – поражающий воображение, освещение выбрано правильно, но логика во всём происходящем отсутствует... Сложнее дело обстояло с рассказами. В отличие от зрительного образа, разящего порой наповал на месте, но спустя мгновение уже теряющего краски, а, значит, и силу воздействия, слово обладает чудесным свойством западать в память и задерживаться там на долгие годы, чтобы однажды, из глубин вынырнув, высветить второй – тайный – смысл когда-то сказанного или выплеснутого на бумагу. Ей ли, Омануть, этого было не знать, актрисе театра. Самодеятельного.
И день складывался ужасно. Ничего у неё на работе не клеилось. То цифры вдруг начинали плясать перед глазами, уступая безоговорочно место энергичному негру, что подстёгнутый её воображением, перекочевавший с поблекших в сознании снимков в повествование, принимал всё более рискованные позы; ужасно – или приятно, Омануть никак не могла понять, – было то, что чернильного цвета колосс незаметно как-то вовлёк и её в водоворот своих смелых игр; и Анне Пиренеевне казалось, что будь она на месте тех глупых девиц, ей не пришлось бы изображать деланную радость. То голос Юстецкого, неожиданно приобретший приятную бархатистость, откуда-то звучал сверху, сводя её с ума – наставляя, как должно вести себя вечером с мужем; ради неё режиссёр ведь отменил репетицию. То Лёвушка, напоминающий отчего-то ноль, с мягким животиком и измятым от предчувствия унижения лицом, встревал в чехарду видений. И всё это, в голове мешаясь, заставляло страдать.
А вечером мучения Анны Пиренеевны продолжились. Она не знала, с чего начать. Бесплодное ожидание режиссёрской отмашки, с которой рождалось волшебство игры и к которой Омануть так привыкла, изматывало. Не выдержав, она бросилась к журналу, дабы почерпнуть оттуда смелости.
Лиловый негр, в производственном угаре несколько подуставший, Анне Пиренеевне грустно подмигнул.
И, с беспокойной душой творца и воспалённым рассудком актёра, она перешагнула порог кухни. Лёвушка после тяжелейшей битвы с кормовыми отходами, в ожидании ужина, расслабившись, занимал себя перекатыванием по столу хлебного шарика.
- Нам, – сказала глухо Анна Пиренеевна, подавая ему блюдо, – надо серьёзно поговорить.
- Да? – Лёвушка, казалось, равнодушно приподнял дуги бровей. Такого прежде не было, чтобы процесс поглощения пищи нарушался обсуждением какого-либо вопроса. Пусть мир хоть провалится тартарары, но восторжествует тишина, способствующая правильному выделению желудочного сока. Когда Лёвушка ел, на него любо-здорово было смотреть. Он никогда не жаловался на отсутствие аппетита, а челюсти его, казалось, сделанные из крепкой качественной стали, перемалывали всё подряд – отчего содержимое тарелки катастрофически испарялось. Обычно насытившись, Лёвушка откидывался на спинку стула и какое-то время рассматривал всё ещё привлекательный профиль жены или бездумно вперивал взгляд в оконный переплёт – до чрезвычайно важного для него момента. До оглашения пространства утробным рыком. Отрыжка была тем самым завершающим аккордом в слаженной песне здорового покамест Лёвушкиного организма, что позволяла ему, благодушно настроенному, перейти к вечерним делам, как-то: почёсыванию пятернёй волосатой груди и, строго опуская перпендикуляр, промежности, позёвыванию и беглому знакомству с новостями в газете. Далее осуществлялся переброс тела в салон – и последующие часы Лёвушка проводил перед экраном телевизора; и уж после всего он, мысленно закончив день, задавал неискренний, как восторг приблудного щенка у ног обретённого хозяина, вопрос, заданный скорее для проформы, «как дела?».
Но сегодня супруга нарушила традиционный ход трапезы. И это Лёвушку слегка задело.
- О чём же? – Спросил он, раздробляя без затруднения куриные кости и с шумом, как пылесос, втягивая вовнутрь полученную кашицу.
- Понимаешь... – Секунду Анна Пиренеевна размышляла, какое имя мужа, что соответствовало бы данному напряжённому эпизоду, завязке, – полное, официальное или ласковое, принятое в домашнем кругу, – лучше употребить. – Лев...
Задача мгновенно усложнилась, потому что никогда Омануть так мужа не называла. Разве что перед свадьбой, в первые дни их знакомства. Лёвушка оторвался от еды и пристально взглянул на Анну Пиренеевну.
Теперь ей почудилось, что она неудачно выбрала место. Возвышаясь над мужем, Анна Пиренеевна имела преимущество, которое, на самом деле, было мнимым. Стоило Лёвушке опустить голову, уйти, так сказать, в тень, и она – под лампой, что светила ей чуть ли не в лицо – оказалась в проигрыше. Недаром знойного сына Африки мудрый фотограф расположил таким образом, что взгляд наблюдателя упирался сразу же в «основной элемент», умело охваченный лучами прожекторов, а потом только соскальзывал, как капля по оконному стеклу, лениво на само тело. Омануть передислоцировалась в угол.
- Лев... Лёвушка... – Анна Пиренеевна со страхом ожидала, что сейчас вновь возобновится жевательно-хватательное наступление, которое невозможно будет остановить. – Я вчера встретила старого школьного товарища.
- Ну и?.. – Пробурчал Лёвушка, примериваясь с интересом к очередной пульке. Он тоже имел, как признавался жене, счастье лицезреть иногда бывших одноклассников; однако их встречи, радостно-непринуждённые поначалу, с годами стали его тяготить. Ибо после первого же вопроса «Ну как ты?», собеседники, в общем-то, всё зная друг о друге, ещё минут пять стояли молча, окаменев, с истраченным любопытством к ближнему.
- И он пригласил меня к себе домой...
- Та-а-а-ак, – протянул Лёвушка, откладывая в сторону всё сразу – и вилку, и недоеденный кусок хлеба, и с особым сожалением курицу – в предчувствии дурных вестей.
Незримо присутствующий Юстецкий посоветовал Анне Пиренеевне, для подчёркивания обуревающих её противоречивых чувств, слегка наклонить голову и перейти на прерывистый шепот.
- Ну... мы посидели... Послушали музыку...
- Какую? – Машинально спросил Лёвушка.
- Хорошую, – пробормотала Омануть, – я такую ни разу не слышала. И ты тоже, кстати. Там флейта и скрипочка, очень даже... – она поискала слово, – симпатичны.
Сейчас она чувствовала себя актрисой, что подзабыла текст и импровизирует на ходу, стремясь заставить зрителя поверить в её искренность:
- И барабан... барабан так выстукивал там, Лёвушка, так выстукивал... Меня всю проняло, от пяток до кончиков волос...
И, оборвав себя, сникла. Переход был столь неожиданнен, что муж поразился. Глаза Анны Пиренеевны, только что горевшие огнём вдохновения, потухли. Щёки, залитые румянцем, как-то опали, приобрели землистый, прежде не замечаемый им, цвет.
- С этого, Лёвушка, – сказала Омануть таинственно, но – намеренно с едва уловимым надрывом, что можно было принять, обманувшись, за усталость в голосе, прислушиваясь чутко к подсказкам прятавшегося поблизости Юстецкого с неизменным яблочком в руке, – барабана проклятого всё и началось. Значит, посидели мы, музыкой понаслаждались. Он предложил вина выпить. «Давай за нашу встречу! Сто лет не виделись» Я выпила, чуть захмелела. Он – ко мне придвинулся. Хвать – за талию. Я ему говорю – так, деликатно: «Что же ты делаешь? Я – замужняя» Он: «Я, Анечка, только тебя всегда любил. Все эти годы. С женой не живу, а мучаюсь. Ты, только ты мне нужна»
- Ты продолжай, продолжай, – Лёвушка был уже, как натянутая струна. Дурное предчувствие толкало его к действиям. Однако он сдерживался. – Бить я тебя не буду, не бойся.
В углу алодировал режиссёр и, кажется, кричал «Браво». Возможно, здесь Анне Пиренеевне надобно было бы остановиться и предоставить мужу самому домыслить дальнейшее. Добившись цели, заронив в нём зёрна сомнения, она могла впоследствии пожинать плоды: судя по всему, окончательное «пробуждение» Лёвушки не заставило бы себя долго ждать. Однако вдруг заговорил обитавший невесть где до сих пор в подсознании темнокожий гигант. Поигрывая мускулами, всё такой же, великолепный, он принялся нашёптывать, напоминать Анне Пиренеевне пикантные подробности, имевшие место в рассказах.
- Он меня, значит, за талию, – оживившись как-то уж чрезмерно, затараторила Омануть; при том краска вновь залила её лицо, а плечи распрямились, – и давай клонить. А я – не то чтобы пьяная...
- Ах, ты... – Лёвушка, всегда такой спокойный, можно сказать, даже вялый, схватил тарелку с наполовину уничтоженным ужином и грохнул об пол. Куски стекла разлетелись по комнате, щёлкая, как пули, по стенам. Мясо при том, осторожно покинув своё убежище, приземлилось в дальнем углу, где и прижалось, в ожидании перемен в настроении хозяев, к плинтусу. – Продолжай, продолжай...
Лёвушку била лихорадка. Руки его тряслись. Но взгляд был какой-то странный – болезненный с примесью тихой радости, будто ему доставляло удовольствие это мучительное чувство смутной неопределённости, которое через секунду-другую грозило перерасти в острую боль потери всего прошлого.
- Продолжать? – Проникновенно спросила Анна Пиренеевна, на самом деле советуясь с Юстецким и, кажется, нашедшим с ним общий язык гигантом блуда.
Режиссёр неохотно выдохнул: «Как бы экспрессии, милочка, прибавить ещё, как бы отдавая себя полностью во власть как бы захватившего вас нового чувства, как бы являя собой пример противоречия между Правдой и Ложью...»
Чернокожый герой лишь гнусно умыльнулся: Анне Пиренеевне было что рассказать об их интимных мысленных играх. – Он поднял меня на руки и понёс в большую комнату, где мягкая мебель...
- Какая? – Прорычал Лёвушка, массируя виски. Ему казалось, что он сходит с ума. Душа рвалась отсюда вон, туда, где текла жизнь, незамутнённая ещё ненавистью. Где всё было поправимо, и беда была не бедой, а неудачной шуткой.
- Чешская, я определила по пуфику, когда голову на него положила. Точно такая же мебель у Спектрусов...
- Так ты ещё и со Спектрусом, этой старой развалиной. О, боже, боже! Какой позор! – Застонал Лёвушка. – Теперь я всё понял, всё!
Омануть беспомощно озиралась. В сценарии подобный разворот событий не был предусмотрен. Молчал и Юстецкий, изрядно растерявшийся. Лиловый же негр куда-то попросту улетучился, очевидно, струсив. Или посчитав свою миссию завершённой.
Внезапно Лёвушка ринулся в спальню. Через мгновение он вернулся с пачкой писем – тех, что писал Анне Пиренеевне, тогда просто Аньке, Анечке, хорошенькой девчонке, будущей жене, – в которых в каждой строчке было только «люблю» да «скучаю», и до осени отношений, равнодушия, лежали неодолимые просторы. Ах, что это были за письма!
- Я очень неудачно лежала, – лепетала перепуганная Омануть, не зная, что сказать; поток советов со стороны иссяк. Чёрт бы побрал – прости Господи! – этого Спектруса, который в прошлом году умер, а она была на поминках и тайком щупала, пока все о покойнике печалились, обивку и кулачком потихоньку надавливала на сидения и пуфики, проверяя их мягкость. Но сейчас любое оправдание было бессмысленно, оно лишь подтверждало как бы порочность Анны Пиренеевны. Как бы... – А ноги, Лёвушка, упирались в «горку»...
- «Горка», небось, тоже чешская? – Лёвушка с отстранённым видом рвал послания. Молодость, мечты и надежды хлопьями кружились по комнате.
- Не похоже, – жалобно объявила Анна Пиренеевна, – знаешь, такая вся в планочках, узорчиках, много стекла, мало дерева.
- Немецкая... – Лёвушка слегка притомился пальцами шевелить. Но был по-прежнему мрачен и зол. – Ты продолжай, продолжай...
- Он стал мне через платье гладить груди... – Омануть встрепенулась, задышала часто и с усилием. Будь что будет. Она осталась наедине со своей фантазией, расстаться с которой, перевернув последний лист журнала, сама не пожелала, и которая её, скукой и неудачами задавленную, сейчас преследовала, изводила. – Я была как в тумане, Лёвушка...
- Как? Как ты могла, мать наших детей? Как? – Муж надвинулся на Анну Пиренеевну. У него дрожали губы.
Лёвушка зачем-то забежал в детскую, вернулся ещё более распалённый.
Всплескивал руками очнувшийся Юстецкий, упрашивая Омануть поставить точку. Отсебятину он никогда не приветствовал, считая, что слова, произнесённые актёром самостоятельно, без его указания, есть не что иное как подрыв авторитета режиссёра. Но Анну Пиренеевну охватило вдохновение, так редко посещавшее её в последнее время на сцене.
- Я была как в тумане, – повторила она взволнованно, начиная сама верить сказанному. – Он мне шептал: «Останься!». Он гладил моё тело, целовал руки. Шею. Плечи. Ноги...
Лёвушка, точно её не слыша, подошёл к телевизору, мгновение смотрел на него, будто размышлял, что делать. Решившись, обхватил его, приподнял и понёс к раскрытому окну.
- Не надо, – тихо попросила Анна Пиренеевна, – вещь ведь дорогая, – и добавила с горечью, – ты тоже не безгрешен был. С той же Понтюхиной, например...
- Не надо так не надо, – Лёвушка не спорил, неспешно разворачиваясь обратно. Как это он запамятовал, что завтра, действительно, интересный матч? Многообещающий...
Злость и энергия его как-то враз иссякли. Он стал вновь спокоен. Поднявшаяся буря улеглась. Но глаза Левушки затянула странная плёнка. Равнодушно смотрел он на жену, ни слова не говоря. Казалось, сонливость его охватила, – как и было всегда, после напряжённого трудового дня. Вот сейчас он по привычке молвит лениво: «Ну что, Анька, побеспробудничаем часов восемь-десять?»
Но Лёвушка ничего привычного не сказал.
Он приблизился к жене и вяло поцеловал её несколько раз отчего-то за ухом. Видимо, промахнувшись. Губы его, водимые скукой, на нестарой ещё коже Анны Пиренеевны оставляли влажный след.
- Ну, давай начнём всё... – Лёвушка фразу не докончил: вырвавшаяся наружу от недоеда и переживаний отрыжка, поломала обещание новой, с чистого листа жизни.
А жизнь, как ни крути, не удалась. Ночь Анна Пиренеевна опять провела без сна. Она лежала рядом с мужем, слушала его переливчатый храп и с ненавистью думала о том, что, точно птица о прутья клетки, бьётся, стремясь вырваться на простор. Годы уходят, силы почти исчерпаны, веры в лучшее всё меньше, но клетка по-прежнему прочна и обманом воли своей, вламывающейся сквозь переплетённые стержни – вместе со светом солнца, страшна. Работа – рутинная, неинтересная, а мечтала ведь стать микробиологом... Опыты, открытия – где оно всё? Роли, что ей дают, второго плана. Да и какая она актриса? Юстецкий врал: нет у неё никакого таланта. Разве сегодня это не было доказано в очередной раз? А муж? Муж тоже – неудачник, инженеришка, только что с приставкой «главный». От сыновей проку мало: троечники... посредственности... такие же равнодушные... вялые... В отца пошли.
Плакала Омануть беззвучно, сдерживая себя, чтобы только не разбудить намаявшегося за день Лёвушку...
1987