Они обменялись взглядами, и это было их прощание на сегодня. За ним зашла жена, поднялась из операционного зала, где было её рабочее место, чтобы вместе идти домой, и любовники не могли подойти друг к другу или что-нибудь сказать. Сердце рвалось, как будто предстояла серьёзная разлука, а впереди были выходные, только и всего.
Они работали в банке в одном отделе: Женя, Евгений Евгеньевич, – руководителем управления по ценным бумагам, и Жека, Евгения Николаевна, – юристом.
Их отношения были в той стадии, когда любовь ещё не верит, что когда-нибудь пройдёт, когда единственное, что изумляет – это как долго всё уже длится, а страсть не убывает. Казалось, она подпитывала саму себя (Женя, по первому диплому специалист по АСУ, называл это в порядке шутки “положительной обратной связью”). Всего им было мало: ежедневного общения на работе с задержками допоздна; частых поездок вдвоём по служебным делам по городу; регулярных командировок. Были гостиницы в разных городах, была комната друга, где он не жил, и ещё одна пустующая комнатка прямо в банке, охраняемая, как зеница ока, потому что там находился сервер со всей информацией вверенного Евгению подразделения. В нарушение действующей инструкции, им же подписанной, и всех мыслимых норм Женя иногда, да чего уж – часто, разживался секретным ключом у сисадмина и водил Жеку туда. Там, среди железных стоек и урчащих винчестеров они испытывали самые острые, самые отчаянные минуты радости. К счастью, этот период с сервером был недолгим: Женя сам, подчиняясь интересам дела, распорядился установить в комнатке панорамный “глаз” с прямым выходом на дежурного службы безопасности. Да и радость бывала недолгой, сменяясь для Жеки затяжными приступами мук совести, гордости, страхов “потерять” – нет, не любовь его, а уважение. Он понять её в этом не мог, конечно, потому что понятия об уважении у них были в корне разные. А пока комната была доступна, продолжались и встречи, и ничего с этим Жека поделать не могла. Раз за разом она давала себе слово, что больше не пойдёт или пойдёт «просто поговорить», но всё разбивалось о его слова: «Ну приласкай меня. Знаешь, что это такое, когда мужик теряет голову». А то он мягко вышучивал её намерение просто поговорить, сам распаляясь от этого.
– О чем говорить-то? Мы поговорим… после…
Говорить она хотела о том, что нельзя же так («Почему нельзя? Значит, можно»). Обо всем том, о чём думалось тревожными бессонными ночами, что её не устраивало в сложившемся порядке вещей. Она чувствовала, как ей плохо; в их отношениях хотелось многое исправить. Для неё было что-то стыдное в том, что даже после мимолетных поцелуев она не может восстановить равновесие, чувствует себя разбитой и не способной заняться делами. Но, честно признаться, никакой идеи, как противостоять этим недугам, у неё не было.
– Ну хочешь, будем видеться только у Гошки, – говорил он, как будто можно было избежать встреч по работе, когда Женя заходил к ней в кабинет и застревал там, выжидая, пока её напарник, молодой парень, уйдет курить, и тут же подходил к ней. Гладил её по голове, прижимая к себе, вздыхал, а потом стремительно выходил за дверь – она же оставалась с долго бьющимся сердцем.
Стопка договоров перед ней не таяла, а росла, из компьютера при распечатывании документов лезли ошибки, для исправления которых она оставалась после работы, таясь от Женьки. Приходила домой поздно, утром собиралась с головной болью. Пребывание дома сократилось до минимума.
Занятия с сыном, которым прежде она придавала большое значение, стали проформой. Она не могла скрыть от парня свою невнимательность и рассеянность. К счастью, муж до сих пор не замечал в ней перемен – ценой огромного самоконтроля с её стороны, – но ведь не будет же он слеп вечно!
Но больше, чем работа, больше, чем дом, беспокоил её Женя и она сама. То, к чему в себе она привыкла – собранность, четкость, воля, всё, именуемое стержнем, – куда-то подевалось. Казалось ей, будто прежде она стояла перед своим любимым на пьедестале, а потом сошла с него. Этот образ, ею придуманный, очень бы удивил Женю, который реального человека ценил больше, чем самую достойную картину.
А он только расцветал в этой неловкой двусмысленной обстановке. Оторвавшись от Жеки, мгновенно переключался на текущие заботы. Далеко по коридору звучал его звонкий голос, все сотрудники слышали: у начальника хорошее настроение. Оно у Жени всегда было хорошее. Даже когда случались неприятности – в крупном учреждении на большой должности это почти каждый день – для Евгения Евгеньевича решать проблемы и с честью выходить из запутанных интриг было в радость. Впрочем, его чаще звали просто Женей и по отчеству до сих пор не величали – церемонность не приветствовалась у него в управлении, что тоже было частью имиджа. С мужчинами он был дружелюбен, с женщинами любого возраста – запанибрата. По отделу летал, по телефону хохотал. Жека наблюдала его парение и ещё больше затихала сама, что странным образом не отталкивало его, а привлекало. Круг замыкался. Женя получал порцию заряда, Жека – усугубление вины.
Нет, не виноватой она себя чувствовала, а несчастной. Отказаться от своей любви – такой цели не ставила. Но как бы научиться быть при этом счастливой! Не киснуть. Быть весёлой, уверенной, справляться с работой. Она ведь такой раньше всегда была!
Жека бы предпочла встречаться вне работы, но не у Гошки, который был общим знакомым. Вот если бы Женя снял квартирку, тогда, ей казалось, она бы вздохнула. Но сразу так не поступили, а потом вопрос был спущен на тормозах. Задавать-то она его задавала, пока Женя не дал понять, что не намерен тратиться в одиночку, мол, и она заинтересована точно так же – разве нет? Ну что на такое ответишь? В других проявлениях он не был жлоб, напротив, человек щедрый.
Вопрос с квартирой так и не был никогда решён, хотя средств бы хватило у обоих; значит, это было не так уж важно. Они оба сознавали: для встреч урывками она не нужна. Всё равно они себе не принадлежали.
Ещё о чём Жека мечтала – не видеть его жену так часто. Не то что бы та докучала вниманием мужу на работе, вовсе нет. Сидела в своем операционном зале на первом этаже с клиентами. Их управление находилось этажом выше. Но раз или два, через день, могла зайти и на вечеринках бывала. Сложилась такая практика: в конце недели устраивать в складчину пирушку и танцы. Чем больше работы, тем безудержней веселье в пятницу. Лучший танцор был Женя, а лучшей партнёршей – его жена. Когда они танцевали, Жека отводила глаза. Потом Женя обтанцовывал всех “девочек” и дам, отказы не принимались: «“Нет” – мужское слово!» – говорил он. Приглашал, конечно, и Жеку, и её отказа не принимал. В медленном танце очень серьёзнел, и Жека боялась, что «все заметят». А впрочем, это были сладкие минуты.
После танцулек народ расходился: толпой – в метро, некоторые – на машинах. Супруга начальника уезжала на своем авто, часто не дожидаясь конца веселья. Жека задавалась вопросом, могла бы она на месте той сохранять равнодушие. Очевидно, нет! Но и на её собственном месте оказалась бы не всякая. Эта мысль была для Жеки горька.
Холодность и безразличие его жены удивляли её больше всего. Первое время их отношений она напряженно всматривалась, нет ли каких-нибудь признаков, что та догадывается. Бояться было чего: у Жеки своя семья, и скандал на работе мог бы обернуться крахом её жизни. Загадкой был для неё и Женя, не побоявшийся риска и некрасивости положения. Но его-то было легко простить.
Женя начинал здесь почти с основания (банку недавно отметили 10 лет, как и многим учреждениям первой рыночной волны). Устроил сюда сначала супругу: у неё была другая фамилия, и соответствующие службы проморгали недопустимый факт родства, который вскоре вскрылся, но без последствий для нарушителей корпоративной этики. Трудились всё-таки в разных отделах, да и с квалификацией было в порядке. Позже, года через три, пригласил Жеку – как специалиста, который нужен ему был позарез. Ему тогда уже предоставили полномочия для решения всех вопросов, по кадрам тоже.
Жека проработала месяц-другой, когда разразился кризис августа 1998 года. Было время отпусков, и в первые дни она оказалась совершенно одна перед лицом обвальных проблем – одна с Женей. Он прервал свой отдых, возвращение откуда-то из-за границы заняло пару дней. Вместе они отражали атаки клиентов, на ковёр к начальству Женя ходил в одиночку. Председатель правления и его первый зам были, естественно, тут как тут. Женя давал объяснения, устные; составлял какую-то аналитику, оправдательные справки, антикризисные планы, утверждал их наверху, потом менял под давлением сверху же, согласовывал снова. Руководство временно довольствовалось его доводами, потом требовало дополнительных шагов. Однако от текущих мер мало что зависело, всё было решено и предопределено чуть раньше, когда за полшага до черты Женя по наитию приостановил новые операции по пресловутым ГКО. Это было счастливым поступком, за что его, однако, до кризиса критиковали, а после – не благодарили.
Возвращаясь из центрального офиса в своё управление, Женя встречал на месте Жеку, подкидывал ей дел, она откладывала что-то срочное и переключалась на ещё более неотложное. Он испытывал небольшое облегчение. И хотя активы банка подчинялись не им, а ситуации на рынке, и портфель ценных бумаг ничего не стоил, Женя не думал о тщете усилий, а действовал с привычным энтузиазмом. Жека тоже не питала сомнений. Рабочий день не имел границ, вместе они превратились в кризис-менеджеров и не чурались никакой работы, и часто Женя себя вопрошал с просветлением в душе, что бы он делал без неё?
Кризис закончился для него состоянием неосознанной влюблённости. Вскоре случилась беда дома: смерть отца. В день похорон Женя с утра всё-таки забежал на работу, и, получив пару не вымученных слов сочувствия от Жеки, понял, что пропал!
Дальше он, как одержимый, думал только о том, где организовать встречи; наконец, сконтактировал с Гошей и всё для себя решил.
И у Жеки случился миг осознания – в заурядный день, когда Женя говорил о чем-то с сотрудником, а она пристальней обычного всматривалась в его мимику и вслушивалась в интонации, и ей как будто шепнули: «Да ты его любишь».
Вот так это начиналось. А потом было бессчётное множество деталей, пёстрых мазков их отношений. Она обронила серьгу, а он – нашёл, на улице у входных дверей, и не стал просить шофёра, молодого паренька, а обрадовался и вернулся на минутку сам. В один из обеденных перерывов он рассчитывал перекусить на скорую руку, и приготовить что-нибудь вызвалась не жена, а Жека. Она тщательно резала эти кубики прямо на его столе, а он сидел рядом и млел от её заботы. В первую совместную командировку, оплаченную банком, в Петербург, они прошлись мимо Медного Всадника; был ноябрь, фотограф в жёлтой куртяйке “Nikon” звал их сняться на память, они отказались и потом жалели. На обратном пути в поезде, когда пора было укладываться, Женька спросил: «Надеть тебе пододеяльничек?». В другой раз возвращались из Самары, при въезде в Москву радио в вагоне оглушительно пело про “нашу любовь”, и ей стало нестерпимо грустно.
Штрихи, подробности, мелочи. Бесценная копилка влюблённых, содержимое которой доступно только им. Заглянет туда праздный, грубый или случайный взгляд – и ничего не увидит. Придёт время, и копилку разобьют, но тогда окажется, что воспользоваться уже ничем нельзя, воспоминания рассыпались вместе с их хранилищем и потеряли цену.
Пока они творят свою историю любви, всё больше сближаясь и одновременно всё больше отдаляясь. В Жеке как будто поселились две сущности, одна – очень зависимая, трепетная и обмирающая от Жениного присутствия, другая – бунтующая и ранимая. Она и готова для него на всё и знает, что «“нет” – это мужское слово», и сопротивляется всему, даже счастью.
Вторая её сущность страстно борется за сохранение своей самости, безрезультатно пока, первая видит провокационные сны. Мира нет между ними, первая всё время подводит вторую.
Любовь – боль. Вот что постоянно чувствует она сейчас. Душевный разлад. Может, собраться ей поможет молитва – в Храме?
И она идёт в церковь, которую давно выбрала. Сколько Жека себя помнит, эта церковь всегда была «действующей». Неосквернённый храм. Почему-то она придаёт этому значение.
Было утро, шла служба. Жека стояла в негустой толпе, подчиняясь ритму слов, звуков, мыслей. «Ми-ир всем!» – протяжно объявлял священник. «Аллилуйя, аллилуи-а!» – пел хор, и звучали слова акафиста: «Радуйся… радуйся!». Это было долго; в какой-то момент народ привычно для себя и непривычно для Жеки потянулся причащаться святых тайн. Ей уже объяснили накануне, почему она не сможет исповедаться и причаститься, ведь она к этому специально не готовилась. Но это не повлияло на её сегодняшний настрой. «Господи, даждь ми мысль благу. Господи, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление». Служба закончилась, и Жека раньше других вышла.
День был облачный, но светлый; то ли начинался, то ли заканчивался дождь. Она раскрыла было зонт и сразу сложила – взглянуть на высокую старую голубятню во дворе. Подставила лицо небу, холодные капли смешались со слезами.
Что будет с ней? Что с ними будет?
Жека не знает, что не скоро дойдёт до исповеди, не считая возможным каяться в том, от чего она заведомо не может отказаться. Женя не знает, что через несколько лет разойдётся-таки с женой, пружина её сдержанности соскочит, а он, этот душа-весельчак, будет маяться одиночеством. Сын Жеки уже через год благополучно поступит в институт и избежит призыва. Сама она захочет продолжить своё образование.
Пока они этого не знают. Сейчас они вдвоём в машине, никого и ничего нет, кроме летнего дня и потока, в котором она затерялась. Машина мчит по прямой, потом переходит на малую скорость: впереди, к центру, на проспекте Вернадского пробка. Руки находят друг друга.
– Ну что ты печалишься? У нас с тобой всё хорошо. Это главное, – пытается объясниться он.
– Да, конечно, остальное не имеет значения, – пытается согласиться она.
– Знаю, как тебя лечить. Будешь несознательной – не отпущу тебя в отпуск.
– Я не возьму тебя под одеяло.
– В этом-то всё и дело!
Им ещё долго ехать в пробке, взявшись за руки, смеясь и плача, поглядывая вперёд, где над маревом, дальше и выше, возвышается купол храма Христа – во всей славе золотого дня. Хорошо!
октябрь 2004