Спадающий к реке проулок тонул в фиолетовой дымке.
Уркагания братьев Гунбиных и Гоши с Косым предалась беспокойным снам лета. Спали и их неустроенные в быту родители.
Извилистый огрызок ничейной улицы, как вчерашние щи, был выставлен в городские сени. Туман от реки Общирица, холодил спекшиеся от июльского жара дома. Морфиновую дремоту рассекал беспокойный гам лягушек, скрипичное дерганье сверчков.
В темноте что-то подухивало, а кочаны холмов, распертых от огородов и садов, подсвечивались гнилью светляков и корений.
Не спал и юноша, светоч знаний, гордость потомственной, но малообразованной крестьянской фамилии. Кудинов Леха.
Род был древний зажиточный. Истоки Кудинов и Зубарей, породнившихся благодаря мужицкому расчету и христианской любви Лехиного деда с бабкой, терялись на Дебрянских болотах. Среди предков было немало колдунов, знахарей, следопытов и просто порядочных людей. Такой сплав разносторонних талантов приносил вполне заслуженные дивиденды. Но в тридцатом их раскулачили, особо не вдаваясь в подробности социального происхождения и размера нажитого добра. Коллективизация и война раскидала род от степного Донбасса до Уральского камня. Магические родовые знания подспудно дремали в комсомольце семидесятых. Дожидаясь своего часа.
Леха, так звали этого подростка, хотя по именам никто из подростков друг друга в те, да и в нынешние времена, не величал, а кличек за взбалмошное детство нацеплялось несколько. Шила и Джин были его любимыми, от остальных отделывался как конюшник от репьев, что ерепенятся на хвостах и гривах.
Свернув со слабо освещенной улицы, кивнув знакомым мужичкам, протирающим штаны в клубах дешевой махорки, Леха провалился в чернеющий туннель родной улочки. Его курносое симпатичное лицо блаженно жмурилось. Ноги несли, едва касаясь грешной земли. Слегка шаркающие звуки отражались от позванивающих звезд и раскалывались на тонкие подмаргивающие струнки.
Его щеки алели, как будто Леха во рту держал лампочку, подключенную к сердцу. Он летел, окруженный легким ароматом образов и духов. Они смешались в воздушности хмелем, закручивая его и окрыляя. Счастливый озноб, ликующая боль, горькая сладость. И все это шумело, и пело, и взрывалось. Слегка остывало на миг, как затягивающаяся рана от ледяного палаша, только затем чтобы опять вспениться, подготавливая кровь для нового фейерверка.
В голове проносились шепоты и осторожные девичьи вскрики. Угодливая память подносила то влажные глаза, то вытянутое в истоме по-змеиному гибкое тело и робкие губы, пухлая мякоть которых до сих пор таяла на эмали зубов.
Жизнь бестолковая и юная неслась на встречу теням, не чуя покряхтывающей в спячке страны…
Продолжение следует...