Часть 3. гл. 1. Недочеловеки. С. А. Грюнберг

 


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ



ВОЗВРАЩЕНИЕ



Глава 1



Смещённые горизонты


 
1.



Земля, как подстреленная куропатка, переваливалась с боку на бок. Самолёт шёл на посадку.
Под крылом появилась запруженная баржами и плотами река. К реке сбегались, как на водопой, дома. Жаку захотелось провести рукой по загривкам их крыш. Он взглянул на Лили. Её лицо ничего кроме усталости не выражало. Под глазами синели круги. Ей ведь стоило огромного труда получить разрешение сопровождать Жака в Москву. Теперь напряжение сменилось апатией. Она плохо переносила качку. Над Польшей самолёт попал в кучевые облака, его швыряло вверх и вниз. Жак взял ребёнка на руки, иначе бы она его уронила.
Он вспомнил, что у ребёнка должно быть имя, но он стеснялся спросить Лили. «Безымянная. Хорошее имя», - подумал он.
 - Дай мне Иренку, - сказала Лили, как будто угадав его мысль.
Толчок о землю прервал его размышления. Жак не думал, что его ждёт. Он пытался только внести порядок в сумятицу мыслей и ощущений последних дней, последних часов. Это ему плохо удавалось.
Самолёт подрулил к зданию аэровокзала. Это казалось ненужной доводкой детали. Жак слышал, как снаружи приставили трап, видел, как открылись дверцы, но ре поднимался с места. Лили смотрела на него остановившимися как будто в испуге глазами. Немцы повалили гурьбой, внизу их окружили стрелки и отвели в сторону. Жак ждал, пока они сошли, взял чемодан и, спустившись на несколько ступеней по трапу, подал Лили руку. Лили её не взяла, а сбежала вниз почти танцуя. У Жака мелькнула мысль, сто её усталость была притворной, но он устыдился, вспомнив её появление на аэродроме в Германии. Тяжело ступая под своей ношей, Жак спустился вниз. Внизу подошли двое в кепках. Один из кепкастых вынул какую-то бумажку и спросил, не обращая внимания на остановившуюся в нескольких шагах Лили:
- Берзелин Яков Антонович?
- Да...
 - Пойдёмте с нами.
 - Чего им?– спросила Лили, перебрасывая взгляд с одного кепкастого на другого.
 - Он говорит, что нужно выполнить какие-то формальности, солгал Жак.
У Лили было выражение лица, будто она решала сложную задачу.
- Я пойду тоже, - сказала она, с трудом выговаривая слова.
- Эн моман, - сказал тот, который читал бумажку. Он потянул Жака за рукав. – Мы ненадолго задержим вашего ...
Жак кивнул. Пусть она думает, что он идёт с ними добровольно и ничего не опасается. Не прибавлять же к её естественному беспокойству ещё и тревогу за его судьбу.
Они быстро прошли к зданию аэровокзала. Лили рванулась вслед за ними, но васильковые фуражки преградили ей путь.
 - Скорей, - оперативник незаметно ткнул Жака в спину. На верхней ступеньке лестницы он схватил его за руку.
- Оружие!
Оружия у Жака не оказалось.
 - Объясните...
 - Идите, там объяснят.
Перед ним открылась дверь. Он очутился в комнате, единственным убранством которой был некрашеный стол и два стула. Снаружи на окнах виднелась фигурная решётка. Она была жёлтая и выглядела бутафорски. Жак присел на один из стульев, но тут же встал и прошёлся по комнате. Ясно. Его задержали. Теперь ему казалось, что он этого ожидал. Не должен ли он был предупредить Лили? Жак вспомнил Корнблюта. Сколько раз странная нерешительность делала его повинным в несчастьях других!
Ключ в двери повернулся, и те же двое, которые встретили Жака у подножья трапа, повели его вниз. Возле здания аэровокзала стояла обитая чётной жестью грузовая машина с единственным зарешёченным окошком позади. Жака засунули в один из металлических отсеков, расположенных по обе стороны коридорчика, и машина тронулась.
«Везут на Лубянку», - сообразил он. Дорога заняла, однако, больше времени, чем он предполагал. Когда, наконец, открылся металлический ящик, Жаку показалось, что он очутился на дне колодца: зеленоватые, покрытые плесенью стены поднимались вверх, где темнел подсвеченный звёздами клочок неба. На дне колодца фыркали машины. Кругом, не высоте второго этажа, горело ожерелье электрических лампочек в сетчатых намордниках.
Жак не был тут новичком. Только, когда его вызывали сюда в 38-м, он попал прямо в кабинет следователя. Теперь его ввели, так сказать, с заднего хода, мимо пахнущего баней помещения в вестибюль, из которого веером расходились коридоры. К стенам были прикреплены напоминающие шкафы «боксы». В один из них заперли Жака. Через час накормили обедом и повели на «шмон» . Обыск производил пожилой медлительный старшина. Жак нашёл свой чемодан не распакованным, вынул ключ и стал вместе со старшиной проверять его содержимое. Старшина одобрительно крякнул, когда Жак, сняв ремень, положил его в чемодан, и, связав три носовых платка, подпоясался ими. Старшина долго размышлял над подбитыми башмаками Жака, затем вынул из кармана кусачки и принялся методически откусывать головки гвоздей. Жак уселся на скамью и с вздохами наблюдал, как от башмаков отходили подошвы.
 - Вы, я вижу, опыт уже имеете, - сказал старшина. – Тапочки надо было захватить.
 - Меня подобрали на аэродроме.
Старшина не высказал удивления, а, закончив свою операцию и подслеповато щурясь, подсунул Жаку какую-то бумажку и показал место, где тот должен был расписаться.
Затем Жака снова отвели в бокс, но ненадолго. Осматривавшая его женщина-врач нашла Жака «в полном порядке» Она посмотрела на выколотый на руке номер, ничего не сказала, но записала номер в рубрику «особые приметы». Потом Жак в течение нескольких часов смотрел до боли в глазах на раскалённую нить элетролампочки. У него отобрали часы, но он угадывал время: было два часа, когда его повели на допрос. Следователь, молодой ещё человек, назвав Жака по имени и отчеству, осведомился о его самочувствии, затем принялся сверять персональные данные. Жак отвечал с величайшей готовностью исправить малейшую неточность. В боковую дверь вошли двое: полковник и некто в гражданском. Полковник уставился на Жака и кивнул гражданскому: «тот самый».
- Раз вы попались, Берзелин, я бы посоветовал вам чистосердечно сознаться в ваших преступлениях.
Жак поблагодарил полковника за добрый совет, но заметил, что за вою жизнь он совершил столько преступлений, что ему трудно сообразить, в каком именно он должен сознаться.
Полковник казался вначале озадаченным, затем налился кровью и крикнул:
- Не забывайте, где находитесь!
- К сожалению, я этого забыть не могу.
- Выпишите ему четверо суток!
Полковник повернулся к двери, пропустив сопровождавшего его штатского.
Следователь сожалеюще покачал головой:
- Не ожидал от вас, Берзелин.
Жак удивился, когда из комнаты следователя его спустили на лифте на четвёртый этаж и выдали постельное бельё. Камера напоминала номер провинциальной гостиницы. Вдоль стен стояли койки. С одной из них поднялся человек, будто посыпанный пылью. Он указал Жаку свободную койку и спросил шёпотом, чтобы не разбудить других, кто он, откуда, за что и когда. «Мы здесь все военные», - пояснил он.
... Тогда, в свою первую проведённую в тюрьме ночь, Жак долго разглядывал разложенное на койке постельное бельё. Бельё хранило запах стирки, свободно гуляющего ветра. Было паршиво.
Лишь месяц спустя Жаку показали под расписку ордер на арест. Товарищи по камере отсоветовали ему заявлять протест: «Ничего не выйдет». Всё же Жак написал заявление прокурору. Он писал: «У меня такое впечатление, будто я переплыл бурную реку с множеством подводных камней и водоворотов, и когда выбрался, наконец, на спасительный как будто берег, он оказался болотом».
В следующий раз во время допроса в кабинет то и дело заходили какие-то молодчики и, показывая на Жака пальцами, хохотали: «Поэт?!» Следователь каждый раз подтверждал: «Он самый. Когда преступнику нечего сказать в своё оправдание, он ударяется в поэзию».
Однажды по окончании допроса следователь, устало уставясь на спинку кресла, сказал, не глядя на Жака:
- Возможно, в другое время вы отделались бы лёгким испугом, а теперь придётся загорать.
- Почему? – поинтересовался Жак.
- Наши успехи вызывают противодействие со стороны классового врага.
- Я классовый враг?
Следователь ничего не ответил и, подняв трубку, проговорил:
Отвести...
Иногда казалось, он сочувственно выслушивал Жака, а затем, напялив на себя маску инквизитора, писал протокол, и всё принимало вид какой-то мрачной фантасмагории. Однажды в самом начале допроса следователь взял со стола лист бумаги и прочёл:
- Так называемая подпольная антифашистская группа в лагере была на самом деле ничем иным, как созданной с провокационной целью по указанию гестапо организацией. Во главе её стоял заведомый провокатор Гезельхер.
Отложив в сторону бумагу, следователь просверлил глазами Жака и добавил:
- Ваша же позорная роль заключалась в том, что, выдавая себя за еврея, вы втирались в доверие к заключённым еврейской национальности и устанавливали за ними слежку. По прибытии в лагерь вас поместили в так называемый оздоровительный барак, где вы получили усиленное питание и были освобождены от работы. После выписки вас назначили диспетчером авторемонтного завода, хотя у вас не было надлежащей квалификации. Не только ваша измена родине, но и предательство по отношению к вашим товарищам очевидны и совершенно бесспорны.
Жаку показалось, что какая-то птица опустилась на его голову и клевала его мозг. Масляным пятном всплыла соглашательская мысль: «А вдруг организация была действительно создана гестапо, Мы только об этом не знали? Если даже Гётц давал мне понять, что это так...»
Яркий свет настольной лампы слепил глаза. Жаку показалось, что за его спиной стоят Яша, Пашка, Рули, Корнблют, толпа гефтлингов. Жак испуганно повернулся. Следователь поставил перед ним стакан воды.
- Вам ничего не удастся опровергнуть.
- Напрасно вы берёте на себя роль могильщика правды, - сказал Жак.
... Идеи обыкновенно вызревают медленно, но прорастают внезапно. До сих пор история представлялась Жаку отвлечённой. Вдруг он обнаружил, что участвует в ней. Раньше отступление от исторической правды казалась Жаку допустимой художественной вольностью. Теперь эта вольность ударила по нему. Из абстрактной истории недавнее прошлое превращалось в его собственную судьбу.
- Историю нельзя толковать как угодно, - сказал он вслух и замолк.
Пауза длилась долго. Следователь пожал плечами:
- Ерунду говорите.
К мнению следователя присоединились товарищи Жака по камере. «Пыльная голова» – нещедрый на высказывания староста камеры, заявил, что при существующей системе следствия шансы на выявление истины ничтожны. Бюрократизм цепко держит следователей в своих разграфлённых когтях. «Пыльная голова» говорил со знанием дела – он был военным юристом первого ранга.
Среди товарищей Жака по камере затесался один румынский генерал. Он цеплялся за Жака и рассказывал ему скабрёзные истории: в камере один Жак понимал его французскую тарабарщину. Младшим по званию в камере был капитан танковых войск. В сорок втором он попал в плен, бежал и сражался в одном из партизанских отрядов Белоруссии. После демобилизации его арестовали, обвинив в том, что он был подослан немцами. Жак чувствовал к этому морально раздавленному человеку глубокую симпатию не только из-за сходства их судеб, но и потому, что капитан невыносимо страдал от крушения своих представлений о советском правосудии и непогрешимости советских чекистов. Пятым в камере был болтливый начштаба дивизии. Хвастаясь своими связями в высших сферах, он выставлял на показ продажность и бездарность «некоторых руководящих товарищей». Захлёбываясь от восторга, он повествовал, как один военачальник тащил с собой в обозе десятки пианино, тюки ковров и в придачу целый гарем.
Начштаба был Жаку глубоко противен.
Однажды под вечер двери в камеру открылись, старший сержант вызвал заключённого «на Б.» Жак собрал свои пожитки, попрощавшись, стал себя подбадривать: «Хуже, чем было, не будет».
Новое место заключения – новый мир. Где-то совсем близко была аэродинамическая труба. С утра и до вечера она исторгала страшный вой, превращая все остальные звуки в пыль. Эта пыль оседала и грозила удушьем каждому, кто в неё попадал.
Полукруглый свод над головой и маленькое встроенное высоко оконце действовали угнетающе. В камере оказались двое - генерал-майор и полковник. Они принадлежали к числу «законсервированных». Следствие по их делам было закончено, их держали «до особого распоряжения». Иногда то одного, то другого вызывали к следователю, тогда оставшийся в камере предупреждал Жака о грозящей ему со стороны отсутствующего опасности: «Наседка!» Жак был уверен, что когда его вызывали к следователю, те двое так же называли его.
В тридцать восьмом году генерал-майор, ещё в звании полковника, был обвинён в участии в так называемом офицерском заговоре. Продержав год в тюрьме и допросив «с пристрастием», полковника освободили. В сорок третьем он командовал корпусом, отличился и был награждён орденом Ленина. С фронта его откомандировали в академию. Кто-то донёс, что он, не стесняясь в выражениях, высказывался по адресу верховного командования. В те годы такая бдительность вменялась в обязанность.
Что касается полковника, то с ним обращались жестоко, требуя признания, что он был подкуплен немцами. Отягощающей уликой служила его немецкая фамилия. На самом деле он был сыном чешского краснодерёвщика и родился в Питере. Он был крупным специалистом по зенитной артиллерии, талантливым математиком. Время пребывания в тюрьме он использовал для изысканий в области теории чисел. В сороковом году он, как член коллегии военных специалистов, посетил Германию. Каждый член этой делегации составил отчёт о виденном. Когда началась война, оказалось, что немцы кое-что утаили. Членов делегации арестовали по обвинению в преднамеренной дезинформации советского правительства.
Несмотря на все примеры обратного, Жак верил, что правда восторжествует. Крушение Третьего Райха укрепляло его в этой вере.
... Сквозь посиневшее от времени тюремное оконце в погожие летние дни в камеру проникал и двигался по стене луч света. Что бы ни происходило, луч продолжал своё путешествие, пока не исчезал в простенке. Это было и утешение и предостережение: поступь времени одинакова и в счастье и в несчастье.
Следствие по делу продолжалось. На смену подверженному иногда приступам чувствительности молодому следователю пришёл представитель карающей Фемиды в ранге подполковника. Он восседал за своим письменным столом наподобие Будды, которому земные страсти и страдания нипочём. Своими квадратными челюстями он разламывал в труху любые возражения и оправдания. Разрозненные факты он свёл к системе: выходило, что преступление Жака было подготовлено его воспитанием, а идеологические шатания присущи ему как представителю мелкобуржуазного класса. Тот, кто мог клеветать на вождя народов, способен на всё. Подлинные слова Жака о Сталине в протоколе приведены не были: слишком кощунственно они звучали.
- Вы откровенны только в мелочах, а основное утаиваете, - крякал следователь.
Он по 10 раз переделывал протоколы. Жак присутствовал при их исправлении в качестве немого свидетеля. В камере он высказал своё недоумение. Его более опытные товарищи подняли его на смех: «Ведь он за каждый лишний час получает сверхурочные!»
Жака допрашивали каждую ночь, а днём ему не давали спать. Он был доведён до такого состояния, что всё становилось ему безразличным. Не моргнув глазом, он мог бы подписать и свой смертный приговор.
Жак тешил себя мыслью, что каждый новый протокол опровергает предыдущие. Он не знал, что по мере того, как появлялись новые редакции, старые уничтожались. В конце концов выяснилось, что Жак чуть ли не с пелёнок был контрреволюционером. Всё это было настолько несуразно, Что, пожалуй, любой судья, прочитав показания, должен был придти к выводу, что либо Жак, либо следователь спятил с ума. Он и здесь ошибался: никакой судья не читал протоколов. Жак был осуждён заочно Особым Совещанием.
Когда Жака известили, что его приговорили к 10 годам заключения в ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь) «за измену родине», у него возникло ощущение, что он участвует в фарсе, разыгрываемом трагедийными актёрами. Он иронически поклонился сотруднику, предложившему ему подписать извещение, и сказал:
- Теперь я знаю, кто я есть.



3.


Старшина схватил чемоданы Лили и понёс их к легковой машине. Она не удостоила его взглядом. Своим пружинистым шагом она направилась к зданию аэровокзала, куда кепкастые увели Жака. Старшина бросил чемоданы на полпути и поспешил за ней. К счастью на крыльце аэровокзала появилось начальство.
- Кэс кэ ву вуле? – запальчиво спросила Лили старшину.
Тот отступил, давая начальству место для разбега.
Но кепкастые не воспользовались этой возможностью. Они вежливо поклонились.
- Вы навлекаете на себя неприятности, - сказал старший из них, вынимая руку из кармана пальто. Рука была влажной. «Какой дурак предписал носить летом плащи!» Громко он сказал:
- Полковник Ковальчук ждёт вас у себя дома.
- О! Колонэль Ковальчук! – с радостным оживлением подхватила Лили, - комман сё портиль? Жё нёле вю дёпюи...
- Уй - сказал тот в явном замешательстве.
- Где он есть? – подбирая слова, спросила Лили.
Интуитивно тот понял, что Лили валяет дурака. Он тронул пальцем козырёк кепки.
- Хорошо, - сказала она.
Лили не была уверена, какой гласной кончается это слово. Поэтому оно прозвучало как будто в раздумье.
...Её усадили в машину. Один из оперативников сел рядом с ней, другой возле водителя. Эмка тронулась. Они выехали на бульвар. Полуразвалившиеся двухэтажные домишки чередовались с высокими зданиями современного типа. На какой-то площади стояли неубранные противотанковые «ежи». Лили с любопытством оглядывалась, запоминая каждую деталь, как мальчик из сказки: были бы камешки, она бы побросала их, чтобы заметить дорогу. Улицы становились теснее. Они въехали в какой-то поднимающийся в гору переулок и остановились у пятиэтажного дома. Сидевший возле водителя оперативник взял чемодан Лили, а молчавший всю дорогу её сосед, открыв дверцу, сказал:
- Пожалуйста.
Втроём они поднялись на третий этаж. Оперативник вынул из кармана ключ и отпер им дверь. В первое мгновение Лили заколебалась, но оперативник повторил своё «пожалуйста» на этот раз более настойчиво. Она вошла.
Комната казалась ей необитаемой. Столовая была обставлена мебелью светлого дуба, которая казалась только что доставленной из магазина. На столе лежала сохранившая складки скатерть. Занавески на окнах топорщились от крахмала.
Воспользовавшись тем, что оперативники удалились на кухню, Лили села на диван, развернула ребёнка и дала ему грудь. Девочка, почувствовав свободу, задвигала ручонками, скривила ротик и неуверенно запищала. Лили прижала ребёнка к себе, посмотрела на дверь и сказала:
- Тише. Здесь дяди-буки, плакать нельзя.
Девочка, словно поняв её, притихла и, схватив ручонками грудь, забрала сосок в рот. Лили перестала думать.
Она не заметила, как дверь в квартиру открылась. Кто-то прошагал по коридору, вошёл в кухню. Потом вернулся и постучал, хотя дверь была открыта.
- Прошу прощения. Всё это было для меня полной неожиданностью. Предупредить я не мог.
- А. мсье Ковальчук, - не выказав никакого удивления, произнесла Лили и прикрыла грудь. Молчание. Оно позволило Лили привести себя внутренне в порядок. Она взглянула на Ковальчука и поиграла пальцами.
- Вы мне как-то сказали, мсье Ковальчук, что не следует ничего начинать, если не представляешь себе конца. Мне кажется, что о конце вы не задумывались. Ещё в Германии вы сообщили мне вашу точку зрения насчёт событий в лагере. Я вам тогда сказала и повторяю: всё это вздор. И потом: вы знали не хуже меня, что ожидает Берзелина. Вы приложили руку к тому, чтобы было так, а не иначе. Вы сбились со своего пути, мсье Ковальчук, это на вас не похоже.
Она была рада, что может говорить с этим человеком по-французски. Фёдор Николаевич подошёл к окну, опустил шторы и закурил.
- Вы хотите знать правду?
Лили не ответила.
- Правда, дорогой товарищ, это бедная невеста. Давайте соберём ей приданое. Вы сообщите то, что вы знаете, я уже сообщил, а там разберутся, из какого материала шить фату.
- Мсье Ковальчук, - не унималась Лили. – Вы начинаете меня пугать. Вы шутите, а это у вас не получается.
- Я не шучу. Было бы возможным шутить, я бы это сделал, чтобы вас успокоить.
- Вы можете обижаться на меня, но я вам скажу: вы бываете храбрым там, где требуется действие, но в мыслях вы трус. Вы даже боитесь высказать своё мнение.
- Обратное было бы хуже.
- Я так думаю, иначе бы не говорила. И ещё хочу сказать вам: я буду добиваться освобождения Берзелина. Я пошла на то, чтобы сопровождать его в Россию, потому что хотела защитить его.
Фёдор Николаевич взглянул на Лили. Она сидела на диване, опёршись на спинку, и оглядывала свои ногти.
- Ваши люди привезли меня сюда и сказали, что это ваша квартира. Зачем всё это? Когда Берзелина отправили в фильтрационный лагерь, вы мне сказали, что это ничего, что все военнопленные должны пройти проверку. Как это называть?
- Всё это не так просто, как вам кажется. На судьбу Берзелина я никакого влияния оказать не мог. Что касается квартиры, то она моя. В том смысле, что представлена в моё распоряжение. Правда, я её редко пользуюсь. У меня много работы, и я, можно сказать, не выхожу из кабинета.
- Какая работа? Невиновных сажать?
- Лилиан Самуиловна, вы заблуждаетесь и меня оскорбляете. Я никакого отношения к арестам не имею.
- И к аресту Берзелина?
Он двинул плечом.
- Вся беда в том, что им заинтересовались. Вы его, конечно, знаете с хорошей стороны, но не всё. Человек может казаться и таким и сяким.
- Почему вы пытаетесь очернить его, мсье Ковальчук?
- Напрасно вы так думаете.
- Послушайте, я знаю Берзелина не только с хорошей стороны. Но знаю также, что он не предатель. И самое страшное, что вы делаете вид, будто не убеждены в этом.
- Даже если бы я был уверен в его невиновности, я бы ничего сделать не мог.
- Почему?
- В отношении таких, как Берзелин, есть установка.
- Какая?
- Лес рубят – щепки летят.
- А почему лес рубят?
- Видно, так надо.
- Вы не знаете? Но хотя бы догадываетесь?
- Я гадать не люблю, Лилиан Самуиловна. Я жду, пока мне разъяснят. Так меня воспитали.
- И вы всегда ждёте разъяснений?
Он помолчал, потом сказал:
- Боюсь, вы этого не поймёте. Есть слепое послушание, но есть и послушание, основанное на доверии. Я доверяю человеку, который руководит страной, который привёл нас к победе и направляет все наши усилия. Я не могу ему не доверять. Иначе мне пришлось бы усомниться во всём, даже в самом себе.
- Вы хотите сказать, что Сталин знает всё?
- Товарищ Сталин знает всё существенное.
- Сталин знает и про арест Берзелина?
- Берзелин не такая личность, чтобы им интересовался товарищ Сталин. Берзелин в числе тех, которых велено изолировать. Не нам с вами судить, правильно это или нет. Для меня совершенно достаточно, что это делается с ведома товарища Сталина.
- Значит, о действиях Сталина мы не имеем права судить?
- С вами опасно говорить. Вы ещё станете утверждать, что товарищ Сталин ошибается.
- Вы очень боитесь такого предположения?
Ковальчук не ответил. Он прикидывал в уме, во что ему обойдётся эта женщина. Не в деньгах, конечно, дело. Но что будет, если вскроется, что он, прикрываясь своим служебным положением, прятал ей, предоставив в её распоряжение свою казённую квартиру. Ведь и сама она довольно сомнительная личность. Роясь в архивах лагерной администрации, он наткнулся на предписание Гиммлера щадить заключённую Шаригёс, урождённую Брон. Что означает эта забота о еврейке, обвинённой к тому же в связи с Движением Сопротивления во Франции? К тому же еврейка ли она? Ведь из другого документа следовало, что её отцом был венгерский магнат граф Чакки. Чего он сам от неё хочет? Ему было ясно, но он упорно не сознавался в этом: ни одна женщина не производила на него такого впечатления, как эта. Она неотступно занимала его воображение, мешала ему работать. Он впитал в себя её голос, движения, весь её облик. Не запутался ли он вконец? Он с опаской взглянул на Лили: как бы она своим женским чутьём не догадалась о его смятении. Что ещё могло придать ей смелость так говорить с ним?
- Я хотела бы знать, - снова заговорила Лили, - чего я могу ожидать от вас. Но я хочу вас предупредить: не думайте, что я нахожусь в вашей власти. Насколько мне известно, в Москве имеется французское посольство.
Ковальчука аж передёрнуло.
- Если у вас есть намерение обратиться за защитой в представительство пока ещё буржуазного государства, то нам с вами не о чём говорить. Я не намерен вам доказывать, что такой шаг был бы бесполезен, я хочу только сказать, что вы выбрали неправильный путь. Что касается меня, то я прошу считать меня посторонним лицом. Я интересовался вами, не Берзелиным. По отношению к вам я не чувствую никакой вины. Я передаю эту квартиру в ваше распоряжение. В Москве это много значит. В правом ящике буфета лежат ваши деньги. Криницкий перечислил сюда вашу зарплату. Обеды вам будут приносить на дом, молоко тоже. Больше я ничего для вас сделать не могу. Обычно говорят «хочу, но не могу», но я вам этого не скажу. Вам это нужно знать, чтобы не ошибаться.
- Я не говорю «спасибо». Ведь я не знаю, зачем вы это делаете.
Он кивнул не то в знак согласия, не то прощаясь.



4.


Варвара Николаевна, немолодая женщина, прибирала в квартире и приносила молоко по утрам и обед и ужин из столовой. Она делала вид, что отношение Ковальчука к хозяйке её не касается. Лили понимала, что она приставлена к ней ещё и для наблюдения, но ей это не мешало относиться к женщине просто, искренне. Та, казалось, платила ей взаимностью. Маленькую Иренку Варвара Николаевна полюбила и приносила ей леденцы, пока Лили, опасаясь за желудок ребёнка, не запретила ей этого.
- Не бойся, я таких пятерых вырастила, - возразила та. – Тоже без мужика. Старшему теперь 22. Воевал, под Берлином стоял. Теперь врагов народа стережёт. Младшая в четвёртый класс ходит. Парнишка в ремесленном. Ещё одна дочка на заводе. И все они у меня от разных хахалей.
Варвара Николаевна испытывающе поглядела на Лили. Лили поёжилась.
- С моим мужем произошло несчастье.
Варвара Николаевна вздохнула.
- Жив?
Лили кивнула.
- А как если встретить придётся? Ты к другому ушла?
- Нет, сказала Лили, - ни к кому я не ушла и не уйду.
- Не зарекайся. С молодостью и гордость проходит. Будешь ждать, состаришься, а там – кому нужна? Опять же, дочку воспитывать придётся. Одной-то тяжко.
- Вы же смогли.
- Я? Ты себя не ровняй. Ты, хоть и учёная, а в жизни что понимаешь?
Лили задумалась. Жизни она действительно не знала. Детство, юность, краткая влюблённость. Всё это протекло как за окном вагона. Тюрьма, лагерь, борьба за Жака. Вот и весь её опыт. Боже мой, хватит ли его! А может, она слишком понадеялась на себя, чтобы приехать в эту страну, которая поглотила Жака и, чего доброго, поглотит и её?
Ей сделалось страшно.
Фёдор Николаевич появлялся нерегулярно, один – два раза в неделю, приносил книжки, в основном французские романы, изданные столетие назад. На книгах стоял штамп: «Клуб работников НКВД – НКГБ. Когда он приходил, Лили ставила чай и шла переодеваться. Даже когда она не выходила, она одевалась, как будто собиралась в гости. Выходное платье служило ей бронёй, которая позволяла ей чувствовать себя менее уязвимой. Несколько раз Ковальчук возил её в театр, на оперные и балетные спектакли. Оперы казались ей скучноватыми, действия нужно было дожидаться уж слишком подолгу. Что касается, то Лили была поражена техническим совершенством балерин, но в целом и балет оставлял её равнодушной. «Красиво, но бездумно», -
сказала она Фёдору Николаевичу, долго подбирая слова на французском языке.
--А вы считаете себя взрослой? – спросил Фёдор Николаевич.
Она посмотрела на него с обидой подростка.
- И даже матерью.
- Это не перестаёт меня удивлять.
Был антракт. Они прогуливались по широкому коридору, окружавшему ложи. Сквозь застеклённые двери фойе виднелись плывущие, как в аквариуме, фигуры. Лили подумала, что с той стороны и они оба кажутся какими-то рыбами.
Она заговорила о своей бездеятельности.
- А что вы умеете делать? – спросил Фёдор Николаевич.
- Помимо того, что я училась танцу, я работала секретаршей...
Не совсем уверенная, какое впечатление произведут её слова, она подняла глаза. Ковальчук смотрел на неё внимательно, даже несколько испытывающе.
- Об этом надо подумать, - сказал он наконец.
Лили кивнула. Она была благодарна Фёдору Николаевичу хотя бы за то, что он старается её понять.
Из театра они возвращались домой пешком. Была гололедица, и Лили, поскользнувшись, схватила Фёдора Николаевича за руку. Он поддержал её за локоть, как ей показалось, дольше, чем следовало бы.
- Не надо, - сказала она, пытаясь освободиться.
Он прижал её локоть ещё сильнее.
- Вы ожидаете от меня платы за ваше обещание помочь мне найти работу? – спросила Лили.
Он оставил её локоть.
- Во-первых, я вам не обещал, а во-вторых... Послушайте, Лили...
Первый раз Фёдор Николаевич назвал её по имени.
- У меня обычно не хватает времени, чтобы разобраться в моих чувствах. Вы мне просто нужны. И очень.
Она ждала, что он ещё скажет, но Фёдор Николаевич молчал.
- Это накладывает на меня какие-нибудь обязательства?
- Не обязательства, но, если можете, помогите мне... Это было бы просто по-человечески.
- А вы всегда относились ко мне «просто по-человечески»?
- С вами в мою жизнь вошло что-то, чего мне не хватало. Я даже думаю, что без этого жить чрезвычайно трудно. Неудивительно, если я пытаюсь задержать вас, пересадить в свою почву.
Она задвигала нижней челюстью и тихо сказала:
- Не смейте. Вообще. Между нами Берзелин.
- Берзелин, это призрак. Он не может стоять между нами.
- Однако, это удобно, - сказала или, - превращать человека в призрак, а потом...
Её голос прозвучал на морозе звонко и резко, как разбивающееся стекло.
- Я уже говорил вам, я тут не при чём. Но я вам не мешаю предпринимать, что хотите для его освобождения.
- Не мешаете, но и не помогаете?
- Если я добиваюсь чего-нибудь, то рассчитываю только на себя.
Он подвёл её к дому и остановился. Лили равнодушно встретила его вопросительный взгляд. Она сказала, глядя поверх него:
- Я постараюсь следовать вашему примеру.





5.


Она узнала адрес приёмной председателя Президиума Верховного Совета. Записалась. В день приёма она нервничала. Иренка капризничала. В сердцах она ткнула ей соску.
- Так не годится. Может задохнуться.
Варвара Николаевна взяла Иренку на руки. Та сразу притихла. Лили ревниво глянула на работницу.
Её принял один из секретарей в полувоенной форме. Рассеянно выслушав, заявил, что нужно ждать окончания следствия. Лили обратилась к генеральному прокурору. В ответ она получила письмо на бланке. Только фамилия была вписана от руки. Содержание было то же.
Бланк остался лежать на столе, когда вечером пришёл Фёдор Николаевич. Лили была на кухне. Фёдор Николаевич взял письмо, стиснул зубы, сделал несколько шагов к двери.
- Что это такое? – спросил он Лили, когда она вернулась в комнату.
- Вы же обещали, что не будете мешать.
- Письмо пришло на мой адрес.
- Ну, и что?
- Как вы не понимаете? Я – государственный служащий, и квартира эта казённая.
- А ходить со мной в театр, это вы можете?
- Я знаю. Но на это я могу ответить. А тут квартира.
- Простите, - сказала она. – Я попытаюсь найти другую квартиру.
- Я вам запрещаю, слышите?
- Что?
Ночь она провела за письмом к Сталину. Она сначала написала по-русски, потом разорвала это письмо. Ей казалось, что она путается в каких-то языковых дебрях. Решила написать по-французски.
Следующий день прошёл в поисках комнаты. Когда вечером после напрасных поисков она, измученная, вернулась домой, на столе лежала записка от Фёдора Николаевича: «Я погорячился. Всё равно завяз. Простите. Оставайтесь на месте. Между прочим, квартиры вы всё равно не найдёте. Только, если будете писать, дайте обратный адрес «до востребования».
На третий день она получила повестку: «Явиться в бюро пропусков НКГБ»
Что это могло значить? Она пошла по указанному адресу. В бюро пропусков долго сверяли повестку с какими-то списками, куда-то звонили. У окошка стоял человек в шинели без погонов, потом придвинулся, как будто нечаянно, и спросил со школьным произношением:
- Парле ву франсэ?
- Вьен сюр.
Человек сдвинул фуражку на голове, лоб был прорезан шрамом. Он сделал ей знак отойти в сторону.
- Вы хотите что-нибудь узнать, или вас вызвали? – спросил он по-русски. Очевидно, запас французских слов у него иссяк.
- Я вас не понимаю, - ответила Лили. – Кто вы?
- Я партизанил в Лотарингии. По произношению понял, что вы француженка. Так что?
- Если можете, сматывайтесь отсюда. Если нельзя – вы ничего не знаете. Это будет лучше для вас и для тех, с кем вы имели дело..
- Не понимаю, - повторила Лили на этот раз искренне и настойчиво. – Что вы хотите этим сказать?
Человек со шрамом махнул рукой.
- Ну вас к чёрту!
Лили оглянулась. Помещение было полно людей. В окошко высунулась голова дежурного.
- Фамилия?
- Шеригёс.
В её руках был пропуск.
Лили оглянулась. Партизана не было. Она вышла на улицу. После грязного, затоптанного помещения улица показалась ей опрятной. С тихим шелестом сновали троллейбусы. Остановленные на перекрёстке легковые машины нетерпеливо хрюкали, как стадо свиней. Стоит ли туда идти, может, вернуться? За дверью внушительного здания в стиле ренессанса гладко выбритый сержант проверил её пропуск. Потом передал другому. Тот повёл её по лестнице, на каждом этаже менялась эстафета. По обе стороны стояли, как изваяния, солдаты с винтовками. На пятом или шестом этаже провожатый остановился. Он открыл перед нею дверь:
- Проходите.
Сержант подошёл к письменному столу, за которым сидел человек в штатском, что-то сказал и положил пропуск на стол. Человек в штатском бегло взглянул на Лили и вышел в соседнюю комнату. Через некоторое время он вернулся и сказал:
- Посидите.
Он углубился в какие-то бумаги. Тишина. Внезапно он вскинул голову и спросил, как будто обращаясь к стене:
- За что вас арестовали в Париже?
- Вы меня спрашиваете?
- Отвечайте, - тем же тоном, не глядя на Лили, бросил он.
- Меня арестовали за еврейскую фамилию, которую я носила.
- На квартире режиссёра Поля-Антуана?
- Да.
- Что вы там делали?
- Я работала у него секретаршей.
- Он делился с вами своими политическими взглядами?
Лили пожала плечами.
- О политике он со мною не говорил.
- Вы знали, что Поль-Антуан участник движения Сопротивления?
- Не знала.
- Кто вам дал задание следить за режиссёром Полем-Антуаном?
И снова Лили ничего не понимала.
- Не прикидывайтесь дурочкой.
- На такие вопросы я не отвечаю.
Сзади шевельнулся солдат. Следователь остановил его взглядом.
- Я вас вызвал не для того, чтобы с вами в бирюльки играть. Отвечайте, или я вас задержу, пока не добьюсь ответа.
- Никто не давал мне никаких заданий.
- У нас есть сведения, что вы были в гестапо своим человеком.
- Это клевета.
- Чем вы докажете?
- Хотя бы тем, что меня арестовали и долго держали в тюрьме. Больше года держали, а оттуда отправили в лагерь смерти.
Он присвистнул.
- Секретаршей гауптштурмфюрера!
- Подпольная антифашистская организация поставила меня на эту работу.
- Организация была лавочкой гестапо.
- Ложь.
- Вы словами не бросайтесь. Мы можем заставить вас говорить правду.
- Я французская подданная. И потом, какое вы имеете право допрашивать меня о вещах, которые вас не касаются!
- Нас всё касается.
- Я расскажу полковнику Ковальчуку, как вы со мной обращаетесь.
- Вам не спрятаться за его спиной. Кстати, она запятнана близостью с вами.
- Легче всего бросать обвинения.
Лили сказала это по-французски, но ей показалось, что она говорит на чужом языке. Она взглянула на лицо следователя, испугавшись собственной дерзости. Его глаза словно вытекли, оставив на дне глазниц мутный осадок. Что всё это значит? Зачем её спрашивают про Париж, про Поля-Антуана? Её хотят загнать в сети. Как избежать этого? Беспомощно оглядывая помещение с выцветшими обоями, она заметила, как сзади открылась дверь, и человек в генеральском мундире с выбритым наголо черепом проследовал в смежную комнату, оставив в кильватере подобострастно склонившегося над письменным столом следователя.
- Жду, - бросил он на ходу.
Следователь сорвался с места и, догнав генерала, протянул ему какой-то лист бумаги.
- Ладно, потом. А с этой долго не возись.
Он исчез за обитой клеёнкой дверью.
Следователь вернулся к письменному столу, достал из ящика бумагу большого формата в клетку, ручку и школьную чернильницу и положил всё это на стол перед Лили.
- Вы внебрачная дочь венгерского магната, графа Чакки?
Лили пожала плечами.
- Да или нет?
- Я этого не знаю.
- Пишите.
- Что писать?
- Всё. Кто вы, откуда, как вы дошли до жизни такой.
- Какой?
- Вы сами знаете.
Следователь прошёл в дверь генеральского кабинета, оставив Лили вдвоём с солдатом. Она не знала, что подвергается испытанию. Может быть, сунуть солдату какую-нибудь записку? Попытаться передать ему адрес или деньги? Но, если это было так, то следователь обманулся в своих ожиданиях. Лили обмакнула перо и, склонившись над бумагой, вывела на всю страницу одно слово: «Мерд».



6.


У блеснувшего красным глазом светофора остановился переполненный автобус и три легковых машины. Между сидениями протиснулся майор танковых войск в парадной форме. Он принялся барабанить в стекло. В легковой машине рядом с водителем сидел полковник в фуражке с малиновым околышем и васильковым верхом. Он взглянул поверх головы шофёра в окно автобуса. Неизвестно, узнал ли он в стучавшем по стеклу майора, или это был знак водителю, но полковник кивнул. Как раз красный свет сменился жёлтым. У автобуса, видимо, было испорчено сцепление, машина рванула так, что пассажиры попадали друг на друга. Майор качнулся на сидевшую передним женщину. Та гневно отодвинулась. Майор почему-то взял под козырёк и стал пробираться к выходу. Очутившись на тротуаре, он оглянулся. Легковая машина стояла в нескольких шагах впереди. Полковник открыл дверцы и, как только майор подошёл, спросил, не меняя выражение лица:
- В Москве?
Танкист кивнул. Ему не терпелось сообщить:
- Вызвали в Москву. Орденом Отечественной войны наградили. Осенью в академию.
Полковник слушал рассеянно, занявшись регулятором дворника.
- Испорчен, - утомлённо- пренебрежительным тоном протянул шофёр.
- Садись.
Машина тронулась.
- Что там говорят в провинции? – обратился полковник к севшему на заднее сидение майору.
- Люди испуганы, ответил тот. – Сначала гитлеровцы, а теперь... Не понимают. Уж больно их много развелось, всех этих полицаев, бургомистров. И меня пугали, когда я в Москву собирался. Попадаются и невиновные.
- Будто, - иронически бросил полковник через плечо.
Майор помолчал, потом сказал со вздохом:
- Точно говорю. Братишку арестовали. На флоте служил. Немец миноносец потопил. Вся команда погибла, спаслись только боцман и брат. Обоих взяли.
Полковник на это ничего не сказал. Потом, повернувшись, спросил:
- Хлопотал?
- Чего там!.. Но хорошо, что встретились. Самуила Брона помните?
- Берзелина? – спросил полковник, как будто вспоминая.
- Говорят, его арестовали.
- Откуда это известно?
- Я с ребятами встречался, они и сказали.
- Ну и что?
- Как что? Такой человек, себя не жалел, и на тебе.
Полковник повернулся к водителю:
- На Сретенку.
Они ехали молча. Темнело.
Выйдя из машины, полковник взглянул на окна третьего этажа. В окнах было темно. Мысленно он выругал себя за привычку смотреть на окна. Последний раз видел её полтора месяца тому назад...
- Вот и приехали. Зайдём сперва в продовольственный. Ты мне больше не нужен, - бросил он в сторону шофёра.
Взяв майора за рукав, он повёл его к двери тускло освещённого магазина. Завмаг подбежал к ним, кивнул на дверь конторы. Вскоре на письменном столе появилась бутылка водки, сыр, свинина, тушёнка. Всё это было завёрнуто в чертёжную бумагу. Могло сойти и за свёрток с запчастями.
Поднимаясь на третий этаж, полковник что-то бубнил, постукивая на ходу по перилам. Он открыл дверь, нащупал выключатель и, не снимая шинели, прошёл в столовую. В буфете он поискал стаканы, нож и вилки, но, не найдя ничего, выругался.
- Придётся так. Давай, выпьем.
Несмотря на подчёркнуто радушный жест, предложение прозвучало не очень приветливо.
- Насчёт ареста Берзелина ничего сказать не могу.
Он доверительно тронул руку майора.
- Сейчас речь идёт не о том, кто что сделал. Важно обезопасить страну на будущее. А для этого нужно иметь на прицеле людей, которые могут нам навредить. Если хочешь знать, Берзелин – тот человек, который при известных обстоятельствах может не только соскочить на ходу, но и нагадить. Я его взял под сомнение ещё там, в лагере. Ты должен знать: отправной точкой были те сведения, которые я получил от тебя. Человек, который сам не знает, где его родина, какой он нации, не может вызывать доверия. Если не знает, то я за него отвечу: космополит! После освобождения, ты же был в больнице и помнишь, я решил взять его под своё личное наблюдение. Лал ему работу, которую он мог выполнить. И вот, работая с ним, я его вывел на чистую воду: политически он никто. Сегодня может быть антифашистом, а завтра найдёт для фашистов оправдание. Сегодня он атеист, завтра окажется, что в Бога верит... В штабе фронта, куда нас обоих вызвали, и где к нему отнеслись как к жертве фашизма и участнику движения сопротивления, он нёс такую галиматью, что сказать трудно. Может быть, именно тогда он навлёк на себя подозрение. А теперь ты мне сказал, ты был с ним вместе, в одной организации, и ничего за ним не замечал?
Майор растерянно смотрел перед собой.
- Вот видишь. Тут есть ещё другое. Во главе этой организации стоял провокатор.
- Что, кто? - майор приподнялся со стула и уставился на полковника.
Тот спокойно выдержал его взгляд.
- Я разбирал лагерный архив. Там есть документ, изобличающий этого... Руди Гезельхера.
- За то же тогда его немцы казнили?
- Ничего не значит. Они казнили не одного своего человека, когда он переставал быть им полезным.
- Руди не был предателем, тут я руку дам на отсечение!
- Ты лучше её побереги. Пригодится отечеству.
Фёдор Николаевич, играя кружкой, которую поставил на стол вместо стакана, тяжко вздохнул:
- В сложное время мы живём. Дорога видна, как будто далеко вперёд, но каждый шаг нас вводит в заблуждение... Это вроде стиха. За поэзию так строго не взыщут. Но бывает трудно разобраться. Каша!



7.


Июльская жара растапливала мозги. Вохлые мысли оседали на дне сознания.
В камере было душно. Люди лежали раздетые на нарах. Нары были мокрые от пота. Взад и вперёд, взад и вперёд сновали малолетки, крутили вату, выдёргивая её из ватных штанов и телогреек, наносили пики и червы на склеенные из газетной бумаги карты. Играли с утра до вечера, проигрывая вещи фраеров. Во время сна их сидоры подозрительно тощали. Хозяева, боясь мести, не осмеливались протестовать, будить или предупреждать товарищей. Каждый был сам по себе. Случайное сборище разных людей.
Большинство было осуждено «за язык». Передача каких-нибудь слухов, пересказ анекдота карались десятью годами. Были здесь и изменники родине, в кавычках и без кавычек, военные и штатские. Возможно, кто-нибудь из них действительно был предателем, но в большинстве случаев это были полуграмотные люди, которых заподозрить в сознательных действиях было трудно. Среди фраеров выделялись жители Прибалтики. Они крепко держались друг за друга, а ночью выставляли караул. Их мешки были набиты салом и тёплыми носками. Здоровенные, как на подбор, они уже этим самым внушали уважение шпане.
Временами тюрьма напоминала детский дом. Жак задавал себе вопрос, что было причиной роста детской преступности. Конечно, война сыграла свою роль, расслабляя семейные узы, дав пример жестокости, пренебрежения к человеческой личности. Жак был удивлён, узнав, что несовершеннолетние наказываются наравне со взрослыми. Никто не пытался оказать на них влияние, кроме старых урок . Здесь скрывалась, пожалуй, основная причина.
Конфликт между блатными и фраерами Жака не касался. У него не было набитых продовольствием сидоров или вызывающей вожделение одежды. В первый день его перевода в пересыльную тюрьму, вернувшись от врача в прихожую, где он разделся, Жак не нашёл своей одежды. Сначала подумал, что её взяли на дезинфекцию. Посидев голышом, Жак решил выглянуть в коридор. По коридору прохаживался попка . Жак робко поинтересовался, куда делась его одежда.
- Откуда я знаю, - буркнул тот в ответ.
- Другого выхода тут ведь нет.
- Ну и что? Мы вам здесь не няньки.
Попка захлопнул дверь перед носом Жака. Через некоторое время дверь приоткрылась, и кто-то бросил ему бумазейные брюки, рубаху из мешковины и матерчатые туфли на верёвочноё подошве. Всё это вместо великолепного бостонового костюма и подкованных горных ботинок, правда, с еле державшимися подмётками.
Спустя несколько дней, когда Жак вышел на прогулку, он увидел свой костюм на лоснившемся от жира и самодовольства тюремном придурке. Тот поманил Жака пальцем. Оценивающе оглядев его, он заявил, что барахло купил, но согласен выплачивать Жаку ежедневно до отправления в лагерь по миске супа, если тот согласится расписаться в получении часов и паркера , числящихся за ним по квитанции. Квитанцию придурок нашёл в кармане пиджака. У Жака моментально созрел далеко идущий стратегический план.
- Хорошо, мне всё это не нужно. Ты здесь как, на привязи?
- Я через месяц кончаю срок, два раза в неделю ночую дома.
- Мне нужно узнать, где моя жена. В прошлом году 16 августа мы вместе прилетели в Москву. Меня арестовали на аэродроме, а её – не знаю.
Придурок сложил своё лицо в складки, насколько это было возможно.
- Можно будет. Распишешься?
«Авось удастся», - подумал Жак. Несколько раз он пытался узнать через следователя, что сталось с Лили. Следователь брал его заявление и обещал справиться. Но, кроме того, что она жива и здорова, Жаку не удавалось узнать ничего.
Он расписался.
Прошло несколько дней. Вдруг в обеденное время Жака вызвали на свидание. Сердце его забилось так, что он был вынужден присесть. Сейчас он её увидит. Что ей сказать? В голове полнейший сумбур. Повторится ли их свидание в том лагере, как в немецком лагере смерти? Нет, это невозможно. Жизнь стала реальностью. Жаку порой казалось, что прошлое выдумано, а теперь кто-то силится придумать конец. Лили – реальность, единственная реальность в этой неразберихе. Сказать, что он её любит? Таким, как она, не говорят о любви. С ними встречаются, как с сам ими собой по утрам, когда просыпаются... Жак большим напряжением воли пытался сбросить с себя патетическую взвинченность и встретить Лили как можно спокойнее и проще.
Он последовал за надзирателем в полуподвал, где находилась комната свиданий. Попав туда с яркого света, Жак сначала ничего не видел. Только привыкнув к полумраку, он заметил тонкий луч света, неизвестно откуда проникавший в помещение, разделённое проволочной сеткой на две части. У проволоки стояла старушка в чёрной монашеского вида одежде. Всхлипывая, она складывала в сумку какие-то вещи. Надзиратель подошёл к ней с явным намерением помочь.
- Не трожь! – с каким-то неестественным напряжением вскрикнула старуха, и губы её затряслись. – Будьте все прокляты, - завопила она и тут же снова умолкла, словно испугавшись своего крика. Надзиратель подтолкнул её к выходу. Она обеими руками упёрлась в сетку. Вероятно, только теперь она заметила Жака. Она повернулась к нему всем телом и закричала?
- Зарезали! Три недели обманывали, теперь выдали его одежонку! За что погубили его, гады! Ему и четырнадцати не было. Мать шлюха, отца на войне убили. Вот!
Вцепившись в сетку, она сползла на пол. Откуда-то взялся второй надзиратель. Вдвоём они выволокли старуху из помещения, как лошадь с распоротым животом во время корриды.
- Кто зарезал? – спросил Жак надзирателя, когда тот вернулся.
Надзиратель не ответил. Он поднял сумку старухи и кинул её следом за ней. Жак подумал, что вероятно мальчишку зарезал кто-то из шпаны, за то, что не уплатил карточного долга или настучал начальству. «Кто виноват?» – вопрос повис в воздухе.
В коридоре послышались шаги. Нет, это не её шаги. Её шаги звучат, как ксилофон.
Из дверей выплыла до странности знакомая, но почему-то неузнаваемая фигура. Туман постепенно рассеялся: лагерь, авторемонтный завод. В дверях детина в обтягивающем его мощную фигуру засаленном комбинезоне. «Будем знакомы. Пашка, электрик». Но Пашка как будто только что вышел из парикмахерской. На нём вместо полосатой одежды гефтлинга парадный, обвешанный орденами мундир...
Жак почувствовал себя уязвлённо: зачем этот явился? Неужели нужны объяснения: нашёлся товарищ, он пришёл к тебе, хочет помочь... Или ты перестал верить в дружбу, в хорошие человеческие отношения, и тебе, как недавней старухе кажется, что все люди враги и только и ждут твоей гибели?
- Как живёшь, старина?
Вопрос прозвучал нарочито бодрячески. Или Жаку так показалось? Он улыбнулся.
- Я? – переспросил он. – Я? Ничего.
- Если хочешь знать, мы тебя всё время искали. Семёнов Гришка, Степан Гаврилюк. Ты их помнишь? Ничего бы не вышло, если бы я не встретил Ковальчука. Он теперь где-то в верхах, но всё же товарищ оказался, помог. И, снизив голос, - ты не падай духом. Всё выяснится. Доберутся до настоящих виновных.
Жак снова кивнул.
- Ты скажи мне, как товарищу, в чём дело? – спросил Пашка тем же тоном, словно стесняясь вопроса.
- Меня обвинили в соучастии в преступлениях гестапо, - Жак скривил рот, будто хлебнул уксуса. – И осудили, то есть не осудили, а приговорили. К десяти годам. Особое совещание.
Прислонившись к углу, надзиратель всхрапнул. Пашка оглянулся. Он долго и внимательно разглядывал надзирателя.
- Как же это так? спросил он, не глядя Жаку в лицо.
- А вот так, - продолжал Жак, чувствуя, что всё больше удаляется от товарища. – Всё здесь так запутано, что иногда и сам начинаешь сомневаться, не виноват ли ты и на самом деле. Я так говорю, не потому, что согласен с обвинением. Видишь ли... Правду легко превратить в ложь, её надо только чуть-чуть повернуть.
- Тебя... били? – спросил Пашка.
- Бить не били, но спать не давали.
- Спа-ать? Смеёшься.
Жак подумал: «Он не понимает, не может понять. Зачем говорить? Не лучше ли поздравить его с успешным продвижением по службе и с награждением?»
Проникший через окошко в полуподвал луч света разросся. Пашку нанизало на него, как на вертел. Бока его даже казались подрумяненными.
- Я рад за тебя. Майор! Орден Красного знамени, медали.
- В следующем году в академию буду держать. Но не думай, что всё сразу удалось устроить. Три месяца в фильтрационном сидел. Допросы, чёрт его знает. Ведь, как бывает: человек идёт своей дорогой, думает домой попасть, а не заметил, что погода переменилась. Гроза, ливень и всё такое. Но потом проходит. Ясно. Я пришёл тебе сказать: ребята собрали немного деньжат. Они в конторе на твоё имя.
- У меня единственная просьба. У меня жена, Лили. Товарищ Лили. Ребёнок от неё, - его голос как будто споткнулся. – Мне нужно узнать, где она, что с ней. Если бы ты...
Лицо Пашки вдруг стало сумрачным.
- Всё не так просто. Ты и сам сказал, что иногда тебе кажется. Нужно верить, Верить! Увидишь, разберутся.
У Жака был отсутствующий взгляд. Он действительно думал о другом.
- Послушай, Пашка. Если ты убедился, что то, во что ты верил – неправда, ты бы пошёл против этого?
- Против чего?
- Видишь ли, ты меня как будто уговариваешь, что разберутся. А если не хотят? Да что об этом говорить. Я тебя спрашивал о Лили.
- Мне просто не успеть. У меня в кармане назначение в Казахстан. Возможно, я уже завтра тю-тю.
- Ну что же, спасибо, что навестил.
- Да, деньги для тебя в конторе. А если что, запомни адрес. Всё образуется, старина, увидишь!
- Нет, Пашка, оно само не образуется. Прощай.
- Почему «прощай»? Мы ещё увидимся.
Жак пожал плечами.
- - Будем надеяться. Кто-то мне в том лагере сказал, что надеются одни невесты.
- - Выходит, мы с тобой на выданье?



8.



Каждую неделю перетасовывали заключённых. Администрация ничего не боялась более возможности «сговора» между заключёнными. В дни перетасовки их вгоняли из всех камер в длинные, казавшиеся запутанными коридоры. Шпана не упускала случая нажиться. В общей суматохе не трудно было «притасовать» вещи фраеров. Часто возникали драки, нередко переходившие в поножовщину. Но потому, что фраеры сопротивлялись, а из-за дележа награбленного. Странное дело, при обыске ножей не обнаруживали. Но стоило выйти заключённым в коридор или собраться в уборной, как у каждого из шпаны оказывался припрятанный нож.
Это случилось в один из дней перетасовки. Теснимые всё нарастающими партиями выгоняемых из камер заключённых, передние ряды были опрокинуты в лестничный проём. Напрасно надзиратели пытались восстановить порядок. Они были смяты, и уже какие-то заключённые устремились к выходу. Один из надзирателей выхватил наган и выстрелил в беглецов. Сверху спускался «Пупс», как прозвали в тюрьме придурка, «купившего» у Жака костюм. Увидев Жака, он сложил руки рупором и прокричал: «Твоя здесь. Просись на работу!» Надзиратель посему-то выстрелил вторично и попал в него. Лоснящееся лицо Пупса исказила гримаса не то удивления, не то боли. Толпа подхватила Жака и увлекла в сторону лестницы. Он чуть не наступил на Пупса. Из груди придурка сочилась кровь. Пупс смотрел на Жака вылупленными от страха глазами.
- Неделя срока осталась!
- Врача! – крикнул Жак.
Близстоящие оглянулись, словно ожидая немедленного появления врача.
Прошло немало времени, пока начальнику тюрьмы с помощью надзирателей удалось установить порядок. К выходу на носилках пронесли Пупса. Его рука свисала, и шедший рядом человек в белом халате в такт шагам санитаров приговаривал: «Тише, тише». Жаку показалось, что Пупс посматривает в его сторону. Жака почему-то подташнивало.
Очутившись в камере среди незнакомых, он пытался осмыслить случившееся. Существовала ли связь между появлением Пупса и охватившем толпу заключённых безумием? Может быть, действительно некоторые с его помощью пытались бежать? Что означало предупреждение Пупса: «Твоя здесь, просись на работу». Вдруг Жака осенила догадка...
Как часто бывает с теми, кому жизнь раскрывается не непосредственно, а через прочитанное или сообщённое другими, для Жака действительность приобретала черты реальности лишь тогда, когда ему объясняли причинную связь событий. Поэтому реакция Жака обычно опаздывала и нередко уходила в русло общих рассуждений. Итак, Жак воспользовался советом Пупса с опозданием.
Каждое утро после завтрака дежурный записывал желающих идти на работу. «Работягам» платили дополнительной порцией каши и ста пятьюдесятью граммами хлеба. Для некоторых работа представляла собой развлечение, для других служила поддержкой жизненного тонуса. Блатные на работу не ходили. Жак до сих пор предпочитал их общество. В отсутствие большинства фраеров блатные становились как-то человечнее и проще.
На этот раз к их удивлению Жак последовал призыву надзирателя и пошёл на работу. Работяг повели вдоль длинного одноэтажного барака с вполовину вкопанными окнами. Внутри раздавались детские голоса. Жак заглянул в окно. Внизу оказалось выкрашенное голубой краской помещение с висевшим на стене лозунгом: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Вокруг стоявшей посередине повязанной платком женщины ходили ребятишки, пели речитативом какую-то песенку, хлопали в ладоши и приседали. В углу самые маленькие возились с кубиками. Жаку почудилось, что в одной девчушке двух-трёх лет он узнал Иренку. Он нагнулся и окликнул её. И действительно чернявая девочка с двумя торчащими рожками косичек оглянулась в его сторону. Возможно, её испугало глазеющее в окно лицо, она бросилась с плачем к воспитательнице, зацепив по дороге какого-то малыша. Тот упал. Все залились плачем. Воспитательница пыталась успокоить детей, но напрасно. Она подошла к окну и крикнула: «Гражданин, отойдите от окна, не пугайте детей».
Кто-то толкнул Жака в спину:
- Своего ублюдка высматриваешь?
Перед ним стоял один из надзирателей. Надзиратели недолюбливали работяг.
Подталкивая Жака в спину, надзиратель повёл его к камнедробилке и передал десятнику из заключённых. Задачей Жака было наполнять ковш камнедробилки булыжником. Сквозь скрежет стальных шестерён и стук падающего вниз камня до Жака доносилось пение.
...По ту сторону строящейся стены под толевым навесом стояла огороженная дощатым забором бетономешалка. Пение доносилось оттуда. Пели «Рябинушку». В истасканном мотиве слышалось столько взволнованной тоски по мужчине-защитнику, что Жак устыдился. Если бы этот несчастный Пупс не напомнил ему, что он просил его разыскать Лили, Жак бы считал, что сделал всё возможное.
Он её увидел. Лили сыпала в бетономешалку цемент. Вероятно, она его тоже увидела, но не подала вида. Когда он к ней подошёл, она аккуратно приставила лопату к дощатому забору и подала ему запорошенную цементом руку. Пение женщин усилилось. Кто-то из них крикнул: «Целуйтесь!»
- Как ты сюда попала?
Лили сделала знак глазами.
- Я видел только что Иренку.
Лили отрицательно покачала головой.
- Она там, среди детишек, - настаивал Жак.
- Её здесь нет, бета . Иренка в хороших руках, - прошептала Лили, но так, чтобы было слышно.
Жак не понял, почему Лили молчит.
- Приходи в обед, - снова шёпотом сказала она. Жак обернулся. В нескольких шагах от него стояла надзирательница.
Но в обеденный перерыв Жак был посему-то глух к её рассказу. Он пустился в рассуждения:
- Они стреляют из пушек по воробьям. Воробей, мол, замышляет государственный переворот!
- Здесь и повсюду есть хорошие люди, - возразила Лили.
- Какое это имеет отношение к тому, что я сказал? – возмутился Жак. – Придумывать несуществующее, чтобы потом защищать свою выдумку всеми средствами, вплоть до преступления!
- Нас скоро отправят в Казахстан, я узнавала. А вас?
Жак пожал плечами.
- Там холодно? – спросила Лили.
- Само собой, - нетерпеливо ответил Жак. чтобы продолжить. – Нацисты истребляли евреев, считая их неполноценной расой, здесь выискивают классовых врагов. Буржуазные страны выдумывают коммунистическую опасность, чтобы вооружаться. Здесь придумали контрреволюционеров.
Лили отвернулась. Она смотрела на сидевших к ним спиной женщин. Женщины хлебали суп, ограждая Лили и Жака от посторонних взглядов. Они были преисполнены доброжелательства к ним. А они? Чувства и мысли то бросали их друг к другу, то разъединяли их, как зыбь, треплющая баркасы на приколе.