В это лето я приехал отдыхать с книгой под мышкой, с которой в последнее время никогда не расставался. Я готов был лежать на пляже с утра до вечера и часами, не останавливаясь, всем подряд пересказывать эту книгу. Она назвалась «Эрнесто Че Гевара». Жизнь и гибель этого латиноамериканского революционера тогда просто потрясла меня. Бывший аргентинский врач, участвовал в Кубинской революции плечом к плечу с Фиделем Кастро, а после победы не стал почивать на лаврах, а отправился бороться за свободу в другие страны – в Конго, в Боливию, где его и нашла смерть.
Тогда, в свои 12 лет, мне уже было видно, как много вокруг вранья, неискренности, несправедливости. Душа требовала идеала, душа его нашла в этой книге: «Если вы можете негодовать от любой несправедливости, как бы далеко от вас она не совершилась, мы с вами…» больше чем родственники. Это было как в Маугли: «Мы с тобой одной крови». Где-то дети умирали от голода, где-то, такие же как мы, 12-летние пацаны с оружием в руках защищали свою Родину, или работали по 12 часов в день, чтобы не умереть с голоду и прокормить младших сестренок и братишек. А мы тут на пляже валяемся - сытые, одетые, обутые… И что? Нам на все это наплевать разве? А? Нет!
Главный аргумент для своей пропагандистской работы я нашел в журнале «Курьер Юнеско». Там была приведена статистика сколько примерно детей во всем мире умирает от голода в год, в месяц, в день. Я посчитал, сколько выходит в минуту и в разговоре где-то минут через 40 спрашивал:
- Сколько мы с тобой примерно разговариваем?
Мне отвечали, я быстро считал в уме и выдавал:
- Вот за это время в мире умерло столько-то детей от голода.
Цифра ошеломляла любого даже самого скептического слушателя. Я вербовал себе сторонников, изучал политические карты. Читал газеты, выбирал направление главного удара. И все это, время от времени,прерывалось лишь купанием в море, поеданием огромных арбузов и дынь, приготовлением на костре шашлыка из мидий или рапанов, только что выловленных ватагой загорелых пацанов, которых я объединил вокруг себя этими разговорами…
И еще, если вдруг мимо нашей компании проходила симпатичная девчонка… из всех я один делал вид, что мне на это наплевать, и что корме спасения всего человечества от несправедливости, меня мало что интересует. Но если по-честному, то девчонки меня тоже интересовали, даже очень. Только показывать это мне было как-то неудобно. Как же, я был занят такими серьезными делам, и тут вдруг какие-то девчонки. Хотя, конечно… почему бы и нет, кто-то ведь и революционерам рубашки стирает и так далее… Наверно и Че Гевара в кого-то влюблялся?.. Эти сомнения не давали мне покоя.
А тут еще наш пляж. О, это был один из лучших пляжей нашей страны. Он назывался пляж сотрудников Всероссийского пионерского лагеря «Орленок». Со всей страны приезжали сюда отдыхать самые-самые девчонки и мальчишки, носили красивую форму, занимались интересными делами. Даже улица, на которой жила моя бабушка, называется Дорога Орлят. И речка, которую мы с друзьями исходили вдоль и поперек, впадает в море возле дружины «Штормовая», прямо на пляже сотрудников, в самом центре этого маленького детского города. Единственное, чего «орлятам» не хватало – это моря, которого у нас было сколько хочешь. Нет, они, конечно, купались. Но только под присмотром вожатых, медсестер и спасателей и только в определенное время в отведенном для этого месте, с трех сторон огороженном пенопластовыми бусинами. Они нам, естественно, завидовали. Мы, естественно, задавались. Иногда с кем-нибудь из «Орлят» удавалось подружиться. Тогда своим знакомым мы таскали фрукты из дома, учили их обходить режим и купаться на «нашем» пляже без присмотра и команд вожатых, «кося» под местных.
В «Орленке» началась международная смена, т.е. понаехала куча всяких иностранцев, в том числе и с Кубы. Я всеми силами пытался встретить их, чтобы познакомиться и поговорить. Уж они-то и про Че Гевару и про мировую революцию знают побольше нашего. Но система, тем не менее, была строга, иностранцев держали под двойным присмотром, и мне никак это не удавалось до тех пор, пока не представился случай.
Мы с пацанами уже выходили с пляжа, когда человек 20 ребят весело болтавших на испанском языке уселись на низкий бордюр, отделяющий наш пляж от набережной и стали, видимо, кого-то ждать. На нескольких из них я увидел футболки с портретом Че Гевары и пошел к ним, как кролик на удава, забыв обо всем на свете и видя перед собой только эти майки. Книга, конечно, была со мной. Я тыкал в нее пальцем, в портрет на футболке и плел что-то типа: « Куба! Че Гевара! Вива Куба!
- Куба! Куба! Си, си, си! Че Гевара! – отвечали они.
Мы были одного примерно возраста. Я был худой, загорелый и темноволосый – если мне повязать их галстук, то отличить меня можно было бы только по языку. Мы нашли какие-то жесты и слова, которые понимали.
- Я живу здесь, у бабушки.
- Нет, отдыхаю.
- А дом не здесь, далеко, в Ростовской области.
Они не знали, где это. Зато Гавана, Сьенфуэстос, Сантьяго де Куба – говорили мне о многом. Они ласкали мой слух. Мне нравились их непривычные и красивые имена, непонятная, звучная и рассыпчатая речь. Мы понимали друг друга с полуслова «… Ангола, Никарагуа». Но я думал только об одном: я хотел такую майку, я готов был отдать за нее все, что у меня есть. А просить было стыдно.
Напротив меня стояла симпатичная девчонка, она лучше всех знала русский язык. Ее звали Даниэла. Я так смотрел на ее майку, что она, в конце концов, спросила:
- Нравится?
- Си, - выдохнул я незнакомое слово.
- Я или майка, - спросила она и перевела друзьям. Все засмеялись, а я покраснел, но набрался храбрости и сказал:
- И то и другое.
Она поняла, засмеялась и снова перевела. И все снова засмеялись, но как-то дружелюбно, потому засмеялся и я. Меня хлопали по плечу, говорили что-то одобряющее. Даниэла тоже что-то на своем говорила и в это время развязывала галстук на шее. Развязав его, отдала подруге, а сама быстро и спокойно сняла с себя майку. Я онемел от неожиданности, стоял, хлопал глазами и не знал, что мне делать. Тогда она подошла ко мне совсем близко и также спокойно сняла с моего неживого тела то, что на нем было надето. Под непрекращающийся гомон соотечественников, она натянула мою майку на себя, а свою отдала мне в руки.
- Иди, вон наша вожатая (она сказала «вочатая»), она будет сердиться. Иди! Счастливо! Куба – это не только революция, Куба – это любовь!
И тут она поцеловала меня в щеку. И осталась стоять, закрыв глаза. Все вокруг захлопали и подбадривающее закричали: «Ну… давай, давай!» Я не сразу, но довольно быстро сообразил, что делать и тоже чмокнул ее в щеку. Кубинцы зашумели, мол, не так, не правильно.
Поняв, что происходит что-то незапланированное, вожатая уже почти бежала к нам. Мои друзья дали деру. Я было тоже… Но вдруг остановился, взял руками лицо Даниэлы и на какое-то мгновение коснулся ее губ. Потом они прошептали: «Беги», и я побежал. Кубинцы дружелюбно махали нам в след руками, мы им отвечали издалека. Вожатая что-то громко говоря, по быстрому уводила их с набережной. Я тут же напялил майку на себя. Меня распирало от гордости и чего-то такого, что мне было неизвестно.
Оставшийся день прошел как в бреду. Мало того, что я получил такую классную майку. Я на глазах у всех своих друзей поцеловал красивую девчонку. Мало того, и она меня тоже. Мало того, она была иностранка.
Это было не меньше, чем героический поступок. Даже те, кто демонстративно не хотел поддаваться моей революционной агитации, прониклись ко мне великим уважением. А я загрустил, ходил потерянный и шептал: «Куба – это любовь! Любовь – это Куба!». Мне не удалось больше встретиться с кубинцами и с Даниэлой, хоть я и очень этого хотел, но то, что «Куба – это любовь» запомнил навсегда.