Рейс задержали, как это нередко случается с чартерами. «Доберёшься сама», - резко сказала телефонная трубка голосом мужа. Сама, так сама, как и всегда. «Сама» - было привычным Алькиным состоянием, к которому она давно привыкла и приучила окружающих воспринимать её «сама», как должное. Нашёлся единственный, кто, не подчиняясь Алькиным американизмам, по-прежнему галантно открывал перед ней любую дверь, отодвигал-придвигал для неё стулья, ворча,- «Ты же девочка, позволь себе быть ей», - и укоризненно при этом качал головой. Алька дала ему прозвище «Толмач», как ей представлялось, это было обидным словом, но и Альку обижали постоянные его одёргивания. На самом деле этот молодой мужчина с внешностью и повадками типичного клерка был приставлен к Альке в качестве переводчика год назад одной из фирм, по делам которой Алька летала в Европу. Она много раз встречала его в Москве на различных международных форумах, но заметила лишь однажды, когда он пытался навязать свои услуги Альке, великолепно понимающей английский. Она тогда чётко укоренила своё чувство раздражения по отношению к нему, и этому чувству уже никогда было не суждено покинуть их непростые отношения.
Толмач первым вышел из самолёта, взял свой и Алькин багаж, поймал такси. Декабрь в Москве выдался дождливым и тёплым. Освежились почки на деревьях, даже сбитые с толку птицы, принялись вить гнёзда. Пахло весенней сыростью. Напротив деревянного храма Алька попросила остановить машину. Она медленно вошла в свечную лавку и стала разглядывать неизвестную ей иконку.
- Девушка, что Вы хотите? – из оцепенения Альку вывел резкий женский голос из-за прилавка.
- Я и сама не знаю, чего хочу, наверно, хочу посмотреть поближе вот эту икону. А как она называется? – ответила Алька. В Европе она уже успела отвыкнуть от резкого и грубого тона, обращённого в её сторону. Старушка Европа была более толерантна к Алькиной ранимости.
Церковная приживалка, недовольно ворча, сняла с полки иконку и небрежно швырнула её на прилавок перед Алькой. Светлые лики печально смотрели на Альку из под толстого слоя пыли на прозрачной упаковке. Альке внезапно нестерпимо захотелось скупить здесь все иконы, только бы руки грубой тётки за прилавком их больше никогда не касались.
- Девушка, побыстрее, мы закрываемся! – вновь окрикнула Альку церковная приживалка.
- Как Вы смеете…. – Алька задохнулась от ярости…..
Она не помнила, как потом ставила свечки перед алтарём, не помнила, как вернулась в машину, как машина резко дёрнулась с места и помчалась с огромной скоростью. Она не помнила ничего.
Очнулась Алька уже утром в больничной палате. На тумбочке возле вазы с кроваво-красными розами стояла та самая иконка. « Зачатие Пресвятой Богородицы» - прочитала Алька и попыталась встать. Что-то липкое и горячее обожгло Алькины бёдра. Она провела по ним руками – на ладонях остались кровавые следы.
«Быстро! Готовьте операционную!» - последнее, что услышала Алька, вновь погружаясь в небытие…
За столом реанимационной палаты сидел спиной к Альке врач. Под жёлтым светом лампы он что-то быстро строчил в историю.
- А, Вы уже проснулись! Ну и напугали же Вы всех! Как Вы себя чувствуете? –поворачиваясь, спросил он.
- Хорошо чувствую… А что случилось? – едва слышно, одними губами произнесла Алька.
- Вот и славно! Что случилось, то случилось. Нам не удалось сохранить Вашу беременность, её пришлось прервать. Но всё будет хорошо! Всё непременно должно быть хорошо, правда, коллега? – словно ища поддержки собственным одобрительным словам, произнёс доктор, обращаясь к Альке… Аля кивнула и закрыла глаза…
С той поры прошёл год. Вновь, как и год назад, аэропорт Ганновера жил своей жизнью. Рейс опять задерживали. Алька сидела в мягком кресле и вспоминала этот год: долгий и мучительный развод, поток свадебных предложений, обрушившихся на неё сразу после развода, Париж, подаренный толмачом на Алькин день рождения, смешной проныра-таксист, появление в Алькиной жизни того, кого она так ждала, по которому безумно скучает, и кого так нежно любит – Мастера.
Воспоминания прервал возбуждённый толмач. Он всегда появлялся не вовремя, но всегда приносил своим появлением скорее пользу, чем вред. Вот и на этот раз он протянул Альке чашку с горячим крепким чаем, достал из сумки плед, накрыл им Альку, заботливо подоткнув уголки. Алька была бы ему безмерно благодарна, если бы, ухаживая за ней, он отказался от своих комментариев по поводу неправильного образа её жизни и критики в адрес тех, кто Альке так бесконечно дорог. Но толмача несло…
- Вот я, - изрёк он, присаживаясь рядом с Алькой, - я бы никогда тебя никуда не отпустил! Хочешь работать, работай, но на работу и с работы – только со мной! На шопинг – со мной! Отпуск – со мной!
- К ноге!? – рассмеялась Алька.
- Нет, наоборот, у твоих ног будет весь мир! Я всё для этого сделаю, обещаю!
- Толмачик, дорогой, ну ты же знаешь, ну не люблю я тебя, и не смогу полюбить, как бы ты не старался, не смогу, - ныла на одной ноте Алька, - Ты очень, очень хороший! Но ты не мой Мастер, поэтому шансов на меня у тебя нет никаких!
- Твой Мастер!!! – вскочил, свирепея, толмач, - Да плевал он на тебя, твой Мастер! Каждый раз одни и те же грабли! Сколько можно, Алёна?! Когда, наконец, ты научишься думать о себе и жить, как все живут - правильно?!
- А я и думаю только о себе, - спокойно сказала Алька, а про себя добавила: «Ну и о Мастере… немножко».
Объявили посадку. В самолёте Алька сладко спала, укрытая пледом, на руках толмача, и ей снилось, как она плывёт по тёмным водам своей любимой северной речки, и эта волшебная речка обнимает её своим тёплым и ласковым течением, таким же добрым, как бездонные глаза её любимого Мастера…
- Ты - моё всё! - прошептала Алька. Она много раз тихонько повторяла эти слова Мастеру, но он лишь улыбался во сне, крепко сжимая её в своих объятиях.
Толмач боялся пошевелиться, чтобы не потревожить спящую Альку, он был "калиф на час", в его руках было сокровище, о котором он не смел и мечтать. И это сокровище только что произнесло, что он - её всё! Толмач был счастлив!