ДЖИКУ ЛАЗАРЬ
Эта подлинная история приключилась с моим приятелем, ли-тератором Похмелкиным. Похмелкин (я не буду называть его имени, в нашем городе он личность небезызвестная) часто сталки-вается с непониманием окружающих. Что, впрочем, в творческой среде не такая уж редкость.
В последнее время он обивал пороги различных редакций, предлагая свой новоиспечённый рассказ. Но, будто сговорившись, все, к кому он обращался, отвечали любезным отказом. И при этом, потупив глаза и избегая прямого взгляда, как-то неловко кривили рты, еле подавляя смех. Похмелкин горячился, выходил-ся из себя, искренне недоумевая, почему прочувствованная, от-нюдь не ветреная тема, вызывает такую неприкрытую усмешку.
Склонная к пересудам, пишущая братия (мой приятель слово братия в разговорной речи употреблял слитно с похабным префиксом, позаимствованный им из устного народного творчест-ва) на всевозможных попойках под видом обмена впечатлений беспардонно злословила. О моём приятеле нелестно заговорили, и он даже получил пару издевательских телефонных звонков – про-сили подлинник рассказа.
Ему пришлось переделать всё повествование, и что особенно обидно, его, творческого человека, вынудили отступиться от при-сущей ему задушевной манеры письма, и в окончательном вари-анте речь уже не велась от первого лица. Сухая отстранённость заняла место подкупающей откровенности. Переделав рассказ, Похмелкин предпринял ещё пару попыток напечатать его, но бы-ло уже поздно. Случилось непоправимое – автор воспринимался читателем как прообраз своего лирического героя. Читает себе под нос какой-нибудь самоуверенный редактор, искоса погляды-вая на Похмелкина – сверяет личность автора с героем, не иначе. Охваченный негодованием мой приятель любой ценой решил до-казать этой толпе недоброжелателей, как они заблуждались, недо-оценив его творение.
Вскоре, такой случай представился. Близилось празднование юбилея города и Похмелкина осенило: среди приглашённых гос-тей будет немало иностранцев из городов-побратимов. Как он пробрался в день юбилея на банкет, устроенном мэрией в честь гостей иностранцев, одному Похмелкину известно. Так или иначе, оказавшись среди этой желанной публики, он сразу же заприме-тил несколько опрятных, улыбчивых, но в то же время сдержан-ных азиатов – это были японцы – они везде приметны. Не теряя времени, мой приятель отрекомендовался без лишних церемоний: Похмелкин-сан, человек богемы, так сказать.
Среди японцев выделялся мистер Тогодомо-сан; он сносно объяснялся по-русски и был у них за переводчика. Как выясни-лось, Тогодомо-сан причислял себя к ценителям русской словес-ности. Для подтверждения сказанного, он, в частности, окрестил Тургенева Львом Сергеевичем. Похмелкин, как воспитанный че-ловек, не стал поправлять иностранца, из вежливости. И после то-го как в непродолжительной беседе о русской литературе класси-кам оказали должное почтение, решил – пора о себе заявить. Не мешкая, легонько взял под руку своего нового знакомого и, наме-тив малолюдный уголок, повёл его туда. Не отпуская японца, По-хмелкин ловким движением поднёс ко рту и опрокинул два фуже-ра с шампанским, взятых с подноса подвернувшегося официанта – в углу его потом не дождёшься.
Не дав своему собеседнику опомниться, он тут же достал из внутреннего кармана пиджака рукопись (он всегда носил её с со-бой, на всякий случай) и, прокашлявшись, выразительно зачитал. Пока Похмелкин читал, (местами он прямо таки декламировал) личность японца ничего не выражало, кроме каменного спокойст-вия, невзирая на рваный ритм и смену интонаций. Этот человек либо мало что постигал из того, что ему читали, либо был наделён дьявольским самообладанием. Завершив чтение, Похмелкин под-нял глаза – дурные предчувствия бродили в его помутневшем от шампанского взгляде. Японец прыснул.
– Может, в роботах вы и соображаете, да только в литерату-ре ни черта вы не смыслите, даже не тужьтесь, – ругнулся легко-ранимый Похмелкин.
Он уже намеревался показать азиатскому гостью надменную литераторскую спину, но тот как будто встрепенулся и, усмехаясь, начал учтиво отвешивать поклоны. Оказывается, рассказ “оченя нравиця” но он не хотел раньше времени “мешай читай”.
– Ну и змей же ты, – хлопал его по плечу тотчас повеселев-ший Похмелкин – а я-то уж заподозрил тебя …
Друзья (с этого момента они сблизились) некоторое время ещё обменивались любезностями, пока Тогодомо не обронил, дес-кать, “поедись Ниппон, болсой змей?”. От этих слов у Похмелки-на дыхание спёрло, как будто перепутал стаканы и вместо воды залпом выпил неразбавленного спирта; змею мой приятель, не на-поминал, но лицом вполне походил на пучеглазую рыбу. Видя, в каком замешательстве находиться его любезный друг, трезвый японец ещё раз повторил сказанное, жестом руки подтверждая своё приглашение: “Самолёто, Ниппон”.
Заинтересовавшись рассказом, Тогодомо решил опублико-вать его у себя на родине, в своём родном городке, во всяком слу-чае. И такая возможность, по всей вероятности, у него была: все расходы брал на себя, формальности, связанные с визой, тоже.
Неужели, творческая командировка? Что это такое Тогодо-мо, безусловно, не знал, зато Похмелкин неплохо себе представ-лял. Застал он советские времена, для одних застойные, а для дру-гих запойные: ты ешь, но в особенности пьешь, сочиняешь какую-то ерунду в угоду властям, и за это тебе причитается какой-то го-норар. Халява, одним словом.
На следующий день Похмелкин пробудился чуть свет и, опохмелившись (в трезвой голове вчерашнее событие умещалось с трудом), поехал в гостиницу, где разыскал своего друга. Ранний визит не удивил полусонного Тогодомо; о разговоре, состоявшем-ся накануне, он помнил. Как бы желая выказать, что не забыл да-же подробности той беседы, изобразил рукою полёт, сонно зевая, “Самолёто, Ниппон”.
Дорожные хлопоты Похмелкина продолжались недолго. По-началу хотел было взять в прокат, если не фирменные носки, то хотя бы импортный костюм и заграничный галстук. Надо же вы-глядеть на уровне, шутка ли, творческая командировка в Страну Восходящего Солнца (он теперь Японию только так называл). Но потом раздумал, справедливо решив, что он богемный человек, а не нувориш какой-нибудь. Нешуточно переживал за визу, но обошлось: ни в каких войнах против японцев ни Похмелкин, ни его предки не участвовали, по вопросу принадлежности Куриль-ских островов никогда открыто не высказывался. Кроме того, японские автомобили находил лучшими в мире, хотя разъезжать на них не приходилось.
В аэропорту японского города Ниигата Тогодомо встретил своего гостя, привычно раскланиваясь, а улыбка не сходила с его лица. Часом позже, стремительно проехав по сплошь иллюмини-рованному городу, он поселил друга в трехзвёздочном отеле. По-хмелкина впечатлили безупречная чистота города и сверкание красочной рекламы, от которой после перелёта рябило в глазах.
Утомлённый Похмелкин отоспался после дороги, а к двена-дцати часам, как и обещался, приехал Тогодомо. Он улыбался, был услужлив, но это непоколебимая учтивость не мешало ему проявить свою деловую хватку. Едва друзья обменялись любезно-стями, как Тогодомо заявил, что у них мало времени, и что нужно переводить рассказ Похмелкина с русского на японский, не откла-дывая в долгий ящик. Моего приятеля почему-то задела этакая напористая деловитость. Разумеется, он тоже ценил своё время, а потому доходчиво растолковал своему другу, что им, как гово-риться, надо сообразить на троих, – и третьим непременно должен быть переводчик, – иначе ничего у них не выйдет. Отзывчиво вы-слушав все доводы, Тогодомо, с присущей ему стойкой вежливо-стью, во второй раз огорошил Похмелкина. Оказывается, он “мно-го машина русский туристо продавай” и “много русский язык слушай” и поэтому переводить будет … он сам.
– А-а-а-а, – только и протянул озадаченный Похмелкин, – Ничего не попишешь, добрый гость во всём соглашается с хозяи-ном, – переводи, однако.
В гостиничном номере кроме спальни была ещё одна комна-та: нечто вроде маленького кабинетика. Кроме мебели здесь стоял и холодильник, редкого для этих бытовых аппаратов цвета – изумрудного. Из всей обстановки больше всего Похмелкину при-глянулся именно этот изумрудный красавчик. Он, можно сказать, с утра прикипел к нему; то и дело отворял дверь и, заглядывая внутрь, невольно… хотел стать японцем. Объёмный холодильник был запружен снизу доверху неизведанными яствами в разно-цветных пакетиках. На дверных полочках, как патроны в патрон-таше, стояли бутылки: от бестолковой “колы” до загадочной “са-кэ”, рисовой водочки.
Тогодомо уселся за письменный стол, вооружившись бума-гой, набором цветных ручек и русско-японским туристическим разговорником. И пока Похмелкин разрывался между телевизором и холодильником, он успел выложить своё переводческое кредо: рассказ, по его словам, “надо много-много отрезай”.
– Тоже мне, – редактор, – пробурчал в ответ Похмелкин. Дёрнув за колечко пивной баночки, как за чеку гранаты, он обру-гал эту концепцию непереводимым словом.
Рассказ Похмелкина назывался “Неразделенная любовь”, но так как главного действующего лица именовали Иваном Василье-вичем, а имя героини не раскрывалось, Тогодомо предложил свою версию: “Иван и гейша”. А что, пожалуй, звучит, да и здешним аборигенам понятнее будет, согласился мой приятель. Только не преминул блеснуть эрудицией перед своим японским другом, ука-зав ему, что переводчик, в сущности, тот же автор, только другой национальности.
В первой части рассказа подробно, на нескольких страницах автор, не скупясь на эпитеты, живописал смятенно-мучительное состояние своего героя, предвкушающего любовное рандеву. Но-воиспечённый переводчик, напротив, лишил героя и размаха и глубины чувств, рубанув пером, как самурайским мечом: “У Ива-на не было постоянной гейши” – вся первая часть уместилась у него в одной строке.
– Чую, доконает он меня этой своей гейшей, – улыбаясь как-то вяло, Похмелкин мужественно выдержал очередное урезание своего текста.
Далее (опять-таки, не жалея слов) шаг за шагом, автором прослеживался весь вечер Иван Васильевича – герой готовился к амурному рандеву. В магазине он купил бутылку водки, отложив деньги на букет для подруги. Позднее, уже, будучи дома, одолев все сомнения, воротился назад и купил ещё одну бутылку водки, не забывая и о любимой женщине; правда, теперь она могла рас-считывать лишь на шоколадку. Но и на этом внутренняя борьба главного героя не завершилась. Терзаемый угрызениями совести, он понудил себя ещё раз проделать тот же путь, чтобы на остав-шиеся деньги купить четвертинку; герой - любовник знал, рома-ническая ночь коротка – наступит утро.
Переводчик, не считаясь с загадочностью души героя, под-метил беспардонно-сжато: “У Ивана нет денег на дорогостоящую гейшу”. Да он, похоже, помешан на этих гейшах, возмутился По-хмелкин. Приятель мой вспылил: или я – или гейша. Но как он не доказывал и не растолковывал этому аскету от литературы, что нельзя так примитивно описывать духовный мир человека, тот ос-тался неумолим: ни одним иероглифом не удлинилась его строка.
Неизвестно, чем бы их полемика завершилась, если бы в этот момент не зазвонил телефон. Тогодомо что-то коротко ответил, а спустя пару минут вошла служащая гостиницы, катившая перед собой столик на колёсиках, набитый различной выпивкой и полу-фабрикатами. Она поприветствовала их немым поклоном тулови-ща и тут же перестала их замечать – бесшумно подкатив столик, сноровистыми движениями заполнила крокодилову пасть холо-дильника. Управившись, она удалилась тихой мышью.
– Спасибо, – поблагодарил, наблюдавший за ней Похмел-кин.
Пока она выходила, он ещё хотел добавить что-то вроде “милости просим”, но тут вспомнил (где-то вычитал), что, будто в Японии служащие гостиниц стучат на иностранцев в органы, не хуже чем их советские коллеги в КГБ. Он живо представил эту маленькую, неясного возраста японку в форме, с пистолетной ко-бурой на талии и почему-то с майорскими погонами. Только го-ловной убор не мог ей подобрать: пилотку? фуражку? наконец, нахлобучил ей военную ушанку с кокардой. Провожая её взгля-дом, мой приятель, на всякий случай, заявил о себе: “А на Кури-лах-то – бардак”
Удивлённый Тогодомо обернулся и буркнул: Какой Курила? Тут нет Курила. Он уже разбирал третью часть и был недоволен тем, что его отрывают без надобности.
“… Встретивши свою возлюбленную, Иван Васильевич ни-как не мог признаться ей в любви. Исключительно для того, чтобы сердечные волнения обрели хоть какую-то словесную плоть, он позволил себе лёгкую дозу хмельного. В тот романтический вечер чувства переполняли его…”
Оставшись верным себе, Тогодомо выразил этот ключевой эпизод сухо-назидательно, и, опять-таки, одной фразой: “Иван слишком долго болтал с гейшей”.
Он зачитал перевод третьей части как раз в тот момент, когда автор подлинника, открыв холодильник, взглядом поглаживал на-питки. Похмелкин уловил, этот настырный Тогодомо и на этот раз обошёлся одной строкою, поэтому хотел было смачно выразиться, но глаза зацепились за пузатенькую, только начинающую запоте-вать бутылку сакэ. И его как-то сразу отпустило: расслабился, по-добрел, – в конце концов, Тогодомо тоже имеет право на свой стиль.
Захмелев, Похмелкин заключал в объятия своего друга, об-ращаясь к нему “человек мой дорогой” и “самобытный японский переводчик”. Нет, пусть Тогодомо не волнуется, Похмелкин не сердиться. Он не из тех зануд, что готовы из-за какой-то там запя-той, чего доброго, подавать в суд на переводчика и тем самым ис-портить ему жизнь. Но ему, Похмелкину, не так-то просто постиг-нуть эту спартанскую манеру письма, хотя, знавал он всевозмож-ные слоги, и по заковыристее японского.
“Самобытный японский переводчик” мало, что уразумел из этого кипучего потока словоизлияний, но, улыбаясь довольно, хвалу в свой адрес уловил. Тем не менее, ничуть не вознесся, и всё повторял с присущим ему достоинством: “Надо, однако, кончай перевода ”.
Когда Похмелкин вновь заинтересовался холодильником, Тогодомо приступил к переводу финальной части рассказа. Это были безрадостные, полные драматизма страницы: у Ивана Ва-сильевича не получилось то, ради чего, собственно говоря, и зате-валось это долгожданное свидание с возлюбленной. Тогодомо же, и на этот раз не изменил себе. Проигнорировав описание сердеч-ных мук героя-любовника, он не стал распространяться, тотчас занявшись труднопереводимым финалом повествования: “У Ива-на Васильевича мужская сила, так и не став силою, обернулась его фатальный слабостью”.
Эта кульминационная фраза обрела в японской версии форму красочной, но, безусловно, чисто азиатской метафоры: “У Ивана был гнилой бамбук”. Похмелкин, к тому времени уже смирив-шийся с полной творческой свободой своего друга, лишь благо-склонно похлопал его по плечу.
– Я тебя понимаю, братец. На таком обороте речи даже маститый переводчик может сломать себе хребет, – заметил он не без гордости за свое творение. – А ты в нашем деле новичок, так что, валяй, как умеешь.
Собственно, на этом перевод можно было считать завершён-ным, и Тогодомо намеревался ознакомить автора с окончательным вариантом перевода, но тот внезапно замолк, а вслед за тем удар-но захрапел, сидя в кресле.
Совместная с японским переводчиком работа вымотала По-хмелкина: он проспал остаток дня, ночь, захватил следующий день. Ему ничего не снилось, лишь однажды, сквозь сонную пеле-ну он увидел официантку-майора, расставляющую бутылки по полочкам холодильника. Она была одета в кимоно цвета хаки, а тяжёлая пистолетная кобура, как обычно, оттягивала вниз широ-кий кожаный ремень. Выйдя от него, она завернула в конце кори-дора налево и, зайдя в большой кабинет, положила на край длин-ного, покрытого красным сукном стола, толстое досье: “Литератор Похмелкин-сан”. Отдав честь, она исчезла…
Вместо неё перед глазами предстал сияющий Тогодомо. Он протянул местную газету и, ткнув пальцем в неё, мажорно произ-нёс: читай. На последней странице, в левом верхнем углу – пас-портная фотография Похмелкина, напротив, справа – улыбаю-щийся Тогодомо; прочая газетная площадь сплошь покрыта ие-роглифами.
– Читай. Он думает, я за ночь выучил японский, – буркнул ещё не совсем очнувшийся Похмелкин.
Но всё тут было ясно и без перевода. Газету надо оставить себе, а ещё с десяток прикупить – раздать друзьям, а в особенно-сти – недругам. Не успел Похмелкин налюбоваться газетой, как Тогодомо начал его торопить: “Пойдем ресторана, будем отме-чай”.
Ресторан находился неподалёку, в центре города. Они могли воспользоваться автомобилем, но намерено отправились пешком; так задумал Тогодомо, и не случайно. Некоторые пешеходы улыб-кой приветствовали друзей-литераторов.
– Они читай, – пояснил Тогодомо, – меня тебя знай.
Один молодой японец, ехавший им навстречу на велосипеде, даже остановился, слез с него и раскланялся: « Здравствуйте рус-ский поэта”.
Почему поэта, удивился Похмелкин. И тут же молнией промелькнула догадка: да ведь за весь позавчерашний день Того-домо прочитал ему всего несколько строк. Значит, его рассказ сморщили до размеров небольшого четверостишья. Надо пола-гать, японский вариант выглядит так:
“ИВАН И ГЕЙША”
У Ивана не было постоянной гейши
У Ивана не хватало денег на дорогую гейшу
Иван слишком долго болтал с гейшей
У Ивана был гнилой бамбук.
Похмелкин быстро развернул газету. В самом низу, особо, в колонку, крупным шрифтом выделялись пять строк.
– А что это? – указал он Тогодомо на прочий текст.
– Это моя про тебя писал, – объяснил тот с удовольствием.
– Надо же! Не такой уж ты и аскет, яп-понский словесник. Меня-то обрезал по самые … а тебя вон как распёрло.
Похмелкин призадумался. О поэтической славе он никогда не мечтал. Сколько знавал стихотворцев все они какие-то ломкие, неуверенные в себе люди. Иное дело прозаики – напористые, в них явно преобладает мужское начало.
Тем временем литераторы сели за столик в ресторане и То-годомо вслух читая меню, переводил названия блюд: красный ри-ба, кальмара … сакэ.
Разве можно роптать на него? Он же пытается перевести мне слово сакэ. В конце концов, поэт не критик, благоразумно рассуж-дал Похмелкин (критиков он ненавидел с тех самых пор как напи-сал первое в своей жизни сочинение). Хотя манера Тогодомо пе-реводить и своеобразна, надо признать, благодаря ему, он сегодня уже знаменит. И после первой рюмки сакэ, влекомый своими фан-тазиями, Похмелкин живо вообразил свою новую, обременённую широкой популярностью, жизнь…
А в самолёте, когда летел обратно, строил более трезвые планы. Меньше года оставалось до празднования очередного Дня города. Надлежит подготовиться, приедут делегации из разных стран. Особо интересовали Похмелкина гости из китайского горо-да-побратима Х.