Во мгле, под зелеными шишками... Низкое небо. Шпиль часовни...
Шпиль часовни, утопавший в облаках был виден из окна кухни, где он сидел за столом, сжимая в руках стакан с водой и сигарету. Вкус воды и табака были неприятны, но его мучила жажда, а курить было необходимо, чтобы позорные мужские слезы не расползались неопрятными пятнами по столу.
Смех, улицы, деревья, окна, отражающие солнце, деревянные двери подъездов, стеклянные двери, обитые металлом...
Он толкнул металлическую оправу двери и вошел в пустой холл больницы. Вызвал лифт, поднялся на десятый этаж. Прошел по коридору, не обращая внимания на редких людей в разноцветных халатах и пижамах. Вошел в кабинет.
Воздух, много воздуха и света, парк, старинный замок, просторные палаты...
В палату к нему почему-то никого не подселяли. Он спал, читал, гулял по парку, исправно ел завтраки, обеды и ужины. Думал. Думал о том, что такая жизнь показалась бы раем любому. Любому, но не ему. Просторность, которую обрели его мысли и чувства была невыносима. Ожидание стало его пульсом.
Она приходила лишь раз. Веселая, как ни в чем не бывало, внимательная. Взгляд искал взгляд, полуулыбка, прижатая к его плечу голова. Как будто она навещала его каждый день. Он говорил с ней спокойно и легко, а в горле стоял комок, через который уже с трудом проскальзывали слова: горло сжимали клешни рака, боль от которых становилась все явственней.
Он гулял по парку, щурился на солнце, изо всех сил пытаясь выдрать беспристрастное “я” из своего тела и оглядеться. Разглядеть те ступени, по которым он мог бы сейчас шагнуть, и которые привели бы к смерти, быстрой и безболезненной.
Единственное, что логически проистекало из всей ситуации, и на чем он отчаянно сконцентрировался, было расставание с ней. Он понимал, что это неизбежно, но постоянно цеплялся за что-то. Иллюзия, что все само собой как-то разрешиться, и все в конечном итоге будет хорошо, обволакивала его тонкой прочной пленкой. Он рвался сквозь нее, он гигантским волевым усилием пытался посмотреть на вещи реально, это удавалось ненадолго, он рычал и стонал от холодности и безвыходности, но пленка вновь обтекала его глаза и пальцы, делая ватным тело.
В один из моментов отрезвления он собрался с духом и написал ей письмо. Долго не мог решиться отправить, перечитывал, знал его почти наизусть. Но ее все не было, и он, в каком-то трансе, просунул-таки ослепительно белый конверт в щель почтового ящика. Потом он сотню раз облился потом от содеянного, пару раз был готов мчаться на почту и вымаливать письмо обратно, несколько раз похвалил себя и испытал тяжелое тоскливое удовлетворение, фоном же шла полунадежда-полууверенность, что она ответит отказом.
Ответ пришел, когда он был уже дома. Маленькая бумажка, на ней два слова: Ты прав.
Он оглох. На мертвых ногах прошел на кухню, к столу. Налил стакан воды и закурил. Врачи уже не запрещали ему курить.
Он не ждал такого ответа. Пусть это было хотя бы длинное письмо с объяснениями и извинениями. Его можно было бы долго читать, с ним можно было бы полемизировать, в нем можно было бы выискивать надежду.
Два этих слова иллюзию надежду разбивали. Он остался гол, холоден и изначален.
Потянулись дни. Он привыкал к своему новому статусу, отучал себя думать о ней. Он брал со стола яблоко, надкусывал его и тут же, еще сок не успевал начать струиться по зубам, вспоминал, как она их любила, с трудом проглатывал кусок и осторожно откладывал яблоко в сторону.
Он курил бесконечную, длинную, как день сигарету и внезапно, при вдохе, язык и гортань смыкались, издавая глухой звук, и он вспоминал, что так часто лопалось у нее под небом, когда она курила, думая о чем-то, ему неведомом.
От глупых любовных песенок у него ломило скулы, ничего теперь он не воспринимал так остро.
Хуже всего было то, что он внушил ей, и сам в это верил, что их любовь была настоящей, единственной на миллион, андрогинной.
Он просыпался утром и несколько секунд, плавясь в дивных снах о прошлом, улыбался. Потом реальность падала на него, он разом вспомнил все, скулил, вставал. Днем загружал себя работой, ночами плакал. Колесо крутилось, утро сменяло утро. И больше ничего не происходило.
Идя в потоке людей он думал о том, что единственные счастливые секунды его выпадают на те самые утренние моменты после пробуждения, когда он ничего еще не успевал вспомнить. Весь оставшийся день он носил свои воспоминания, как осколки зеркал в крови. Куря возле окна, он думал, что память лежит на его плечах, подобно черному облаку, окутывая голову и не давая вздохнуть.
Он начал мечтать о забвении. Желание лоботомии крепло в нем день ото дня. Со всей яростью и силой, собранной из укромнейших уголков его тела, оттянутой даже с кончиков пальцев, он хотел забыть. Забыть все, что связанно с ней и его болезнью.
Он взялся за дело методично. Уничтожил все письма и фотографии, ее подарки, вещи, которые напоминали о ней. Он топтал в себе ее голос, еще звучавший в нем, он разделывался с ней жестко и сильно. Он напружинивал мышцы и отталкивал воспоминания. Он не оставлял ни единой щели для них.
Но образ ее, так долго живший в его сердце, сумел прорасти через всю его память. Все было взаимосвязано, одно цеплялось за другое и все равно приводило к ней.
Он понял, что ему нужно стереть из памяти те несколько лет, которые они провели вместе. Он начал с конца.
Сидя на кровати, в майке и трусах, скрестив ноги, сосредоточенный и напряженный, он вызывал в памяти день за днем, мысленно проживал его заново, и, напитавшись болью и используя ее, как лазер для своих лобных долей, выжигал его из своей памяти. Он очень уставал, но, мало-помалу дело тронулось с мертвой точки, у него стало получаться, и чем дальше, тем легче...
Теперь каждый вечер, после работы он уничтожал дни и недели своей прошлой жизни…
Наконец, он стер день их знакомства. Однако, остановиться не смог. Он забыл, зачем это делает, и теперь каждый вечер прорубался все глубже и глубже к институту, школе, детству. Тишина беспамятства распростерла над ним свои крылья. Цветок в горле расцветал бурно и стремительно. Когда пища уже перестала проходить, ему воткнули иголки в вены и тонкими шлангами соединили с разноцветными бутылочками.
Он лежал на кровати с открытыми глазами. В голове его плавали различные слова, за словами вырастали тени, но он их не различал. Косы разрушения, набирая обороты, выкашивали его детство, скорее, скорее, к началу. Очень скоро появился еще один шланг, кислородный, прилепленный пластырем к носу. Но и он помогал все хуже.
Когда кислород перестал поступать в легкие, два беспамятства соединились и он умер.