Жизнь часто похожа на мультфильм-аниме. Я, как не любитель и не знаток жанра, с интересом иногда вспоминаю этот факт, так как в молодости был тесно связан с производством аниме, но почти не замечал их уникальной жизненности. Не думаю, что мое утверждение следует доказывать, - его легко можно проверить, посмотрев хотя бы один соответствующий мультфильм, - но все же предлагаю вам, будто бы в качестве обоснования вышесказанного, интересный аниме-сценарий. Добавлю, что я привык рассматривать аниме скорее, как разновидность сценария, нежели рисунка, и хотя это не совсем точно, мне, как сценаристу, такой подход кажется проще и ближе. Возможно, мой сценарий не имеет никакого отношения к аниме.
Итак, сценарий, как и положено, начинается с обозначения героя и места. Это человек неясного возраста, едущий в такси по вечернему городу. Далее идет внешность: бледное, узкое лицо, с острым, плохо прорисованным носом, и стандартными полуяпонскими, полуамериканскими глазами (привычными для всех любителей аниме). Волосы привычно раскрашены густым черным цветом, глаза коричневатые, никогда не моргающие. Одет в длинное, щеголеватое пальто, держит в руках немодную, но красивую шляпу с острыми длинными полями. Он рассматривает сумеречные улицы, на которые медленно, с каждым пучком кадров все больше пряча под собой, опускается холодная темнота. По улицам бегают красноватые, предзакатние дети, ходят женщины с колясками, хозяева закрывают свои магазины - их фигурки почти не анимированы и ползут мимо движущегося такси, как декорации.
Такси остановилось на маленькой улочке. Пришлось заплатить таксисту намного больше, чем хотелось бы, но это ничего, - деньги у меня есть, и я давно и твердо решил не жалеть о содеянном, как мне когда-то строго велел отец. И вправду, не стал бы я в незнакомом городе затевать склоку с таксистом, рискуя получить в глаз или, что хуже, угодить в здешнюю полицию, о повадках которой я ничего не знал.
Я огляделся. Пустынная улица, тихая и ухоженная, шла круто вниз, и над геометрией разнокалиберных крыш, алело заходящее над океаном солнце. Застройка в этом городе велась неоднородно, - по улице были хаотично разбросаны совсем новые бетонные домишки в средиземноморском стиле и старые, европеизированные кирпичные и деревянные дома, с традиционной увесистой дверью и прикрепленным к стене многоугольным фонарем. У каждого дома были разбиты аккуратно остриженные клумбы, а вдоль дороги на одинаковых расстояниях посажены новые, дрожащие на осеннем ветре деревца. Здание, часть которого, в виде широкой цилиндрической пристройки занимал отель, относилось к хорошо утепленному деревом, европейскому стилю и, в эту промозглую, мрачную погоду, внушало надежду на подобие домашнего уюта. Над увесистой дверью, в позолоченной рамке висело название, - какой-то там «инн». У двери было широкое окно, напоминающее витрину, и я, встав на кончики пальцев заглянул в него. Постояв так пару секунд, я успел разглядеть холл с камином, вкруг которого были расставлены мягкие, домашние кресла и расположившихся в них благородно-буржуазных джентльменов. В их спокойных на вид позах и вправду было нечто намекающее на уют.
После этого короткого осмотра, я поднял с тротуара полупустой чемодан и хотел было войти, но прямо у крыльца меня остановил , непонятно откуда взявшийся на пустынной улочке, бомж. Он что-то долго шамкал беззубым ртом, протяжно причитал на незнакомом мне языке и просил, уже на знакомом мне языке, но я не подал ему. Его внешний вид, хотя и был традиционно нищенский, обрадовал меня, - в наших краях они намного безобразнее. Впрочем, бомж все же не вписывался в общую гармоничную ухоженность улицы, хоть я и не знал, что могли скрывать фасады.
- Что ж вы так... – прошамкал он, когда я еще раз отказал на его мольбы, и удалился, раздраженно кряхтя.
Я усмехнулся ему вслед, надавил на увесистую ручку и вошел. В холле меня поприветствовали консьерж и служка, которому впоследствии пришлось заплатить немалые чаевые за отнесенные в номер чемоданы. Служка указал мне на прозрачный лифт и пока мы поднимались, я пытался найти тот уют, о котором подумал, глядя в окно. Камин, у которого сидели джентльмены был в дальнем уголке холла, самом незначительном по размерам, (но с умыслом помещенном у окна), дров в камине почти не было. Джентльмены мрачно молчали, держа в руках засаленные карты и полупустые бокалы с вином, - бутылка валялась тут же на полу и из нее на ковер вытекло мутноватое пятно жидкости. Их лица были серые и уставшие от игры и выпивки. Эти детали я мог бы заметить и снаружи, но наличие камина, редкого в наших домах, отвлекло меня. Большую же часть холла занимало пустое пространство, - паркетный пол в липких пятнах, не везде скрываемых коврами, стойка регистрации сбоку при входе, и удручающего вида, похоже случайно оставленный здесь, хромающий на одну ногу стул. Со второго по пятый этаж, цилиндрическое помещение отеля окаймляли балконы с жидкими балюстрадками, в стены позади которых были вделаны входные двери в номера. Балконы были соединены с лифтом небольшими мостиками.
Внутренняя, незадействованная под номера, часть отеля, представляла из себя полутемное пространство с прозрачным лифтом посредине, слабо освещаемое расположенными на этажах светильниками, фонарями с улицы, свет от которых едва проникал сквозь широкое окно в холле, и витражами в авангардном стиле на потолке. Витражи блестели всеми оттенками закатно-красного. На балконах, опершись о балюстрады ,стояли постояльцы, разделявшиеся на две группы интересов. Первой группе явно нравилось разглядывать неподвижный предвечерний воздух, залитый разными оттенками света и служащий накопителем для разных запахов, о которых я подробнее скажу позже. Мой взгляд скользил по их лицам, пока мы ехали в лифте, и я с удовольствием замечал в них наивную, романтическую усталость, негу, которую наводил на них закат и ощущение покоя и отдыха. В этом отеле все было в то же время дорого и неухожено, - наихудшее сочетание, - но их это ни капли не тревожило, они старались не замечать этого. В город было выходить поздно и, наверное, опасно, да и осенняя промозглость могла напугать их бродящей по улицам простудой, поэтому они любовались закатом изнутри, стоя у перил обнявшись и вглядываясь в сгущающуюся тьму. Вторая же группа состояла из старушек и унылых холостяков, по какой либо причине не присоединившихся к картежникам. Эти явно скучали и хотели, чтобы вечер и мороз поскорее прошли и можно было вновь выйти в город, а пока от нечего делать следили, периодически раздираемые зевотой, за каждым вновь прибывшим, с безразличным видом провожая его взглядами. Теперь они со слабым интересом разглядывали меня.
Мы поднялись на третий этаж, служка элегантным жестом указал мне на мой номер и, довольный собой и чаевыми, благодушно удалился. Я открыл дверь электронной карточкой, затем, по привычке, быстро прошагал в ботинках к окну, за которым уже окончательно сгустилась тьма, и задернул шторы. О номере сказать особо нечего, - комнатка метра два на два, не считая туалета, присутствовала также обещанная высокая двуспальная кровать с по-гостиничному преувеличенным количеством подушек, стол со стулом, телевизор, и даже гладильная доска с прикрепленным к ней утюгом. Все это меня устроило, я скинул пальто и шляпу, содрал с себя свитер (в номере было тепло) и повалился на высокую кровать.
- Неплохо, мягко - сказал я почему-то вслух.
Полежав так пару минут, я перекатился на край кровати, включил настольную лампу, стоявшую на тумбочке, и не вставая потянулся к сумке, чтобы достать свой традиционно-гостиничный, заранее приготовленный на случай поездки, детективный роман. Дотянуться я не смог, кончики пальцев едва касались сумки, и с некоторым удивлением заметил, что мне совсем не хочется вставать. Летел я и вправду долго, но всю дорогу чувствовал себя бодро, пару раз даже перекинулся шутками с таксистом, внимательно, с наблюдательностью вполне бодрого человека, разглядывал постояльцев гостиницы... Тем не менее, сил ни на что не осталось, - даже на такую малость, как чтение. Нужно было быстро помыться, раздеться и лечь в постель.
Через десять минут все это было сделано, я укрылся огромным гостиничным одеялом, улегся с краю, около настольной лампы, и впервые заметил одну отличительную особенность номера, которую вначале спрятала от меня моя невнимательность (и, по всей видимости, моя усталость), особенность, которая больше всего повлияла на мое пребывание в этом городе. Это была картина, висевшая на стене против окна, в полуметрах от меня, как раз вблизи того края широкой кровати, где я улегся.
Играет тихая, но немного взволнованная, классическая музыка (выбранная достаточно произвольно, - я не являюсь ее знатоком). Полутемная комната, освещенная настольной лампой, нарисована схематично, как и все аниме, нарисована скорее, как комикс, нежели мультфильм. Все неподвижно, только лучи света сделаны будто живыми, они дрожат и выбиваются из-под лампы. Ветра нет, - окно наглухо закрыто, и поэтому по стенам не пляшут тени. Комнату почти не видно, силуэты предметов не выделяются художником. Человек в кровати прорисован тоже достаточно схематично, - виден только его контур под одеялом и дрожащее рыжеватое лицо приближенное к свету. Складки одеяла, которые были бы изображены, будь мой сценарий использован в дорогих американских мультфильмах, неровная поверхность стены позади кровати, объемность шелковой шторы - все это отсутствует. Полуяпонские, полуамериканские глаза мужчины расширены от удивления и в них дрожит белая точка. Детальность картины, напротив, повышена. Она будто вставлена компьютером совсем из другого произведения, - в ней нет ничего от аниме и нарисована она в классическом европейском стиле. Она вся в трещинках, - чтобы создать иллюзию подлинника, - и нарисована маслом. Правда, если чуть-чуть приглядеться становится видно, что это всего лишь компьютерная распечатка. Вот, что на ней изображено: первой бросается в глаза девочка лет десяти, в белом воздушном платье 19-го века. Позади нее, на расстоянии примерно трех метров вглубь картины (и в ее масштабе), стоит бабушка или гувернантка, - также в позапрошловековом наряде, с многослойным платьем и педантичной английской шляпкой. Обе прорисованы идеально, - их лица кажутся живыми, объемными и, в неярком свете настольной лампы, их присутствие почти что ощущается в комнате. Они на перроне. Девочка сидит на корточках и рассматривает что-то на мощеной плитками платформе, а бабушка с взволнованным выражением лица зовет ее, но шум, по-видимому, заглушает ее голос, так как девочка не оборачивается. Вокруг них разноцветная толпа, обобщенная одинаковым выражением удовлетворенного ожидания на лицах. Видно, что за секунду до момента, запечатленного на картине, их черты были скомканы, они всматривались в даль, щурились, стремясь не упустить приближение поезда, но теперь черты разглаживаются, свершилось то, чего они долго ждали, пусть и со спокойной уверенностью, но все же с некоторым напряжением. Ведь часто не веришь в то, что непременно случится. Стоит упомянуть также и о предмете ожидания. Художник намеренно нарисовал поезд совсем из другого времени, - такие носились со скоростью 300 километров в час по Европе начала 21-го века, но никак не 19-го, и за этим, как мне казалось в молодости, скрывается банальная мысль о порванной связи времен. Или что-то в этом роде. Также есть в картине и некая политическая подоплека. Когда кадр сменяется, и аниме-человек в ночных трусах, схватив настольную лампу, вскакивает с постели и приближает свет к картине, зрителю становится видно, что нарисованная девочка заворожено смотрит на пробивавшуюся между плитками платформы травинку, каким-то образом ужившуюся по соседству с поездом. Девочка смотрит на эту травинку с неестественным вниманием, будто видит в ней что-то инопланетное. Видимо, таким образом, художник хотел проявить свою консервативность, так уж мне кажется, - то есть противопоставить технику живой природе. Но это не так важно, важно то, что художник был явно талантливый.
Я медленно водил лампой вдоль поверхности картины, рассматривая каждый ее квадратный сантиметр. Усталость на время отступила перед непреодолимым желанием рассмотреть картину. Не знаю, чем она меня так заинтересовала, но я не мог от нее оторваться и все искал что-то необходимое для моего спокойствия, какую-то мелочь, не замеченную при первом рассмотрении. Не знаю также, почему я не включил сразу верхний свет, чтобы рассматривать было проще, но мне смутно казалось, что если я потянусь к выключателю, то что-то обязательно упущу или, возможно, разрушу нужный эффект. И поэтому я напряженно стоял, оттягивая шнур настольной лампы и изучал детали, подобно географу, водящему лупой по карте, а вокруг меня, в однородной темноте, неподвижно поскрипывали разные предметы. В какой-то момент я даже забыл, что нахожусь в гостинице и с удивлением замечал краем глаза чужую кровать, словно не понимая, что же она делает у меня дома. Наконец, после долгого поиска непонятно чего, с мельтешащими перед глазами лицами, я рухнул на постель и мгновенно заснул.
Ночью в комнате стало душно и от этого мне снились сны. Я бежал за двумя параллельно едущими вагонами, из последних сил пытаясь их догнать. Вдоль рельс рос сосновый бор из мест моего детства, с густо натыканными деревьями. В теплом воздухе застыла какая-то бредовая, безумная тишина, изредка прерываемая голосами далеких птиц. А я бежал, не переводя дыхание, отчетливо почему-то понимая, что скоро, я даже отсчитывал минуты, задохнусь. Периодически один из поездов замедлялся, и я бросался к нему, но тут же понимал, что надо было бежать ко второму, потому что на самом деле, реально возможно догнать только его. Из окон высовывались разные люди, все смотрели на меня, - некоторые показывали пальцами и смеялись, а некоторые просто загадочно улыбались мне, были среди них и обнимающиеся романтические парочки, смотрящие будто сквозь меня. Я хотел обернуться, проследить за их взглядами, но понял, что если я обернусь, то непременно упущу оба поезда. Из разных окон выглядывала таинственная девочка и еще какие-то персонажи с картины. Эти люди и были целью моего вечернего поиска с лампой, и я отчетливо осознавал это, но не мог сосредоточиться на их лицах и все бесцельно бежал за уходящими вагонами, обливаясь потом.
Я проснулся посреди ночи от какого-то грохота, весь в поту, будто и вправду куда-то бежал. С большим трудом, в полусне, я дотащил усталые ноги до окна и открыл его. В комнату ворвались разные звуки, и мое сонное сознание с трудом распознало среди них стук колес далекого поезда. Едва успев почувствовать порыв свежего ветра с дождем, я вновь рухнул на постель и проспал до утра уже без сновидений.
Все утро шел снег, - мокрые прозрачные снежинки, не долетавшие до земли. Потеплело. После недолгих сборов, включавших в себя также забытый вчера традиционный осмотр ящиков, где я нашел только библию и меню ресторана, я накинул пальто и шляпу и вышел из номера. Я был чем-то взволнован, но довольный и выспавшийся с интересом предвкушал скорый поход по незнакомому городу. Когда я вышел, то с удивлением увидел, что на балкончике столпилось много людей, чьи громкие голоса я почему-то не слышал из номера. Лица всех тех, кто вчера устало глазели на закат и рассматривали меня, были тревожно скомканы, их рты взволнованно переговаривались, а расширенные глаза глядели на первый этаж. Я присоединился к ним, разглядывая происходящее поверх голов.
В холле лежит человек. Он вполне реалистично раскинул руки, и под ним красной амебой растеклась кровь. Аниме, которому соответствует мой сценарий, – нового стиля, с использованием компьютерной графики и поэтому двухмерная условность мертвого дополняется объемностью модели отеля. Теперь, помимо традиционной графики, в моем мультфильме появляется и сюжетная приверженность к японскому стилю кинематографа. В Японии всегда снимали мало игрового кино и поэтому развлекательный и детективный жанр часто представлены в нарисованном виде. Появившийся убитый, к которому теперь приблизился объектив, оттенив стоявших на балконах постояльцев (безликие, плохо прорисованные контуры, подчеркивающие массовость и расстояние), является доказательством того, что мультфильм снят не только для детей. Труп лежит прямо посредине холла, рядом с хромым на одну ногу стулом.
Кстати, я хотел рассказать вам о запахах. Впрочем, ничего необычного, - вчера вечером в отеле пахло различными женскими духами, мужскими дезодорантами, а также потом и вином от играющих джентльменов. Те минуты, что мы с носильщиком поднимались в лифте, двигаясь по центральной оси отеля, были своеобразным поиском места слияния всех этих запахов. Вскоре нужная точка была найдена (стекло лифта никак не препятствовало ее нахождению), и я с интересом вдохнул изощренную вонь. Сегодня утром все было по-другому, - не пахло ничем, кроме свежести морозного утра. Труп еще не перешел в стадию гниения.
Но с какого же этажа он упал? И почему нет полиции?
- Я писатель, пропустите меня! – воскликнул вдруг какой-то старичок на моем этаже, перекрикивая общий взволнованный гул толпы.
- Кто-кто?.. – послышалось отовсюду. Говорили с разных этажей, некоторые стояли с биноклями и разглядывали нас с противоположных балконов.
«Как же много народу» - подумал я, разглядывая толпы высыпавших на балконы людей, которых, казалось, было во много раз больше, чем мог вместить в себя отель. Мостики, являвшиеся единственным способом пробраться к лифту, тоже были непроходимо заняты людьми. Я почувствовал легкое головокружение от клаустрофобии, - у меня такое бывало, - и хотел было вернуться в номер, как вдруг в пустовавшем до сих пор холле началось какое-то движение. Толпа зашумела громче. Сначала кто-то надавил на входную ручку, но дверь оказалась заперта, после чего заспанный консьерж (не тот, что встречал меня вчера вечером, а другой, помоложе) выбежал из какого-то закутка и, дрожа всем телом и стараясь на глядеть на труп, стал искать нужный ключ. Заняло это у него минуты три, на протяжении которых ручку не переставали дергать, а еще и стучали кулаком в дверь. Наконец, дверь отворилась, и в холл ворвались трое полицейских, - раскрасневшихся от долгого раздраженного ожидания. Главный с некоторой поспешностью отчитал консьержа за нерасторопность, потом быстро прошагал к трупу, осмотрел его и кивнул своим подчиненным. Те поняли, махнули кому-то снаружи, и через пару минут в холле уже было не протолкнуться от разных экспертов-криминалистов. Служки натащили стульев, задействовали также и хромой, и, поставив их вокруг мертвого, обклеили ножки лентами с надписью: «Не подходить».
Труп перевернули и положили на носилки. Мне уже приходилось видеть покойников и меня не испугала его ужасающая бледность и застывшее, будто живое выражение лица. Он явно упал с одного из нижних этажей, потому что поверхностных телесных повреждений не было, кроме кровавой раны на груди. Значит все-таки не обошлось без оружия. По толпе прошел испуганный ропот. Я вспомнил, что ночью меня разбудил грохот и вздрогнул от мысли, что в тот момент, возможно с моего этажа рухнуло вниз тело этого человека.
Пока толпа еще обсуждала возможность убийства, в холл каким-то образом протиснулся старичок с моего этажа, назвавшийся писателем, и стал активно что-то шептать на ухо главному полицейскому. Мне показалось, что он дает первые свидетельские показания или попросту доносит на своих соседей. Главный внимательно слушал его, все это время поглаживая бородку, но под конец разочарованно закатил глаза и что-то буркнул, - видимо донос писателя показался ему неубедительным. Тот удалился. Вскоре после этого бесшумного диалога труп вынесли, вокруг места падения столпились эксперты, а постояльцы стали расходиться, разочарованные тем, что им ничего так и не сообщили.
Я вздохнул с облегчением, спустился в холл и, пройдя мимо шокированного всем происшедшим консьержа, вышел на улицу. Как и вчера, на улице никого не было. Погода опять изменилась, - снова резко похолодало, и снег, постепенно обретавший форму, кое-где уже лежал на тротуаре и мостовой, а деревья, не готовые к такому скорому приходу зимы, поспешно сбрасывали с себя остатки красно-желтых листьев. Я потеплее укутался в пальто, подоткнул шарф, чтобы ветер не задувал за воротник, и поспешно добрался до автобусной остановки. Вскоре подъехал новенький, разрисованный рекламой автобус. Описывать дорогу, наверное, будет излишне, так как ничего особенного я в верхней части города, состоящей в основном из кривых полупустых спальных улочек, не заметил. Через пятнадцать минут я уже был в нижнем городе.
Тут дела с застройкой обстояли несколько иным образом, чем наверху. На широких улицах, где редко встречались зеленые полосы, и отовсюду слышался хриплый гул моторов, преобладали небоскребы и узкие прямоугольные здания пониже, у которых, как младшие братья, притулились небольшие каменные домишки. Также по-другому здесь обстояли дела и с населением. По сравнению с пустынным верхним городом, здесь было даже чересчур людно. Навстречу мне и в одном со мной направлении, вдоль витрин магазинов и раскрашенных всякой ерундой стекол строящихся зданий, шла плотная толпа, в основном деловая и однотонная, хотя среди одинаковых дорогих пальто и брюк, встречалась и рванина бомжей, каждый из которых напоминал мне вчерашнего. Незаметно для себя, я вновь, как и в отеле, очутился в плотной людской массе, которая сковывала мои движения и вела меня, как загипнотизированного, не давая свернуть. Я шел за ними, ссутулившись от мороза, и пряча замерзшее, покрасневшее лицо за высоким воротником пальто и нервно искал глазами выход из этой западни. Мои руки задрожали, но я силой успокоил себя и, чтобы отвлечься, стал рассматривать все вокруг.
Вскоре устав от однообразности города и погрузившись в собственные мысли, я вновь вспомнил о картине, зрительно представляя себе лица ее персонажей и пытаясь понять, что же я вчера искал в ней. Вот девочка, как заколдованная смотрящая на травинку, а вот толпа позади нее, из которой выглядывает взволнованное лицо пожилой женщины. Все эти лица, незнакомые, непримечательные, скрывают что-то важное, но непонятное... Я попытался вспомнить название станции, наверняка попавшее в поле зрения художника, - вдруг это что-то из моих мест, и поэтому меня так туда тянет. Надо было обязательно вернуться в гостиницу и проверить... Но я не мог вырваться из толпы, не мог даже свернуть, сделать лишнее движение рукой, не задев кого-нибудь, так плотно и туго со всех сторон прижимали меня к себе эти люди. Я испугался тесноты, и от этого клаустрофобического страха вновь закружилась и заболела голова, сознание заволакивало какой-то дымкой. Перед моим мысленным взором проносились, сталкиваясь, распадаясь, снова склеиваясь в единое целое, персонажи картины. Они бежали по кругу с такой бешеной скоростью, что меня затошнило, и я все время боялся, что вырву прямо на чье-нибудь дорогое пальто. От этого ужасного вращения лиц мне показалось, будто персонажи картины сливаются с шедшими по улице людьми, я стал вглядывался в прохожих, как безумный, ища какое-то сходство и иногда даже находил его. Сквозь пелену припадка, я замечал, как некоторые прохожие бросали на меня удивленные взгляды, кое-кто даже предлагал помочь, но я что-то бормотал в ответ, едва ворочающимся языком, и они проходили мимо. После долгих, томительных минут припадка, я опомнился, опустил глаза и почему-то решил, что во всем виновата моя нелепая шляпа; я снял ее и скомкал в руках.
Пройдя еще два квартала, я увидел лазейку, спасение - узкий проулок и, с силой расталкивая людей, свернул в него. Я прислонился к стене небоскреба и долго не мог успокоиться. Голова раскалывалась от боли, и я с трудом, дрожащими руками нащупал в кармане пальто таблетку акамола, кроме которого у меня с собой никаких лекарств не было.
Проулок, куда я случайно забрел, представлял из себя довольно грязную подворотню, в которой был горой набросан мусор вокруг и поверх мусорных баков. В одном из них в поисках еды возилась бездомная кошка. Она протяжно и удивленно мяукнула, хищно облизываясь посмотрела не меня и убежала. Я сел на неровный тротуар и устало закрыл глаза, вздрогнул, испугавшись, что заснул, быстро встал и двинулся в обратный путь.
Вернулся я в гостиницу настроенный гораздо бодрее, с приятным ощущением того, что я смог освободиться от города и толпы и расправить плечи. Припадка как не бывало. Пока я гулял, в холле все возвратилось в прежнее положение, - стулья убрали, оставив только своего хромого собрата сторожить помещение, пол еще раз отдраили и помыли с хлоркой, чтобы тем самым окончательно избавиться от утреннего происшествия. Видимо, полиция уже собрала все нужные улики и отпечатки пальцев и дала на это добро. Консьерж услужливо поздоровался со мной, и краем глаза я заметил на его лице нерешительную гримасу, будто он хотел что-то сказать, но не мог решиться. Я прошел мимо, решив, что мне показалось, и поднялся к себе в номер.
А в номере меня ждал тот самый неприятный сюрприз, о котором по-видимому хотел, но боялся предупредить консьерж. Комната была залита полуденным светом, из открытого окна налетали резкие порывы ветра, и растрепали страницы забытой мной на столе библии, случайно открыв ее на книге Судей. На стуле, придвинутом к кровати, облокотившись на специально подложенную подушку, сидел тот самый маленький старичок-писатель, который утром требовал поучаствовать в расследовании дела, и внимательно рассматривал мою картину. Я называю ее «моей», потому что в тот день, как только проснулся, почему-то чувствовал особую причастность к ее написанию. Но об этом я подробнее расскажу позже. Писатель рассматривал ее с ироничным смаком, точно сразу искал в ней недостатки (и, естественно, находил) и будто бы даже по-свойски, словно таким образом обращался к нарисовавшему это старинному приятелю как «художник к художнику». Мое присутствие в комнате не было достаточным поводом для прерывания молчаливого диалога с картиной, и поэтому, во избежание излишних немых сцен, ко мне обратился второй посетитель. Это был инспектор, который ранее осматривал труп и теперь, видимо, принялся за ознакомление с делом. Он стоял у окна лицом к двери, явно давно ожидая моего прихода. На его усталом, но отчетливо холодном лице не было и тени фальшивой услужливости, которая часто встречается у слишком расторопных полицейских, в виде неловкой мимики и ненужных жестов. Нет, - ему не нужны были эти формальности. Он смотрел на меня с открытым подозрением, и, видимо с целью запутать меня, заговорил с преувеличенной вежливостью:
- Пожалуйста, садитесь, - у него был густой и мягкий голос, как у певца. Он указал мне на кровать.
Я покорно сел, не снимая пальто и шляпы, сразу же уловив в этой вежливости приказ. Судя по ухмылке на хищном лице полицейского, я верно понял его намерение. Деликатной вежливости тут и в помине не было.
- Как вы, наверное, знаете, этой ночью убили вашего соседа - начал он и умолк, словно мысленно перебивая самого себя. Он отвел от меня глаза, задумался, усиленно теребя свою короткую бородку, видимо тем самым давая мне возможность подумать над ответом.
- Ну, я вообще-то не знал, что его убили... Я думал скорее о суициде, – промямлил я, глядя на писателя и пытаясь понять, почему он присутствует при моем допросе. А это был именно допрос, в этом я нисколько не сомневался. Я перевел взор на полицейского и чуть не вздрогнул от усталой уверенности заправского палача в его глазах, которые он вновь обратил ко мне после минутной задумчивости. Он тоже нисколько не сомневался, что эта беседа является самым настоящим допросом, но также он был уверен и в том, что допрашиваемый виновен. Или, возможно, все это был просто ловкий спектакль.
- Ну так вы ошиблись, мой друг - сказал полицейский без тени дружелюбия, но по-прежнему вежливо, при этом словно пытаясь предупредить меня своим насмешливым, опасным взглядом об обманчивости этой вежливости. – Его убили, выстрелом в грудь. Довольно точным и не в упор, так что стрелял явно человек разбирающийся в оружии. К тому же пистолет с глушителем, - отличительная черта профессионала. А жил убитый в соседнем с вашим номере, и я хотел бы узнать, не слышали ли вы ночью или, что еще лучше, видели что-нибудь подозрительное, выходящее за рамки, так сказать...
Все, что он говорил имело второе дно, хитроумный подтекст. Я это понял сразу же и пытался понять, догадаться как лучше выпутаться, но, то ли под воздействием усталости от недавно пережитого припадка, то ли от страха перед полицейским, я не мог ни на чем сосредоточиться, и мысли, искусственно подгоняемые необходимостью думать, вяло копошились в моей голове. Я рассеянно посмотрел на застывшего писателя, на снег, уныло летевший за окном, на картину... Когда я вновь перевел затуманенный взгляд на полицейского, я уже вновь думал о девочке, бабушке, поезде, какой-то пропавшей из моего поля зрения тайне...
- Ничего я не видел, - пробормотал я ссохшимися губами, и с трудом, сиплым голосом добавил: - Слышал только грохот падения. И больше ничего.
- Ну ладно. Вы видимо, устали, - сказал полицейский и иронично добавил: - Мы еще зайдем.
Потом он сильно потянул за свою бородку, будто тем самым поставив точку в конце мысленного предложения, еще раз насмешливо посмотрел на меня и, махнув рукой писателю, (который тут же повиновался и побежал следом, семеня своими короткими поросячьими ножками) вышел из комнаты.
- Подождите! Подождите! – разом очнувшись от моего оцепенения закричал я, вскакивая с подпрыгнувшего вместе со мной матраса и выбегая из номера на балкон. Они одним шагом двигались в сторону мостика и не оборачивались на мои крики, хотя не услышать их в полуденной тишине гостиницы не могли. Они шли так артистически слаженно, что казалось, еще чуть-чуть, и пойдут рука об руку.
Со спины высокий, широкоплечий полицейский и толстый, низенький писатель казались парой клоунов. Я заметил, что они даже одеты похоже, будто для какого-то циркового номера, - на обоих полосатый свитер, с торчавший из под него синей рубашкой и мятые серые брюки. Писатель явно примазывался к кругам блюстителей порядка и даже одеваться решил похоже, чтобы при случае его приняли за своего.
Решив все-таки добиться от них внимания я догнал их уже у самого лифта, и крикнул прямо в ухо полицейскому:
– Расскажите мне, кем был убитый...
На этот раз, полицейский фыркнул и, не оборачиваясь протянул своим певучим, низким голосом:
- Художник-мультипликатор.
- Что он рисовал? – спросил я, пытаясь хоть как-то затянуть разговор.
- Аниме, - сказал писатель.
Затем они ступили на платформу лифта и, все так же стоя ко мне спиной, спустились в холл, а я вернулся в номер.
Войдя, я вдруг резко ощутил чужеродность этого номера, которая теперь примешивалась к ощущению опасности и незащищенности. То ли визит двух инквизиторов (я так их про себя назвал) превратил его в западню, то ли мое влечение к картине пугало меня и настроило против этих четырех стен, - ясно было одно: нужно как можно скорее уезжать домой, в мой замерзший и неуютный город, по которому я неожиданно для себя затосковал. Разом перед моим глазами проплыла моя одинокая квартирка, обшарпанный дом напротив, заслонявший дневной свет, узехонький бетонный балкончик, забросанный разным хламом, на который меня еще младенцем вывозили в коляске спать. Но все это быстро пропало. Снова навалилась усталость, я лег на кровать и закрыл глаза.
Погода по-прежнему была неустойчивая, - полуденное солнце растопило жиденький слой снега, опять потеплело, и только ледяной ветер периодически давал о себе знать, напоминал о зиме, порывисто влетая в комнату дрожащими занавесками. Я пролежал на кровати пару часов, пытаясь отвлечься от картины разной ерундой, - телевизором, дорожным детективом, перелистыванием библии. Но все было бесполезно, - даже тоска по родному городу не могла вытеснить картину из моей головы. Я попытался снять ее, но заметил, что она была накрепко привинчена к стене, так, чтобы особо ценившие искусство постояльцы не забрали ее ненароком с собой в дальние края. Поняв, что все попытки избавиться от нее бесполезны, я принялся заново ее изучать.
Название станции, написанное на вывеске, уходящей в перспективу над головой девочки, было незнакомым. Таким образом, идея связать мою ностальгию с этим новым бессмысленным влечением себя не оправдала, заведя в тупик первичное желание объяснить всю эту ситуацию с психологической стороны. Я вновь стал разглядывать лица, надеясь увидеть в них что-то новое при дневном свете. На кого же похож этот человек? Я вгляделся в худое лицо с глубоко запавшими от усталости или голода глазами, смотрящими на поезд с опаской, как на чудовище. У него был большой, изящно изогнутый, как клюв коршуна, нос, тонкие губы и остроугольный, как стереометрическая фигура, туго обмотанный кожей, череп, словно напоминающий о подноготной анатомии. Все это могло бы сыграть в его пользу, но его сутулая фигура в лохмотьях, покрытая вековым слоем грязи, с жидкими, свисающими как водоросли волосами, с гнилыми черными зубами в приоткрытом от удивления рте, разом лишала его красоты, превращая в классического бомжа и бродягу 19-го века. Что-то во мне дернулось, и я понял - бинго! Вот он. Наконец-то, его-то я и искал, скрытого за спинами изящных джентльменов, ожидающих поезда для какой-нибудь деловой поездки. Он один явно ничего не дожидался и видел весь этот спектакль много раз, регулярно прося милостыню на вокзале, хотя и привычно испытывал благоговейный ужас перед поездом. Но этот день чем-то выделялся, в его глазах и фигуре было что-то необычное, напряженное, плохо скрываемое за неподвижностью его впалых щек и за двухмерностью картины, - на его лице были написаны не только привычные удивление и страх, но и безумная отрешенность от происходящего вокруг. Из кармана его оборванных штанов торчала, игриво отражая солнечные лучи, рукоятка ножа. А вот и второй человек. Он стоит левее, на переднем плане, ближе к девочке. Это полная противоположность первого, - классический джентльмен, во всем англичанин, с целеустремленным назидательным профилем, уставившийся стеклом монокля на подъехавшее чудо техники. Вокруг педантичного рта у него пышные усы, а вдоль лицевой линии подстриженные совсем недавно дорогим парикмахером, рыжие, курчавые бакенбарды. И то и другое помещено на сотворенной чисто английскими генами голове, словно специально приспособленной для цилиндра, на которой, естественно, покоится дорогой, знатный цилиндр. Под мышкой он держит папку с документами, а ладонь в перчатке достает из кармана длиннофалдового фрака, почти пальто, часы на золотой цепочке. Этот человек не способен на резкие движения, и, как и все, не особенно задумывался о собственной смерти. Впрочем, его смерть была предотвращена художником, вовремя остановившим убийцу на подготовительной стадии, поэтому можно считать, что жертва была спасена.
После этих наблюдений, я вновь словно почувствовал себя соучастником написания картины, ее недавно объявившимся соавтором, только это чувство, в отличие от утреннего, ни на чем не основанного, подсознательно подкрепленного ощущением тайны, было гораздо сильнее. Я разгадал тайну картины, а значит имел право на ее истинное толкование и понимание.
В этот момент в дверь постучались. Я был почти уверен, что увижу на пороге парочку знакомых инквизиторов, но это оказался консьерж.
- Я хотел кое-что вам рассказать перед тем, как уйти, - учтиво сказал он, и эта учтивость, которая в любой другой момент показалась бы мне фальшивой и неприятной, после разговора с инспектором мне понравилась. Она была мне понятна, и я даже мысленно похвалил здешний сервис. – Скоро начнется вторая смена, и я уйду, так и не рассказав кое-что, что видел, но не хочу сообщать полицейским.
Он все еще стоял на пороге, и по его ужимкам я понял, что заходить внутрь ему запрещается.
- Где бы вы хотели поговорить? – сказал наконец я, раздраженный его нерешительностью.
- Пойдемте, - сказал он и повел меня к лифту.
Я спокойно пошел следом, по-прежнему довольный и умиротворенный тем, что разгадал картину.
- И почему же вы не хотите рассказывать это полиции? – с интересом спросил я, ступая на платформу прозрачного лифта.
- У меня самого были кое-какие проблемы с законом. Я знаю, что меня и так подозревают. Не хочу лезть на рожон, - с усмешкой добавил он. Впрочем, по этой неловкой усмешке я догадался, что консьерж не хочет назвать еще одну причину своего нежелания общаться с полицейскими, о которой я решил пока не спрашивать.
Мы спустились в холл и прошли в комнату за стойкой регистрации. Комната для обслуги, скрытая за небольшим проходом, производила впечатление жилого помещения, хотя я и знал, что консьержи работают посменно и только до полуночи. Ради большей живописности рассказа, стоит описать внешность консьержа. Это был пожилой человек, который судя по преувеличенно бодрым манерам, стареть начал недавно и еще не ужился с ролью пенсионера. О росте его было сказать трудно, потому что он сильно сутулился и шел выдвинув вперед длинную костлявую шею, то и дело подобострастно поглядывая снизу вверх на своего собеседника. Телосложение у него было стандартно плюгавое для такой работы. В общем, - классический старый слуга предпенсионного возраста, в коротком пиджаке, чистой рубашке, брюках и с постоянно услужливой и, в то же время, виноватой, улыбкой на лице. Глядя на него можно было легко распознать, что в комнатке принадлежит ему, а что второму консьержу, которого я мельком видел вчера вечером. Кресло и маленький кофейный столик, на котором лежал старинный детектив и стояла кружка остывшего чая, явно принадлежали ему, а вот холодильник с пивом и орешками и игровая приставка, болтавшаяся около крохотного телевизора, были явно завезены его коллегой. Конечно, есть пожилые люди, имеющие повадки молодых и после официального прекращения молодости, да и старость, как я сказал, еще наложила только поверхностный отпечаток на внешность консьержа, но весь его скромный, тихий вид честного педанта не соответствовал желанию держать в рабочем холодильнике пиво. Помимо вышеперечисленных предметов в комнате была широкая тахта у противоположной к входу стены, небольшой письменный стол и стул. Было сильно натоплено, так что я сразу вспотел и раскраснелся.
- Я вам скажу прямо, что вчера в час дня... - начал без обиняков консьерж, но понял, что начал слишком резво, перевел дыхание и отхлебнул холодного чая. Говорили мы стоя, видать консьерж боялся, что, если он предложит мне стул, я обязательно задержусь. – Так вот, в час дня... – продолжил он, после того как сглотнул так, что задрожала вся масса его худой шеи, - я зашел в комнату, и увидел, что задняя дверь отеля не заперта.
- А у отеля разве есть задняя дверь? – спросил я.
- Да вот же она, за кроватью, - он указал на противоположную стену. И вправду, над кроватью была небольшая выпуклость, оказавшаяся косяком выкрашенной под цвет стены двери, заметить которую было почти невозможно. Консьерж усмехнулся: - Да, она так замаскирована. А чтоб войти, надо перешагнуть через кровать. Открывать дверь без спроса запрещено, поэтому я и удивился, что вчера днем было открыто и кто угодно мог войти. Да и бомж подозрительный ошивался... К вам не подходил?
Он пристально посмотрел на меня и прищурил левый глаз, чем-то напомнив тем самым инспектора, а я чуть не рассмеялся, подумав, что эта игра в детективы видимо его единственное развлечение. В таком прищуренном положении его лицо стало совсем старческим, но он, конечно, не догадывался об этом.
- Подходил, ну и что? – сказал я, будто действительно оправдываясь перед ним. «Неужто я подыгрываю ему?» - с удивлением подумал я.
- Понимаете, кто-то скорее всего впустил убийцу. Кто-то из постояльцев или работников, так как о двери нужно знать...
- Но я-то не знал.
- Я не впускал, мой коллега тоже, это уж был бы совсем бред, я его вот таким видел (он отмерил ладонью где-то метр в рост). А вдруг здесь живет ваш знакомый, который знал о двери? Чем докажете, что вы не сговорились? – он как-то фальшиво засмеялся. – Ведь это отличный ход, приехать в день убийства, а потом взятки гладки - новый постоялец, не мог знать о двери. И так могли легко впустить убийцу, - отпечатков нет, убил кто угодно, только не он. Сообщника подставить или может быть тоже как-нибудь выгородить... А вы, между прочим, такой единственный у нас новичок... Интересный случай. Если убивать, так убивать хитро...
Консьерж почти забыл о моем присутствии в комнате и говорил сам с собой, глядя в одну точку. Говорил он с неестественным его чинному виду подростковым жаром, явно придумывая на ходу и все больше убеждаясь в собственной правоте. Убийство художника разрасталось в его словах до неимоверных размеров заговора. Я смотрел на него с жалостью и удивлением, еще раз убеждаясь, до чего же доводит людей скука. Потом он выдохся, все его тело задрожало, и он сел за стол, закрыв лицо руками.
- Ну-ну, - только и сказал я на все это. Консьерж что-то невнятно пробормотал в ответ.
- Но убивали не вы и не сообщник... – прошептал он, разом забывая о глобальном заговоре. – Слишком рискованно. Наверное убил третий.
Я усмехнулся, оглядел комнату, еще раз подивившись ее уюту, и вышел. Он, наверное, даже не заметил моего ухода, так углубился он в собственную вздорную теорию. В общем-то, с консьержем все было ясно, - он безусловно на меня не донесет. Не тот характер, да и полиции побаивался, так как дверь явно оставил открытой сам, по забывчивости, а значит может быть обвинен в преступной халатности, если докажут, что убийца попал в отель именно таким образом. Дурак! Полез туда, куда его никто не просил и мог накликать на себя беду, если бы вдруг, нечаянно что-нибудь и вправду обнаружил.
Я посмотрел на часы и с удивлением заметил, что наш разговор занял почти час. Приближалась ранняя осенняя темнота, и на балконы стали выползать первые романтики, чтобы посмотреть, как в витражах играют все оттенки красного. Я вновь поднимался мимо них на прозрачном лифте и рассматривал их лица, полные неги и любовной патетики.
В вечернем полумраке номера я с удивлением застал второго инквизитора, - маленького писателя. Он сидел на стуле и, в уже знакомой мне позе (нагнувшись к кровати и подложив под локти одну из многочисленных гостиничных подушек), разглядывал картину, как и я, боясь включить свет и тем самым разрушить эффект. Свою тыквообразную лысую голову он подпирал жирными ладонями, и даже не шелохнулся, когда я вошел, давая мне тем самым детальнее рассмотреть его внешность. Его незначительные, почти лилипутские размеры, были следствием глубокой старости, но однако в маленьких сальных глазках, смотрящих в разные стороны, было что-то живое и хитрое, какая-то веселая искорка, видимо сохранившаяся в нем с молодости и напоминавшая о былой жизнерадостности. Эти живые, умные глазки были почти спрятаны между складками отвислых щек, двумя огромными мешками свисающих до подбородка и низким, морщинистым лбом. Мясистый рот, с прикрепленной к нему поверх щетины бородавкой, упрямо боролся с деспотизмом щек, а поверх него разместился толстый, вечно забитый нос. Собственно, по его внешнему виду можно было сделать два вывода: первый, что он безусловно еврей, а второй, что он очень умен. Красный свет из окна, падавший на все в комнате, придавал его неподвижному лицу, неотступно глядящему на картину, сходство с объемной голограммой.
- Садитесь, - сказал он наконец, когда я уже минут пять молча стоял у окна. Сказал он это без всякой жестикуляции, тем самым видимо предлагая мне самому выбрать место для сидения. Я сел на противоположном конце кровати. – С утра еще хотел поговорить с вами, но этот назойливый инспектор не давал мне вставить слово.
- Мне показалось, что вы и не хотели ничего говорить, - спокойно заметил я.
- Возможно, - с некоторой нерешительностью произнес он. – Я просто, как и вы, немного увлекся этой картиной. Все ищу в ней что-то... Но я точно хотел с вами поговорить. Об этом убийстве.
Я немного вздрогнул, скорее рефлекторно, чем от испуга, ведь я сам уже давно вычислил убийцу и знал, что обвинять этому инквизитору меня теперь не в чем. Картина раскрыла мне и эту тайну.
- Понимаете, меня скоро посадят, здесь такие законы, и это мое последнее свидание с живым человеком, - с некоторым достоинством сказал писатель.
- Как это? – выдохнул я. «Что же он несет?», - пробормотал я про себя.
- Да-да. Разве вы не поняли? – он отнял голову от рук и повернулся всем туловищем ко мне. Видимо, только такое вопиющее непонимание элементарных вещей смогло оторвать его от созерцания картины. – Я же утром приходил к вам с полицейским в арестантской робе. Неужели вы не догадались?
- Но вы были одеты также, как и он. Да и раньше вы шептали на ухо...
- Вы, однако очень ненаблюдательны, - сказал он и тихонько захихикал, дрожа щеками. – Меня арестовали сегодня утром по обвинению в убийстве, которое я, к сожалению, совершил. Сегодня я приходил к вам под конвоем, конвоиры ждали у отеля. А полицейский притащил меня только, чтобы поглядеть на свидетелей и поиздеваться над ними. Мы ко всем заходили, вы были последним. Сделай я один шаг не в ногу, и меня тут же бы расстреляли, - на месте. Здесь такие странные обычаи... А доносил я как раз-таки на вас, чтобы отвести подозрение. Но мне не удалось, и дело быстро было раскрыто. Нашли какие-то отпечатки, да и консьерж о чем-то доложил.
«И это был спектакль. Все решили надуть меня» - подумал я.
Он с сожалением посмотрел на меня, как смотрят на маленького непослушного ребенка.
- Но я думал... - мой лоб покрылся испариной, и одна назойливая капля уже скатилась в глаз. – Я думал это бомж, бездомный, который здесь вчера ошивался... Ведь картина...
- Ну да, стрелял бомж. А я впустил, - весело согласился писатель, будто речь шла о какой-то игре. – Картина это загадка, вы ее разгадали. Браво. Правда, не заметили там меня, ведь рост у меня маленький, но ноги торчат...
Он опять захихикал, вскочил со стула и ткнул жирным пальцем в одно место на картине, где позади двух высоких джентльменов и правда проглядывали чьи-то ноги, а чуть выше, в промежутке между их плащами торчал точно такой же, как у писателя, толстый нос.
- Но это еще не все. Я не об этом хотел с вами поговорить, - сказал он, резко прекращая хихикать. Тьма окончательно сгустилось за окном, и в свете появившегося месяца напряженное, умное лицо писателя показалось значительным и страшным. Он стоял под картиной, глядя прямо мне в глаза, будто ища в них что-то, как ранее искал в картине. – Я думал, что вы поняли мой... ээ... статус (он это произнес с едва заметным разочарованием в голосе), но теперь мы, слава Бога, восполнили этот пробел. Хотя это все ерунда, так как тут упущено главное. Вчера ночью мой друг был убит мной же, по моему сценарию. Именно по сценарию. Вот это главное.
Он замолк и иронично посмотрел на меня. Я молчал, не зная, что сказать, но он продолжил:
- Мы начали работу двадцать лет назад. Он рисовал мультфильмы в японском стиле, а я писал ему для них детективные сценарии с разными убийствами, кражами, сыщикам и тому подобную ерунду (писатель явно любил это слово, потому что произносил его с особым смаком). Все это выходило интересно, хорошо продавалось, но вскоре надоело нам обоим, и мы даже почти решили разойтись каждый в свою берлогу, он – рисовать, я – писать. Но однажды, в то самое кризисное для нас время, нам обоим, почти что синхронно, пришла в голову мысль о создании чего-то гораздо большего, чем мультфильмы. Как раз тогда стали развиваться особые технологии, и мы решили создать собственный мир, нарисованный в стиле аниме и прописанный мной досконально. Мы построили большой город у океана, с сюжетным центром, запрограммированным на разные детективные происшествия. Этим центром стал нарисованный в стиле объемного аниме отель. Тут все время происходили какие-то убийства, кражи, за которыми стояли гигантские заговоры разных выдуманных бандитов или загадки, вроде этой картины. Бывали и апокалипсические сценарии, - потерянная старушкой кошелка оказывалась началом конца света, этот конец света почти что происходил, но город и мир спасали разные герои... Недавно мы решили поэкспериментировать и самим переместиться в наш мир. Это было началом нашего конца, так как писать и рисовать самих себя, одновременно находясь в нарисованном нами же мире, невозможно. В общем, произошла некая физико-математическая загвоздка, парадокс, если так можно выразиться. Мы изо всех сил пытались выбраться, но вскоре наше сознание стало раздваиваться, и мы уже забыли, кто мы на самом деле, - герои мультфильма или его создатели. В конце концов, от такой жизни мой друг художник стал всерьез сходить с ума. Он поселился в этой гостинице (я не отставал от него, так как боялся, что он решится на суицид) и стал сам расследовать разные происшествия, по ходу дела без толку пытаясь внушить местным жителям, что они есть сущая фикция. Это было изначально безнадежное предприятия, ведь мы оба прекрасно знали, что они запрограммированы на непонимание собственной природы. Короче, после всех этих мучений, среди которых неожиданно появились и моральные терзания о несправедливости такого мира, как выдуманный нами (стандартная демагогия творцов), он попросил меня об одной услуге, и я оказал ее ему. До сих пор, кстати, не понимаю, зачем. Смерть должна была получиться детективной, а сюжет был избран произвольно самой системой, хотя и был выдуман когда-то мной. Убийцей получился я, причина – зависть. Художник был очень талантливый и к тому же был моим другом. Теперь придется отсидеть в выдуманной мной же тюрьме.
Я давно перестал смотреть на него и только слушал, загипнотизированный уверенностью и повествовательной непринужденностью его голоса. За окном опять начался снег, - он падал на головы людей, мягко ложась и тая на их плечах, нарисованный, выдуманный кем-то снег.
- А теперь посмотрите, - он достал что-то из кармана. Я подошел поближе и увидел в его коротких пальцах кольцо, исписанное изнутри и снаружи. – Это написано самым мелким шрифтом, доступным на нашей планете (тоже моя выдумка). Здесь вся литература, которой я пользовался при написании этого города. Гоголь, Достоевский, Джойс, Кафка, Борхес, Агата Кристи, некоторые менее знаменитые фантасты - их произведения сплелись в один клубок моего микрокосмоса. Короче, сюжет я завернул тот еще.
- Так вот почему я не мог оторваться от картины, - сказал я сам себе, но писатель услышал и самодовольно улыбнулся.
- Да-да. Это часть моего сюжета, - радостно закивал он. – Но в картине заключается гораздо больше, чем просто загадка, которую вы почти (при слове «почти» он раздраженно шмыгнул носом) разгадали. Все-таки, мой друг был довольно талантливым художником.
Он подал мне кольцо, и я положил его в карман. На память.
- Посмотрите на выражение их лиц, - сказал он через пару минут совсем другим, восторженным, едва ли не детским голосом. – Они же живые. Не то, что мы.
На его глаза навернулись слезы. Он стал неистово шмыгать носом, загоняя сопли обратно в организм, потом его передернуло, и он добавил:
- Ах, да! Чуть не забыл. Надо еще кое-что объяснить. Вам наверное показалось, что днем я смотрел на картину скептически.
Я кивнул.
- Это правда. На то есть две причины. Первая - если бы полицейский заметил мое трепетное отношение к картине, он, из садистских побуждений, снял бы ее и изуродовал прямо у меня на глазах (садизм мы по привычке с молодости приписали всем полицейским). А потом некому было бы ее реставрировать, так как это единственная копия с детективным секретом. Вторая причина заключается в том, что, иногда, особенно когда я вижу восторженность других, то из зависти начинаю замечать в ней уйму изъянов, - например какие-то политические мотивы, вставленные в нее моим другом, всякие банальные мысли о порванной связи времен... Все это, конечно, ерунда, ведь картина однозначно написана талантливо.
Он сел на кровать, бросил беглый взгляд на меня, как бы проверяя, живой ли я еще после его откровений, и стал опять всматриваться в картину, едва видную в слабо освещаемой месяцем комнате. Его глаза разом перестали косить и прямо смотрели вперед. Я сел рядом с ним, включил настольную лампу и положил ее себе на колени. Теперь нам все стало видно, - девочка с живым лицом, смотрящая большими, взволнованными глазами на травинку, как на что-то необычайное. Пожилая женщина, со скомканным от противополжных чувств видом, - она зовет ее, хочет подойти к ней и в то же время она не решается покинуть эту неподвижно созерцающую чудо толпу, она зовет, но не двигается, и подол ее платья неподвижно касается платформы. Разные люди из 19-го века - далекого, наивного. Также видна и загадка, - убийцы и жертва, почти незаметно присутствующие в толпе, - человек, переодетый бомжом, он же нанятый писателем-завистником убийца, сам писатель, убитый художник.
Мы, наверное, по-разному смотрели на картину. Я видел в ней умиротворенность и молчаливость, тишину, которая присутствует только в настоящих произведениях искусства, тишину, заглушающую шум поезда, тишину из моего вчерашнего сна. После разгадки тайны, у меня разом пропало пошлое ощущение соучастия в написании, и я просто тихо восхищался тому, как на этих живых лицах и фигурах во всех качествах отпечаталось одно и то же состояние внезапного прекращения ожидания. Я понял, что именно в этот момент, последний раз глядя на картину, сам перестал чего-то ждать и искать, и мне с новой силой захотелось домой. Картина отпустила меня.
Но что же думал и видел он? В его маленьких, сальных глазках я видел смесь тоски, иронии, которая никогда не исчезала с его лица, и чего-то еще, мне тогда непонятного. Я окончательно решил завтра же возвращаться домой.
На этом мой никем не нарисованный мультфильм заканчивается. Человек в пальто, с полуяпонскими, полуамериканскими глазами комкает в руках шляпу и с дрожащей точкой в глазах в последний раз смотрит на картину, а рядом с ним сидит маленький писатель, чье лицо нам не показывают. От глаз главного героя камера переходит на его спину и постепенно отдаляется. Две фигурки пропадают и нам становится виден дом европейского типа на круто идущей вниз улице, потом и дом съеживается, и перед нами предстает темный, спящий город на океане, в свете чересчур желтого аниме-месяца. Идут титры, кончается пленка.
Я по-прежнему убежден, что жизнь иногда похожа на мультфильм-аниме. Нарисованная нами жизнь, в сущности, была такой же реальностью, только немножко искаженной нашей бездарностью и заимствованием из разных фантастических книг. Так вот, что я могу еще добавить? Я предложил вам аниме-сценарий, в котором сам поучаствовал и поэтому теперь мне придется кое-что дорассказать, ведь выдуманный мной герой многого знать не может. В конце сценария он интересуется, что думал я, смотря на эту картину. А вот что.
Двадцать лет назад мы начали работать над аниме. Но подружились мы задолго до этого, страшно даже сказать когда, - в школьные годы. То есть примерно шестьдесят лет назад, а пятьдесят лет назад я уже активно писал рассказы и повести, а он рисовал картины. До работы, соответственно, сценариста и мультипликатора нам еще было далеко, мы наслаждались нашими талантами, и радовались, когда окружающие их оценивали по достоинству, хотя, по правде говоря, ничего особенно мы тогда не сочинили. Я помню, как морозным зимним утром он позвонил мне и стал что-то так взволнованно и быстро говорить в трубку, что я даже поначалу не понял, говорит ли со мной человек или какое-то животное. Наконец он немного успокоился и выдохнул: «Я нарисовал гениальную картину». В тогдашнем нашем лексиконе слово «гениальный» могло означать только то, что нам самим невероятно понравилось. Настоящее представление о гениальности у нас еще не сформировалось, и поэтому я, накинув тулуп и валенки, в несколько скептическом настрое (в этом скепсисе к «гениальности» была доля самокритики) пошел к нему. Стоит сказать и о моей тогдашней внешности: я был уже косой, чего очень стыдился и внутренне проклинал наши проклятые еврейские гены, но довольно высокий, с шевелюрой и не с таким жирным, вечно забитым, носом. Когда я весь вспотевший от быстрой ходьбы пришел к нему в общежитие, он, не дав мне даже раздеться, потащил за рукав в свою комнату, которую называл мастерской. Картина и вправду поражала своей почти маниакальной реалистичностью деталей и в то же время некой фантасмагорией общего целого.
- С кого рисовал девочку? – спросил я.
- Сам выдумал, - гордо ответил он, чему я, если честно, до сих пор не верю.
Потом мы позвали гостей полюбоваться на шедевр, порядком выпили и в нетрезвом виде пару раз прокатились на таком же, как на нашей картине поезде. Долго мы обсуждали достоинства картины, а я все думал, не включить ли ее описание в мой будущий рассказ. Да так и не включил, а только через сорок лет, когда картина уже ошибочно казалась нам обоим несколько простоватой и детской, (но при этом западающей в душу своей простотой), мы решили изобразить ее в нашем первом мультфильме. Я довыдумал на ее основе детективный сюжет, с дорисованной моим другом тайной убийства. Он не щадил ее исконной формы, так как тогда еще не осознавал ценность подлинника. С тех пор мы стали работать вместе. Я писал сценарии для мультфильмов, он рисовал. Мы увлеклись этим, и за всей этой работой, я никак не мог найти время повспоминать студенческие и школьные годы, наших давно умерших друзей. Понимая это, я с горечью думал, что причиной была, отчасти, затянувшаяся дружба с художником. Пока мы дружили, как в школе и университете, и старели параллельно, я не чувствовал процесс собственного старения, и не замечал того, что наша жизнь постепенно уходит в прошлое. А потом эта дружба постепенно начала угасать, наши характеры к старости становились четче, проступили очевидные различия, с которыми каждый из нас не хотел мириться, и мы по инерции работали вместе, чувствуя, как постепенно пропадает вместе с нашей дружбой и наша молодость. Вскоре дело дошло до открытой, старческой ссоры. Такие ссоры обычно кончаются полным разрывом, но мы дружили слишком долго и уже настолько срослись, что не могли избавиться друг от друга и разорвать этот ужасный, связывающий нас узел. В качестве последнего спасения, мы выдумали аниме-город, в который и попал мой безымянный главный герой. Город был задумкой блестящей, но он, как все, что искусственно поддерживает ушедшее в прошлое, окончательно рассорил нас, вместо того, чтобы сплотить. Художнику перестали нравиться мои сценарии, а я окончательно разочаровался в рисунке аниме, хотя, как и писал вначале, никогда особенно не любил этот жанр и не был его знатоком. Потом мы оба оказались в кризисе старческого одиночества, - семьи покинули нас, - и от скуки попали в свой город. Сидя в подворотне нижних районов у груды нарисованного мусора, мы долго спорили о морально-этических вопросах, которыми художник увлекался десять лет назад, на момент изобретения города. Я, хоть и спорил всерьез, просто посмеивался над всем этим. Через несколько месяцев он сошел с ума, и я до сих пор виню себя в том, что неверно оценил тогда обстановку, не понял, до какого состояния он довел себя.
Убийство было спланировано самой системой, по одному из написанных мной еще в молодости сценариев. В нем участвовали двое персонажей, о которых я упомянул выше, бомж и я сам, и один, оставшийся за кадром предполагаемого мультфильма – хозяин отеля. По сюжету, хозяина я подкупил, он рассказал мне об открывающейся двери и дал от нее ключ, потом утром я открыл дверь, чтобы впоследствии свалить это на халатность консьержа, а ночью вошел мой приятель, убийца, переодетый бомжом. Мой нарисованный друг умирал долго. Он лежал, положив голову мне на колени, а я сидел на полу и гладил его волосы. Мы обо многом успели переговорить, - он все спрашивал предсмертным шепотом о моей жене, о детях, которых я давно уже не видел, и пытался понять, - где же он, - дома или в выдуманном мире. Незадолго до смерти он как-то страшно скривился и пробормотал: «Сохрани картину». А когда он умер, я от злости на самого себя, на него и на сюжет, скинул его нарисованный труп в холл. Я долго сидел в его номере, соседнем тому, где мы поместили картину, вертел в голове его предсмертную просьбу и вспоминал его странный и страшный взгляд в этот момент. Так могут смотреть только те, кто уже заступили ногой за край жизни. Теперь вы, наверное, уже догадались, что я вспоминал, каждый раз, когда видел картину и, поверите ли, эти воспоминания не оставляли меня даже долгие годы, проведенные в нарисованной тюрьме. А потом я вышел на свободу и уже окончательно забыл, где я, - в нарисованном мире или в настоящем. Нарисованности, так сказать, окружающего, я не замечаю, как и главный герой, и, блуждая по маленьким улочкам, чувствую, что нахожусь будто бы даже дома. Разное мне стало и мерещиться. Мне кажется, что близится конец, и система уже подгоняет специальный детектив для смерти ее второго создателя. И я боюсь этого.