«Родной Дом – это те ворота,
через которые мы отравляемся в путешествие
по Дороге Жизни с широко раскрытыми глазами.
С каждой пройденной милей пути
мы стареем, да и придорожный мир
становится менее узнаваемым.
И все это происходит в силу
усложнения ритмов нарождающейся жизни,
а, следовательно, и процессов ее завершения». (Т.С. Элиот. «Четыре квартета»).
Еще трехлетним сопливым мездрюшкой, хотя и не прудонившим по ночам в собственные трусы, но счастливым от своего детства, мечтал я о всякой ерунде: чтобы эскалаторами были бы оборудованы городские улицы, чтобы на пьяных, спящих на них, не падал снег; чтобы на площади перед Спасо-Преображенским Собором в солнечные дни пленным фашистским немцам не надевали бы попарно веревочные шарфики в кузове полуторок, которые потом, но уже почему-то без них, лениво проплывали безо всякого стеснения вдоль фасадов полуразрушенных домов; чтобы в аквариуме рыбного отдела гастронома "Кровавых Комиссаров" на Литейном не ловили бы карпов рваным сачком тети в синих халатах, а осуществляли бы это мероприятие веселые пацаны чистыми руками; чтобы в трамвае-"американке", если я вставал голыми валенками на деревянные сидения, рассматривая уличные вывески в запотевшее окно, мне бы не делал замечание кондуктор; и, главное, чтобы я, когда вырасту большим, не забыл бы, да, да, не забыл бы обязательно сообщить товарищу Сталину о том, до чего было обидно нам, мелюзге, смотреть на розовощеких долдонов, тех, что придумали игру в деньжонки, и на то, как они рубят рубли на копейки, чтобы потом мужики и бабы, озябшие в вагонах общественного транспорта, эти копейки копили бы в больших сумках на шее!?.
А еще я завидовал, отчасти нечаянно, но тревожной радостью всем дядям и тетям со строгими лицами оттого, что они видели войну. Очень уж мне хотелось сражаться с этими погаными фашистскими у(и)родами, от которых всегда пахло прелым гнильем наших подвалов и жженой пластмассой, хоть они и угощали нас, детей, шоколадом, когда проходили мимо строем (зачем, сукин сын, берешь от нелюдей ?!!), и получить настоящее ранение, и чтоб не слишком больно и не в живот, но круглой медной пулей, и чтобы я сначала непременно победил бы этих гадов, не ожидающих от меня опасности, накатив на них асфальтовый каток, и чтоб их там сплющило до толщины в 1 сантиметр!.. А, уж потом, конечно, если так надо моей Родине, я бы умер. Как герой. От переутомления. По типу настоящего пионера – Павлика Морозова. О котором какая-то молодая тетенька трендела по радио. И моя теплая кровь сочилась бы поперек трамвайных путей, а где-то там, у изъеденного осколками снарядов бордюрного камня, валялись бы эти расплющенные фашистские твари. И старушки в черных платочках и без очков, но в противогазах, плакали, роняя на мое умиротворенное лицо свои скупые, как у дистрофиков, слезы. Правда, я бы не увидел, в какую сторону уехали полуторки, оставив этих сволочей и мерзавцев отталкиваться от деревянных стоек, качаясь на ветру возле дома Мурузи, в котором произрастал мелкий, но уже еврей, Ося Бродский, вкушающий по утрам стакан кефира с телом селедки, зарезанной в коммунальной квартире перочинным ножом толстомордого соседа. И как потом мальчишки из нашего дома, которые обязательно всякое новое дело творят с кипящей быстротой, стоя внизу, раскачивали ихние начищенные зачем-то ботинки с блестящими пряжками. И как один, слегка дунувший одноногий дядя на самопальном протезе, который со скрытым вожделением разглядывал эти пряжки, радовался, глядя на висящего скособоченной буквой «Г» тощего унтера, который на ветру бултыхался как пердежь по штанам: «Будь тиха, ***тина! Допрыгался, швайнерхунд?.. Теперь ты от жизни-жестянки свободен, как сопля в полете!» Вот.
В детский сад, что на набережной реки Фонтанки напротив Цирка Чинизелли, я начал ходить в 5-летнем возрасте. Садик размещался на втором и третьем этажах, младшие группы – внизу. Гулять нас выводили на Кленовую аллею возле Инженерно-Михайловского Замка, кормили очень вкусными макаронами с мясом и спать укладывали в комнатах с высокими, наверно 6-7 метров от уровня пола, потолками. Наказывали нас в саду таким образом: обстоятельно провинившегося мальчика или девочку на весь период тихого часа ставили полностью раздетыми на подоконник лицом на улицу, при этом руки надо было держать за спиной. За мелкое хулиганство наказание было иным – полагалось спать голышом с воспитательницей. Прекрасно помню ее очень нежные, чуть влажные руки, которыми она массировала мою спину, а потом подкладывала одну ладонь к самому низу живота. Правда, после одевания она щелкала пальцами по моим штанишкам, приговаривая, что «повзрослеешь и пися подрастет!» Еще из детсадовской жизни припоминаю, как одна девочка из младшей группы во время прогулки жаловалась мне, что когда ее мать однажды перед сном подмывала под глубокое декольте, то только три раза обтирала мыльную мочалку между ее ног, а вот воспиталка тетя Люба ей столько мыла втирает за весь тихий час, что прямо из горла пузыри лезут!
И все бы сохранялось также интересно и беззаботно, если бы в девятилетнем возрасте от хулиганистых ребят из моего двора, что напротив Пантелеймоновской Церкви, я бы не узнал, что самые здоровые пиписьки обычно вырастают у пацанчиков, которые грузинцы. Хотя, вот, дядя Котя по виду и не настоящий грузинец, но когда он на спор с мужиками возле ларька наискосок от училища барона Щтиглица самостоятельно свой писюн в заливную горловину пивной бочки засунул, то вернуть его на место в семейные бриджи ему помогали врачи «Скорой помощи», ломая тем самым сюжет нашего театра развлечений. Он даже и не особенно-то нервничал через такое незнаковое для него происшествие, ибо не страдал никакими комплексами, просто-напросто по мнению детского врача-кореянки из 6-й квартиры он был «непустодешевый». Смотрите сами: только на следующий день дядя Котя не подметал наш двор, а когда мы тайно играли в прятки, то один мальчик даже евонным савком прикрылся, но я его, коротышку, все равно обнаружил и запятнал; за что он, хозяин совка, даже не послал никого из нас в очередь за батоном, чтобы заткнуть пасть тете Фене.
Почему-то вспомнил о врачах, которые еврейцы-красноармейцы. Говорят, им товарищ Сталин какое-то дело пришивал, толком не знаю. Однако, замаячил наяву по этой самой ассоциации любимый мною с самого раннего детства доктор Айболит. Ну, тот самый, о котором Корней Иванович Чуковский, русский советский писатель, переводчик, литературовед насочинял с 1882 по 1969 целую поэму в стихах , хотя его настоящая фамилия Николай Васильевич Корнейчуков. Открою Вам тайну, которую, может быть, кто-нибудь да знает: в центре города Вильнюса, на том месте, где известный в тамошней округе врач Цемах Шабад встретил девочку, держащую в руках кошку с торчащим из языка рыболовным крючком, и мгновенно удалил его пинцетом, поставлен в 2007 году памятник его воплощению, как бы собирательному образу - Доктору Айболиту. Однако некоторые фразы Корнейчукова как-то странно отображались тогда в моем детском сознании:
«…Мой зайчик, мой мальчик
Попал под трамвай!
Он бежал по дорожке,
И ему перерезало ножки…»
Но каким-таким образом трамвай поехал без рельсов по обычной дорожке?!! И как это так получается, что после его безостановочной езды на этой самой дорожке валяются отрезанные заячьи ноги, а идущие мимо прохожие дяди и тети на это никакого внимания не обращают? Ну, а пионеры так прямо через них и перешагивают, а кто-то, слабовидящий, может быть и спотыкается об них при этом? Отсюда следовало, что взрослые, объясняя нам, детям, Правила Дорожного Движения (ПДД) в чем-то были неправы. А это означало не совсем полный запрет на хождение по любым дорожкам, где бы и когда бы то ни стало, т.к. в любой момент из-за угла, или из-за дерева, или там еще откуда-нибудь может быть и не мог бы выехать трамвай и может быть бы и не мог бы отрезать у меня без спросу обе ноги, чтобы потом добрый Доктор Айболит без наркоза пришивал бы их суровыми нитками… Хотя если бы он правую ногу с левой перепутал бы, да родители б об этом узнали, что тогда? Я бы не смог вскарабкаться на дерево в сквере на Соляном переулке и не иначе как в очередной раз меня бы выпороли, разноногого? И как бы я тогда, уже во взрослом состоянии, почти под 50, с двумя разными ногами пробежал бы эти 42 км и 195 метров за 3 часа 40 минут, участвуя 11.08.1990 г в Московском Международном Марафоне Мира?
Конечно, мне было обидно, что я не родственник дяде Коте, а уж тем более этим самым грузинам. Однако, мой геном отрочества вынашивал в себе как кур в ощипе набор смекалистых решений: я и усы себе рисовал под носом черной тушью, и тяжелые ключи на веревке носил в кармане возле своих яиц, и кепку черную надевал, отправляясь в школу. Вот только пиписька больше той, что Господь мне отмерил, так и не отрастала. И не то, чтобы через такое обстоятельство я испытывал зависть к гурзошникам, никак нет. Более того, желание быть шофером, возникшее еще в музыкальной комнате детского садика, меня не покидало и менять свою социальную ориентацию на хозяина дворовой территории мне пока что не хотелось. Но какая-то обида терзала. До незначительного, но постоянного угнетения. Нет, конечно, она не могла сравниться по силе своей со скучающим горем бесхозных теток, у которых такие живоглоты как мы отсутствовали, и, скорее, напоминала вечное, неизменное навсегда неравенство поединка разнузданной демократии с циничным тоталитаризмом 40-х. В результате Пирровой победы времени над своей неполноценностью, да суетной веры в нарисованного на иконах Иисуса Христа как в Бога, у меня осталась лишь неприязнь к разглашению законспирированной тайны, предательству из вредности или там пинка в поддых изподтишка, во всем же остальном я формировался потенциальным атеистом.
А еще в нашей подворотне болтался Леха-цыган, который почему-то не ходил в школу, хотя и бегал по двору всегда без пальто, но в красной рубашке и взрослых сапогах. Я, конечно, знал о том, что сколько бы народ цыганский ни загоняли в рабство, опускали в соляные копи, сажали на галеры, они нигде и никогда не работали; но чтобы не посещать школу, да еще на халяву не вкушать на большой переменке пирожки с повидлом?!? Ребята с верхнего этажа рассказывали, что в подвале, вход в который находился в парадняке рядом с аркой, Леха показывал за пачку папирос «Звездочка» такой фокус: приносил помутневший граненый стопарь, вставлял в него свою толстую пипирку и о чем-то волнительно думал, после чего по ребрам стеклотары фартлеком, т.е. «рваным бегом» (спортивный термин) к донышку устремлялись трещины. А, во второй раз, говорят, стекло так и вообще разломилось, а цыган – тот даже и не поранился. Правда, потом всей гопой премиальную пачку папирос и скуривали. Жаль, что я при этом не присутствовал. Может и подымил бы, а пустую коробку с мотоциклистами выменял бы во дворе у промокашек на три фантика «Белочки».
На пятнадцатом году от самостоятельного существования в этом мире, выступая эпизодически (если случай такой возникал) по курчонку, что формально означало брезжащий рассвет инфантильной сексуальной жизни, но так и не набравшись в достаточной степени этого дру(ю)чкового опыта, я через посредство своих приятелей спутался с одной благородной татарской хожалочкой, акцентирующей своей внешностью грубоватую приземленность дворового «НЮ», которая одним своим поцелуем могла устранить засор в раковине. Отзываясь на имя Тамара, гордилась она своей фамилией - Княжева. И, конечно, утверждала, что санитарила на Выборгской Стороне в Тубдиспансере. Так вот, мне она постоянно рассказывала о том, как драли ее без объявления войны, не спросив фамилии, больные иногородние мужики, при этом постоянно нарушая больничный режим на скрипящих пружинами казенных койках. Ну, не в смысле, там, заразные, а отъезжающие на поправку. В другие лагеря, которые поюжнее. Вот. А про своего бойфренда она отзывалась примерно так: «Тоже мне, фрукт: навесил всем лапши, что нарубил капусты, и принес, козел, полкило дамских пальчиков, хотя речь-то шла о винограде! Да еще тощий пучок ромашек притаранил! Ну, я, конечно, после таких предупредительных знаков внимания созрела, чтобы тут же, на месте, присевши и ноги раздвигать, а он, лошадь Троекуровская, съехидничал, мол, – что в лечебнице-то твоей уже и вазы нет? Я, – говорю, – ну так, грешным делом подумала. А он опять за свое, – дескать, думай головой, а не своим грешным телом! Он всегда такой.»
Так вот, как-то, по дождливой погоде, она взяла с меня честное пионерское слово, что я приведу ей молодого грузина, но только не из моих дворовых друганов, на предмет удовлетворения ее неуемных эротико-туберкулезных потребностей без каких-либо специфических фантазий. С целью сопоставления в натуре получаемого ею чувственного прихода от, скажем, по-кавказски импозантного и родовитого крупнотоннажного сухогруза с наивным бултыханием, как мне казалось, моего убогого и в равной степени маломерного казацкого челнока. Хотя я уже догадывался, что большой корабль дольше тонет в море удовольствия. Надо сказать, что в школе, которую я тогда по малости лет посещал, кстати, - для позвоночных деток, - в одном со мной классе таковой был: Зураб Отарович Джалиашвили, который жил в скрытом от мобильной телефонии и происков государства казенном доме, и не какой-то там элемент от гомосятины, а из породистых грузинских князей. Он с моим приятелем, Авоем Авенировичем Абрамовым, фамилия к которому подходила как прекрасно пошитый английский френч без пуговиц, за одной партой сидел (по национальности Авой - горец-тат, происхождения иудейского, но евреем он себя прилюдно не считал). Короче, попросил я Зурика, чтоб он эту хожалистую княгиню отпахал бы как расхожую телку. Не то, чтобы удовольствия ради, и, уж конечно, никакого ни для развлечения, а дабы восторжествовала истина физиологической корреляции «Технологический Процесс – Деталь –Сборочная Единица – Себестоимость – Налогообложение». И чтоб смог я забраться на свою иерархическую ступеньку мальчишества по пиписечному признаку. Не провоцируя, но вычленяя для себя одну из самых насущных проблем переходного возраста, фатальная неразрешимость которой отравляет последующую личную жизнь как неконтролируемая добавка гранулированного суперфосфата паюсную икру севрюги. Ну, и что? А фиников 100! При первой встрече, но уже со мной, после запланированного обоюдного перепиха с Зуриком (телефонов тогда в наших городских домах не было!) Тамарка как завопит: «На какой ты, дру(ю)чило, помойке такого малохольного грузина надыбал, маму твою! Писюлька у этого Зурико, как пробка от шампанского, и что мне, бинторванке, за удовольствие от такого солопешника, а?!? От него только ежиков и рожать, чтоб он, гнида вареная, роды принимал!!!» В ответ на это, изрядно подудонившись, пришлось мне во избежание межнациональных конфликтов трахать своим писюнчиком Тамарочку денно (слава Богу, что не нощно!) и за Зурика, и за дядю Котю, и за Леху-цыгана, и за всех тех хлопцев, которых я и в глаза-то не видел.
Вот почему, распрямляя пенистую ретроспективу в подобных удручающих ситуациях, я испытывал впоследствии акварельное переживание за всех тех, кто находился по ту сторону презерватива. И, честное пионерское, всегда оплачивал натурой долги За Того Парня с Международным Лицом, перетирая пупки разным, а изредка и хорошим теткам, которые, кстати, нужны были мне как зайцу триппер. Или как визирная ось автостопу. Даже несмотря на то, что у каждой из них был свой уникальный изгиб тела, розовое запястье, призывное мерцание уголков рта и завораживающая магия деструктивного поведения. Короче, нарочно утоп в Море удовольствия, забыв, что оно Мертвое.
А вот среди сотоварищей встречались любители давать в долг. Причем собственной совести. Вот как-то раз мой бывший школьный товарищ, некто Петр, сын И.С. и Маргариты Гансовны Мюллер, из официальных и достоверных источников установил точную дату сдачи мною экзамена по высшей алгебре. А надо сказать, что он весьма часто обижал материально близкорасположенные к его досягаемой компетенции одушевленные предметы местной экзотики за свои «неУды», а в еще большей степени – за мои «Отлы». Зная, что я должен в 10 утра идти на тестирование по умению мыслить в терминах переменных и функций, Петр, сын И.С. , встретил меня на улице, отобрал зачетку со словами «Экзамена не будет, потому что все билеты проданы», затащил в США (были когда-то на Невском такие подвальчики, где коньяк с шампанским можно было конфеткой закусить!), путем естественного отбора денег накачал меня этим благородным алкоголием по ватерлинию, вернул зачетку и пожелал успеха. В плане отображения одного множества бездушных элементов на другое, менее разговорчивое. Иначе говоря, разрешил мне по-хозяйски распоряжаться адекватной алгебраической символикой. А экзаменовал нас в неПутевом ВУЗе по исчислению триангулированных матриц некто с четырьмя «Е» - Всеволод Федорович Жевержеев, из ляхов, вероятно. Помню, как он поначалу к декану меня хотел переправить, поскольку я, маленько, заикался, озвучивая его любимую теорему Кронекера-Капелли… Но экзамен-таки принял, правда на один балл оценку срезал: «Хор»! Петр, сын И.С., узнав про таковой исход, от обиды пожелал, чтоб я, как синюшная тварь, скорее бы подох и, тем самым, перестал бы мух летучих пугать...
По прошествии 30-ти лет, попав 21-м пальцем своим в водоворот течения обстоятельств, находился я в приватной компании с Петром, сыном И.С., на его исторической родине в городе Цфате, и имел с ним беседу о разных российских живописцах школы Иегуды Пэна: о Марке Шагале, о Лазаре Лисицком, об Иосифе Цадкине, об их манерных акцентах в камерных картинах, отображающих естественный ритм жизни тогда еще наших советских граждан, проживающих в чистых и уютных деревеньках имени то ли самого князя Потемкина, то ли его отощавшего броненосца. Туман там такой, зараза, струился с самого низу, была суббота, всяческие виды природы напрашивались запрыгнуть в душу, но я с удовольствием этому противился, да и транспорт городской отдыхал. Момент истины, текущий продольно руслу местной жизни, зависал в неопределенности исторического безвременья. Почему-то мне вспомнился Владимир Баранов-Россинэ Давидович, погибший в Освенциме Татьяниным Днем 44-го… Тут Петр, сын И.С., слезой окропился, обмолвился словом касательно описанного выше случая и… и… попросил ПРОЩЕНИЯ, тонко ощущая математическую простоту и гармонию текущего момента… Готический иудей – у меня, у которого детство проистекало в непосредственной близости от Трех Православных Храмов!!!
Несколько иные отношения к миру фигур, которые детская рука отображает в виде одного овала, корявого кружочка и четырех отрезков от прямых линий, прививал мне обыкновенный тренер по фехтованию – Поддобрый Николай Трофимович. На тренировках, выбирая меня в качестве мишени, Николай Трофимович рассказывал всякие благородные истории из своей спортивной жизни и периодически в это самое время подхлестывал меня клинком, приговаривая: «Ну, мастер защиты и ответа, 5-й мушкетёр по кличке Атас!..», – или там, – «Злости нет – лимоны хавай! Твоя сверхзадача – это, считай, обязанность страховать противника от его страсти к победе в текущем бою, понял! Но так, чтобы никогда, НИ-КОГ-ДА он не смог бы увидеть свет своей зеленой лампочки на судейском столе!!!» Ну, а если на соревнованиях я проигрывал с разницей всего в 2 бублика, Трофимыч наливался венозной кровью, матерел и велел в очередной раз ему более бельма не мозолить.
Весьма унизительным для Трофимыча зрелищем, в моем понимании, являлось «из-подбровное» сканирование отступающего саблиста по дорожке во время боя, особенно когда тот делал невольно резкий шаг назад. Тут Трофимыч не выдерживал требуемого размера своего речетворения, пытаясь рвать страсть в клочья, выхватывал эспадрон из рук оставляющего свои боевые позиции и начинал, взявшись за среднюю часть клинка, гардой валтузить безоружного по маске. Ну, там конечно, шум и шорох возникал, судьи разные начинали Трофимыча обвинять в неквалифицированных инсинуациях и тому подобное. Но причиной таковых действий Трофимыча была установка, которая на долгие времена застряла в моем правом полушарии чуть ниже мозжечка: ни шагу НАЗАД!
Много позже, читая стихи уже округлившегося Оси Бродского, который учился в одном классе со старшим сыном Трофимыча, выяснил, что Николай Поддобрый был одним из ведущих военных инструкторов элитного офицерского корпуса во время бело-финской кампании…
Так уж получилось, я не виноват, но через какое-то количество лет я дорос до среднего размера обыкновенного дяди. Все-таки. Чтобы почувствовать себя наконец-то взрослым. Ибо отдельные первичные позывы сделались совместимыми друг с другом: теперь можно одновременно пить портвейн и блевать плавленым сырком, умывать руки и расстегивать ширинку, а главное, с большим усердием трудиться на Всесоюзных Стройках моей Необъятной Родины для уменьшения страданий российских нацменьшинств.
Да, про Зурика. А, что Зурик-мазурик? Он и без шампанского, которое никогда большой пробкой не затыкал, сделался известным окулистом и, говорят, докторского защитил. На тему "глаз – в езде ватерпас". И, почитай, превратился в профессора, а может и в академика. Типа покойно убиенного в своем личном вертолете на телеграфных проводах хромоногого товарища Федорова. Поговаривают, что коммерческую клинику содержит. Конечно, не для отвода глаз налоговых инспекторов, а для их лечения. Даже несмотря на свой не самых больших размеров половой член.
Недаром величайший грузинский поэт, к тому же и общественный, да и политический деятель ХП века Шота Руставели как-то высказался: «Не открыв врачу болезни, разве можно исцелиться? И вообще, поведение мужчины в отношении женщины есть изнaчaльнo oднa из cфep эротической мyдpocти, и бoжecтвeннoe в нeй cлeдyeт пocтигaть бoжecтвeннo, чтоб была внимaющим oт нee вeликaя пoльзa. И нет никакой разницы в том, велик твой член или нет, пока не исполнит он свой долг…»
В конце-концов он взял, да и сочинил пoэму "Bитязь в бapcoвoй шкype", чтобы мужчина по фамилии Зaбoлoцкий создал русифицированный перевод его нетленки, которую Шота шутя пocвятил медработнику-княгине Taмap(е):
«Bocпoeм Taмap-княгиню, пoчитaeмyю cвятo!
Дивнo cлoжeнныe гимны пocвящaл я eй кoгдa-тo.
Mнe пepoм былa тростинка, тyшью - озеро aгaтa.
Kтo внимaл мoим твopeньям, был cpaжeн клинкoм бyлaтa…»
А поскольку я до сей поры умудрялся перехватывать удар того самого булатного клинка, то, надо сказать, что в собственные кальсоны я до сих пор пока еще не писаю, хотя и холост, отчего многие тетки завидуют и не могут спокойно смотреть, как я живу в собственное удовольствие. И то заметно: ведь власть у нас в Питере, как и во всей России, принадлежит народу, а все остальное – власти. Да и алкоголизмом у нас никто не страдает, одни алкоголем попросту наслаждаются, другие – душу дезинфицируют. И только лишь атавизм совести, а может быть религиозность, замешанная на сарказме, плюс размышления о Великом Раввине из Нацрата, заставляют меня порой смотреть как бы в астрале на свою родную, Святого Пантелеймона улицу, используя метод остранения, выдуманный мужчинами со знанием физики.
Норенский возчик навоза Ося, который воскликнул: «Поехали!» – и запил восклицательный значок стакашком водяры, ознакомившись с распонятками советской пенитенциарной системы и усвоивший, что улыбка вертухая на Зоне – понятие растяжимое, даже для тех, кто с детства боится лошадей, вернулся, говорят, ненадолго в Питер, а позже отбыл в Пиндостан, чтобы там получить Главную Премию и неожиданно для недругов помереть от боли в сердце. Все возможно, но этот Исход расценивается мною как манифестация божественной несправедливости…
Одногодка, проживавший на верхнем этаже, которого я встретил по случаю на острове Хейнясенма, что на Ладоге, вспоминая наше донельзя прозрачное детство, разнервничался, да так, что выдавил себе передние зубы, открыл-таки тайну Лехи-цыгана, а именно: «Видишь ли, родился-то он в потрясающей нищете, полнейший дефицит и вакуум, игрушек нет и в помине. И если бы он был бабой, а не мужиком, то с чем бы он игрался?»
Петр, сын И.С., выцарапавший в день своего 60-летия имя любимой собаки на служебном унитазе, в гости в обетованный Кармиэль на Галилейщине не приглашает, так что не с кем теперь потолковать о трех великих белорусских поэтах первой половины XIX: о классике Янке Купале, упавшем по случайной необходимости в лестничный пролет гостиницы «Москва», об Изе Харике и Зелике Аксельдоре, расстрелянных по 58-й статье соответственно в 37-м и 41-м, да и некому предъявить в аэропорту «Бен-Гурион», перепутав карманы, кукиш вместо паспорта.
Из Пантелеймоновской Церкви все медвежьи чучела вынесли, а Спас-на-Крови, что выпрыгивает из дальнего конца Михайловского Сада, надо же (!), открыт нонче для экскурсий. Спасо-Преображенский Собор, Стасовский, даже из тумана приветствует меня своей белизной. Он всегда со мной, моя фокальная точка, мета, трансцендентный перегиб между моими диаметрально противоположными PROZAрушными и STIHIрными помыслами. Ибо неприемлемость предполагаемой зависимости проявляется в некоторых простых предельных случаях. Помните, чему поучал нас Хер Готфрид Вильгельм Лейбниц? «Покой не есть противоположность движению, а лишь демонстрация его предельного случая». Ну, и поделом.
И уже где-то ближе к наступлению собственной осени в слабосеребряной бестолковке усадил себя, любимого, за обеденный стол, содрал с него скатерку в разводах, да и настряпал хрустящими пальцами:
От Орла до решки,
как от Курска до дна,
нанизанная на вешки
ересь видна.
Прожекторы ПВО
ведет чья-то рука,
высовываются в окно
буквы «I.X.»
Значит, беру сдачу
за плату жизни:
или я плачу,
или плачу Отчизне.
Стрелка компаса
бьется под одеялом,
чтобы законтриться,
дайте налом!..
Знак на сигнатуре
стеклянного тела,
выше температуры
гомеостатического предела.
Вылепил слово
из смури и Н2О
пальцы не ловят:
одни буквы «О».
Мы – перезрелые дети,
семя Марса, приплод безбожницы,
Бес Сознательный нас метит
и отправляет в раскрытые ножницы…
Попрекали же меня когда-то «Зачем жрешь вражий шоколад?..»
**********
P.S. Джалиашвили Зураб Отарович. Год рождения: 1946. Ученое звание: Профессор. Ученая степень: Доктор философских наук. Должность: Профессор кафедры Прикладной экономики и маркетинга. Являлся директором Межвузовского центра новых информационных технологий в гуманитарном образовании (1992 - 2003). Окончил ЛИТМО по специальности Математические и счетно-решающие приборы и устройства (1969). Работал в ЛИТМО с 1962 года: лаборант, механик, инженер НИС’а, ст. инженер, ассистент, старший преподаватель, доцент кафедры Вычислительной техники. Кандидат технических наук (05.13.13 – вычислительная техника, 1975), доцент (1985), доктор философских наук (09.00.07 – логика, 1994), профессор по кафедре Философии (1996). Академик Академии информатизации образования. Автор более 60 научных публикаций, авторских свидетельств, методических изданий. В начале марта 2008 скоропостижно скончался от сердечного приступа…