Василию было почему-то легче от того, что шофер фургона и женщина-экспедитор его не испугались. Как-то слишком уж просто, как просто было все до сих пор в его искореженной жизни: он вышел на проселок из кустов можжевельника, поднял автомат, устало лязгнул затвором.
Женщина и шофер собирали в фургоне, по собственным карманам, в бардачке кабины все то, что нужно было взять с собой этому человеку с автоматом, в темной одежде. Чтобы этот человек мог есть, курить…Деньги, для того, чтобы – чем черт не шутит! – ехать.
Наверно, еще позавчера рецидивист Василий Балабаев – кличка Ломоть, для своих Лом – откровенно радовался бы, если б под его автоматом эти двое прыгали на цырлах. Сегодня, на четвертый день побега, это почему-то показалось ему дешевым…не только с их стороны.
Шофер – рыжий мужик чуть постарше Василия, свежий, здоровый – смотрел на дуло автомата как-то дурашливо, будто хотел сказать: экая нелепость! Ломоть про себя, разглядывая обоих, бессильно ухмылялся: «Куда ж ты, лопух, так далеко эту гладенькую везешь? Симпатичная крыса… Ворует, небось, у себя на базе. Не боится… Точно ведь ворует. Где ж, бланманже, мои семнадцать лет?...»
- Меня не видели! – ощерился на прощанье Василий, взваливая на спину жесткий тяжелый узел. Знал заведомо: эти продадут. Он из горлышка допил бутылку кефира, что держал в руке, зашвырнул ее в лес. Вытер рукавом губы. Сонливо, на всякий случай, еще раз повел стволом автомата перед физиономиями.
- Продадите – я вас, козлячьи рожи, под землей найду, и вы…Ясно?
Конечно, им было ясно.
То ли эти двое слишком быстро его «сдали», то ли собаки вышли на его след, но поздно вечером Василий, лежа на краю пойменного луга в высокой сухой траве, кожей почувствовал: погоня рядом. В человеке еще жив волк – это истина, как истинным было и то, что здесь, в сухой траве, открывшейся весной после глубоких снегов, жизни не будет. Василий вдруг обидно и жестко понял: свобода, к которой он, оглушив до полусмерти конвоира, рванулся с лесной делянки, была не в этом небе и не на этой земле. Свобода оказалась маленьким и уродливым по своему предназначению куском металла в руках, лязгающим послушным затвором.
Василий нехотя поднялся, еще почти спокойно просчитал про себя варианты погони. Не столько разумом, сколько чутьем. Показалось ему, что погоня, скорее всего, не по реке, хотя логика подсказывала именно этот ход. Погоня должна быть где-то наверху, где-то на этой высокой береговой террасе.
Еле-еле и всего на одно мгновение почуял он собаку. Как зверь… То ли лай почудился, то ли в ноздри ударил ветерок, разорванный запахом псины, то ли это уже нервы жили колебаниями нечеловеческой реакции. «Волки поганые», - плюнул Василий и побежал с места, выбирая ровный завод сил. Так, чтобы хватило надолго. До упаду. Только так.
Спасли сумерки. Василий шел сначала отмелью вверх по реке, потом по ручью тоже вверх. Долго чапал по сырой ложбине, рыжей от прошлогоднего папоротника и Иван-чая.
Издалека увидел огни деревушки, но ее он для себя зло отрезал: «Ни хрена, Вася! Там тебя ждут! Ждите. Я лучше подохну здесь где-нибудь, в болоте… У вас там то же болото».
Он повернул опять в лес. Шел недолго. Тяжело идти почти в полной темноте. Вышел на легкое пространство бора-беломошника, решил залечь здесь – утром легко просматривается пространство.
Откуда-то из глубины бора наползал сырой туман. Наверное, где-то там болото. По туману шорох. По шороху дробь копыт, хруст ветки. Неожиданно, как из стены, вышел громадный, но тощий лось.
Человек и животное под черным беззвездным небом стояли друг против друга, и будто не было им дорог разминуться между вековых сосен.
- Здорово… бламанже…Тоже, что ль, загоняют? Нам бы крылышки… Ну, ты здо-ро-вый бык, я б тебя… Вали отсюда, - Василий махнул автоматом, но сохатый набычился, опустив против человека рога. У него тоже, наверно, хорошее чутье – понимал, что этот двуногий стрелять не будет.
- Пшел, говорю!... Твоя фатера, что ль? У-у, фраер!
«Фраер» ушел гордо, только пописал на прощанье.
В третий раз Васю Балабаева замели «не по делу». Разнимал он драку в ресторане – за чужие красивые глазки получил фингал, дал сдачи; для получившего сдача закончилась реанимацией – Вася сел. Допустимые пределы самообороны на суде, естественно, не сработали. «Бандюга. Фашист», - шипели в зале суда бабки. «Третья ходка – все за помидоры», - подкалывали мужики в камере. Вася дивился на свои кулачищи, одинаково выручающие в жизни и показывающие дулю судьбе. В третий раз они срабатывают аккурат на статью 206 Уголовного Кодекса России.
Сидеть не хотелось всегда, все три раза. Оно, конечно, понятно – кому эдак сидеть хочется? Васе не хотелось до смерти. В этот раз он и посчитал: лучше пусть смерть, чем сидеть «ни за что». Так решил, и когда выдался случай…
А тут еще весна, и ветер такой – с запахами. Заплакал бы, да – черт подери! – разучился.
Во сне Василий дергал ногами, не открывая глаз, поднимал голову, будто прислушивался, и опять ронял ее, очугуненную усталостью.
Звезды скучно, как на разводе, смотрели на человечка, обнявшего автомат. Сверху он, наверно, был похож на вывернутый из земли могучий корень.
Еще через сутки, в это же самое время, Василий, спрятавшись на окраине какой-то деревни в сухой и плотной баньке, облегченно вздохнул: наконец, кажется, по-настоящему оторвался.
Он перед этим долго лежал в кустарнике на краю сырого и скользкого оврага, вслушивался в близкие звуки деревни, в брех собак, в далекое и приглушенное стенами хлевов мычание зорек и буренок.
Пахло весенней землей: навозом, прелыми листьями; пахло покоем деревни и, кажется, даже какой-то правдой, которую Васька думал найти в своей жизни. Знал – ее должно попробовать на зуб, эту правду. Если говорят о ней, значит, бывает. Хотелось здесь жить, и, может, поэтому Василий сделал еще одно открытие: да, свобода, оказывается, может быть куском вот этого металла, а правда… правда-то, оказывается, может быть только в себе. Не там ее ищут братаны-фраера! И неправду говорят эти граждане начальники, что в себе надо разобраться и вину осознать. Не то… Надо просто лечь между небом и землей. Живым. И понять, что ты есть. «Сесть бы поутру вот здесь, на обрыве и смотреть, как лошади пасутся… На дудке играть, как дурачок… - скрипнул зубами. – На ребрах поиграют. Угу». Он дрогнул и до белых костяшек сжал свою «свободу».
В баньке долго ворочался. Неизвестна эта деревенская жизнь: кто-нибудь припрется на ночь глядя, мыться, например… А что? Или какой-нибудь сопляк подружку зажимать притащит. А что? Здесь любовью заниматься можно. Угу. Вкалывают, как лошади, а потом моются по ночам… Мужичье… Казалось, что глаза сомкнул на минуту. Проснулся от шуршания за дверью. «Убью!» - кинжалом сверкнула мысль. Кто-то топтался и шмыгал носом. Василий глянул на оконце – оно было серым, уже светало.
- Мый эн?…Мо-орт… Жиган, - старушечий голос был тихим-тихим. Увидела. Когда? – Мо-орт…
За дверью был слышен еще и дробненький стук овечьих копыт. Наверно, штуки четыре топталось около бабки. Она же тихо отмахивалась от них. Василий различил шепот:
- Мун!... Иди! Гэгэрвоаныд… Йой али мый?
Василий прислонился спиной к двери, слушал, как молотит сердце, и казалось ему, что его слышит даже старуха за дверью. А она шептала уже ему:
- Ты меня не убивай! …Сэйян…Босьт. Но открой-да.
Василий всем телом почувствовал то неслышное мгновение, когда замок затвора зацепил патрон и потащил его в ствол…
Бабка назойливо стучала. «Куда ж ты, комячка, прешься?...» - Василий сбросил щеколду.
Старуха, схваченная цепкой ладонью за затылок, пролетела через все небольшое пространство бани, гулко стукнулась головой о противоположную стену, хрустнула каким-то надрывным звуком и рухнула на пол. Овцы на дворе шарахнулись врассыпную.
Васька ел подобранный черинянь и лук, вытряхивал из поллитровой банки слизкие грибы на ладонь и забрасывал жменей в рот. Бабка, наверно, еду собирала слишком быстро – забыла про ложку. Она лежала и теперь тихо-тихо постанывала и охала. Василий в ее сторону даже не смотрел.
- …бена-мать-то!... Свин-ня. Порсь детина… Помоги-да.
Она, дрожащими руками уцепившись за порожек парилки, пыталась встать. Не получалось.
Василий понял, что «порсь детина» - это он; секунду помедлил и поставил бабку на ноги. Она попыталась распрямиться, ойкнула и заплакала:
- Зачем бил? Сивэлон… Лешак кага.
- Я тебя звал?! Ворона… - кулак Василия, величиной со старушечью голову, лег ей на плечо. – Пока не уйду – сидеть и цыцкать! Ферштеен?
Глаза старухи, мутные от слез, в то же время смотрели на Ваську с такой чистой и по-детски открытой обидой, что он убрал кулак не от отталкивающей его руки, а от этих глаз.
Где-то в глубине деревни натужено заныла бензопила. Время от времени долетал мужской голос. Что говорил – не разобрать, но по голосу понятно, что мужик по-деловому чем-то недоволен. Еле-еле слышно пробился в баньку запах отработанных газов бензина, смешался с духмяным запахом веников и березовой коры, которая лежала у каменки, готовая, видимо, к будущей бане.
Василий, конечно, сомневался. К старухе могут прийти соседи: нет дома – начнут искать и придут в баню. Он начал злиться заново, ходил взад-вперед – тусовался по баньке.
- Ну какого…тебя носит по баням? Падло. Удавлю щас, как курицу.
- Но и мед…
- Чё?
- Пу-ускай… Йой. Дурак.
- Ёйкаешь… Ты бы по-русски что-нибудь. Умная.
- Бежал куда-но? Кытчэ-н? йэзсьыс пышьян? Зверэ пыран, Этнад колян да. – Куда от людей убежишь? Зверем станешь, один с собой останешься.
- Затарахтела!...
Час спустя, собирая лоб в гармошку морщин и приглаживая черную поросль на шишковатой голове, Василий решился – пусть бабка идет. Была не была. Тем более она ненароком, через пень-колоду, сказала, что дед у нее такой же верзила был, как Василий. «Значит, и одежда может быть», - смекнул Ломоть.
Старуха собирала вещи недолго. «Не пожалела, старая», - искренне удивился беглец, но тут же подозрение выплеснулось злостью:
- Ты телефон на хате имеешь? – зыркнул на старуху Василий.
- Ог-ог…- она махнула рукой. – Ме ог висьтав. Ин пов . Сы ыджа, а нач ыж кодь – ачыд асьт? полан. Кытче сэмын дзебсян? – Я не продам. Не бойся. Такой здоровый, а как баран – сам себя боишься. Только куда от себя спрячешься?
На улице затихла пила, лаяли собаки. Где-то там, в центре деревни, трещали доски: то ли отдирали их от чего-то, то ли перебрасывали с места на место.
Василий взглянул на свой тощий узел у печи. Здорово его обманул шофер с той гладенькой экспедиторшей: только сверху было несколько банок консервов и две палки колбасы. Все остальное, снизу – пачковый суп и кисель. Колбасу он, конечно, сжевал быстро – до тошнотиков. Консервов осталась пара банок.
- Слышь, старая? Ты того… не серчай…гм-да, - и удивлялся себе, и презирал себя одновременно. – Короче, пожрать бы с собой чего-нибудь.
Старуха кивнула и вышла. Ломоть забросил за ней щеколду и сел у окошка, вглядываясь через мутные стекла в дом, но старуха…исчезла. Она даже не подошла к дому. «Курва!! – заметался по бане Василий. – Курва!!». В который уж раз за четверо с половиной суток загнал патрон в патронник, поставил на автоматическую стрельбу предохранитель… «Ну, Лом, ты и дура-ак!!! Нужно было тогда, чуть свет уходить…А ты держал эту…»
Но на улице, казалось, ничего особенного не происходило. Выскочит с автоматом – кто посягнет на него? Мужики с ружьями? Вряд ли. Хотя тоже могут зацепить пулей…
Василий тихо-тихо вышел в предбанник. Выглянул в выбитый сучок на углу дощатой стены и все понял: за изгородью и углом амбара крутнулась на поводке овчарка.
… Через сорок минут Василий добил эту овчарку выстрелом, разорвавшим ей шейные позвонки.
Ему, почти не отвечая выстрелами на пальбу, несколько раз предлагали выйти и сдаться. Дважды говорили, что предупреждение последнее.
- Сожжем, Балабаев!
- Это не я, жиган, не я… - кричала ему бабка, но Василий и сам понял, что вынюхали его овчарки, как, впрочем, понял и другое – никто его поджигать не будет. «Не имеют права!» - в этом Василий был спокоен. Теперь, конечно, было понятно, почему умолкла пила и лаяли собаки. Но что поделаешь: если бы Бог дал сначала ума, а потом жизнь…Мир был бы другим.
- Осужденный Балабаев! Перестаньте заниматься …ней. Закидаем гранатами. Имею право! – самому себе не веря, кричал светловолосый капитан за углом амбара.
«Молодой еще», - отметил про себя Лом, поймав капитана на секунду в прорезь прицела. – Как Ия». Почему-то именно это – как и я – помешало ему выстрелить, и он крикнул:
- Дайте пятнадцать минут подумать!
Деревня глазела на происходящее издалека. Детей попрятали в голбцы; кто посмелее – смотрел прямо из окон; кто боялся, но любопытство подхлестывало – выглядывал в щели сараев, даже с бревенчатых крепких чердаков. Меж собой судили да рядили – бабка-то какова! Сиволона прятала!
А старушка металась, не пугаясь ничего, между солдатами в овраге и амбаром, где был офицер и с ним еще солдаты.
- Мый-нин тиянкод лоома? Мый-эн тi каранныд? – Что с вами случилось? Что же вы делаете?
Задыхались от лая собаки. А она одна в этом тихом и светлом утре, неожиданно лопнувшем под грохотом пальбы и запахами горячего металла и горького жженого пороха, металась как над каким-то вселенским горем: что же вы, люди, делаете? Мый-н тiянкiд лоома?
Балабанов дунул в ствол. «Хорошая ты штучка…свобода. Только у тебя, сука, тоже свои затворы, предохранители и собачки…»
Через три минуты в баньке раздался выстрел.
В солнечный дверной проем, не пугаясь густого запаха пороха, на сизый клубок мозга в луже крови слетелись голодные весенние мухи. Они и на мозг летят, как на дерьмо…
За углом баньки, облевавшись, утирал непонятные слезы молодой солдатик. Двое хоронили овчарку. Под ногами звенели гильзы.
«Мый нин тiянкод лоома?!» - голосила сумасшедшая старуха.