«В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему…»
(Николай Васильевич Гоголь – «Тарас Бульба»)
«Что случилось, уже случилось, и случится еще когда-нибудь…»
(зулусское)
«В те годы, будто пало затмение, навалилась безграничная усталость на Россию, словно в очередной раз отвернул от нее Господь лик свой…»
(от неизвестного пророчества)
Александр Грог
«Время СВОИХ ВОЙН»
(все аватары пера Ивана Зорина)
ПРОЛОГ
(полтора года до часа «Ч»)
Как мало иной раз надо, чтобы перекроить карту мира, отправить в места «дикой охоты» людей достойных, а еще больше случайных. И все из-за того, что решето, которое просеивает людей и события, один раз то ли сбилось с ритма, то ли прохудилось по краю, и тот, кому по должности положено быть всеведающим, от скуки ли, а скорее от тоски по настоящему, от того ли, что ячейки решета век за веком становятся все мельче - соразмерно тому, как мельчает людская порода и вырождаются народы - решил не предугадывать ничего и дать полную волю течь событиям во все стороны разом…
- Вот это я понимаю – были времена! Собрал полк, взял город на шпагу – три дня твой – гуляй, и никакой трибунал ни пикни, если помяли кого-то не того. А не взял город, просто отстоял под ним, то можно и контрибуцию срубить. Теми же девами, например, взять.
Это «Третий» речь заводит, Миша-Беспредел путает рассказы о средневековье со сказками о кощеях.
Все обошлось бы шутками, а «Шестой» (Лешка-Замполит) сварганил бы залихватский тост, но кто-то говорит:
- Жаль, что сегодня невозможно!
И произнесено:
- Как два пальца!
Слово сказано «Пятым», а к тому, что говорит «Пятый», носящий прозвище «Извилина», следует относиться со всем вниманием. Сергей-Извилина зряшными необдуманными словами не бросается.
- И не какой-то отдельный городишко – столицу, страну!
И умолкает, не собираясь ничего объяснять. Значит, взвешено, как на аптекарских весах, значит, так и есть, все взаправду - не отмахнешься. И только «Третий» по взятому разгону хочет еще что-то сказать, может, и сказал бы, если бы не поперхнулся. Все притихают.
- То есть, хочешь сказать, в современном мире можно силами полка выставить на цыпочки какое-нибудь европейское государство, и никто не пикнет?
- Да, - подтверждает «Пятый»: - Примерно так. Скорее столицу - что, в общем-то, для некоторых государств приравнивается к сдачи страны в целом, - уточняет он. - Только не полком, а силами до полувзвода войсковой разведки. Захватить город и удерживать под собственным контролем в течении двух-трех суток. В старом понятии – взять на шпагу, со всеми из этого вытекающими.
- До десятка бойцов целый город?
- Семь, - еще раз уточняет Извилина. – Или восемь. Примерно миллионный, более крупный вытянуть уже сложно. (В голосе его слышится сожаление) – Но наша группа потянет.
Извилина едва ли умеет шутить, да никогда и не пытается - все это знают, но сейчас засомневаются, все-таки жизнь ломает человека, мало ли что произошло за последний год…
- Да… - задумчиво соглашает и как бы подыгрывает «Первый» - Георгий-Командир, за которым всегда последнее слово: - Всемером тяжеловато. Вот если бы десять или дюжина.
Все расслабляются, даже улыбаются. Все-таки еще никто не воспринимает сказанное настолько всерьез, чтобы озаботиться.
Если бы Извилина улыбнулся со всеми, к этому и не возвратились бы, но он, вдруг опять:
- Увеличение состава усложнит задачу и уменьшит шансы. Парадоксальность конкретной войсковой операции.
- Войсковая операция? – переспрашивает «Первый», которому положено все знать.
- Большей частью можно пройти в личной форме, с нашивками.
Надо знать о чем собственно говорит Сергей-Извилина, на какие струны нажимает. Каждый держит у себя форму периода Державы, но шансов когда-то ее надеть остается все меньше и меньше.
«Седьмой» отодвигает стопку. Разговор начинался серьезный - не под вино.
Номер «Третий» - детина редких размеров с сожалением смотрит на стол…
Можно ли представить себе что-то более несерьезное, чем восемь голых мужиков в бане, которые под водочку планируют – ввосьмером! – поставить раком какое-то европейское государство? Причем, всерьез настроены, без дураков. Иной бы отмахнулся, другой усмехнулся, и только редкий бесшабашный, которых, нет-нет, но еще рождает русская земля, задумался – а почему бы нет? И попросился бы в соучастники…
---------------------------------
Глава ПЕРВАЯ
«БАНЯ» - пара «ЛЕВОЙ РУКИ»: Седьмой и Шестой
СЕДЬМОЙ – «Петька-Казак»
Петров Юрий Александрович, воинская специальность до 1990 – войсковой разведчик, пластун в составе спецгруппы охотников за «Першингами», в 1978-79 – проходил практическое обучение в Юго-Восточной Азии (Вьетнам, Камбоджа) Командировки в Афганистан. Был задействован в составе группы в спецоперациях на территории Пакистана (гриф секретности не снят). В 1990 был уволен за действия несовместимые с … сидел, бежал, несколько лет находился на нелегальном положении. С помощью бывшего командира спецгруппы легализировался по новым документам, и после официального роспуска группы, проходит ежегодную переподготовку в ее составе частным порядком. Последние десять лет работал по контрактам в Африке. Мастер ножа. Личный счет неизвестен.
По прозвищам разных лет:
«Петрович», «Петька», «Казак», «Черный Банщик» (в местах заключения), «Африка», «Шапка» (производное от «шапка-невидимка» - за умение маскироваться и скрытно приближаться к объектам), и другим разовым (около 20 – по числу операций)
АВАТАРА (портрет псимодульный - основан на базе новейших исследований ДНК):
…Для одних мир распахнут, как окно, для других он - замочная скважина. Для Петьки «Козырька», карманника и щипача, мир с колыбели приоткрылся на два пальца, и в эту узкую щель сыпались, как горох, тусклые будни. Осенью в ней отражался двор, задыхавшийся под шапкой серого, клочковатого неба, а зимой, мертвецами из могил, вставали сугробы.
Петька был мельче мелкого, к тому же последыш, про таких говорят, что родился в довесок. Его братья казались старше своих лет, а родители младше своих болезней. При этом и те, и другие бросали свой возраст в общую копилку, и семья становилась древней, как разросшийся за околицей дуб. На всех у них была одна крыша, одна печь и один смех. Поэтому, если кто-то смеялся, остальные плакали.
А плакать было отчего. Дыры они видели у себя, а деньги у других, и, точно слепцы на веревке, беспрестанно дергали друг друга, ощущая свою жизнь, как вставные зубы. Прежде чем париться в бане, они должны были наломать дров, а по нужде шастать в ночь, как филины…
Петька оказался смышленым, и рано понял, что живот у одного сводит от смеха, а у другого от голода. От постоянных дум о куске хлеба голова делалась, как вата. «А, правда, что людей на свете, как листьев в лесу?» – спрашивал он, ложась на желудок, чтобы заглушить его звон. «Да, сегодня четверг», - шипели ему. Не все ли равно о чем говорить, когда на уме одно...
Годы просверлили в Петькином мире черный ход, но через него пришли только сидевшие на шестах куры, да крикливый петух, которого зарезали за то, что пел раньше срока. Стуча крыльями, он бегал без головы, а его кровь потом долго мерещилась в блестках на бульоне. Раз Петьку водили к знахарке, она катала яйцо, заговаривая грыжу, и гадала по руке: «Не доверяй мужчине с женскими бедрами и женщине, с глазами как ночь…» Вернувшись домой, Петька никак не мог уснуть, ворочался с бока на бок, всматриваясь в ночь с глазами женщины, и видел в ее темных размывах женские бедра…
А потом он подрос, став выше табуретки, на которой сидел, и шире улыбки, за которой прятал слезы. Однажды ему надели картуз, всучили вместо портфеля плетеную корзину, и утопили в перешедший по наследству сюртук. Из школы Петька вынес, что «обедать» это существительное несовместимое с глаголом, а «время» местоимение, потому что у каждого оно свое. На уроках математики он постиг также, что мир проще таблицы умножения, и что «деньги» это числительное, он считал их в чужих карманах, а галок на плетне - по пальцам…
Восемь дней в неделю Петька ерзал на стуле, ловил ворон, и его драли, как сидорову козу…
У его учителя лицо было таким узким, что с него постоянно сваливались очки, и казалось, он может хлопать себя ушами по щекам. Он носил низкую челку, за которой прятался, как за дверью, и не ходил в лес, опасаясь наступить на ежа. Опускаясь на стул, он прежде шарил по нему руками, отыскивая кнопки и проверяя спинку. Когда Петька подложил ему очки, которые выкрал с носа, учитель побледнел, решив, что хрустнул позвоночник, а потом расстегнул верхнюю пуговицу, чтобы выпустить пар.
«Кто эта паршивая овца?.. - наткнувшись на молчание, как на штыки, заревел он. - Кто эта ложка дегтя?…»
Петьку будто окунули в погреб, со дна которого небо казалось с овчинку. В дверь уже просунулась лошадиная морда воспитателя, от которого за версту несло чесноком и розгами. На войне он потерял ногу, и в спину его дразнили «культей». Он жил бобылем, потихоньку спивался, и, вымещая обиду на паркете, стучал в коридоре протезом…
«Кто напакостил? - в последний раз спросил учитель. – Повинную голову и меч не сечет…» Он вел грамматику и Закон Божий, и любил поговорки не меньше чужого раскаянья. Но все молчали. Даже инвалид усмехнулся, ведь на признание ловят, как на блесну. И вдруг на ее пустой свет клюнул Иегудиил, с которым Петька сидел за партой. Они были одногодки, но Иегудиил успел вытянуться, как осока, и погрустнеть, как река. Он был, как плакучая ива, про таких говорят: однажды не смог понять, что проснулся, и с тех пор живет во сне. «Дурак…» - дернул его за штаны Петька. Учитель завернул лицо в ладонь, как в носовой платок, сквозь который змеилась улыбка. «А ты, почему не донес?» – близоруко щурясь, скомкал он Петькино ухо. – Я из вас сделаю граждан…»
Их заперли в сарай, длинной не больше семи локтей, в котором мир представлялся таинственным, как темнота, которую носят в кармане. Они вышли оттуда, спотыкаясь о собственную тень, и долго стояли под яблоней, подбирая падалицу и наподдавая огрызки босыми ногами…
И стали свободными, как стрелка в сломавшихся часах…
Поначалу Петька еще выдергивал перо из шипевшего гуся, садился в поле и под стрекот кузнечиков представлял, как его будут пороть. Но когда это случилось, все пошло своим чередом: мыши по-прежнему проедали дырки в карманах, а жизнь текла, ветерком по ржи…
И все вставало на места: хромой воспитатель, сосчитав однажды глотками бутылку водки, разбил ее о плетень и вскрыл себе вены, родители не пережили своих болезней, братья разбрелись куда попало, а Петька стал промышлять на ярмарках и нахальничать в кабаках. Заломив картуз, он ходил по базару, затыкая за пояс мужиков, и лез бабам под фартук. Для вида он бойко торговался, вытаскивая гроши, которые те берегли, как зубы. Случалось, ему фартило, и деньги, как мыши, сновали тогда по его карманам. Он спускал их тут же, не успев распробовать вкуса, просыпаясь в постелях женщин, имен которых не знал. Накануне он представлялся им купцом, клял их убогую жизнь и обещал, что утром увезет за тридевять земель. Женщины всплескивали руками, прикрыв рот ладошкой, ахали а, когда он засыпал, плакали…
В Бога Петька не верил. «Устроилось как-то само…» – думал он, глядя на бегущие по небу облака и шумевший под ними лес. И жил, как зверек, в этом лесу…
Бывало, он засыпал богачом, а просыпался нищим. Но, засыпая нищим, всегда видел себя богачом. «Да у меня сам квартальный брал под козырек», - бахвалился он во сне и слышал, как кто-то невидимый рассыпался тогда смехом: «эх, козырек, козырек…»
В городе Петька ходил в синематограф, смотреть комика, который уже давно преставился и, беседуя с Богом, продолжал кривляться на экране. «Чудно…» - думал Петька, и опять вспоминал, что время у каждого свое. Теперь он думал руками, а ел головой. И все чаще видел во сне мужчину с женскими бедрами и женщину с глазами, как ночь…
А потом пришел суд, плети и каторга с одним на всех сроком, одной ложкой и одними слезами. Петька вышел оттуда седым, как расческа набитая перхотью, и принялся за старое…
В отличие от Петьки, овладевшего единственным ремеслом, Иегудиил стал мастером на все руки. В драной, пыльной рясе он ходил по деревне, совмещая должности звонаря, пономаря и богомаза. В народе Иегудиил считался малость не в себе. «Слово, как стрела, - бывало, учил он, сидя на бревне и чертя веткой пыль, - тетива забывает о нем, и оно свистит пока не застрянет, как крючок в рыбе, или не потонет, как месяц в туче. Слова, как птицы, рождаются в гнездах, живут в полете, а умирают в силках…» Он изощрялся в метафорах, подбирая сравнения в деревенской пыли, а заканчивал всегда одинаково: «Слово, как лист, гниет на земле и сохнет на ветке, а живо, пока летит…» Он мог распинаться часами, но слушал его только бредущие с пастбища козы, да деревенский дурачок с тонкими, как нитка, губами…
Навещал он и учителя, тот постарел и лежал теперь, разбитый параличом, шевеля глазами, как собака… «События тусклы, как лампада, - говорил ему Иегудиил, - это люди возвышают их до символа. И тогда их слава, как тень с заходом солнца, оборачивает землю, зажимая ее, точно ребенок, в свой маленький, но цепкий кулак…»
Пробовал философствовать и Петька. Раз, на голой, как палка, дороге, когда этап отдыхал после дневного перехода, он встретил бродягу, сновавшего между деревнями за милостыней. Повесив на клюку котомку, нищий опустился рядом с Петькой. Он поделился с ним хлебными крошками, а Петька солью, которая была их крупнее. Еду жевали вместе с мыслями. «Вот галка летит, попробуй, приземли ее… - чесал до плеши затылок Петька. - Мир сам по себе, а человек сам…» В ответ бродяга кинул свою палку и перешиб птице крыло. С тех пор Петька понял, что его речи скликают неудачи, а счастье убегает от них, как от бубенцов прокаженного…
Встречались они всего раз. Стояла осень, ржавчина крыла деревья, но в погожие дни солнце еще съедало тени. Петька, куражась, привез из города гармониста, который знал все песни «наперечет», и, запуская глаза в стакан, третий день горланил на завалинке. «Эй, святоша…» - обнимая бутылку, окрикнул он проходившего за оградой Иегудиила и, хлопнув калиткой, полез целоваться. Ему хотелось рассказать, что в Сибири, далекой и холодной, как луна, слез не хватает, как денег, и там, если кто-то плачет, то остальные смеются, хотелось пожаловаться на судьбу, горькую, как водка, и, быть может, найти утешение в прошлом, когда они стояли под яблоней, рвали дичку и видели перед собой длинную-предлинную дорогу…
Но вместо этого подковырнул: «Значит, ждешь воздаяния…» В церковь Петька давно не ходил, а из Закона Божьего усвоил только, что в пятницу нельзя смеяться, чтобы в воскресенье не плакать, и что Иоанна Предтечу зарезали, как петуха, кукарекавшего раньше рассвета. Но над Страшным Судом смеялся: чай, не хуже Сибири. В глубине он был уверен, что мир встречает, как сиротский дом, ведет через дом казенный, а провожает богадельней…
Не получив отпора, Петька озлобился. «Уж лучше синица в руке…» - подняв бутылку к бровям, икнул он.
«С синицей в руке не поймать журавля в небе…»
А потом, старой телегой, загромыхала гражданская война, и в деревню пришли враги. Они так долго воевали, что уже и сами не знали «красные» они или «белые», посерев от пыли трущихся об их шинели дорог. Вначале они расстреливали и рубили, а потом, жалея патроны и, затупив сабли, стали отводить на лесопилку и давить досками. Их начальник, с усами, как крылья летучей мыши, и взглядом, как клинок, выбрал для постоя самый худой, покосившийся дом и судил, перевернув бочку, словно говоря: «Не ждите от меня доброты, все вокруг и так валится…» В молодости он был актером, и одно время его имя гремело, пока не затерялось эхом в горах, оставив на его душе разочарование и безмерную усталость. С тех пор, забыв настоящее, он носил свое театральное имя, и пачкал его кровью, как мясник фартук. Пафнутий Филат был младше своих подчиненных, но по утрам у него хрустели суставы, а от сырости ломило кости…
И он был привязан к своему времени, как стрелка в часах…
Чистили всех, и всех под одну гребенку. На допросе Петька косился на колени с повернутым в его сторону револьвером. Играя желваками, Филат поднял предохранитель. «Бывает, и палка выстрелит», - мелко перекрестился Петька. Пламя над свечой заплеталось в косичку, по углам плясали тени, и казалось, что в их паутине развалился черт. Перевернув пистолет курком вверх, Филат почесал рукояткой подбородок. «А когда ты коней в эскадроне воровал, не боялся?» Земля ушла из-под Петькиных ног, защищаясь, он вскинул руки. «Врешь, - пригладил слюной брови Филат, - ты их еще, как цыган, надувал через камыш…» В сенях кособочилось зеркало, и, мелькнув в нем, Петька вдруг заметил своей смерти глаза, как ночь…
А потом вернулось детство, его заперли в тот же сарай, сквозь бревна которого мир представлялся таинственным и жутким. Он вытянул руку, и она утонула в темноте. А вместе с ней стал проваливаться и Петька. В углу ворочалась тишина, которую он не слышал, ему хотелось закричать от ужаса, покрывшись гусиной кожей, он часто задышал, и слюна сквозь щербатые зубы стала липнуть к стене...
А на утро пришел черед Иегудиила. Филат горбился над умывальником, фыркая как кот. «Так это ты называл мои прокламации мертвечиной?» Иегудиил растерялся: «Буквы, как телега, что положить, то и несут…» Он прятался за слова, но жить ему оставалось пол абзаца…
Привели свидетелей, и Филат поднял на них глаза с красной паутиной. «Он, он, - запричитал юродивый, окончательно съевший свои губы, и вытянул мизинец, - говорил: слово живо, пока летит…» Филат побагровел и, смывая пятна, плеснул воды, которая вернулась в раковину красной. «Эх, Расея… - зажмурился он. – На твою долю выпало столько боли, что рай должен стать русскоязычным…»
«И ад тоже…» – хмыкнул кто-то внутри.
И его глаза сверкнули безумием. Он резко взмахнул пятерней и схватил скакавшего по воздуху комара. «Чем звенит?» - зажав в кулаке, поднес его к уху Иегудиила. Тот смутился. «Кровью… - отвернувшись к окну, прошептал Филат. - Жизнь не знает иной отгадки, а смерть молчит…»
И сделал жест, которым отправлял в райские сады…
Иегудиил хотел сказать проповедь, но выдавил из себя лишь: «Мы пришли из света и уйдем в свет, а на земле нас испытывают в любви…» Филат вздохнул. «Твои слова, как бараний тулуп, - греют, но мешают рукам… Как же тогда убивать?» Он пристально посмотрел на Иегудиила. «А помиловать не могу… У вечности нет щек – ни правой, ни левой…»
Покатую крышу долбил дождь. Слушая его дробь, они молчали об одном и том же, и, как и всем людям перед смертью, им казалось, что они не повзрослели…
Петька дрожал, как осиновый лист, и эту дрожь принес на лесопилку. Вокруг грудились деревенские, радовавшиеся, что еще поживут, что их срок оплатили чужие смерти, и от этого их глаза делались, как у кроликов, а лица - страшнее их самих. Петька проклинал белый свет, который встретил его, как сироту, а провожал, как бродягу. «Вот и все, - думал он, и перед ним промелькнула вся его жизнь, которая, уткнувшись в дощатый забор, остановилась у ворот лесопилки. «Из пустоты в пустоту…» - кричал ветер; «из немоты в немоту», - стучал дождь; а из ночи глядели мутные глаза Филата…
И Петьке передалось их безразличие, его больше не колотил озноб. «Каждый привязан к своему времени, - смирился он, - а мое – вышло…» Пахло опилками, и он равнодушно смотрел на валившиеся крестом доски, которые все прибывали и прибывали…
«Ошибаешься, - донесся сквозь шум голос Иегудиила, - скоро мы опять будем собирать яблоки, только в них не будет косточек…» Случается, и сломанные часы показывают правильное время, бывает, и устами заблудших глаголет истина, а за одну мысль прощается семь смертных грехов. Петька уже покрылся занозами, как дикобраз… «А вдруг, - корчась от боли, подумал он, - вдруг он прав…»
И тут, у стены смерти, его мир распахнулся, как окно…
* * *
- Каждый из нас уже жил на этом свете, - втолковывает свою мысль Лешка-Замполит разбитному малому, что играется длинным тонким ножом, пропуская его между пальцев. - И был ты в какой-то из жизней своих не гвардии разведчик, не диверсант, и уж не гроза африканского буша и других теплых мест, а вор-щипач. По сути, делам и мыслям - мелкий карманник, неведающий какого он рода и не желающий знать, что от семени его будет.
- А в рыло? – спрашивает Петька-Казак.
И все, кто присутствует, понимают – что даст. Обязательно, если только его напарник не расфасует мысль таким «панталоном», что не стыдно будет и на себя примерить.
Двадцать лет достаточный срок, чтобы притерлось и то, что не притирается, чтобы разучиться обижаться всерьез на сказанное. Слово – шелуха, дело - все. Первые дни выговаривались за весь год. Работа предполагала высокую культуру молчания, и только здесь – среди своих – можно было высказаться обо всем, заодно приглядываясь друг к другу – кто как изменился. В иной год пяти минут достаточно понять, что прежний, а случалось, замечали тени. Не расспрашивали – захочет сам все скажет. А не расскажет, так ему с тем и жить. Но все реже кто-то светился свежим шрамом на теле и душе – грубом свидетельстве, что где-то «облажался».
Если «истина в вине», сколько же правды содержится в водке? Языки развязывались. Лишь раз в год позволяли себе такое – «выпустить пар». Слишком многое держали в себе, теперь требовалось «стравить» излишки, иначе (как частенько говорит «Шестой») только одно – мочить уродов направо и налево! Не хмелели, больше делали вид. Сказать в подпитии разрешалось многое; это трезвому – только свои трезвые, выверенные мысли, да чуждые неуклюжие словеса… Сейчас слово шло легко. Пили только один день, когда встречались. Поминали тех, кто достоин и… говорили всякое. Это после, даже не завтра предстояло тяжелое – входить в форму. Недели две измота, прежде чем почувствуешь, что «сыгрались», что тело обгоняет мысль. Потом столько же на закрепление и отработку всякого тактического «новья».
Чем крупнее подразделение, тем сложнее с ним, труднее удержать в общей «теме», направить точно, заразить «идеей». Еще и текучка… Именно от нее потери, от несыгранности все – тел, душ, характеров, мыслей. Уж на что, казалось, небольшая группа в семь человек, но и ту приходится дробить на три части - звенья. Боевой костяк – тройка и две пары «дозорных» - как бы руки - левая и правая. В самих звеньях притерты до того, что с полумысли друг дружку понимают, потому в большей степени приходилось отрабатывать взаимодействие двоек и центра, чтобы были как один организм.
Работать вместе – отдыхать врассыпную. Работать врассыпную, «отдыхать» вместе. Стол накрыли в пределе, что прирублен к бане.
Баню стопили рано, еще не обедали. Когда парились и мылись, никогда не пили спиртного, ни пива себе не позволяли, ни лишнего куска – утяжелит, не в удовольствие. Баня тогда правильная, когда тело потом само несет по тропинке к избе, к столу, где ждет рюмка водки, когда ноги земли не ощущают, не давит в них, и, кажется, оттолкнешься чуть сильнее - сразу не опустишься, на свою тропинку, не попадешь, оттянет ветерком в ласковую холодящую зелень.
Хорошо после бани – настоящей русской бани «по-черному» - минут двадцать вздремнуть, положив веник под голову, пока хозяйка возится, наводит последнюю красоту на стол. Еще хорошо посидеть на скамье под окнами - душевно помолчать. Все умные и неумные разговоры уже за столом.
Хорошо, когда баня топится едва ли не с утра, нет перед ней тяжкой работы и срочных дел – можно подойти ко всему обстоятельно, как должно. Как водилось испокон веков…
Однако по заведенной собственной традиции стол накрыт не в избе, а прямо в бане – ее широком пределе, и нет хозяйки - одни мужики…
Бане уже пятнадцать, но повидала всякого, в том числе и того, о чем следовало бы стыдливо умолчать. Внимательный прохожий… (редкость для здешних мест – чтобы прохожий, да еще и внимательный) определил бы, что баню недавно перекладывали, белели два венца – новые подрубы, и грядками висел на стенах еще не подрезанный свежий мох. Еще заметил бы место, где она стояла раньше – густо заросшее крапивой, со старой обвалившейся закоптевшей каменкой. Подойдя ближе, можно было понять, почему хозяин, крепкую, и, в общем-то надежную баню, решил переложить - отнести с этого места. Тяжелая, непривычно крупная для этих мест баня, стала утопать. Два венца вошли в черную жирную землю, а камни, наверняка стоящие под углами, даже и не угадывались. Нижние венцы набрали сырости, но, как ни странно, лишь то бревно, что ближе к каменке, чуток обтрухлявело по боку. Хозяин обкопал старые венцы, зачем-то натащил жердей - не берись, затеял в этом месте соорудить теплицу. Не слишком умно, - решил бы человек, чей корень от земли, - тут с одной крапивой война будет бесконечной – любит крапива потревоженные человеком места…
Теперь баня стоит, хотя и ближе к воде, почти вплотную, но надежно, как бы «плавает». Нижний несущий венец покоится на плотно поставленных друг к другу автомобильных покрышках, числом не менее полусотни, каждая с вырезанным нутром и засыпанным внутрь песком. Второй крылец с «запуском» и крышей козырьком, плавно, без щелей, переходит в крепкие кладки, покоящиеся на вбитых в дно реки струганных столбах - получается так, что, как бы, зависает над водой. В эту сторону врублена внушительная широкая дверь, в проеме можно запросто разойтись вдвоем и затаскивать в предел лодку. Сразу же отсюда еще одна дверина, уже в саму баню, где едва ли не треть занимает новая каменка. Плоские валуны, стоящие торчком на песочной присыпке определяют жерло.
Роскошная баня. У иных и дом не многим крупнее. Щедрая каменка. Всю баню определяет удивительная щедрость; тут и веники, о которых следовало бы остановиться особо, и окно… действительно, настоящее окно, а не привычное «смотрило» чуть побольше верхнего душника – располагается оно, правда, в самом низу, от уровня колен, зато выглядывает прямо в реку, улавливает солнечные блики от воды, позволяя поиграть им внутри, на стене. Потолок уже изрядно закопчен, но сажа еще не висит лохмотьями, и стены относительно чисты. По жердине связанные пучки трав – для запаха.
Парятся все разом. Едва ли не пятеро могут поместиться на пологе - широченной байдачной доске, протянутой вдоль всей стены, и еще трое, на пологе-лежанке от угла. Просторно, хватило место и на тяжелую длинную скамью – того же струганного байдака. Хозяин, по просьбе, поддает порциями из ковша на горбатую каменку – холм раскаленных булыжников, грамотно поддает – не в одно место, а расплескивая по всей ее ширине. Сразу бьет, поднимался кверху березовый дух (вода настаивается на свежих вениках), потом облаком опускается, прихватывает по-настоящему – густой нестерпимой волной, жирным тяжелым слоем жара сверху, от которого хочется сесть на корточки и дышать в миску с ключевой водой.
Все в возрасте, но поджарые, без жировых наслоений на боках, тех, что у большинства современных мужчин, перескочивших 40-50 летний рубеж, принимают такие формы, что носят название «слоновьи уши».
Один, лежа на самой верхней полке, где нормальный человек и двух минут подобной пытки не выдержит (а всякого европейца придется на руках выносить), задрав ногу к потолку, лупит по ней сразу с двух веников…
Думается, ни одна баня со времен Отечественной не видела столько шрамов и отметин разом. Самые крепкие знания не книжные, они расписаны, располосованы по собственной шкуре. Некоторые, возможно, не были шрамами в полном их понимании – могли возникнуть от нарыва, от укуса какого-то зловредного насекомого или змеи, удара мелкого осколка, что пробил кожу, но не вошел глубоко, был выдернут самостоятельно, а след, от невнимания к нему, еще долгое время сочился… Отметины, похожие на ожоги, отсвечивали своей тонкой блестящей гладкой кожей. Сложно определить - где что, и осколки иной раз оставляют удивительные рисунки. А вот у того, что ухает вениками по ноге, шрамы расположились четко по кругу, будто проверили на нем испанский пытошный сапог – след, могущий озадачить кого угодно… и только очень редкий специалист определит, что нога побывала в бамбуковом капкане – изощренном изобретении кхмерских умельцев-партизан.
Просто знание – шелуха; слово прилепится на время и отпадет, если только жесткостью его не вбивать, не найдется такой учитель, пройдет срок - забудется, затеряется среди множества. Знание, подкрепленное конкретными примерами, удержится дольше, но самые крепкие - это вживленные под кожу, в кровь, те, что отметинами по душе, либо по шкуре…
Огнестрельные, осколочные, а только у одного Петьки-Казака ножевые. Но сколько! Мелких не сосчитать. Располосованы руки – большей частью досталось предплечьям, внешней их части, будто специально подставлял под тычки и полосования. Досталось и иным местам. Не глубокие, словно работали дети… Сам сухой, жилистый, загар какой-то неправильный – красный, не такой, как обычно липнет на тело слой за слоем, превращая его в мореный дуб, а нездешний, причем не всего и прихватило – в основном руки до плеч и лицо, словно не одну смену отстоял у топки, бросая в ее жерло лопату за лопатой.
А в пределе стол, а за дощатой стеной теплый день - до вечера далеко. И вот Петька-Казак, погруженный в себя, сосредоточенный, балансируя на мизинце тонкий кхмерский нож – «раздвойку», слушает словоблудия Лешки-Замполита - своего напарника времен Державы и времен сегодняшних - лихолетья, когда каждый рвет свой кусок…
- Ну-ну…
Петька-Казак, хотя не смотрит волком и выглядит даже слишком спокойным, но с него вечно не знаешь - в какой-такой момент взорвется. В свои сорок (с изрядным довеском) кажется подростком: юркий, непоседливый, а сейчас подозрительно невозмутимый – жди беды, вот что-то выкинет... Все время умудряется «выкинуть». И когда с вьетнамской спецгруппой, не от границ, а высадившись в заливе, осуществляли бросок через горные джунгли Камбоджи по вотчинам красных кхмеров к Пномпеню, и когда топтался по контрактам в Африке - пол континента исходил из любопытства – по самым злачным подписывался, да и сейчас, вернувшийся с очередного… не берись, опять что-то было. Не расскажет, так слухи сами дойдут - за ним обыкновенно шлейф тянется, только никак самого нагнать не может.
- На бесптичье и жопа – соловей! – резюмирует Казак.
Не рискует Лешка-Замполит, хоть и напарник, но все-таки... комкает свою мысль, юлит (всем заметно) и сразу же примирительно спрашивает:
- И как там?
(Это он про Африку)
Петька немножко думает.
- Либо страшно скучно, либо страшно весело.
- Значит, как обычно…
Африка… Африка… А что, Африка? Тут и коню понятно, в Африке и без войны люди мрут, как мухи. В ближайшей высшей ревизии много недостач будет обнаружено по России, а там совсем оптовые замеры пойдут.
Разговаривают не «по-городски», не на телевизионном омертвевшем наречии последних лет, въедавшемся в людей вроде язвы, а на природном - русском. Проскальзывают тональности Севера, певучесть Поволжья, и псковско-белорусский диалект, который еще сохранился в тех местах, где так и не привился обычай пялиться в мерцающий выхолащиватель речи и смысла. Потому, когда находились в Москве или других крупных городах, казалось им, что окружающие выговаривают слова, значения которых не вполне понимают, оттого еще более пустыми казались и заботы их. Ясно, что от телевизора все - не знают там ни русской речи, ни обычаев. Дикторы, начиная передачи, уже и не здоровались, что уж совсем не по-людски, штопали пустоту речей своих чужими краткомодными словами, стараясь придать им значительность, пряча средь них лжу.
Конечно же, сами не «заговариваются» до полной «диалектики» (как подшучивает Замполит), не услышишь: «чапельник на загнетке», как в северной части области, или «шостаке» - как зовут «загнетку» южные псковские, а суть разъясняют понятливо: «подай-ка мне ту горбатую херовину, называемую ухватом, я ею чугунок выдвину». Говорят так, чтобы самих себя понимать. Но музыка речи, свойственная месту, уже помаленьку проскальзывает, лезет в щели средь мертвых слов. Инстинктивно подстраиваются под речи Седого - хозяина, что давно уже шкурой и душой прикипел к этим местам…
Зная за собой множество имен-прозвищ, помнят – за что каждое, к чему, к какому случаю. И это тоже обычай – давать и менять «имена» к случаю, к истории…
Когда спорят, и жестко, вовсе на «вы» переходят. Что-то типа: «Вы, блин, ясно солнышко Михайлыч, сейчас полную херьню сморозили…» Если разговор выпадал за некие условные рамки, опять обращались к друг другу исключительно уважительно: Иваныч, Семеныч, Борисыч… Неважно что в этом случае склонялось – имя или фамилия. Звался ли Романычем Федя-Молчун (по собственной фамилии – Романов), а Михайлычем Миша-Беспредел по имени…
Любопытно, но как раз в этих местах когда-то (вроде бы совсем недавно) существовал обычай давать фамилии по имени отца. Какой бы не была прямой семейная линия, а фамилии в ней чередовались. Если отца звали Иван, то сын получал фамилию – Иванов, хотя отцовская была Алексеев, по имени деда Алексея. Должно быть, шло от приверженности к тем древним обычаям, в которых закладывалась ответственность отца за сына, а сына за отца. А, может, из-за простого удобства. К вопросу: «Чей он?», шел моментальный ответ: «Гришка Алексеев - Алексея Кузина сынок!» Далеко не помнили. Мало кто мог назвать имя прадеда или еще дальше. Только в случае, если был тот личностью легендарной, но тогда он и принадлежал уже не отдельной семье, а всему роду, а то и краю, был предметом гордости. Были здесь друг дружке, если копнуть, дальняя родня или крестные побратимы. Из живых, только к самым уважаемым людям добавлялось второе отчество, а если следующее поколение это уважение закрепляло, не становилось сорным, то становилось и фамилией, которая сохранялась долго - как наследственная награда…
Уже выпили первую рюмку – «завстречную», Вспомнили молодость, когда в суровую метель их сводное подразделение, потеряв связь и дальше действуя по тактической схеме: «А не пошло ли оно все на хер!», в поисках места согрева (тела и души), совершило марш-бросок по замерзшим болотам, и дальше (то каким-то большаком, которого так и не смогли обнаружить на карте, то оседлав «условно попутные» молоковозки - черт знает куда перли!) ближе к утру вышли-таки к окраинам какого-то городка, где самым наглым образом (под ту же «мать») – это замерзать, что ли? - заняли все городские котельные. И как-то так странно получилось, совпало редкостное, что этим, не зная собственной тактической задачи, решили чью-то стратегическую. Если бы только не нюансы… С одной стороны «синие» бесповоротно выиграли, а с другой стороны - сделали это без штаба и старших офицеров.
Вспомнили «потную страну», когда Георгий, чтобы пристрелить одного надоедливого гада, по песчаной косе (а фактически – зыбуну) заполз на прибитый плавающий островок, а тут стали сыпать минами, и его с этим островком отнесло вниз по реке едва ли не в тьмутаракань – за две границы, так на тот момент совпало, что это началась военная операция «того берега», и всем стало не до чего остального. Как, когда он спустя неделю вышел, удивлялись, потому что давно «похоронили» и даже поделили его немудреные вещички. Впрочем, тогда хоронили не его одного…
А потом дали слово «Седьмому» - так было заведено – ему начинать…
- Я, между прочим, в этом сезоне без денег, - заявляет Казак: - Все кто там с нами был – тоже. Работодатель - полный банкрот! По последнему разу расплатился девственницами. По десять штук на брата…
Рты поразевали.
- Без балды?
- Привез? Хотя бы пару, между прочим, должен был доставить – законные двадцать процентов в общий котел, так договаривались. Тут Седого надо женить, окреп уже, пошли бы у них дети интересные – в полосочку, как тельник, - острит Леха.
И дальше, придя в себя, говорят разом, засыпают вопросами.
- Довез хоть?
- Не попортил?
- Точно девственницы? Сам проверил?
- Все всё сказали? – хладнокровно интересуется Казак: - Вот сюда смотрите, – берет одежду, ищет, щупает, надрывает, стряхивая на стол неровные стекляшки.
- Один камешек – человек, хоть и баба.
- Странно… – произносит Извилина в общей тишине: - Там жизнь полушки не стоит, а расплатились… это то, что я думаю?
Берет один, проводит по бутылке – сдувает, пробует пальцем, улыбнувшись, принимается что-то выцарапывать.
- За такой камешек в тех местах тыщу душ положат, не поперхнуться, а ты у нас оказывается бизнесмен, - упрекает Седой.
- Так девственницы же! – восклицает Петька, удивляясь недопониманию. - Это в любых местах редкость, а тут еще и личный сертификат на каждую от монарха – мол, подтверждаю своей монаршей волей – девственница! Даже там такой диплом три поколения будет на стене висеть – гордость породы. Новые кланы именно так создаются – на гордости за предков, на материальном тому подтверждении.
- Пакору заплатили за вторжение в Иудею женами, - говорит Извилина задумчиво.
- Много?
- 500 штук.
- Ого! Вот были же времена. А Петьке всего десять? Обмельчали мы, обмельчали…
- О, дева-Мария, - закатывает глаза «Второй» - Сашка по прозвищу «Снайпер».
- Погодь-ка, погодь… - привстает Леха и еще раз пересчитывает: - Камушков-то восемь?
- Вот я и говорю – законы знаю. Двадцать процентов, как было, доставил живьем и в относительной целости. Там деревенька в верховьях - ночевал – печь хорошая, сильно им понравилась, слезать не хотят.
- Это не у Пилагеи ли? – уточняет хозяин бани – едва ли полный старик, поскольку внимательный взгляд тут же отметит вовсе не стариковскую точность движений, а небрежный заметит то, что на виду, что подсовывается в качестве ложного, оправдывающего прозвище – «Седой». Действительно, совершенно седой - как лунь, без единого темного волоса.
- Угу…
- Тогда уже не на печи, а на грядках. Она баба ушлая, любого дачника припашет, а эти, уж на любой, даже самый привередливый взгляд, достаточно загорели.
- Пусть! – отмахивается Петька. – Утомили!
«Третий», которому выпало сидеть промеж беседующих, глядит во все глаза – встревоженным сычом водит направо и налево, да и остальные на какое-то время немеют, только слушают, как Петька-Казак с Лёней-Седым между собой рассуждают.
- Ты это всерьез? – спрашивает кто-то.
- Что?
- Привез негритосок?
- Драться умеют? – прорезается, вдруг, голос «Четвертого» - Феди-Молчуна.
- Федя, не заговаривайся!
- Ну, привез… - недоуменно отвечает Казак: - А как надо было? Уговаривались же – двадцать процентов с каждого. Привез. Без балды. Протрезвеете – сдам, а там уж сами решайте – куда их?
Кто-то настолько захмелел, что сразу говорит – «куда», только не уточняет – кому.
А вопрос, надо сказать, образовывается интересный.
- Удивил! – только и выдавливает из себя «Первый».
Играют в «Удиви» - всегда так делали, как собирались – традиция. Каждый рассказывает что-то свое, из того, что узнал - «вынес», либо случилось за год. Петька-Казак начал первым, и теперь сомневаются, что кому-то удастся перебить собственным – попробуй такое переплюнуть!
Выпивают за прецедент, сойдясь на том, что работодатель-то у Петьки-Казака оказывается не настолько банкрот, и что, пожалуй, если не будет других забот, стоит к нему прогуляться – поправить его и свои дела.
- У него после сезона дождей столпотворение начнется – затопчут! – говорит Извилина. – Качество пострадает.
- Кстати, о качестве… - роняет Лешка-Замполит, и… говорит все, что думает о качестве.
Выпивают за качество.
- Седой, что на это скажешь? Ты в возрасте, можно сказать – почти дед, скажи что-нибудь из глубины вековой мудрости.
Седой морщит лоб, жует губами.
- Мой дед говорил – бери бабу непочатую.
Разом хмыкают, соглашаясь.
- Человечий язык хоть знают?
- Недостаточно, чтобы понять, что рабства не существует, - убежденно говорит Петька.
- У Пилагеи в этом укрепятся, - уверяет Седой. - Решат, что сдали их в аренду на плантацию. Как добирался?
- Нормально. Паспорта алжирские сварганили. До Прибалтики сошло, там прицепились, ушел в отрыв, несколько шумновато получилось, да и приметные. Машину взял на блошке за двести баксов, в полста километрах от границы бросил, а дальше большей частью бегом. Благо, что в ночь – да и мазать их ваксой не надо. Бегают они, скажу, как косули, не потеют. Не по-нашему бегают.
- В ночь, значит, переходил? – спрашивает Извилина.
- Перебегал. Ходят они хорошо, местность чувствуют, есть какие ужимки перенять.
- Повезло. Прибалтам НАТО тепловизоры поставило, понатыкали на всех вышках. Заснули они там, что ли?
- Быстро бежали, - сознается Казак. – Нахалкой. А прибалты бегать не любят, объевропеились как-то разом - там в европах пешком ходить не принято, хоть дваста метров, но обязательно на машине. Угробит их эта жизнь, совсем осоловеют.
- Нам ли их жалеть…
За прибалтов решают не пить.
- Винюсь, схроном пришлось воспользоваться на западной линии, истрепались, одел их в военное, - предупреждает Петька-Казак
- Не наследили?
- Прибрался.
- Потом укажешь – который. Тебе и восстанавливать. Закладки на подходах те же самые?
- Угу.
- Смотри, это тебя напрямую касается… Чтобы комплект был!
Казак кивает.
Дело серьезное, касается цепочки промежуточных схронов, что подготовлены на расстоянии ночных переходов друг от друга. Последний десяток лет этому уделяли самое пристальное внимание, много потрачено времени и сил созданию опорных баз и промежуточных схронов в лесных массивах вдоль западных границ с Прибалтикой и Белоруссией…
- Еще скажу – все равно докладывать. Ревизию надо делать. Я там сперва в другой схрон сунулся, так порушен. Медведь схрон попортил – зимовал, берлогу устроил, теперь топчется по сектору – там старый повал, частью прогнил, малины много наросло – жрет, не уходит. Явно намеривается в том же схроне зимовать. Восстанавливать будем? И с медведем как? Устатусквосить беспредельщика?
- Пусть как есть. Потом всем покажешь на карте – оставим как пищевой ресурс.
- Кстати, о пище… Тут недалеко, и тоже в малинняге, змей немерено, - подмаргивает здоровяку, что сидит рядом.
- Во! – у «Третьего» загораются глаза. – Удачно!
- Змею поймать, да на пару ее… - любовно говорит Петька-Казак.
- Придурки! – объявляет Седой. – Ну, прямо дети какие-то! Жратвы вам мало? Картохи хочется? Так молодую копай, чистить не надо. Рыбы – сколько хочешь, барана - в любой момент, еще весной договорился – нескольких откармливают.
- Барана – это хорошо! - говорит «Третий», привстает во весь свой внушительный рост, тянется к потолочной балке – снять с гирлянды вяленого леща «с дымком», которых очень любит. - А этих не трогал? Остались там еще?
- Хоть жопой ешь! – обнадеживает Петька-Казак про «змеиное царство».
Во время разговора Извилина камушком Петьки-Казака успевает покрыть часть бутылки вязью… Откладывает, чтобы взять другой, тоже неровный, но с отколом потоньше.
Лешка-Замполит тоже протягивает руку, но берет неловко - роняет, камешек падает на пол и сваливается в щель меж широких струганных досок, что свободно лежат на слегах.
- Да шут с ним, потом достанем!
А Седой, подумав, сгребает со стола остальные и ссыпал туда же – в щель.
- А то и эти затеряем! – поясняет он.
Только Извилина не отдает. Увлеченно, отстранясь от всего, покрывает бутылку то ли узором, то ли арабскими письменами.
- Нравится? Бери! – заявляет Казак. - Берите – какой кому нравится! Как раз – восемь! Сейчас доску подымем.
- Нет, - говорит Седой, хозяин бани. – Завтра! На трезвые глаза. И, если не передумаешь, сменяюсь на одну из тех негритянок, что ты привез – только на выбор. Согласны?
- А хоть обоих забирай, ты у нас мужик хозяйственный, пристроишь.
- Как зовешь их? – спрашивает Седой у Казака.
- Одну Уголек, вторую – Сажа.
- Логично, - одобряет Извилина, не отрываясь от своего занятия. – Седой, может, обеих?
- Одну возьму, - неуверенно отвечает Седой. - На пригляд.
- Брать надо на приплод, да двух сразу, какая приплоднее, ту и оставлять, - заявляет Леха – большой знаток.
- Логично! – повторяет Извилина. – Случается, православному одной хватает - если приплодная. А если нет? Как проверишь? Двух бери в проверку! Ставь на полный контроль.
- Иной седой стоит кудрявчика!
- Седой, только ты осторожнее - если мужик по натуре своей мул, то дочка у него запросто мулаткой может родиться, - хихикает Леха.
Седой озабочен.
- Оформить бы тогда отношения… Как мыслишь?
- Как подарок африканского народа братскому народу Псковской губернии. Научим их щи варить.
- Документ какой-нибудь надо, - настаивает Седой.
- Как же без документу? – простодушно удивляется Извилина, пряча искринки в глазах: - Сделаем… Сколько девкам лет? Петрович?
- Кто их разберет, – отмахивается Казак. - Они и сами не знают. Там вызревают рано, и жизни у них короткие.
- Малолетки?
- Да не знаю я! Жарко там, все быстро портится.
- Что ж, все равно писать – двадцать, даже, если по двенадцать. Кто их темненьких сверять будет без образца? Подпись монарха скопировать, и в брачное свидетельство влепить, как бы там же на месте и оформленное – пусть попробует кто-нибудь опровергнуть! В сельсовете две бутылки выставим - печать будет местная и справка-перевод. Дашь мне все писульки, что есть, я потом на хорошем ксероксе… И бумагу организую ненашенскую, какую-нибудь рисовую с разводами. На каком языке писать? Петрович, ты где куролесил, там что за диалект?
Петька-Казак как-то быстро хмелеет, и все не может угомониться:
- Там такая ксива, такой сертификат приложен, такой, такие печати понавешаны, и все с личной подписью монарха ихнего – мол своей личной волей велю считать, что девственница! А значит, так оно и есть, а кто сомневается – враг меня и государства, со всеми из него вытекающими! В любой семье, если такую взять – почет уважение всей семье, и диплом будет висеть на стене до третьего поколения, пока не стырят…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
(06.06.2007)
На специальном заседании Конгресса США, посвященном 40-летию Шестидневной войны, конгрессмены единогласно проголосовали за признание Иерусалима официальной столицей Израиля и призвали президента США Джорджа Буша перенести в Иерусалим американское посольство. Кроме того, конгрессмены обратились к мировому сообществу с требованием признать Иерусалим официальной столицей Израиля. На сей раз законодательная власть предложила исполнительной взаимовыгодный обмен: Белый дом перемещает посольство в Иерусалим, а Капитолий взамен за это одобряет новый бюджет на содержание Госдепартамента США, превышающий 4 миллиарда долларов.
Считается, что «Израиль - единственная независимая страна, столицу которой не признает никто в мире». Это не совсем верно, поскольку на сегодняшний день Иерусалим признают столицей два иностранных государства - Коста-Рика и Сальвадор. Все прочие по-прежнему считают столицей Тель-Авив и только там размещают свои дипломатические представительства.
(конец вводных)
--------
Петька-Казак – пластун от бога, умеющий так прятаться, что, пока не наступишь, и не обнаружишь, в засадах лежать тяготится. - Лучше проникнуться, чем дожидаться, - говорит он, путая слова. Деятельный, неугомонный, страшный во хмелю и «навзводе» - не остановишь, не уймешь, если вошла какая-то бредовая мысль в голову. Мастер ножа. Лучший пластун группы и… седьмой – «последний». Звеньевой той руки, которая рискует больше всего, что подставляется первой. Иной раз генерал в Африке, но вечным старлей в России - самый младший по званию среди присутствующих. Но специальные части всегда отличала несоразмерность, и козырять званием считалось дурным тоном. Случалось, что командиром разведроты ВДВ (на капитанской должности) был лейтенант и оставался лейтенантом за свою отпетость весьма долго, кроя все рекорды, шагая по ступеням лишь по выслуге лет и грехами своими скатываясь назад. Сейчас, когда больше никто из них не состоял на «государевой службе», все как бы остановилось, заморозилось – все выслуги - исчезли они, обрезали все связи. Пусть существовали, не считались – «пропавшими без вести», но как бы ходили в «покойниках». Каждый «ушел» по-разному… Собственным отсутствием множа слухи средь «своих», бывших своих, принадлежа тому племени, про которое во все века было принято уважительно говорить: «старая школа», да и возраст уже соответствовал… Вона - в пол башки седины у каждого! А хозяин – так сивый полностью…
Драчливый не зажиреет.
Казак – лис. Такой, что где бы не прошел, там три года куры нестись не будут.
Казак – тот еще доныра. Иногда со «Вторым» состязаются – «кто дольше», «кто дальше». Оба становятся как близнецы – отчаянные, упорные. Седой ругается – велит страховать, если что – откачивать. Пока не пришлось, но бывало на грани…
- Никто не может быть бессмертен, даже у бессмертного какая-то сущность должна каждый раз умирать, иначе он не живой. То, что живешь, понимаешь только когда умираешь. Каждый раз, раз за разом!
Петька-Казак немножко псих, иногда на него накатывает, и он говорит страшные, но правдивые вещи. Словно действительно имеет чувство умирать с каждым убитым, не упуская случая подучиться. Известно, что всегда оставляет пленнику шанс. Нож и шанс. Нож настоящий, шанс призрачный.
- А бог?
- И бога нет, пока мы есть.
Хмурятся.
- Ты это брось, - суровится «Второй». - Бог есть! Бог, он всегда есть – хоть Аллах он там или Кришна. Он - во что верят, а исчезает с верой – вот тогда и уходит, чтобы вернуться в последний час.
- Бога нет! – упрямится Петька-Казак.
- Бог есть всегда – как бы он не назывался. Везде!
- Тогда бог на кончике моего ножа!
Петька-Казак подбрасывает нож и ловит на средний палец - острое как жало лезвие протыкает кожу, - течет по пальцу, по тыльной стороне кисти, потом к локтю и капает на доски пола, а Петька все удерживает нож, балансирует - веселится.
- А сейчас его там зажало, и он захлебывается моей кровью! – заявляет нагло. - Оспоришь? Или дать ему захлебнуться? Думай! Либо есть, и сейчас там, как вездесущий, либо его нет, и тогда переживать нечего?
- Бог есть и в твоей мозговой дотации не нуждается! – говорит «Первый», по обычаю ставя точку в разговоре.
И Петька притихает, по-детски сует палец в рот. Кто-то бросает на капли крови старый веник…
Но «Первый» еще говорит, будто забивает поверх два гвоздя - один в один.
- Мы только за счет веры держимся. Уйдет от нас вера – последнее уйдет. Не в бога верим, и не в половину его лукавую, во что-то покрепче. В то, что до нас было и после нас останется…
– Кому молится Бог, когда ему самому худо? – задумчиво спрашивает Извилина.
- Этого не знаю, но догадываюсь – о чем просит.
- И о чем же?
- Оставьте миру лазейку!
Кто знает, может, некая Сущность или малая часть от Его наблюдала за ними, и позволила себе улыбнуться - веселили «Его Величество Неясность» все эти разговоры, и множество других, происходящих в разных концах света. Как всякие ухищрения людей в стремлении избежать того, что избежать нельзя…
Бог копирует не тех, кто ему поклоняется, он с теми, кто за счет своей выдумки одевает его в плоть и кровь. Как человек хочет походить на выкроенного им Бога, так и Бог подстраивается под выдумку. Человек должен отодвигать от себя Бога, как некий идеал, к которому надо стремиться, и чем, на первый взгляд, недосягаемее он, тем мощнее можно взять разгон в попытке его догнать. Не ради ли этого когда-то человек в собственных сочинениях означил Бога как «свое подобие», думал ли, что Богу льстит то, что ему подражают? А кому бы не льстило?.. Человеку, например, льстит.
Казак в бога не верит – бог связывает, препоны ставит, сомнения – любит волю и ножи.
Разведчикам дается полная свобода задумок и свобода в выборе снаряжения, чтобы эти задумки реализовать Если считаешь, что облегчит задачу нечто нестандартное, неуставное, то почему бы и нет? Это ему в тылу врага, в отрыве от своих баз, выполнять задание, а какими методами – дело твое, главное, чтобы задача была выполнена. Потому, кроме основного снаряжения, определенного на группу решением командира (по задаче), каждый подбирает себе сам – по любви, по умению. Нож – обязательная принадлежность разведчика. Не штык-нож от автомата Калашникова, чьи изыскания в сторону универсальности превратили этот, когда-то замечательный инструмент, в нечто многофункциональное, но уже совершенно непригодное для основной цели – для убийства человека человеком, а свой, особый – нож разведчика.
Казак единственный, кто носит с собой два ножа. Когда-то, во времена относительно мирные, был и третий – стропорез, крепился поверх запаски. Но с мирными временами исчез сперва запасной парашют, а потом и само понятие выброски. Практически ни одна из боевых задач последних двадцати лет не решалась с помощью парашютного десантирования. В немалой степени по причине, что пришлось бы десантироваться в условиях горной местности, а треть десанта уже на начальном этапе переломали бы себе ноги, но в большей все-таки с прогрессированием наземной техники слежения, с появлением переносных ракет. Проблемы доставки взяли на себя вертолеты, способные идти над самой землей, используя складки местности, и путать противника – выполнять ложные посадки.
И ни одна техника не способна заменить ножа. Так думается, когда греешь, ласкаешь, поглаживая ладонью гладкость бамбукового обрезка, который плавно переходит на длинный острейший шип, и потом не решаешься с ним расстаться, некоторое время таская с собой. Нож бамбуковый входит в брюхо ничуть не хуже металлического, тут с ним только финка может соперничать – но она вне подражаний, недаром нож разведчика почти полностью ее копирует – легка удачлива, в межреберье входит, словно заговоренная, ничто ей не мешает, сама, что надо отыскивает. Первый штык-нож к автомату Калашникова похож лезвием, все-таки еще близко к практике – к большой войне. У Петьки-Казака до сих пор есть такой – переделка. Только рукоять обточена (задник), и шланг резиновый на нее натянут, да от металлических ножен отказался – звучные. Но дульное кольцо, что у самого лезвия, им оставлено. Сам не понимает – зачем? не для красоты ли? – ладони давно не потеют, не скользят, без упора работает, не нуждается, да и человека знает. Сунь нож, куда следует, и ни вскрика – охнул, сдулся, осел, мелкой дрожью ноги подернутся, как нежданной рябью средь глади, и тут же затихнет, словно не было ничего. Спокоен человек, впервые по-настоящему спокоен…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Боливийские индейцы во вторник сожгли живьем мэра Бенджамина Альтамирано за его коррумпированность. Источники в правительстве сообщают, что Альтамирано был похищен в понедельник ночью в Ла-Пас и привезен в свой дом в Айо-Айо, городок в 90 км от столицы. Он был сожжен в доме, а затем его тело было извлечено, протащено по улицам и брошено на городской площади. Он был связан, подвешен к фонарному столбу и снова подожжен. Губернатор провинции Николас Квента заявил, что подобные акты недопустимы…
(конец вводных)
--------
Рассуждают о новых вражьих разработках.
Некоторые находят огорчительными, поскольку те относятся к ним напрямую, словно штатовцы и западники уже затеяли работать против их группы. Особо коснулись тех новинок, что служат обнаружению схронов и отдельных бойцов в лесу. Обсудили, и тут же, по старой российской кулибинской привычке, взялись противопоставлять многомиллионной технике русскую задумку себестоимостью в два рубля, должную превратить все это новшество в груду бесполезного, ни на что негодного хлама.
Тела в ночной прохладе горят ярким пламенем, все сложнее его отсекать, ночь больше не может служить покрывалом, спасительницей. Придется переходить на иное, дерзкое, наглое, быстрее работать, чем прежде, и днем. Тепло же отсекать на время самыми простыми методиками, вплоть до индивидуальных целлофановых укрытий, и иных отражателей тепла. Не так уж надолго и надо. Еще придется ставить многослойные фильтры и значительно удлинять отдушины в зимних схронах. Поговорили о приборах, что могут обнаружить пустоты в земле, а в некой поганой перспективе, возможно и с вертолета - значит, в районах действия надо создать как можно больше ложных пустот – помогать природе. Их и так достаточно: дерево вырвало в корнем, часть осыпалась – уже пустота. Бобровые, барсуковые – опять пустоты. Яма заваленная сучьями, подмытый берег… Лес по-прежнему самое лучшее из убежищ. Почему бы чуточку и ему не помочь? Уговорились на то: видишь яму? – положи поперек несколько сухостоин, навали сверху сучьев и еще лапнику, дел на десяток минут, а польза навсегда. О таких приборах поговорили, что свежие тропинки высвечивают. Но и раньше собственного следа не топтали – первый принцип разведки – никогда одним путем не ходить, потому особо не обеспокоились. Разработка для дилетантов.
- Работать днем, отсыпаться ночью, вот в общем-то и все, - сказал Первый. – Организму здоровее. Схроны все еще актуальны. Ставить больше маленьких индивидуальных. По принципу цепочки или виноградной грозди.
- Схрон кто-то лепит странный, ни к месту, ни ко времени, - опять сказал-напомнил Петька-Казак. - Вот здесь! – отметил ногтем. - Меньше чем в полста метрах от реки. С нее заходит, в нее и уходит, словно бобер какой-то, по берегу вдоль следа нет – я проверил. Ставим засаду?
- Нет времени.
- Неправильно это, - возражает Казак. – Очень странный схрон. Еще не закопан. Конусом из глины. Зачем из глины, когда дерева полно? Я такие сооружения - ну очень похожие! - только в Африке и видел, там, где совсем жарко. Каким боком здесь взялся? Уже и обожжен. Смола рядом сложена – вар. Кастрюля большая. Мазать будет смолой, прежде чем закапывать..
- С нашим следом не пересекался? О нас знает? Твои хождения не мог засечь?
- Нет, я же говорю, он с реки заходит и обратно туда же, как бобер, его повадки. Еще и хатка эта…
- Глиняная?
- Нет, там еще одна есть, по-настоящему бобровая, у самой воды. Старая, похоже, что не жилая. Я таких больших не видел. Здесь вообще-то, если заметили, бобры норы роют под берег, под коренья, где рыхло, в чернозем, в ил слежалый, а поверху ольха, корни переплетаются. Именно так устраиваются. А этот, словно от ортодокса какого-то бобрового. …
- Эй, Африка! Не может так быть, что это за твоими девками пришли – жених или брат? Окапывается?
Казак отмахивается.
- Бред сивой кобылы!
- Шатун откуда-то из этих мест. Он и в Африке был. Вот было бы совпаденьеце.
- Ты про Шмеля? Про Шалого?
- Да.
- Давно косточки обглодали. Сгинул в Эритреи! – уверенно заявляет Казак.
- А… Ну, если так. Но занятно было бы.
- О пустом беседа! Если бы, да кабы…
И только один, не верящий в приметы, интересуется:
- Как сгинул?
- Накрыло и заполировало. Вчистую! Он пешим макаром на головную базу повстанцев вышел, сообщил, что сборище, да остался наводить на цель, а те хохлы, что на «Сухарях» там подрабатывали, с радости, что, наконец-то, обнаружили, и большие премиальные будут, весь свой груз на квадрат вывалили – по площади сработали, а для надежности, потом еще и напалмом прошлись… Тут никакая индивидуалка не спасет.
Помянули…
Африка! Локальных войн не бывает (сие выдумано либо журналюгами, либо манипуляторами, что над ними), все «локальное» не война, а дворовая разборка. Всякая война - вне рамок, она вовсе не думает удержать себя в границах неких правил или некой территории, она пылает так, как ей «горится». Ей необходимо топливо, а также те, кто это топливо будет шевелить…
Под более низкие расценки на жизнь (за какие европейский «пассионарий» курковым пальцем не шевельнет), русские и украинцы бросились в этот африканский котел с воодушевлением, внеся сумятицу в умы африканцев. Предназначенные воевать за отдельные корпорации, которые, споря между собой, выторговывают главное - чтобы 3 процента населения и дальше прожирали 40 процентов мировых ресурсов, появившиеся там славяне, внесли некую новую струю в африканские войны, где до сих пор воевали ни шатко ни валко – без особого ожесточения, если не считать, конечно, периодически вырезаемые до одного человека поселки крестьян – но и тут исключительно «по делу»: религиозному, национальному, либо клановому признаку – что в общем-то происходило всегда. Русские и украинцы же на тех территориях и друг против друга воевали так, будто защищали собственную родину - бросались под танки со связками гранат, прикрывали командира собственным телом, не сдавались в плен, подрывая себя… Из-за чего они казались африканцам дикими, нецивилизованными пришельцами.
До чего же интересно: переставь акценты и ты уже дикарь в глазах тех же африканцев.
Когда же это началось, что столь ожесточенно не в собственных войнах?..
Народились пассионарии! Приднестровские казаки… Что им было до той, уже позабытой, войны армян с азербайджанцами? Однако, пришли, воевали, как деды, да и полегли все, только остались две девушки санитарки…
- Кина про это не будет! – бросает реплику Леха-Замполит. – Выдумают про брошенную на произвол судьбы «девятую роту» - курвы!
- Теперь за то, чтобы осиновый кол Меченому в жопу!
Тост у Петьки-Казака, как всегда, незатейливый, но душевный, потому выпивают и за это.
Простой, как валенок, Миша-Беспредел, очень похоже недавно начитавшийся «про древних греков», набросив простыню через плечо (любит он простыни – даже с собой, по возможности, возит - сибаритствует) пьет красное вино из ковшика, плеснув туда перед тем изрядно ключевой воды. Впрочем, этими глупостями занимается недолго – под беззлобную ругань, что переводит два хороших напитка, «перевербовывается», снова становится русским - переходит на водку. Эти стопочки Мише-Беспределу также, что слону дробинка, но не жалуется.
Извилина, не изменяя себе, раз за разом пригубляет красное вино, но в бокале почти не убавляется. Федя-Молчун исключительно одну ключевую воду, а Сашка-Снайпер прикладывает к губам рюмку чисто символически. Остальные, если не считать Седого, выпивши изрядно, но не настолько, чтобы сломалась общая беседа на несколько отдельных трепов, и совсем далеко от того, когда каждый говорит только за себя и себя же слушает.
- Между прочим, этот фетишист до сих пор тельняшку свою хранит, едва ли не с первого года службы! – к чему-то говорит Замполит, указывая на Мишу-Беспредела.
- Точно, что ли? Это не ту ли, у которой ты рукав оторвал, когда уходили налегке, и Сеню ранило?
- Ну.
- Что, так и без рукава носишь?
- Ну.
- Всерьез?
- Ну.
- Во, занукал, блин. Сопрела уже, наверное? До дыр застирал?
- С собой ношу. Одеваю, может, раз-два в год, когда сложности предвидятся - счастливый тельник. Помогает.
- Точно, что ли?
- Но ведь живой…
- Вот дает!
- А сами-то?
- Что сами?
- А хотя бы и ты! У кого пуля мятая в кармане?
- Так то пуля! То случай! То везенье!
- Так у меня тоже – случай.
- Знаете, а я тоже… того, - вдруг сконфуженно сознается Седой.
- Чего того?
- Ну… Этот… Как его… фетишист? Я по первым своим армейским трусам скучаю. Классные были трусы! Просторные. Помню, если что не так, если на пляже, если западет какая – во какая! - показывает Седой большой палец, - в самые мысли западет и еще кое-куда, так со стороны выглядит, будто ветром надуло – не так заметно.
- Ну, твое хозяйство и сейчас не больно заметное!
- А ну повтори?!
- Э, хорош, мужики! Сейчас опять начнете концами меряться, не тот возраст, не солидно.
- Что, возраст - это когда животами стучатся?
- А, тож! Мужики в Европе пошли, обратил внимание? Словно беременные! И как своими причиндалами до баб дотягиваются?
- В Штатах феминистки требуют нормальных мужиков держаться определенной дистанции, отсчет по сексдомагательству считается от 22 сантиметров в сторону уменьшения, в Европе - 26 сантиметров. И отчего так?
- Замеряли, наверное, - говорит Седой озадаченно, машинально почесывая у себя.
- Мужики, дайте линейку, - поглядывая меж простыней, просит Леха.
- Они в состоянии покоя замеряли? – спрашивает Миша озабоченно.
- Кто же в состоянии покоя домогается? – удивляется Замполит.
- Тогда ошиблись с расчетами! – удовлетворенно говорит Миша-Беспредел. – Я свое хозяйство знаю!
- Вот объевропеимся, пересчитают и под нас, - мрачно замечает Сашка-Снайпер. – Твое за эталон возьмут, а, как страдать, так все будем!..
Миша довольно улыбается.
- У Миши поверху мало – выскваживает там, а дуда его велика, этот флюгер не каждый сквозняк повернет, - занозит и тут же бальзамит Сашка.
- Ежеден умен не будешь, - замечает Седой. – Передых требуется.
- Как хотите, но кальсоны байковые зимой – самая вещь!
- Да, - соглашается Миша-Беспредел. - Если незастиранные, да в размер, да байка…
- Слышь? – удивляется Замполит. - Это когда в ротах что-либо под размер выдавали? Вот поет… Прямо Айвазовский!
- Ладно, с трусами разобрались, а кальсоны, случайно никто не прихватил со службы? По сегодняшним дням – первый дефицит. Миша? Никак ты? Ну, ты и беспредельщик! Уволок кальсоны!
- А что, классная вещь, особенно зимой, - подтверждает Лешка-Замполит. – Я, когда у нас в подразделении на спортивные костюмы перешли, очень расстраивался.
- С чего это?
- Волосатость, как вы все можете наблюдать, у меня повышенная, спортивные обжигают, а еще, когда дурная синтетика, то и статистический заряд накапливаю. Вам-то что, а один раз попробовал на сборах дочку нашего зампотеха поцеловать, уж так она удачно стояла, так стояла… А… Лучше бы не пробовал!
- Шандарахнуло?
- Два раза. Сперва статистическим, потом нестатистическим.
- Она?
- Угу.
- Это не Марина ли? – удивляется Георгий. - Так ее кто только не целовал. Целоваться она мастерица, на ней все перетренировались. А что, в постель никто так и не затащил?
- Она по заму начразведки сохла, - говорит Миша.
- Иди ты! По этому сморчку?
- Ну.
- Точно?
- Ну.
- Знаешь, Михайлыч, еще раз нукнешь, я тебя ковшиком по балде.
- Ну-у? – удивляется Миша-Беспредел.
- Братцы, дайте ковшик…
- Уймись! Нашел время ковшики ломать. Дело прошлое, мужики, только давайте, как на духу, а то помру, так и не узнаю - так было у кого чего с ней?
- Кого? Чего? С ней? – раздельно переспрашивает Казак, морща лоб. - Это в смысле перепиха, что ли?
- Да ну вас, ей богу! Как выпьете, так одно и то же залаживаете! – говорит Миша-Беспредел.
- Залуживаете… - поправляет его Сашка-Снайпер.
- Каждый раз одно и то же, - ворчит Седой. - Об чем бы разговор не шел, а сползает. Занялись-таки лобкотомией!
- Колись, Семеныч! Ты по ней давно неровно дышал!
- Две зарплаты извел, куда только не водил…
- И что? До кустов так и не довел?
- Сворачивала, и все так ловко, так аккуратно, будто это я сам…
- Ясный тень, почти по Репину.
- Михайлыч, а ты-то как? Всильвуплечил ей хоть пару раз?
- Не-а…
- Вот бестия! – восхищается «Первый» - Со всеми крутила, никому не дала. Учись, разведка!
- А ты-то сам? Не отутюжил? Понятно…
- И ты, Борисыч, не впистонил?
- Эх ты! Чухна!
- Что же вы, мастера художественного флирта? Замполит, а ты? Это ты у нас отставной премьер женских альбомчиков…
Замполиту очень хочется соврать, но средь своих не принято.
- Полный облом, - сознается он.
Ну, если уж и сам Замполит – лучший ходок по женской части… Да, что там лучший! Лучший из лучших!
- Редкое создание, - говорит Сергей.
- Штучный экземпляр, - соглашается Георгий.
- Еще та штучка! – подтверждает Леха.
- Надо же… Так чего же ее ****ью называли, если она ни с кем ни ****овала, а только раскручивала?
- Вот за это и обзывали. Втройне ****ь, если обещает, а не дает!
Всем взгрустнулось. Всегда грустно, если с умом выстроенная, продуманная наперед операция не удалась по каким-то независимым причинам. Неучтенный фактор? Переоценка сил? Вот и гадаешь теперь, расстраиваешься за неудачи давно прошедших лет.
- Ишь ты – честь соблюла, - одобрил Седой. – И это в таком учебном центре, где самых отборных молодчиков собирают!
« - И чем бы был этот мир без чувства долга, без чести?» - цитирует Замполит.
- Тем, чем он является сейчас, - бурчит себе под нос Сашка-Снайпер, и хотя услышан всеми, не находится ничего сказать, делают вид, будто не произнесено, хоть, бог весть, кто и что думает - словно темная волна прошла…
И только Петька-Казак, встрепенувшись, предлагает в прежнюю тему:
- Давайте сходим к бабам!
- Но теоретически! – поправляет «Первый», вспомнив, что до ближайшей дойки напрямик километров двадцать, большей частью лесом, потом полями, заросшими самосевкой так плотно, что не проломиться, да и на той дойке осталось, что баб, что коров, да и те похожие – пока дотопаешь, можно по ночному делу попутать.
Как сказал Гоголь в «Тарасе Бульбе», описывая знаменитое совещание казаков Запорожской Сечи: «Пьяных, к счастью, было немного, и потому решились послушаться благоразумного совета…»
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
09.03.2007
Преобразовать Стабилизационный фонд России - в Резервный фонд и Фонд будущих поколений. Такое предложение озвучил Владимир Путин в своем Бюджетном послании Федеральному Собранию о бюджетной политике в 2008-2010 годах. Как говорится в документе, "Резервный фонд должен обеспечивать расходы бюджета в случае значительного снижения цен на нефть в среднесрочной перспективе".
По мнению президента, объем Резервного фонда, а также объем доходов от нефти и газа, используемых для финансирования расходов федерального бюджета, необходимо законодательно зафиксировать в процентном отношении к ВВП. При этом необходимо предусмотреть трехлетний период для перехода к новым принципам управления нефтегазовыми доходами.
Функция Фонда будущих поколений - аккумулировать доходы от нефти и газа, которые образуются в результате превышения доходов от нефтегазового сектора над отчислениями в Резервный фонд и средствами, которые используются для финансирования расходов федерального бюджета…»
(конец вводных)
--------
- «Шестой»! Тебе удивлять!
- К новой форме, специально для ведущих военные действия в Ираке, теперь положены отражатели - на спину собираются ставить.
- Что? – не понимает Седой.
- Кругленькие такие, похожие детишкам на ранцы лепят, чтобы машина на них не наехала.
- Хохмишь?
- Ни грамма! Чтоб мне одну воду пить! – клянется страшной клятвой Замполит.
- Я тоже слышал, - подтверждает Сергей-Извилина. – Есть основания.
- Охренели пиндосы? Демаскирует же!
- По некоторым данным… Хотя, черт знает, что за данные! – признается Извилина. - Более половины всех потерь в Ираке от огня своих. Сами сознаются в 25% .
- Тоже не хило!
- Что-то я немножко перестаю понимать современные войны, - вздыхает Седой. – Может счеты сводят?
- Ага! – восклицает Леха. – Дедовщина! Молодые «дедков» отстреливают! Дорвались!
- Не понимаю, - говорит Седой.
- Некоторые вещи там, действительно, трудно понять. Вот, к примеру, обстреляли машину итальянской корреспондентки. Американский патруль обстрелял.
- Ну и что?
- Не торопи. В машине пятеро. Погиб итальянский спец, прикрывающий журналистку. Стоит почтить память, как бы мы к этому не относились – человек достойный, свою работу сделал – прикрыл. Журналистка жива, легкое ранение, еще пара спецов, что с ней ехали – эти оцарапаны, и местный иракский шофер тоже, может даже стеклом. В машине – 400 пробоин...
- Ахтеньки!
- Это что за стрельба такая?
У Седого едва ли не пар из ушей.
- Как вас учил?!
- Один выстрел – один труп! – отчитывается Казак.
- То-то же! Нам такие стрельбы не по карману…
Извилина усмехается.
- Я о чем… Возвращаясь к теме… На Россию в одиночку не ходят, понятно, что НАТО кодлу сколотит, как прежде. Будущие контрмеры, отчасти, можно будет строить на вбивании клиньев между ними - сыграть на «племенных непонятках», как в Африке делается, чтобы дергались от собственного соседства, почаще дергались, пальчики на курках держали, все-таки 25-50 процентов потери от своих, чтоб так своих мочить… - Извилина хмыкает: - Действительно - не хило! Надо их в подобных начинаниях всячески поддерживать. Экономически весьма привлекательно…
- Тогда отражатели не только на спину будут лепить – на все места!
- За полудурков! – объявляет Замполит. - Да не оскудеет ими НАТО!
- Казак, ты у нас артист – повтори-ка тот хохмовый монолог!
- Какой? – набивает цену Казак, словно не понимая.
- В котором ты первые сводки комментировал!
Петька-Казак встает патрицием, накидывая край простыни через плечо.
- Только без матюгов! – предупреждает Седой. – В бане! Место чистое…
Казак вздыхает, но не перечит, остальным интересно – как будет выкручиваться.
- Все непонятки случились после того, как на «второй иракской» кто-то прислал в войскам коалиции своего наркодиллера. Потому, иначе как тем, что этот гад вовсю развернул торговлю ганжубасом, объяснить последующее просто невозможно, потому как – бздец! – раз, и началось! То, обкурившиеся механики, забудут прикрутить лопасти вертолетам, или – того хуже! – ставят их наоборот, раскумареные экипажи хыр что замечают, и саперам приходится выкапывать тех и других порубленными в лапшу вместе со всем их говном в миллионы долларов. Каким-то боком всякий раз наказываются - уж вовсе непонятно за что! - спецгруппы английских командос... Ох, и темные дела с этими тормознутыми древними прибалтами, которые, страдая мазахизмом, выдумали себе Джеймса Бонда, и отчего-то, вдруг, решили, что он - англичанин. Кстати, заметили, какая там самая любимая приколка у персонала, обслуживающего ракетный комплекс «Пэтриот»? Отключить систему «свой-чужой» и гандошить все, что движется! Больше всего, понятно, опять достается англичанам – не потому ли, что стесняются спросить – «за что»? Как помним, пик первой недели наземных операций - это когда какой-то индивидом, докурив косячок, попер в атаку на палатку штаба дивизии, и даже кого-то там замочил… Куда смотрят политруки, кокоса страсть? Укуренный пилот «Апача» разгандошил собственный танк… Пехотинец попутал лимоны с лимонками – взялся жонглировать на складе готовой продукции. С кого теперь спросить? Или вот еще: группа одурманенных технарей поехала кататься с телкой по Ираку. В результате заехали в Турцию, где спросили на опохмелку - хей знает что... Итог? Грузовик разбит, оружие просрали. Сидят в полиции, дают показания. Герле светит срок за занятия проституцией, остальные писают в мензурки и просят связи со своими адвокатами. Так куда смотрят политруки, банана в рот?! Тут опять англичане отличились: пилоты вертолетного полка решили поиграть в «Великую Пасху», но по причине отсутствия пасхальных яиц, стали стукаться вертолетами... Результат известен: популярная окрошка к столу новостей. Морской пехотинец от всех этих страстей, либо в состоянии ломки, застрелился из крупнокалиберного, изрешетив себя до самых помидор: как объявлено – «по неосторожности», другой попутал форму – пришил поляков, теперь все пулеметчики зубрят – кто во что одет, и разглядывают себя в зеркала. Раньше надо было! Еще десяток-другой таких драгдиллеров и от коалиции ваще ни томата не останется! Доколе, мангу вашу! Хватит заниматься хурмой! Даешь крупными буквами английский речитатив: «Скажи "НЕТ!" наркотикам!» Латиницу вразумеют?..
- Ладно, посмеялись, и будя! - выдавливает Седой, промакивая тыльной стороной ладони глаза. - Теперь скажите по совести скажите, выиграли они эту войну?
Тут же возникает спор. Леха отстаивает, что Штаты после Второй Мировой ни одной войны не выигрывали, и эта не исключение. «Пятый» - Сергей-Извилина, говорит, что поставленные задачи достигнуты, используя английский колониальный прием: «и пусть они убивают друг друга как можно больше», стравили между собой суннитов и шиитов. Теперь им не до нефти, а нефть качается и вывозится беспрепятственно и бесконтрольно. Похоже, это положение затянется надолго. Выгодно постоянное тление, но не пожар…
- Надо посмотреть данные по субсидиям в США – частным и государственным на психиатрическое излечение, - говорит Извилина. – Сколько запланировано на ближайшие и долговременные сроки.
- О чем ты?
- Есть много общедоступной информации по которой можно судить какая война планируется, в том числе и следующие, в какие примерно сроки. Вот к примеру, США в середине 60-х годов в течение четырех с лишним лет вели войну во Вьетнаме. Спустя 10 лет после прекращения боевых действий почти две трети от общего числа американских военнослужащих – примерно один миллион семьсот пятьдесят тысяч человек - официально были признаны людьми, нуждающимися в психиатрическом лечении.
- Это они закосили! – недоверчиво восклицает Казак.
- Даже если так, то вряд ли что либо изменилось, - говорит Извилина. - Разве что, в худшую сторону.
- Для них в худшую, для нас в лучшую! – уточняет Замполит.
- Мотивация… Недостаточная мотивация собственных действий, как бы не пытались им это внушать собственные политруки. На 65 процентов боеспособность частей зависит от психофизического состояния солдат и только 35 процентов приходится на техническое обеспечение. Слышали, наверное, про исследование подполковника Панарина?
- Извилина, кончай прикалываться!
- В 1995 году, одно из подразделений, направлявшихся в Чечню, предварительно тщательно обследовали специалисты-медики. Все военнослужащие были распределены на четыре группы по степени психофизической готовности к ведению боевых действий: от «первой» - абсолютны готовы, до «четвертой» - вовсе не готовы,. По просьбе ли тех самых медиков, случайно ли – лично я не верю в подобные совпадения, но подразделение оказалось в эпицентре боев в Грозном. Через месяц в строю осталось менее четверти военнослужащих, остальные выбыли по понятным обстоятельствам: убитыми, ранеными, пропавшими без вести или отправлены в тыл по болезням… Короче, провели повторное обследование… Практически все, кто уцелел, входили в ту самую первую группу "абсолютная психологическая готовность" к боям.
- Все равно – уроды! – заявляет Казак. – Мальчишек после такого точно придется лечить.
Лешка-Замполит опять пытается удивлять – рассказывает о новой разработке бронежилета, где защитный слой жидкий.
- Нанотехнологии! – козыряет мудреным словечком.
Казак тут же оживает, допытывается – почему «нано», но вразумительного ответа так и не получает. Но Леха горячо, со всей внутренней убежденность в правоте, уверяет, что технологию эту, даст бог, удастся использовать для создания пуленепробиваемых брюк – можно будет самое больное сберечь – потому как, в основе особая жидкость: полителен-глюколь, что сохраняет текучесть в нормальном состоянии, а когда бьет пуля, мгновенно затвердевает…
А Петька-Казак все пытается представить, что будет с человеком, у которого на бегу мгновенно затвердеют брюки и (неугомонный!) спрашивает:
- А че делать, если надолго затвердеет? И не раствердеет больше?
- То и делать! – огрызается Леха. - Гранату себе под жопу!
И Лешка–Замполит, по второму прозвищу «Щепка» (маскирующем «Заноза в заднице»), также «Балалайка» или «Балаболка», тихонько, под нос себе, рассыпает словесами непечатными - наводит «тень на плетень»…
ШЕСТОЙ – «Лешка-Замполит»
Рыболовкин Алексей Анатольевич, воинская специальность до 1992 – войсковой разведчик, пластун в составе спецгруппы охотников за «Першингами», после расформирования групп (согласно секретному дополнению к Договору об РСМД) был уволен в запас. По предложению бывшего командира ушел «за штат». Проходит ежегодную переподготовку в составе своей группы частным порядком
В период службы завоевывал призы по стендовой стрельбе в открытых соревнованиях для подразделений ГРУ, четырежды выигрывал закрытые состязания «Упражнений для специалистов», как среди одиночников, так парные и боевых троек по АПС - автоматическому пистолету Стечкина. Неоднократно женат, по последнему факту живет гражданским браком, трое детей.
Прозвища: «Алексич», «Рыба», «Замполит», «Пистон», «Два-двадцать» (уважительное среди стрелков из АПС – за умение перезаряжаться), «Балалайка», «Щепка»… и др.
АВАТАРА (портрет псимодульный):
"Свой среди призраков - чужак на земле, - чесал затылок Демьян Самокрут, разгоняя вшей. - Рожденный под луной - под солнцем умирает..." Его не слушали. Мало ли кто топчет дороги Руси. Но Демьяну было все равно. Припадая на деревянную ногу, он переходил из деревни в деревню, а впереди катил бочку с тугим железным обручем. Днем он ставил ее рядом с харчевней, откуда на задний двор выносили объедки, а на ночь переворачивал вверх дном. Подперев головой крышу, он слушал тогда, как стучит дождь, и падают звезды.
У Демьяна не было шеи, зато были глаза теленка, а нос ходил по лицу, как смычок по скрипке. Он мог носить глаза на затылке, а язык, как гвоздику, за ухом. Впрочем, его лицо так заросло, что уже не отличалось от темени. Демьян шел из ниоткуда в никуда, и его прошлого никто не знал. Полагали, что он беглый монах, иудей или мусульманин. Говорили, будто он проглотил беса и с тех пор носит свою судьбу за пазухой. Это писано вилами по воде, но любая биография - вымышленная.
Целыми днями Демьян, как жаба, ловил мух, ожидая вечера. Петухи по плетням кривили на него шеи, а деревенские, сгрудившись вокруг, грызли яблоки и травили комаров самосадом. Наконец жара спадала. "Демократия это когда, не разрешая говорить, запрещают молчать, - взобравшись на бочку, бил он тогда кулаком в грудь. - Да и что толку болтать, когда ваши разговоры, как у немого с глухим..." Он вел жаркие речи, опираясь на непристойности, как на костыли, безбожно врал и божился квашеной капустой, запах которой висел в бочке, как топор. Ему нравилось дразнить гусей, но толпа равнодушно зевала. В век телевидения чудаки не в диковинку. От обиды у Демьяна вставали волосы, а голос садился, как у простуженного евнуха. "Измельчал нынче народ", - издевался он, притворяясь, что за спинами видит прошлое до седьмого колена. "Мала свистулька, а звону..." - усмехались ему, запуская руку в штаны. Но Демьян не сдавался. "Миску щей здесь дают со скрипом, а бока мнут с удовольствием..." - доставал он последний козырь. Тут в него летели огрызки. Он топал протезом, и бочка гудела, как колокол. Его уже грозили подвесить на колодезном журавле. "Так всегда, - ворчал он, - встречают по одежке, а провожают по этапу".
И забросив язык за ухо, седлал дорогу.
Бывало, он служил вместо собаки, приспособив бочку, как конуру, лаял по ночам и, как сторож в колотушку, стучал по доскам протезом. Кормили его больше от удивления, чем из милости, а секли чаще, чем кормили. Раз хозяева застали его у телевизора. Самокрут щелкал кнопкой, будто колол орехи. "Ищу людей", - оправдывался он, когда его выталкивали за дверь. Однако с тех пор дурная слава шагала за ним, как вор, и его все чаще провожали до околицы свистом и камнями.
Дорога к себе бесконечна. Но Самокрут прошел ее всю. И теперь ему не нужны были проводники. Горланя на обочине, он не слышал эха и врастал в себя, как пень. Однажды мимо его стоянки проезжал губернатор. Лицо у него было таким толстым, что, заглянув в бочку, накрыло ее, как блин сковородку. "Что надо, проси..." - глухо зашептал губернатор. На носу были выборы, и голоса шли на вес золота. Самокрут до крови закусил губы. Он задыхался. Но страх перед розгами оказался сильнее. "Ты загораживаешь солнце..." - ощупал он свесившийся сверху нос, делая вид, что перепутал его со своим. В темноте легко потеряться, и губернатор выскочил, как пробка. "Я бы и стал Самокрутом, - оправдывался он, часто моргая - не будь раньше губернатором..."
Мылся Демьян в водосточной канаве, от которой несло, как из хлева. "Зараза к заразе не липнет", - дразнили его мальчишки с перекошенными от вони глазами. "В чистоте хорошо умирать", - хрюкал он, пугая рой желтых мух. И ему все было божья роса. Свободный, как плевок на асфальте, он изменял женщине, едва воображал другую. "Можно сойтись, но легче обойтись", - мастурбировал он посреди площади, чумазый от сажи, ныряя в бочке, как поплавок. Его вой подхватывал ветер, и окрестные псы беспокойно дергали цепью, шаря небо блестевшими глазами.
"Похоть у всех в крови", - орал он, когда ему пересчитывали ребра.
"Блуд блуду рознь", - выдворяли его за эксгибиционизм.
В ту же пору посреди русского бездорожья объявился упырь. Он сидел на корточках, протыкая бородой свою тень, и никому не давал прохода. "Его нет, однако, его легко потерять, а найти невозможно", - загадывал он встречным загадку. Слыша молчание, упырь вынимал глаз. "Зачем он тебе, - смеялся он, - ты смотришь, но не видишь...". Щурясь, как в монокль, одноглазые, случалось, прозревали. И тогда в досаде вырывали оставленный им глаз. Упырь подбирал и его, прикалывая орденом на волосатое, бугристое тело.
Хлестал дождь, а ветер, как кабан, ломал ветки. Смешивая брызги, Самокрут мочился в кустах, когда упырь прихватил его за мошонку. Место было глухим, как город, кричи, не кричи, не помогут. Однако, отчаяние тоже помощник. Задрав от боли колено, Демьян притиснул упыря деревянным копытом. Тот завизжал и выставил ножом загадку. "Это смысл жизни", - не раздумывая, выбил ее Самокрут. "Пусти, - пробормотал упырь, - дай мне повеситься..."
Скрипела сосна, а его тело смотрело вниз тысячью вынутых глаз.
После этого случая Демьян уже не искал мест, куда Макар телят не гонял. Помыкавшись по свету, он облюбовал себе людную корчму, в которой одиночество развязывало язык наперегонки с водкой. Раз проездом на воды в ней сидел столичный профессор с женой. У обоих уже кустами цвела седина, и на очках кисла улыбка. Вчера они весь вечер кололи друг друга, как янычары, но сегодня были счастливы: жена оттого, что настояла на поездке, а муж, что сократил ее вдвое. Они ели кулебяки, а объедки относили караулившему под дверью Самокруту.
Профессор вышел первым и, дырявя тростью тень, сел на бревно. Его разморило, и, вставив спички в слипавшиеся глаза, он стал наблюдать, как бродяга набросился на лохань с помоями. Самокрут ел, словно голодная птица, пронося куски мимо рта и разбрасывая крошки. От запаха грязного тела у профессора закружилась голова. "И дает же Господь здоровье..." - брезгливо поморщился он, уперев подбородок в ладони. Самого его уже год мучила язва, а диеты потихоньку сводили в могилу. Раньше он мог утешиться, обняв жену за плечи, а теперь представил дорогу, во время которой она наберет в рот воды, а он будет вертеть головой, чувствуя себя брошенным, как лопух в поле. "И куда едем, - с завистью покосился он на бродягу, - луна везде одинаковая..." А Самокрут веселел с каждым куском. "Держи девку за уши, а тарелку за края", - перевернув лохань к солнцу, вылизывал он дно красным, коровьим языком. Улыбка на его лице гуляла, как кошка, сама по себе. Но он был старше своей улыбки. "Ты думаешь, смерть за горами, - подсел он на бревно, - а она идет следом, как март за февралем". Профессор отодвинулся и начал чертить тростью на песке. Его горло стянул воротник. "Ты носишь привычки под шляпой, - зашел Самокрут с другого конца, - но учти: если лягушку бросить в кипяток, она выскочит, а если медленно греть - сварится..." Профессор поежился, у него вдруг защекотало в носу, и он громко чихнул. "Вот, вот - поддержал Самокрут, - ты родился стариком, а твоя жена умирает всю жизнь. Но на будущей неделе тебя хватит удар, а она будет продолжать курс, чтобы потом еще дважды выйти замуж..."
Воротник превратился в испанский сапог, и профессор расстегнул пуговицу. "Пальцем в небо..." - отмахнулся он.
"Я не гадалка, - возразил Самокрут, - это ты живешь сослагательным наклонением, а на ладони у тебя не хватает линий..." Профессор непроизвольно глянул на руки, которые тут же вспотели. Они не знали мозолей и были отвратительно белы. А бродяга, перейдя на шепот, гнул свое. "Человек ищет, где лучше, а находит, где раки зимуют, - читал по его губам профессор, - вот и ты, как ручка, нашел свой колпачок: ты написал множество букв и ни одного слова..." Правда всегда чудовищна, и профессор отшатнулся. "Полюбуйся, дорогая, - растерянно пробормотал он, - местный киник..." Появившаяся жена зажимала нос платком: у нее слезились глаза и сводило скулы. В городе она ходила в церковь и теперь смущенно улыбалась, заставляя себя любить ближнего. Но вера пасовала перед вонью, выскальзывая, как обмылок. "Тебе сорок три года, - меланхолично перечислял Демьян, нагло уставившись на ее увядшую грудь, - со дня твоего рождения прошел век, а со дня смерти - два, тебя назвали Евой, но ты забыла свое имя и стала кукушкой. Теперь ты клянчишь дни у мертвого бога, но твои мысли стареют вперед тебя" Жена обомлела. Никто еще так не говорил с ней. Она посмотрела на мужа, ей захотелось, чтобы он, как раньше, обнял ее за плечи, но тот отвернулся, продолжая чертить на песке.
Женщина покраснела, ее вид взывал к приличию.
"Есть только одно приличие, - ухмыльнулся Самокрут, - не мочись на свою тень". И тут же, спустив штаны, его нарушил.
Дорогой жена опять молчала. А профессор думал, что на свете только один спектакль, который смотрят, кто с университетской кафедры, а кто сквозь щель в бочке. На горизонте дыбились облака, и он чувствовал себя мертвецки уставшим, волоча бесконечную гирлянду тусклых дней, неотвязных, как лохмотья.
С годами бочка прохудилась, а обруч, проржавев, лопнул. Демьян ставил заплаты, но версты стачивали их, как зубы. "Нас обдирают, как липку, - думал он, - и накажут всех без разбору: кого за рост, а кого - за хвост..." Строя рожу небесам, он стал говорить на языке, в котором не было будущего времени. Но вместе с будущим отступало и настоящее. Зато прошлое все чаще вспыхивало углями в костре, и он грелся, вороша их хворостиной. Вот осветилось жирное лицо губернатора, которого погоня за голосами довела до инфаркта, мелькнули рябые, как курицы, деревенские, прошла вереница женщин, которых не было, но с которыми он был близок, вот зачернели головешками ерзавший без любви профессор и его жена, причащавшаяся от мышиной возни.
Годы, как черствые крошки, хрустели на зубах, превращаясь в густую, липкую жижу.
А профессор вопреки предсказанию не умер. Он овдовел. И теперь часто видел Демьяна во сне. Презирая и чертей и ангелов, тот катил бочку мимо рая и ада. "Так честнее", - объяснял он. И профессор, еще пьяный со сна, чувствовал себя Самокрутом. "Свой среди призраков - чужак на земле, - чесал он плешивую макушку, - рожденный под луной - под солнцем умирает..."
От зимы к лету Демьян дряхлел больше, чем от лета к зиме. Он стал худее тени, черен лицом, как грех, и душа в нем цеплялась за скелет. Раз ему в руки попалась Библия. Неграмотный, он вглядывался в буквы, как в морщины, силясь прочитать то, что было за ними. И ему вдруг открылись страницы предательств, мертвые боги, череда страданий и бесконечная скорбь. От невероятной жалости к людям его нос заходил, как челнок в бурю, а ресницы захлопали, как двери. Он увидел, что люди изобрели множество вещей, которые мешают им прозреть, точно глаз, который вынимал упырь. "Одним глазом человек видит мир, другим - себя, - понял он, - когда упырь ошибался, оставляя не тот глаз, люди слепли, видя только себя... Они держались за свои дома, как улитка за раковину, и думали, что вещи, как вавилонская башня, возносят на небеса, но носили их, как горб".
Умер Демьян во сне. Ему снилось, будто он идет по базару, посреди изобилия ненужных ему вещей, в поисках лавки, которой там не было. "Седина, лысина?" - скороговоркой спрашивали впереди, запуская руку в расписную торбу. Демьян хотел было попросить новую бочку и вечность для размышлений.
Однако его упредили: в этот момент он испустил дух.
* * *
Веселого нрава не прикупишь. Даже у Петьки-Казака не займешь. Леха больше играет в веселость, что никого не обманывает, но в укор не ставят – таков человек.
- Поставим вопрос иначе: могу я обвинить ихнее ракообразие в сексуальном домогательстве к моей персоне? Если я вижу, что оное образование, наглейшим образом подменив собой законодательную и исполнительную, домогается, пытается снасильничать над моей персоной (в целом) и государством (в частности) - тем самым государством, которое, ввиду собственной детскости возраста, а с тем и наивности, поручено мне защищать - о каком, простите, полюбовном или контрактных отношениях здесь может идти речь? Суть развратных действий состоит в том, что нам предлагается вступить в интимные отношения с нынешней ****ской системой мироустройства, которая категорически не устраивает мою личность. Причем с навязчивостью, которая превосходит всякое терпение, и без всяких скидок на нашу нормальность! Суть моих претензий – надо мной, фигурой цельной, со здоровой ориентацией, и государством, в настоящее время недееспособным, особо нуждающемся в моей опеке, осуществляется попытка насильственных действий. Это что за, простите, херьня?.. Как я на это должен реагировать?
У «Шестого» опять ноет ладонь, словно застарелый ревматизм или зубная боль, что отдается каждым толчком крови. Знает, что за болью готовы полезть воспоминания; тоже какими-то толчками, причем только те, что хотелось забыть, и даже казалось, что давно забыл. Странно это, более поздние шрамы так не беспокоят, а этот первый и небольшой – что в самой середке ладони - одно время исчезнувший, а сейчас вновь проступивший, лежащий поперек той борозды, что считается линией жизни… Странно. Видом, словно не он, не шрам по линии жизни прошелся, а сама линия жизни шрам рубит…
- Профессионал ****ью не станет - только патриотизм дает смысл работы. Продался? Остальное потеряло смысл, а без смысла работа «не покатит», тут точно не быть профессионалом – потому как недоделанный, готов стать *****ю повторно и еще раз!
Так Лешка-Замполит выстраивает свою логическую цепочку бесперспективности предательства как явления.
- Предатель – всегда недоделыш, ему вечно будет чего-то не хватать до полноты; так и будет продаваться в надежде компенсировать ущербность, но его знания, умения – все! - неполны изначально, ущербны! – Тут Леха переводит дух и продолжает еще более зло: - Про душу сволочи умолчу по причине переполняющей меня матерности. Изгавкаюсь! Все мы бобики разные, но вскормлены одним. Пусть привязь теперь такая, что шариком катись в любую сторону, - все одно! Потому, тут либо пуля в лоб, либо жди на вечной страже, выглядывай… жди момента в глотку тому, кто в доме решит пошарить, в расчете что хозяева спят! Есть связи, которые не рвутся, и если русский офицер не патриот – значит, это… значит не офицер он, а сука!
Времена подлые.
Это тот самый год, когда взяли Квача - состоялось смешное покушение на Чубайса – фигуру в жизни России одиозную, и по этому делу арестовали Квачкова, человека с биографией. Удивлялись… Кто-то ляпнул, а не сговорился ли он с самим Чубайсом, и Лешка-Замполит рассвирепел.
Много непонятного. А Извилина так и говорит:
- Это не может быть по определению, поскольку не может быть вообще!
И действительно… Школа одна, одинаковые «уставные» к подобным мероприятиям, которые составляются опытом поколений, практикой войн. Если выставлена засада, то шансы у противника остаются минимальные, скорее случайные. Одна школа специалистов - советская школа - опирается на кровавое: на Финскую, на опыт Отечественной, на Афганскую. Оттуда черпает и будет до следующего раза.
Словно охрана Чубайса разыгрывала неважненький учебный спектакль сама с собой. Здесь и оставление охраняемого объекта, и ковбойская перестрелка со своими пукалками против автоматов – странная перестрелка, будто та и другая сторона больше всего на свете боялись кого-нибудь зацепить…
- Если не перекрыты маршруты движения в ту и иную стороны, это не является засадой по определению. Это ничем не является! – говорит «Третий»: - Могли б, хоть насмех, елочки подрубить.
- Кто ходит на охоту с куском мыла в полкило? – возмущается Лешка-Замполит: - Помнится, в Палермо местные удачно на какого-то прокурора поохотились – так там под двести было! Пожадничал?
То, что на квартире у Квача обнаружили взрывчатку, его неучастие в этом балагане в глазах всех только подтверждало. Идти на операцию и не подчистить за собой? Не безграмотность – чушь! Да и на кой ляд оставлять запасик, если здесь получалась едва ли не новогодняя хлопушка? Достаточно было увидеть тот фрагмент, что показали в новостях – взрывное устройство располагалось ниже полосы уровня дороги, и даже сугроб в ее сторону не раскидало. Еще и неснаряженное, без оболочки… Шишки с елей стряхивать? Галок пугать? Да взорвали после того, как машина метров сорок проехала… Тут совсем уж… тут даже слов нет!
- Как он там? Кто-то знает?
- Держится, как положено.
- А как положено?
- Молчит.
- Что думаете? Если, вдруг, он?
- Контуженный.
- Не настолько контуженный, чтобы так сработать…
Извилина прерывает треп.
- Абстрактная полемика. Некорректно обсуждать действия, коль скоро не обладаешь той же исходной информацией, что и командир на момент принятия решения. К моменту обсуждения знаешь больше, по крайней мере – чем закончилось. Давайте собственное решение.
Не изменяя своему правилу, на месте – «на коленке» - расписывают, как бы действовали сами - пусть даже с катастрофическим недостатком материальных средств. Опять получается, что не было у Чубайса шансов, если бы против него сработали специалисты – совсем не было.
- Подстава, типичная подстава! Квач – практик, в Афгане топтался.
Смурнеют… Что там говорить, стоимость одноразового гранатометного типа «Муха» (которые они, кстати, в Афганистане, выходя на боевые, брали целыми связками - носили как дрова) была в несколько раз меньше стоимости автомата Калашникова.
- Чубайс на всякий случай пути отхода готовит. Сорвется к Абрамовичу в Англию – тот ему уже яхту с подводной лодкой приготовил.
Это «Третий» выговаривает свое наивное.
- Устами младенца…
- Второе ограбление России.
- Обрамление, - поправляет Леха, - Но с учетом, что первая буква - «А». Впрочем, одно и то же. Там где зацепилось «абрамление», тут же пойдет и ограбление.
«Первый» и «Пятый» молчат, они никогда не категоричны в своих выводах, поскольку «Пятый» - Сергей-Извилина, до всего докопался сам, и уже все давно для себя решил. А «Первый» (Георгий) по должности, по командирской должности, повидал всякого. Вплоть до 1992 присутствовал на «планерках» командиров групп, был допущен к информации, которая вызывала непроходящую тоску, которой даже сейчас, спустя столько лет, не мог поделиться ни с кем. Впрочем, уже многие к этому времени, от тракториста, оставшегося без техники, наблюдающего, как самосевкой засоряются поля, до ученого, обманувшегося в своих надеждах, в импульсном историческом гневе невольно приходили к тем же самым выводам…
Средства же информации на поле России без устали разыгрывали спектакли, делая ставку на все вместе и ни на что в отдельности – следуя собственной извращенной логике, что удержать в подчинении такую массу народа можно, только если ее основательно проредить, для чего хороши все явные и неявные средства… В третьем туре своей программы внуки и правнуки прежних монопольных распорядителей печатным словом отошли от кровавой пошлости, что закрутили в 1917 их деды - современные методы не столь явны, но гораздо опустошительней. Уже уничтожался не какой-либо слой, чтобы заполнить, занять его место, шли не штучные ликвидации наиболее талантливых представителей, а неким оптом, территориями.
Все, кроме «Первого» и «Пятого», перебирают частности…
Кто-то знал и мог подтвердить патологическую трусость Чубайса, которой был свидетелем, когда тот (по должности) был вынужден наведаться в Чечню. Большинство знали Квача, если не явно, то хотя бы заочно, поскольку читали его работу: «История русского спецназа» и иные, уже закрытого типа, в частности и ту, где доказывалось, что достаточно 400 специалистов, чтобы ввергнуть в хаос Соединенные Штаты Америки. Полковник Квачков, успевший за время работы в Генштабе (факт который публично отрицался) обрасти знакомствами, настойчиво проталкивал эту идею, и даже случились некоторые подвижки. Как раз в то самое время работа, вернее ее выводы, попали в печать, обеспокоилось правительство США, и оно выдвинуло нечто вроде ноты, что в России разрабатываются концепции, не отличающиеся от террористических, направленные им в помощь. Тут же случилось это непонятное «покушение», и полковник Квачков Владимир Васильевич, русский офицер, теперь сидел в тюрьме, дожидаясь конца следствия и суда. Сработало ли государство в государстве, сами штатовцы ли сделали заказ-предложение Чубайсу, или это была его личная инициатива, в надежде запастись еще одним пакетом индульгенций - страховка на то, что ситуация изменится, и его положение пошатнется, теперь не имело никакого значения. Проект-предложение Квачкова, русского по национальности, мировоззрению и духу, было надежно похоронено.
Для группы все ясно. Проигран очередной бой. Можно многое (из наработанного, проверенного) переносить на ступень следующую, увеличивая едва ли не до бесконечности, по масштабу задачи, ориентируясь при этом исключительно на людей отчаянных, вооруженных собственной логикой и поддержкой государства. По известной формуле партизан или профессиональных специалистов, взявших на вооружение своеобразный девиз и философию личной войны: «максимальный урон минимальными средствами». Но государство, усилиями врага внутреннего, капитулировало, исчезла не только его материальная поддержка, но, что много страшнее, – моральная. Это оказалось гораздо в большей степени разрушительным.
Потому-то, когда начали уничтожать школы, направления, пошли приказы о разгоне, расформировании, о переводах в МВД, не разошлись, но и не остались, не растворились по Армии, загнанные в тупики - перешли на самообеспечение. Всем, в том числе и моральной правотой, взялись снабжать себе сами. Все для того, чтобы сохранить группу.
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
На территории США размещается более 2 тысяч еврейских организаций, более 700 федераций, общин и тысячи синагог. Еврейская деятельность проявляется в огромном количестве образовательных и развлекательных объединений.
«Совет Еврейских Федераций» (CJF) является самой влиятельной организацией с точки зрения распределения средств и полномочий. С СЕФ связано множество благотворительных объединений, включая канадские еврейские организации.
Среди основных волонтерских еврейских союзов США выделяются 2 группы:
«Американский Еврейский Комитет для защиты прав еврейского населения», основанный в 1906 году немецкими евреями, и «Американский Еврейский Конгресс», который в 1918 году основал раввин Стефан Вайз. Позднее этот человек вместе с Нахумом Гольдманом основал «Мировой Еврейский Конгресс».
Еврейское объединение «Бней Брит» было учреждено в 1843 году немецкими иммигрантами и занимается общественной, в т.ч. благотворительной деятельностью.
Студенческие объединения "Гилель" работают почти при всех университетах страны и при некоторых еврейских больницах. «Антидиффамационная лига» (ADL) была основана в 1913 году как отделение организации "Бней Брит", призванное бороться с антисемитизмом. Сегодня она работает как независимое объединение.
По численности участников первое место занимает женская сионистская организация "Хадасса", где насчитывается 385 тысяч человек. Главным финансовым инструментом американской диаспоры является организация «Объединенный Еврейский Призыв» (UJA). Преобладающая часть собранных денег направляется на нужды местного еврейства. Около 30% - «Еврейскому Агентству» и «Мировой Сионистской Организации». ОЕП также финансирует Джойнт (JDC), деятельность которого значительно облегчает жизнь евреев во многих общинах мира.
Во многих общинах Америки существуют русско-еврейские общинные центры. Их задача - способствовать развитию еврейского самосознания среди эмигрантов из бывшего СССР. Последние, по некоторым данным, за прошедшие 10 лет сформировали более 30 групп взаимопомощи. Успешно работают организации, объединяющие русских евреев по профессиональным областям. Например, «Ассоциация инженеров и ученых - новых американцев», «Ассоциация русскоговорящих медицинских работников»…
Наиболее крупные на сегодняшний день организации русскоязычных евреев, имеющие отделения во многих штатах:
«Американская Ассоциация Евреев из бывшего СССР»,
«Американская Ассоциация Евреев - ветеранов 2-й Мировой Войны»…
«Ассоциация американских военных ветеранов – евреев» была создана 15 марта 1896 года и уже отпраздновала свое столетие. К началу 2000 года членами ассоциации являлись 300 тысяч человек. Национальный командор - Давид Хаймс, полковник в отставке. Это некоммерческий, негосударственный общественный союз бывших воинов-евреев. Задачи ассоциации определяет ее кодекс, сформулированный первым национальным командором Симоном Вульфом. Он гласит: «Ассоциация призвана увековечить память евреев, сражавшихся или служивших под американским знаменем, оказывать всемерную братскую помощь всем своим членам, бороться с антисемитизмом, помогать своей стране готовиться к обороне и вести войну».
В последние 50 лет в этом кодексе добавился еще один пункт: «Всемерно помогать делу обороны государства Израиль»…
www.sem40.ru
/Примечание: «На нашем сайте фамилии евреев выделяются синим цветом»/
(конец вводных)
--------
- Закон улицы справедлив! Ах ты не с нашей улицы? Тогда какого хрена ты здесь делаешь? Дай отчет! Уболтать пытаешься по своему юсовскому пиндосскому адвокатскому состоянию карманной души? В рыло! На штык! Штатовский народ несет ответ за политику своего правительства, коль скоро он его выбирал, а разбираться – кто там за кого голосовал, сколько кукишей в кармане держал, это к … !
Лешка-Замполит не говорит – куда именно, но тут и так понятно.
- Мелочиться? Вошей среди клопов искать? Если пиндосия воюет, а она всегда воюет, везде свое звездорыло полосатое сует, пусть хоть с Ираком, до которого нам, казалось бы, дела нет, но тут любой честный человек, даже не связанный кровными узами с этой страной (родственными или духовными), где бы он сам не находился, имеет полное право к ногтю всякого штатовца! Мирный штатовец? Бизнесмен? Мирных бизнесменов нет! Всякий штатовец – проштатовец, проводник политики собственного правительства в любой стране мира. И точка! Закон улицы! Первый начал? Шагнул подошвой на нашу улицу? Покосился в ее сторону? – Виновен!
- Закон коллективной гражданской ответственности за государственные преступления? – хмыкает Сергей-Извилина.
- Вот! – восклицает разгоряченный Леха, толкая Петьку-Казака в бок. - Ты Извилины держись – он дальше видит, понимает: «что - зачем», да что из этого получится! Будет такой приказ – будем работать и по проводникам идеологий. Уж я им такие «Окна» устрою – форточки не найдут! Отчего, скажите, должен расхлебывать всю эту грязь, что льется из «окон» еврея Нагиева? Почему не русского Вани, Васи или Степана, с которого я по-родственному могу спросить: что же ты, подонок, ****ь ты этакая, козел вонючий делаешь?.. С еврея же - как с гуся – не усовестишь, с него, к тому же, спросить нельзя, и уж, тем более, морду щупая, потому как сочтут, что придираюсь за этот самый симитизм его – его морда на все счета священная, пусть хоть по самые пейсы измазался в своем новотворчестве, дерьмо не только ртом, из ушей плывет, а не заткни! Все знают, что ему ихним кагалом наперед греховать отпущено, и приберут его исключительно собственные кошерные черти, как загнется, похоронят с почетом на самом лучшем месте, потому как находится он на переднем крае ихней войны. Ему за это, опять же с разрешения собственного кагала, разрешено собственные пейсики сбрить, кипу не носить, свининку на банкетах кушать, некошерной водочкой запивая, потому как он диверсант на чужой – считай нашей! - территории, которую готовят под свою, и здесь он, сука-диверсант, выделяться не должен. Считаешь, мы – диверсанты? Да мы – дети перед такими! Мы – взвод, а тут – дивизия в одном лице, или куда там – дивизий! – армия! - Леха говорит, едва не захлебываясь. - Всякая такая сволочь на телевидении – армия, и свой грязевой фронт держит! Грязи! Больше грязи! С собой занести, выдумать, объявить чистое грязью – лишь бы одно утопить, замазать Россию на века!
Переводит дыхание и как бы подводит черту.
- Тут только стишки одного еврейского поэта-агитатора и подходят: «сколько раз встретишь – убей!», примерно так… И извиняйте, что не в рифму…
Лешка-Замполит, он же «Балалайка», прозванный так за неистребимую тягу всему давать простые объяснения, а именно – «проискам мирового империализма», с недавнего времени уточнил адрес этого империализма и его национальную принадлежность. Некоторые вещи, когда их концентрация переходит какой-то мыслимый рубеж, уже не могут считаться случайными…
«Еврейский вопрос» – вопрос вечный, как все вопросы морали, казалось бы не имеющий ответа, из раздела софистских, пытающийся перевестись в рамки неких правил - в то самое безнадежное русло, которое направляют его сами евреи - но тут человек, тот самый человек, которого они не желают признавать за равного себе, инстинктивно чувствует, что решать его, этот вопрос, надо не так, как он поставлен, а вне правил существующих в мире.
- Нет ничего смертоностнее телевидения, но за ним – этим инструментом – стоят люди… Ну, ладно, - поправляет Леха сам себя, – Не люди. Нелюди! – повторяет он, с кровожадностью пробуя словцо на вкус. - За каждой мерзостью, даже на вид случайной, стоит душевный симпатичный глянцевый уродец - идеолог, который должен за это нести ответ перед поколениями, за то поколение, которое сейчас только формируются.
Где зудит, там и чешут. Лехе покоя тема не дает, потому песочит ее на все лады, словно надеялся с нее убудет, сточится сама собой, раствориться. А ее все прибывает и прибывает, и вот словно зудит уже все тело. Пошла чесотка – не остановишь, тут одно лекарство фатальное. Либо себе, либо «тем», но, отнюдь, не самой теме.
Извилина помнит как сам не на чуточку обалдел, машинально бедро щупал, где кобура должна быть, когда некий словоблуд со сложной фамилией Иванов-Катанский, обставившись талмудами (должно быть, хотел внушить образ этакого мыслителя, но мешала застылая липковатость глаз, характерная для всяких лгунов, которые стремятся в этом деле стать профессионалами, но недотягивают), говорил о бездоказательности такого события, как «Ледовое побоище», по причине отсутствия тому материальных подтверждений… А по сему, фигура Александра Невского не может считаться героической, и отношение к ней должно быть пересмотрено.
Это какие, спрашивается, следы должны найтись на льду спустя едва ли не 800 лет? Еще и не зная точного места… Да, впрочем, и зная! Где и что искать в иле, что нарос за восемь столетий на десятки метров? Предполагая, к тому же, что окрестные жители еще 800 лет тому подсуетились – меч, панцырь, кольчужка, да вообще железо стоили по тем временам недешево, и все заезжее дерьмо давным-давно перековано в русские гвозди. «Гвоздить врага» – частью оттуда, с тех времен. Такова традиция!
- «Немцы же и чудь пробишася свиньею сквозе полкы… И бысть ту сеча зла и велика немцем и чюди, и бе труск от копии ломлениа, и звук от мечнаго сечениа, якоже озеру померзшу двигнутись, и не бевидети леду, покры бо ся кровию…» - сковырнул свою память Сергей-Извилина о событиях 5 апреля 1242 года, словно рану, до сей поры свежую.
- Серега, тут я почти все понял, кроме этого – что за чудики были с немцами? – спрашивает «Третий» - Миша, по прозвищу Беспредел.
- Чюди? Чудь! Прибалты. В основном – эстонцы… Еще шведы, финны…
- Опять Европа? И опять прибалты с ними? Что же им все неймется-то?
- Эти на подхвате, вот и нахватались – на сотни лет их выучили.
- Мало! – заявляет «Второй» - Сашка-Снайпер.
- Чем славна та битва? – спрашивает Седой, и по голосу, да и глазам видно – один из множества его вопросов «на засыпку».
Все разом поднимают руки и скребут затылки, «круглят» глаза – зрелище для стороннего глаза комичное, словно нерадивые ученики собрались, меж тем, давая Седому, как тому хотелось, высказаться самому.
Седой смеется мелко, едва слышно – «пшеном», командует:
- Вольно, придурки!
- Не томи, Седой! – торопит Казак, словно (кто бы его не знал) решает подольстился к хозяину бани. – Выдавай свою версию.
- Схожее тем, что и сегодня на каждом штатовском спецназсце амуниции на миллион, как на тех самых «рыцарях». Явились к нам, понимаете, упакованные. Хрена лысого тем это помогло, доспехи эти, стальные-зеркальные-«непробиваемые». И сегодня не поможет. Казак, вот ты кевлар ножом тыркал – как он тебе?
- Можно сказать, без напряга - под хороший нож режется как миленький. Только зачем в «жилетку», зачем в сам «доспех»? Можно и в стыках щелочку найти...
- Всему ищи противное по средствам и воюй на выгодной тебе дистанции, - формулирует Седой древнее правило здешних мест. – Чем еще отметилось то событие? Слаженными действиями армейского спецназа! Не все там мечами махали в строю, а были средь них воины, которые имели специальные крючья - стаскивали рыцарей с коней; да воины с ножами «засапожными» - эти, «под шумок», выводили из строя лошадей, после чего и сами рыцари становились их легкой добычей. Не славы воинской искали, но дела.
Седой любит простое и наивное, по собственному опыту зная, что работает лучше всего.
- Чего искали? – удивляется «Третий».
- Чего искали – того нашли! Креста! Крест, да не тот! Крестоносцы, мать их ети! – ругается Леха, имея ввиду в большей степени сегодняшних, потому Седой, к матерной речи чувствительный, обходится без замечаний, хотя мог бы… водилось за ним такое – отвесить подзатыльника мужику, не глядя в каком он возрасте, для него - все присутствующие, пусть с сединой, пусть с ранами, но оставались тем же «пацаньем», которое обкручивал во Вьетнаме.
- Это в «святую землю» они ходили грабить и убивать, называя это «крестовыми походами». А ходить к нам - грабить и убивать - тогда и теперь называлось: «Дранг нах Остен». Передовой отряд уже здесь – ты телевизор включи! Или тот же интернет, где интернационалисты-анонисты воду мутят. Извилина! Скажись по этому поводу! Ну, не уроды ли?
- Эту формулу ты и сам способен вывести, - хмыкает Извилина.
Лешка-Замполит тут же выводит, как он умеет, затейливо, но доходчиво.
- Всякая виртуальная сволочь, пользующаяся тем, что можно словоблудить без ответственности за собственные слова, мне попросту - «по барабану». Другое дело – словоблуды идейные, если я вижу, что это враг (на службе ли, по собственному почину, иное… оное, пожалуй, без разницы), если он последовательно пытается уничтожить будущность моих детей и внуков, то здесь, при случае, не откажу себе в любезности личного контакта, и отнесусь соответственно нанесенному мне и стране урону, со всем вытекающим... понятно из кого. Это диктует опыт и убеждения!
- Что диктует? – недопонимает «Третий».
- Маньячество мое! Порезать на куски, и каждый кусок изнасиловать!
И Замполит опять втолковывает - старое, много раз передуманное. О том, что надо начинать с телевидения – с проштатовского этого обкома, с тех, кто кодирует, с засланцев, с гадов, с проводников идеологии – «жри да сри». Разом начинать зачистку с самого низового уровня и разом с самого верхнего, чтобы сойтись к середке, где, в общем-то, и скопилась основная шваль. И, чтобы не путаться, списки составлять не на тех, кого зачистить, а вовсе наоборот - тех кого сохранить, тех кто в этих поганых условиях человеком пытался остаться…
- Либо, собрать, как в том Египте, да и отправить... не скажу куда! Только уже с учетом прошлых исторических ошибок – без всяких откупных, да суточных выданных на сорок или сколько-то там лет. Вот порог, вот семь дорог, чтоб по каждой вело и корчило! Никаких им командировочных!
- Вот тебе кукиш, чего хочешь, того и купишь?..
- Именно так!
Лешка-Замполит в очередной раз разошелся в общем-то не из-за этого – все много раз выговорено и перелопачено по всякому, тема застарелая - просто ему, лучшему пистолетчику подразделений, в последнее время не дают подработать ни в Африке, ни где-либо еще, где «по специализации» можно заработать, на его взгляд, вполне прилично, потому-то и телевизор смотрит больше других, потому-то и «кипятится». Леха «наказан» - на время «отлучен» от дел серьезных. Оттого расстраивается, что и на общий стол не может выложить больше остальных. Леху отстранили на три года за то, что взял «заказ». Сам проговорился – шиканул, бросил, когда пускали шапку по кругу – на сборы, толстенную пачку, в объяснениях – откуда? – путался, и теперь все никак не мог забыть, как тогда на него смотрели: неправильно, осуждающе…
Замполит щупает желтую мозоль большого пальца правой руки – след тысяч отщелкиваний предохранителя.
У Командира не так давно состоялся с ним отдельный серьезный разговор, да и остальных пугал, что таким вот образом - «гуляя по-легкому», без плана, без общей стратегии, без определения точек общего смысла, и разваливаются боевые группы, превращаясь в дешевку или даже уголовные… В ком стыд, в том и совесть. Стыдил сильно, выкручивал члены совести на все лады. Потом на другое давил, про то, что, случалось, и раньше не допускали Леху «до горячего», так это не по недоверию – а не надо было так, вдруг, «строгать» столько детей.
Действительно, тут Лешка несколько погорячился… У него пятеро! Правда, не все от одной. Но эта причина не слишком уважительная.
Мельком слышал, как Извилина говорил «Перовому»: «Дети смелости не прибавляют!» Отсюда и их «семейный фонд», куда каждый вносит по возможности.
Вот Командир и говорит, вроде бы умное, да к месту; что осознать надо бы ответственность профессии – у смерти ходишь в поводырях, а она косит без разбора – на кого детей оставишь? Это раньше все заботы на себя государство брало, а теперь кинет и не поперхнется… Говорил дело, а Леху другое щемит...
Есть профессии в которых бессмысленно задаваться – что будет с тобой, к примеру, через год. Планов на будущее строить нельзя. Думать о плохом – плохое приманивать, думать о хорошем – опять же плохое приманивать – сглазить можно. Лучше вовсе не думать о том, что случиться может. Живи днем, радуйся дню. Живи ночью – радуйся ночи. Считай – вдвое живешь, насыщено, не планктоном… есть контракт и лады. Твой контракт – не на тебя, ты пока…
Никто не обременял себя работой, с которой нельзя порвать в 24 часа, потому ни привлекательнейшие должности, ни ставки, ни «почтительное» отношение коллег – все оставляло их равнодушными. Однако, с удовольствием брались за единовременные, либо сезонные контракты, в которых можно было повысить собственную квалификацию. А Лехе с недавнего оставался только «тир». Правда, здесь, на сборах, можно было оттянуться по самой полной. Соорудили особую «тропу стрелка», которую Седой, как может, поддерживает в рабочем состоянии, время от времени, внося что-то свое. Седой когда-то сам был неплохим пистолетчиком, но без постоянной практики захирел, а с Лешкой-Замполитом никто сравняться не может. Не левша, но одинаково хорошо стреляет с обеих рук, мыслит едва ли не со скоростью пули, переферийка развита как ни у кого другого – кажется, затылком видит. Не раз имели возможность убедиться, с пистолетами в руках становился иным, уже не Лехой, любящем поболтать о всяком, не «Балалайкой», не «Щепкой», а тем самым легендарным «Два-Двадцать», под чьим именем его и знают в мире пистолетчиков, чью работу когда-то снимали на камеры, да крутили в классах огневой подготовки в качестве учебного материала, и многие тогда подумывали, не монтаж ли это, да гадали, чье лицо скрывает вязаная маска…
На сборах Лешке дают настреляться до одури, по-своему, без всякого ограничения его, порой неуемной, фантазии. Но «подхалтурить» на стороне, а тем более в Африке, группа не разрешает - провинился. Еще и слишком много детей настругал. Его это грызет. Не дети, конечно, - детей он любит. Ощущает легкую зависть, что не может вот так запросто, как его напарник, придерживаясь традиции, шикануть своим «удиви»…
- Тьфу-тьфу-тьфу, - фыркает Леха влево и стучит костяшками пальцев по дереву и тут же делает пальцы крестиком на обоих руках.
- Еще кукишем все углы освети!
- А поможет?
- В церковь сходи, - говорит Сашка-Снайпер.
Седой вздыхает, смотрит на Извилину.
- Извилина, скажи ты им! Облекторь их кратенько.
Сергей-Извилина разглядывает колотый с краю старинный французский бокал, непонятно, как занесенный в баню, словно пытается в его гранях что-то увидеть: может статься, что и отблески Отечественной 1812 года.
- Все русские суеверия, какое не возьми, связаны с земной жизнью, все они приземленные и пытаются наладить либо быт, либо что-то исправить, либо жить в гармонии с существующим рядом незримым миром. Вера же связана с только загробной жизнью, тем, что будет после и непонятно когда. Что ближе? Так уж повелось, что русские издревна предпочитали суеверия вере. Думаю, настоящему русскому – а это определение условное, - в который раз говорит Извилина, – и оное рисуется больше мировоззрением, чем национальностью - суеверие много ближе по характеру, по личному опыту. Среди новейших есть и такое, что евреи то ли продали, то ли скупили Россию. Это также входит в раздел суеверий, все они приземленные, если угодно – земные. А вера… Вера – инструмент сдерживания, вера, должно быть, заключается в том, что все это делается во благо и надо прощать во имя чего-то - последующей ли загробной жизни, где все всем отпустится по их грехам, по той ли причине, что от этого всем живущим будет лучше, по иным, которых множество, и каждая может стать главной…
- Ух! Ну ты и…
- Церковь выдохлась! – нажимает Извилина. - Когда она говорила таинственными латинскими изречениями, это было сродни шаманству, за набором слов казалось скрытым большее, чем там есть – слова лечили наравне с наговорами, пусть без ласки, несмотря на непривычную строгость интонаций… А вот когда саму библию перевели – этот полукодекс, но особенно «Ветхий завет» - эту еврейскую истерию и мистерию одновременно, сделали доступной, вот тут и стало понятно, что здесь гораздо большая вера нужна…
- Вот ты, хоть и Извилина, а сказал нечто непутевое, - жалуется Сашка.
- Разжуй мысль, пожалуйста, - просит Михаил.
- Про что жевать?
- Мне, например, про русских не понравилось.
- Русских нет и никогда не было, - вздыхает Извилина. – Существовали кимряки, владимирцы, суздальцы, тверитяне, муромцы, ярославцы, угличане, ростовцы, мологжане, рыбинцы, нижегородцы, арзамасцы, кинешемцы, ветлужане, холмогорцы, кадуевцы, пинежане, каргопольцы, олончане, устюжане, орловцы, брянцы, рязанцы, егорьевцы, туляки, болховитяне, хвалынцы, сызранцы, смоляне, вязьмичи, хохлы, усольцы, вятчане…
- Тормози, Извилина! Закружил!
- Каждые со своим национальным характером, который большей частью определялся их бытом. География и соседи – вот и характер. Псковичи – так эти характером даже делились на северных и южных. Южные псковичи от белорусов большое влияние получили, переняли с соседства, северные пожестче будут. Есть еще москвичи или москали – вовсе нечто отдельное. У каждой свое сложившееся узнаваемое лицо – линия поведения. Потом все перемешали. Петр Первый – первый отмороженный на голову революционер – первым и начал, после него подобных по масштабу дел натворила только советская власть. Русские - это не национальность, это котел, который когда-то бурлил, а размешали и разогрели его силком, сейчас он остывает, и что с этого блюда сварганилось – никто не знает, меньше всего сами русские. Это общность, которую когда-то пытались называть – советский народ, еще раньше – славяне. Это то, что так и не стало партийной принадлежностью, хотя пытались и даже всерьез, как Сталин после войны, и в какой-то мере даже Брежнев - в те свои годы, когда был еще неплохим «начальником отдела кадров» на главном посту страны. Хорошая идея - достойная, но если идею нельзя убить, ее можно опошлить. Опошляли идею по всякому, больше чрезмерностью, уже и в сталинские времена, совсем чрезмерно в брежневские, хрущевское даже в расчет не беру, меж всякими временами существует собственное безвременье…
- В России все – русские! - в который раз прямит свою линию Извилина. – Русский казах, русский грузин, осетин, татарин… А если он не русский, значит, оккупант, либо гость. А вспомнить того корейца, который в грудь себя стучал: «я – русский офицер», а кому втолковывал, кого стыдил? Помните того московского? И кто из них двоих больше русский был? – спрашивает Извилина.
- Да уж! – кряхтит Седой.
Всем чуточку неловко, словно тот «московский гость» опозорил всех разом.
- Можно я скажу? – выпрашивает Лешка-Замполит.
- Только если только меж двух тостов уложишься., - соглашает Петька-Казак. – Не каждой птице-говоруну положено слово давать, но мы можем, и исключительно по той причине, что всегда готовы ощипать ее на гриль, как бы цветасто не заговаривалась.
- Спасибо! – сердечно благодарит Леха. – Сперва про бога. Я так понимаю, земля русская вся под Богом. Этого никто не отменял. Но от недавнего времени либо сам бог обмельчал, съежился, либо, как воскликнул когда-то какой-то немецкий урод – «Бог умер!», и уроды местные, неместные и вовсе непонятные, поняв свою безнаказанность, подхватили, с ожесточением взялись резать русского бога на куски. Многорукому бы, типа какого-нибудь Шивы, лишние руки, считай, с рук, но бог Русь – это бог-человек, языческий ли, христианский, никогда не мутировал, отличался лишь собственными размерами и столь же несоразмерным отношением ко всему: любить, так любить, драться, так драться, прощать, так прощать. А жив он был – что, собственно, заставляло биться его исполинское сердце – верой, что является исконной принадлежностью земли русской – для всех ее обитателей, и неделим, как она сама.
- Ух! – выдыхает кто-то. – Хорошо сказал!
- А то ж! – слегка рдеет Леха. – Сейчас про нас скажу, про нацию, дозволяете?
- Валяй! Только чтобы насерьезе, без выпендрежа.
- Здесь Извилина прав – нации нет, пока нет идеи. Есть идея – есть нация. Озвучивает идею царь, или какой другой генсек, он же ее проводит. История народа принадлежит Царю - заявил как-то Николай Карамзин. И тут я с ним согласен на все девяносто девять!
(Леха всегда, как бы пьян не был, оставляет себе процентик на отступление.)
- Не тот ли самый, который написал «Всемирную историю Карамзина»? – пытается блеснуть эрудицией Миша-Беспредел.
- Может «всемирную историю России»?
- Всемерную?
- Неважно, - отрезает Седой. - Главное, мысль верная. Продолжай, не слушай неучей!
- История народов принадлежит их лидерам, тем, кого время и интриги выбросило на поверхность, подставило под ответственность перед последующими поколениями. Поколениям, которые живут при «царях» ответственности за содеянное не добиться, мстят поколения будущие, мстят памятью, мстят памяти о них, многократно ее перетряхивая… Но мы-то пытаемся, а не только мыслим про это?
И Леха, не дождавшись ответа, продолжает.
- Пытаемся. Всякую Историю надо начинать с дееписания, что опять-таки, учил, находим у Карамзина, - постольку-поскольку, мерилом всему выступают дела… Наше дееписание собственными жизнями по страницам собственной истории.
- Вот нарисовал! Ей богу, люблю, когда Извилина речь толкает – втрое от его речей начинаешь себя уважать! – но и Леха иногда способен загнуть такое, что… В общем, Серегу на царство, а Лешку его замполитом!
Седой кашляет в кулак.
- Сашка, вот ты человек верующий, что бы сказал на все это?
- Кто верует, что победим сейчас - становись по правую руку от меня, кто не верует – по левую, но ломать, как хотите, будем вместе. Вместе же и удивляться, когда победим! – говорит Сашка-Снайпер и добавляет чуточку сконфуженно: - Я лично это очень удивлюсь.
- Да, точно, - говорит Петька-Казак. - В смысле – про «левых». От побед, тех, «левых», много поменьшает, но это не потому, что отстали, а от того, что потом ни за что не сознаются, что «левыми» в этом деле были…
- Если что и нужно, так это приказ: «Ни шагу назад!», и все к нему сопутствующее, включая штрафные роты, - всерьез говорит Седой. – Без этого, скажем прямо, хана России…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«…Каждый командир, каждый красноармеец и политработник должны понять, что наши средства не безграничны. Территория Советского Союза - это не пустыня, а люди - рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы и матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг - это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 млн. населения, более 80 млн. пудов хлеба в год и более 10 млн. тонн металла в год. У нас нет уже преобладания над немцами ни в людских ресурсах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше - значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.
Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог.
Из этого следует, что пора кончить отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.
Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности. Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило…»
Народный комиссар обороны И. СТАЛИН
(Из приказа № 227 от 28 июля 1942 г)
(конец вводных)
--------
- Кого-то принесло! – говорит вдруг Седой и тут же выходит, прижав за собой дверину. И все в очередной раз удивляются его чутью, только через пяток минут подъезжает машина, когда Седой уже стоит у дороги, опершись на изгородь.
Замполит, осторожно отжав дверь, глядит в щель.
- А разговор у него напряженный… Может, стоит сходить, подстраховать?
- Нет, Седой – дипломат. Он, что хочешь разрулит. Да и старенький с виду. Не обидят!
- Это в прежнее время не обидели бы, а сейчас…
Машина разворачивается, юзит, и как-то зло газанув, обдает Седого пылью. Тот некоторое время задумчиво смотрит ей вслед и начинает спускаться по тропинке к бане.
- Нормалек, отшил и вроде нерасстроенный, – говорит Леха, промахиваясь с собственными выводами в очередной раз - что поделаешь, пошла у него такая полоса.
Седой входит – сразу понятно, что-то не так… Лешка хмурится: последний раз схоже разочарование в собственной удаче аналитика испытал, когда, хорошенько распарившись в такой же деревенской баньке, прямо с крыльца прыгнул-упал в огромный пушистый сугроб… а там оказался куст крыжовника.
Седой неспешно рассказывает, что с недавних пор «повадились» к нему... Все из-за ульев – он мед пару раз возил на базар. Там «наехали» - стал, как положено, платить. Это, чтобы не выделяться на общем фоне. Приезжали сюда – сосчитать ульи, разобраться, сколько меда снимает, не уходит ли налево, в соседнюю область. Чтобы не ссориться по пустякам – баню им топил. Понравилось. Вот с этого и началось. Теперь, не скажешь, что частенько, но наезжают попариться.
- Обычно заранее предупреждают, а сегодня, видно, приспичило.
- Сказал, что гости у тебя?
- Сказал.
- И что?
- Сказали, чтобы выметались, баню за собой вымыли, и заново протопили.
- Бляха-муха, ну вот и помылись! Теперь перепачкаемся. Вроде бы устаканилось все, прошли времена отмороженных.
- Не здесь, - говорит Седой. - Здесь все на десяток лет опаздывает.
- Думаешь, не вникнули, приедут разбираться?
- Это зависит какой градус подвыпитости - на подвиги тянет или нет, еще какие девки с ними – умные или неумные. Если неумные - не отговорят, не придумают иную развлекуху - тогда жди гостей.
- Я с ними поговорю! – тут же заявляет Казак. – Переберу деляг с периловки.
- Ага! Сейчас! Тебя пусти: братская могила будет, прибирай за тобой…
- А я без ножа, по-свойски. Феню знаю, прощупаю насколько серьезные.
- Без собственных наколок? Без перстней на пальцах? Какой ты, бляха муха, уголовничек без наколок, без перстней?
- Оденусь. Перчатки есть у кого?
- Боксерские?
- Карандаш есть химический? Нарисую! Таких нарисую, что сразу язык себе в жопу засунут - как приедут, так и уедут.
Казак все еще во хмелю.
- Понадобится, нарисуешь. Но сначала в речке посиди минут двадцать – поближе к ключу. Остынь! Подъедут, позовем.
- Может я? – предлагает Миша-Беспредел, разминая шею.
- Тебя детинушку увидят, сразу задумаются «про жизнь», да за стволы. У них обязательно стволы в машине должны быть. Стрелять им нельзя позволить, и уйти отсюда должны так, чтобы никаких последующих протоколов.
- Если сейчас не выучить, - возражает Седой, - этим дело не кончится - город их!
Но Командир похоже все решил.
- Идут «левые» полной парой, с ними Седой, от «правых» только один Молчун. Ему - отсечь от машин и нейтрализовать группу прикрытия, если такая будет, еще стволы обобрать. Вряд ли они со стволами к бане пойдут. Там у машин один или двое останутся, по максимуму - три. Пятый справится. Слышишь, Молчун? Там тоже только глумить!
- Почему это я в пролете? – удивляется и даже чуточку обижается Извилина.
- Это больше по его профилю. Тебе, если понадобится, город придется щупать. Что бы ни случилось, сегодня не светись. Возможно, тот случай, когда не мускулы понадобятся, а мозги. Не нравится мне все это. Не чужая ли это прощупка, как ты считаешь, Седой?
- Нет, - уверяет хозяин бани. - Если с ними чужих не будет, то точно – нет. Ситянских я всех знаю. Играют в бригаду - «кина насмотревшиеся». Братья-разбойники.
- Может, вербанем, когда Извилина пощупает? Сгодятся?
- Тогда руки-ноги не ломайте, - говорит Седой. – Там во главе Ситянские, а они все как один, словно и неместные: неотходчивые, обидчивые - эти всегда помнить будут.
- А сменить? – живо интересуется Извилина. – Или на них все держится?
- Вот и разберешься, если понадобится, - говорит «Первый». – Ты же у нас вроде начштаба – мозгуй!
– Может, и не явятся, - сомневается Седой, сам себе не веря.
И все чувствуют его неуверенность.
- Есть рванина? – глухо спрашивает «Пятый» - Федя, по прозвищу «Молчун».
Седой находит старое из своего рыбацкого. Федя-Молчун натягивает брошенное прямо на голое тело и выходит в ту дверину, что в сторону реки.
Петька-Казак тоже заявляет, что не желает пачкать свое, и выпрашивает брезентовую ветровку... Ждут минут сорок - уже и кошка умылась, а гостей все нет. Некоторые решают, что «отбой», но тут Седой, сидящий снаружи на толстой колоде, стучит клюкой в дверь.
- Прибыли.
Петька-Казак и Лешка-Замполит смотрят в дверную щель.
- Три машины!
- Бля! – роняет Замполит растерянно и оборачивается, - Их там, по меньшей мере, семь рыл, шесть сюда топает, плюс две бабы с ними, а ты, Воевода, нас двоих отправляешь. Я же только недавно зубы себе вставил!
- Всех на себя не берите, парочку спугните на «Пятого», он к этому времени у машин приберется, - советует «Первый».
- За баб ручаюсь – пугну. Но шесть… - качает головой Замполит.
Берет ведро и выходит. И Петька-Казак следом – в черных семейных трусах, брезентовой выгоревшей ветровке без капюшона и грязных земляных перчатках, в которых Седой обычно выколачивает дерна под новые гряды.
- Всерьез уверен, что бодливой корове бог рога не дает? – тут же спрашивает Извилина у «Первого»: - Казак нож взял! Не увлекся бы…
- «Шестой» тоже не пустой. «Стечкин» в ведре под тряпками, - подтверждает Командир, - Ну и что? Приказ знают…
От дороги к реке, к бане спуск едва заметный, пологий. Но идти надо огородом, сперва мимо огромной липы и парника, потом между двух шматин высаженной картошки, которая только недавно дала росты, но уже была окучена, и теперь огрызки зелени пальцами торчали из длинных рыхлых борозд.
- Ишь, вышагивают… Нет, без драки не отступят, по рожам видно - развлекаться идут. Еще и бабы эти… Перед ними пофорсить хотят! – расстраивается Лешка-Замполит за неумных людей, идя лениво, нехотя.
- Не бзди, Макар, я сам боюсь!
Петька-Казак переступает часто, нетерпеливо, будто радуясь прекрасному дню, солнышку, зелени и предстоящей работе, едва не роя землю ногами, словно застоявшийся молодой конь. Тут же начинает упрашивать Седого.
- Седой, только ты не встревай, играй, что мы тебе едва ли не чужие.
- Да! – соглашается Замполит: - Уговаривай нас и их полюбовно разойтись, держись в сторонке. А начнут за спину заходить – клюкой их по кумполу!
- Смороду не поломайте! – роняет Седой. – Элитная!
Все трое разом останавливаются у гряд – самое удобное месте; где тропинка, уже не стесненная картофельными бороздами, вытекает на широкое и можно разойтись даже вчетвером. Петька-Казак роняет нож в траву, а Лешка-Замполит аккуратно ставит ведро позади себя, и легонько отпихивает, опрокидывает ногой.
Встречные берегут туфли, спускаются гуськом, один за одним, по тропинке набитой между двух порядочных шматин картошки…
Лешка-Замполит, пистолетчик, если уж не божьей милостью, то собственной настырностью точно, этот идеальный для стрелка момент видит по-своему, как мечту всякого пистолетчика – мастера скоротечных огневых контактов; свою вытянутую вперед руку и движение, наплыв… «видит», как складываются и падают перед ним, а он, пройдя всю дистанцию, с разворотом перезаряжает обойму и добивает контрольками в голову тех, кто шевелится. Почувствовал это так явственно, так зримо, словно состоялось только что. Даже крякнул.
- Эх!
И Петька-Казак видит свое, собственную картинку; как проходит с ножом всех этих неумелых людей, но, в отличие от Замполита, ему уже не надо оборачиваться кого-то добивать – это пуля-дура, а граната – идиотка, но нож, практически любой нож, умен в его руках. И стал думать, какие ножи могут быть у этих людей…
Казак действительно прошел бы всю цепочку с ножом за несколько секунд, и первые еще только падали ли бы навзничь или опускались на колени, когда в последнего уже входил метал, отыскивая сердце. А Леха мог бы отстрелять это «детское упражнение» - линейку, и ничего не изменило даже если бы у всех, кто подходил, пальцы были уже на курках… Но сейчас оба стояли и чувствовали себя, словно голые, спешили определить «главного», которого в идеале надо было «сделать» первым. Ведь каждая группа, даже самая дешевая – это подразделение со своим уставом и собственным центром. Наперво надо бить центр.
- Стоп, паря, - выговаривает Петька-Казак тому, кто идет первым: – Дальше – карантин!
Стоят, некоторое время разглядывая друг друга. «Ситянские» с брезгливым любопытством, как на всяких неумных пьянчуг, принявших на грудь для храбрости. Казак с Лехой смотрят наивно. Седой пристраивается у своих кустов смороды, словно он здесь ни причем, будто все, что произойдет, его касаться не должно.
- Чего в перчатках?
- Сифилис! – не моргнув глазом, заявляет Леха. - Последняя стадия! Нос подклеили, остальное кусками отваливается. Он и в бане так парится, чтобы собственные детали не растерять.
Казак трет нос тыльной стороной кисти - под носом становится грязно. Шумно набирает больше воздуха в легкие, чтобы в следующую минуту-две разродиться монологом, половину слов из которых, Лешка-Замполит, считающий себя человеком бывалым, а ко всякому завернутому словцу привычным, даже не понимает. Кроме одного – Казак оскорбляет пришедших, но так, что придраться сложно.
Похоже, что витиеватую речь Казака не способна по достоинству оценить и эта сторона.
- Блатные, что ли? – спрашивает один, должно быть кто-то из братьев Ситянских, потому как интересуется без удивления, делово и тут же, не дожидаясь ответа, отступает назад, пропуская «своих»…
- Ба! Голос соловьиный при рыле свином – надо же такому случиться! – едва успевает удивиться Петька.
В разведке дракам не учат (если дошло до рукопашной – грош цена группе и ее командиру!) - зато нарабатывают множество способов - как снять часового или взять языка. В «старой школе» большей частью исключительно «по старинке» - в обнимку. Никакой честности, никаких сольных выступлений. По возможности, двое, а лучше сразу трое (чтобы с гарантией) берут, пеленают одного. А нет такой возможности, так главным становится «взять в залом», уложить, чтоб землю жрал, ни о чем о другом не думал, и опять – в «пеленки». По другим крайностям только глумить и качественно, предоставив остальное личному везению «языка». Очухается после – значит, поживет еще немного, до конца потрошения на информацию.
Вот и сейчас, когда пошла кутерьма, пара «левой руки» (всякий бы заметил) дралась как-то «неправильно», фактически же работала привычное, парное: один выхватывал, «примораживал объект», второй – «глумил».
Первый не озадачил, хотя и, гроша не стоя, глядел рублем… И второй тоже.
Не жди хорошего два раза подряд, а тут подфартило. Получилось как пописанному. Одного ухватил Леха, повернул на Казака, тот ударил наотмашь тыльной стороной кулака в пятый позвонок, и Леха тут же уронил тело слева от себя, чтобы не мешало дальнейшему. Второго – субтильного сложения - зацепил, вывел на себя Казак, не дал ни ухватить, ни ударить, спутал руки в перекрест, а Леха «сделал его» в темечко. Строго дозировано ударил – тут чуть сильнее и точно заимеешь «холодного». Еще не увлеклись, как это бывает, работали школьно – старались «глумить» хоть и качественно, но с недобором, строгой оглядкой на «выживет – не выживет».
А вот дальше пошло не так… Следующего, очень крупного, едва ли не вдвое тяжелее себя, Казак поддразнил: нагло выставился против него всей своей тщедушностью, пропустил мимо, обидно наподдав ногой в зад, а Леха, в сей же момент, скользнув за спину, подпрыгнул и ударил со всей дури сцепленными руками куда положено, пробивая мышцы и жир, вроде бы обездвиживая. Но здоровяк выгнувшись перед Казаком, задрал руки, пытаясь ухватить…
Хоть и говорят, что «на кукиш купленное не облупишь», но опять срабатывает. Петька-Казак знает множество приемов, как взять «фраера на понт». Вот он опять пододвигается бочком, кривораком, несерьезные лапы свои держит, что клешни – вылитый борец сумо веса воробья. Против бугая, хоть тот и пошатывается, выглядит это смешно: все равно что суслик прет врукопашную на медведя, или заяц в период весенней случки решает пободаться с лосем за права на лосиху.
Петька-Казак, помня наказ – никого не калечить, хотя и с трудом, избегает сиюмоментного желаний, свернуть здоровяку коленку на сторону, опять, не тешась разнообразием, как и Леха, бьет «сдвоячка», сцепленными вместе руками, только уже не промеж лопаток, а в печень.
Что бы ни происходило, но настоящее, не любительское, всегда происходит молча, и от того более страшно. Нет ничего более выразительного, чем молчание. В действии ли, когда каждое движение его подчеркивает, в статике, когда его подчеркивает суетливая неуверенность того, против кого это молчание направлено. Уверенный смотрит в глаза. Даже не в сами глаза, а дальше – сквозь них, сквозь человека, как сквозь некое событие, сквозь свершившийся факт… Окрик не приветствуется, восторженный ли, пугающий. Зачем пугать, если все равно надо бить и бить надежно? И чему восторгаться? Своей работе? Так она работа и есть, не развлечение. Порой скучная, порой страшная, но всегда творческая. Каждый раз по-иному, но всегда молча. Молча пришли, молча сделали и также ушли. Это в идеале. Не всегда получается…
Эффективная драка не имеет ничего общего с эффектной. Обычно она грязна и краткосрочна. Там она крутит свои пируэты с разорванным до уха ртом, приседает с разбитой мошонкой, запрокидывается с выдавленным глазом, сучит ногами по земле…
- Расступись грязь, навоз ползет! – орет Петька, заводя себя и других на мужицкое.
Дальше совсем «не так». Здоровяк падает неправильно, вовсе не туда, куда определяют, тело его, выполняя какую-то остаточную команду, умудряется сделать два шага и завалиться поперек тропинки, еще и выпластать руку, да ухватить ею Леху за ногу у самой стопы.
Лешка-Замполит «уходит» в матерщину. И начинается действо уже не красивое, безобразное, грязное, с топтанием гряд и беганьем друг за дружкой по бороздам картошки, уханьем, обидными репликами… Как бывает, когда, позабыв про все свои навыки, сходятся по пьяной лавочке на кулачках русские мужики, чтобы потом, уйдя в окончательную обиду, выломать кол или жердину, да отвести душу, разогнав всех. Тут только один показывает свою испорченную городом сущность - Ситянский поворачивается спиной и бежит к машинам. И бабы, как это принято, взявшиеся визжать в полный голос, потом (как вовсе не принято) вместо того, чтобы по вековому русскому обычаю броситься разнимать и спасать самое ценное - своих мужиков, вдруг затыкаются, словно им разом суют кляп, и трусят к машинам в своих неловких туфельках. Значит, не верные подруги, не спутницы по жизни, а шалавы на час.
Тот, кто дезертировал, у машин останавливается, застывает, как вкопанный, и в ту же секунду словно сдувается, начинает оседать, а «Пятый», которого вроде и не было там – чистое же место! – стоит над ним в рост, осматривается. «Подруги», так и не добежав, снова берутся визжать, но уже не столь качественно – задохнулись. «Пятый» делает шаг в их сторону. Достаточно, чтобы заткнулись, забыли про машины и потрусили по пыльной деревенской дороге мимо заросших дворов и заколоченных изб в сторону, откуда приехали.
На грядах меж тем разворачивается нешутейное.
- Стой, конь бздиловатый! – орет Петька.
Легко перышко, а на крышу не забросишь... Петька-Казак таков же – прилипчивый, не стряхнуть, не избавиться! И обратное – рядом, а не ухватить, словно меж пальцев проходит. Перышком порхает, и в любой момент готов смертью ужалить.
Седой сидит на ком-то верхом и бьет морду, что-то выговаривая – все-таки не удержался, чтобы не встрять.
Замполит, поймав «своего» за левую руку - ухватившись одной за кисть, другой крепкими пальцами за локоть - вздернув, таскает, водит вокруг себе, заставляя вытанцовывать на цыпочках, и не знает, что с ним дальше делать: можно вывихнуть руку, вынув ее из плечевой сумки, можно «сделать кузнечика» - сломать локтевой сустав, чтобы он свободно болтался на все стороны, а можно бесконечно долго водить пойманного вокруг себя, прикрываясь от остальных его телом, наводить его верещаниями (по выражению самого Замполита) - «идеологию паники». Хорошая психологическая обработка тех, кто не вступил, не затянулся в невозвратное и, вроде как, еще обладает возможностью выбора.
Китаец или японец подсмотрев такое, составили бы трактат, открыли бы школу, назвав ее «Драконий Отросток», обросли бы учениками-последователями, которые в свою очередь, договарившись об отчислении учителю изрядного процентика, вооружившись его соблаговолением, ринулись в Европу и Штаты, давать частные уроки звездам и прихлебателям. Но Леха ни о чем таком не думает, таскает пойманного по картофельным бороздам, стараясь водить так, чтобы не слишком их помял, и ждет, когда Казак освободится со «своим», чтобы подвести к нему под аккуратное – «Командир не велел калечить, велел только глумить». Пойманый орет, и его крики уверенности гостям не добавляют.
Петька-Казак тоже криков добавляет – уже своих собственных.
- На меня и с ножиком?! – орет, искренне возмущается Петька-Казак. - Это когда я сам без ножика?! – вопит он в праведном гневе - рвет на себе брезентовую ветровочку, что пуговицы отлетают. Под вопли эти срывает ее с одного плеча, машет перед собой, наматывая на руку, подставляя намотанное под нож – под тычки и полосования, разом другой рукой цепляет горсть черной жирной земли и тут же, без замаха, мечет обидчику в лицо. И вот уже никто не успевает заметить - как такое получается, но у Казака в руке чужой нож и, развернув лезвие к себе, он тычет рукоятью в бока его бывшего хозяина, да так пребольно, что мочи нет терпеть. Вот и пойми – вроде и руки были длиннее, и нож в руке, и проворным себя считал, а тут какой-то недомерок рукоятью собственного ножа поддает под бока. Больно и страшно, потому как не знаешь, в какой момент развернет его в руке, чем следующий раз ударит. Парень орет, и Казак орет, но еще громче, и тут опять не поймешь, то ли сам по себе, то ли передразнивает. Крутит нож меж пальцев, да так быстро, что тот сливается в узор, опять тычет им, будто змея бьет, и ничего поделать нельзя. При этом смотрит в глаза, не моргает, но только парень понимает, что этот взор сквозь него, ничего не отражает. Уже и не обидно, и даже не больно, а страшно, как никогда в жизни!
- Пленных не брать! – громко объявляет Замполит, и это последнее, что слышит Петькин подопечный. Казак, прикрыв движение брезентухой, зажав лезвие большим и указательным пальцами, наотмашь бьет его в височную. Дурной звук, кажется, слышен и у самой реки.
- Не перестарался? – спрашивает Замполит.
- Черт его знает! – Петьке неловко за «грязную» работу. - Хрен на блюде, а не люди!
- Командир обидится.
- Я плашмя.
- Моего прими, - просит Замполит.
- Угу, - рассеянно говорит Петька-Казак, берет двумя руками за шею возле ушей, сдавливает, некоторое время держит, потом отпускает.
Замполит аккуратно опускает страдальца в борозду. Петька-Казак щупает «своего», смотрит зрачки.
- Живой! – объявляет он. – Я же говорю – плашмя! Это рукоять тяжелая…
Начинают собирать и складывать тела у тропинки, проверяя надо ли кого-нибудь реанимировать.
- А толстый где? – удивляется Петька-Казак.
- Где-где! – злится Замполит и рифмует «где» – раз уж так совпало, что к слову пришлось. – В пи…!
Седому уточнение адреса не нравится, да и вообще он не любит, когда матерятся. Однако встревожено оглядывается по сторонам.
Замполит начинает бегать по кругу, прыгая через борозды, забегает в кусты смородины, орет, и туда же, не разбирая дороги летит Петька, чтобы в очередной раз «добавить» здоровяку, который отполз и даже уже встал на четыре точки, тряся головой, словно конь, которому запорошило глаза.
- Надо же какой здоровый! – удивляется Петька. – Как поволокем?
- Сейчас тачку возьму…
Это Седой говорит. Леха же все еще матерится – никак не может успокоиться. Седой смотрит неодобрительно, с упреком…
Складывают и попарно и по всякому, но все равно получается на три ходки, потому что бугая надо везти отдельно. Тем, кто начинал шевелиться, опять зажимают сонную артерию. У машин уже не снимают, а сваливают возле Молчуна и помогают «сортировать» их по сиденьям.
Сгрузив очередное, Лешка-Замполит принюхивается и спрашивает у Седого.
- Ты что в ней возил? Никак навоз?
- Угу. Но последнее - дрова к бане.
- Обидятся! – уверяет Замполит. – Теперь точно обидятся. Смотри, как пахнут! – говорит он, помогая пихать здоровяка на заднее сиденье. – Унюхаются - подумают, что нарочно в дерьме извозили.
- Может им еще записку оставить – с извинениями? – язвит Казак.
- Извинения побереги, нам с тобой сейчас отчитываться, – говорит Лешка-Замполит, тоскливо оглядывается в сторону бани. – Седой, вы тут с Молчуном дальше сами, а мы с Казаком пойдем свой втык получать. Бабы-то их куда делись?
- С этими все в ажуре, не заблудятся, - говорит Седой. - По дороге сейчас чешут, к большаку. Не успеют – они в туфельках, а босиком тоже далеко не уйдут – городские пигалицы. Эти самые и подберут их. Или все-таки враспыл всех? Пойти - спросить?
Смотрит в сторону бани.
- Если бы так, Первый сам бы вышел – засветился. Трофеи хоть есть? Дайте с собой, может, отмажемся.
Молчун кидает сумку.
- Не густо, - заглянув, разочарованно тянет Замполит. – И на такую-то кодлу? Нищета!
Начинает перебирать. Действительно, две гранаты, с запалами непонятно какого срока хранения, дешевые ножи-штамповки под «Рембо», пистолет Макарова с парой патронов в обойме, короткоствольный газовик и еще «Вальтер», но этот уже в таком состоянии, что нормальный знающий человек не рискнет стрельнуть - явно с войны, раскопанный недавно, с раковинами в стволе.
Сунув сумку Петьке, идет к бане. Казак тянется следом, и по ходу щупая трофейные ножи, громко возмущается:
- Какое барахло! Где Китай, а где мы? Заполонили!..
- Товарищи офицеры! – полушутя-полусерьезно командует Извилина, когда группа возвращается на «домывку».
Все вытягиваются.
Лехе это льстит - повод всерьез доложиться о выполнении задания.
- Наблюдали, - говорит Георгий. – В целом одобряем. Есть некоторые замечания, но не сейчас. От лица разведки объявляю благодарность!
Наливают по стопке до краев – протягивают. Казак с Лехой ухают залпом, Седой - в два глотка, занюхивает в локоть, Молчун чуточку пригубливает – никто не настаивает.
- Специально главных матерщинников отправил? - спрашивает Седой. – Надеялся уболтают? Перематерят?
Седой к матерной речи относится не то чтобы неодобрительно – но предубеждение «о перерасходе» на этот счет имеет железное, многих перевербовал, доказывая собственную правоту. Один лишь Леха категорически неисправим, да и Казак частенько срывается, огорчая Седого.
- Мат в разговорной речи – профанация, дешевка, - в который раз втолковывает Седой – зачитывает свою лекцию, воспитывает, учит непутевых - Таких людей сразу рассматриваю, как очень дешевых, когда-то в детстве подсевших «на понты» и не сумевших соскочить. Мат – это некое секретное оружие русского человека, другим это не дано понять и освоить. Это как некое «кий-яй!» японского каратиста. Только для экстремальных ситуаций, либо для сброса напряжения (после стресса), как обезболивающее, если нет иных средств, либо для придания резервных сил. Мат - это когда удержать плиту, придавившую напарника, либо для атаки, безнадежного броска – тогда он поможет. Но если материшься постоянно, резерв не включится. Матерящийся без повода - дешевое тело с дешевым духом!.. И не надо вдумчиво. Мат – это духовное, это «само собой». Нельзя размениваться в обиходе. Трепло ходячее! – говорит Седой и строго смотрит на Леху. - Я с того времени, когда за матерное слово из троллейбусов выставляли – и ни какие-то там дружинники, а сами пассажиры. Сегодня это явление уже не лечится – некому, трусоват стал народ, закуклился на собственное «я». Вот Казак, казалось бы «сходил к хозяину», а не выучился… Вернее - недоучился! А там-то мог понять цену словам, научиться говорить неторопливо, вдумчиво…
- Седой! Есть в тебе все же что-то северное… На хер моржовый похож! – уверяет Петька…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел)
«…Анализ военных действий второй мировой войны обнаружил, что командный состав союзных войск, как правило, быстрее принимал решения и отдавал команды, чем японцы. Данная закономерность обуславливается тем, что средняя длина слова у англоязычных народов составляет 5,2 символа, когда у японцев 10,8, из-за чего на отдачу приказа уходит на 56% меньше времени. В бою этот фактор имел немаловажную роль, иногда решающую.
Проведенный одновременно анализ русской речи показал, что длина русского слова составляет в среднем 7,2 символа, однако в критических ситуациях русские переходят на ненормативную лексику, где длина слов способна сокращаться более чем вдвое - до 3,4, при этом некоторые словосочетания и даже фразы заменяются одним таким словом. Так например, фраза: «Шестнадцатый, я вам приказываю немедленно уничтожить вражеский танк, который продвигается в сторону наших позиций» превращается в следующую: «Пуд! - Е…ни этого х…я!»
Одновременно выявлено, что в других ситуациях значение «х…й» может обозначить вовсе не танк. То, что русские при этом прекрасно понимают друг друга, должно быть, выработано особым укладом жизни и происходит едва ли не на интуитивном уровне.
По приведенным причинам перехват оперативных разговоров русских периода ведения боевых действий не может считаться целесообразным – их дешифровка займет слишком много времени и, весьма вероятно, окажется неточной…»
(конец вводных)
--------
- То есть, с матерной точки зрения мы вполне готовы? – переспрашивает кто-то.
Седой ругается.
После «дела», но скорее отсутствия его жестких разборов, никак не успокоить Петьку – вдруг, ни с того ни с сего, снова завелся: взялся расстраиваться, что никого не убил. И тогда Седой – человек сердобольный, считающий, что в ответе за всякое самочувствие, Петьке-Казаку – бойцу в иные моменты жизни на голову контуженному (это как в прямом, так и в переносном смысле), принимается обкладывать неугомонную голову глиной, размочив ее хлебным квасом. И не только к голове, также и к плечам – белая глина снимает жар, а Петька явно «горит» - снова и снова переживает, но уже не так яро:
- Он на меня с ножиком, понимаешь?
Сергей-Извилина, человек во всякую чертовщину не верящий, смотрит на вымазанного глиной Казака, которому явно, прямо-таки на глазах легчает, и вспоминает, как еще совсем молодым, в свою первую командировку (должно быть от воды) подцепил в Кампучии дурную лихорадку, которая взялась его ломать с такой регулярностью, что хоть выставляй по нему боевое расписание. Очень переживал, что всех подводит, тогда Седой взялся его лечить. Достал где-то яйцо куриное, пробил в нем отверстие меньше копеечной монеты. Вылил содержимое на землю (Извилина до сих пор помнит, как кхмер, что стоял рядом только горестно взмахнул руками) аккуратно отделил от скорлупы оттонок – внутреннюю пленку, да так ловко, что не порвал и получился мешочек. Натянул его, Серегин, мизинец левой руки и чрезвычайно осторожно (чтобы не прорвать, не повредить) легонько забинтовал. Сразу же предупредил: когда начнется приступ, будет больно. И действительно, вместо приступа малярии начались сильнейшие боли в мизинце, будто кто-то неугомонный взялся тискать его плоскогубцами, а потом обрабатывать на наковальне. Когда боли прошли, Седой заставил сунуть мизинец в воду, и прямо в ней снял оттонок. Еще сказал, что если есть у Извилины враг, хорошо бы сделать так, чтобы он эту воду выпил.
Извилина, как сейчас слышит его голос:
- Ну так что, есть у тебя враг, которому эту лихоманку желал бы передать?
- Нет.
- И ладно!
Тут же выплеснул воду на землю и ногой нагреб сверху пыли, задумчиво посмотрел на кружку, а потом, вдруг, на глазах Сереги с размаху забросил ее в зеленку. Подморгнул:
- Пусть будет ловушка на дурака!
После этого ни одна лихорадка к Сереге-Извилине не цеплялась, даже когда находился в самых гнилых местах, где в иные сезоны и местных косило едва ли не каждого.
Седой… Или же Лёня-Седой, он же - Лёня Белый, Лёня-Снег, Пустынник, Сахара, Беляк, Русак… Почти все прозвища по масти его – по белой гриве, раньше короткой, теперь разросшейся, густой и пышной, без малейших признаков облысения. Бывало, что на отдельную операцию давалось имя, а потом было приказано его забыть. Самое простое давать по внешним характеристикам. Но не так прост Седой, есть и него и другие прозвища: Кощей, Шаман, Знахарь, Иудей… Хотя и вышел из команды, комиссовался вчистую (по ранению), получил инвалидность и отправился умирать на природу; туда, где можно половить окуньков, бродить по лесу и спать на сене, но тут… то ли постулаты ошиблись, то ли природа была такая, что вписала в себя и уже не хотела отпускать, но проходил год за годом, а Седой все не умирал. И друзья, давшие обещание навещать его при малейшей возможности, к этому времени окончательно сплотившиеся в группу не по приказу, а по каким-то еще неясным мотивам, приезжали, проведывали когда в разнобой, но уж раз в год, на то общее «день рождения», которым были обязаны Седому, собирались вместе. Тогда и сложилось все - само по себе, за банными ли разговорами, с хитрой ли подачи Извилины, но Седой постепенно вышел в своеобразные зампотылу, а его хозяйство превратилось в общую базу, где он выступал смотрителем.
Первый день – время общих разговоров, отдыха, обязательной бани, а уж потом месяц или два: занятия по расписанию, составленному Седым и утвержденному Командиром-Георгием. Седой в учебных разведвыходах больше не участвует – не тот возраст, обеспечивает пайком, а когда возвращаются - горячим, постирушку организовывает и баню. На равных участвует в разборах, выступая вроде третейского судьи. Но больше славится как лекарь.
Георгий, хотя и проучился несколько лет на медицинском, к шаманским знаниям Седого относится очень почтительно. Сам после дурного контракта мочился кровью, но приехал к Седому, и тот лечил его по старинке: рубил дубовый лист, выжимал сок, а кроме этого заставлял пить такое, что лишь взрослому невпечатлительному мужику можно, да и то, если не брезглив, да «видал виды». И опять же - сам ли это организм справился, но вылечил.
Среди групп прошел слушок, что тот самый безнадежный Седой, которого еще сколько-то лет назад списали вчистую, и давно должны были бы схоронить, теперь здоров как бык: самодурью вылечился, да и остальных на ноги ставит – тех, от кого врачи отказываются. И потянулись с тем, да этим, а еще и такими болячками, о которых заявить побаивались, чтобы не списали, не комиссовали почем зря. Всякого разного при чужом климате подхватываешь, иногда и стыдную болезнь, очень экзотическую, которой в русском языке названия нет – даже матерного. Особо же частили перед ежегодной врачебно-летной комиссией. Для них – спецов по «Першингам» - другой так и не удумали. Словно все они – пилоты-истребители многоразового использования, а вовсе не наземные «камикадзе», как по факту получается. Шансы дело сделать – есть, шансы уцелеть после дела – мизерные. Комиссия эта, была всякий раз чужой, не подкормленной – въедливой, порядком народа вывела «за штат». А группа Седого держалась – не один эскулап ничего такого найти не мог, чтобы придраться. Рецепт был простой – за две недели до осмотра Седой увозил всех в лес – заставлял пить только ключевую воду, да отвары, которые каждому подбирал свой. Перед этим пристально смотрел в глаза – искал крапины, пятна и, найдя, словно чувствовал - знал кому что надо жрать, а чего избегать…
Откуда-то, словно сами собой вспоминаются наговоры. Всякий наговор хорош, в который всей душой веришь. Твоя вера - человеку помощь, потому как его собственную веру укрепляет. Отнюдь не смысл слова в наговоре значение имеет, а его музыка и первое тайное значение. То, что сам раскрываешь или в него вкладываешь. Вера лечит, она в себе несет выздоровление. Два главных человечьих лекарства – вера и надежда. Без них, если сдался, уже ничто не поможет. Вера и надежда в словах заключены, в правильном их подборе и музыке к ним – доброте душевной. Хоть ругательскими словами рецепт замешивай, хоть обзывай по всякому, но с добротой, с душой светлой, с желаниями чистыми, тогда человек выздоровеет. А говори самые добрые по значению слова, но со злобой на сердце, с собственной желчью, и при любых лекарствах получится обратное…
До вечера еще далеко, потому Седой предлагает протопить баню по второму кругу, на этот раз и одной закладки должно хватить - баня еще теплая. А пока можно перейти в дом, отдохнуть на лавках... Но все отказываются. То есть, за протопку бани все - «за», а вот куда-то перебираться, когда так хорошо – на кой? Можно здесь поваляться – вздремнуть, и даже на траве возле бани вполне удобно.
Когда-то Седой требовал, чтобы хоть на пару дней, но если не в дальней командировке, как хошь, но если его уважают, обязательно должны вырываться к нему на Аграфену, попариться особыми вениками. Хотя и посмеивались про себя над этими причудами, но съезжались к Седому как раз к этому дню – отметить свой второй день рождения, а заодно и, раз уж так вышло, и Аграфену-купальницу, 6 июля, когда всякий русский человек, держащийся традиций, должен обязательно попариться в бане и непременно свежими вениками, сломленными в тот же день: в каждом должно быть по ветке от березы, липы, ивы, черемухи, ольхи, смородины, калины, рябины и по цвету разных трав.
Любит русский человек праздники. Когда их нет - выдумывает, либо находит подходящий случай, чтобы простой день стал праздником. Жизнь полна случаев…
Седой обладает той же самой, что и Казак, «детской» привычкой шевелить тыльной стороной кисти нос: теперь уже порядочную угрястую картофелину, с тонкими красными и синими прожилками, что выступают под кожей затейливой паутиной – казалось бы, верный признак, что его хозяин не только не чурается, а пожалуй, что и изрядно грешит спиртным. Но только не в этом случае, здесь природа допустила какую-то ошибку, и даже сам Шерлок Холмс пришел бы к неправильным выводам. Не потребляет Седой. Едва ли не вовсе! Но вот поиграть в пьющего, при случае, любит, грешит, к восторгу тех, кто знает его хорошо, достиг здесь вершин актерского мастерства - Станиславский отдыхает!
Старой кости сугрева нет. Седой иной раз так парится, здоровяки, сомлев, сползают под лавки на пол, прося плеснуть на них колодезной. Войлочный колпак на уши, чтобы не «оплавились» - это да, но рукавицы не признает – собственные руки, что у стеклодува, никакого жара не чувствуют. Иной раз то, что слишком жарко, определяет по запаху паленого волоса – он первый дает знать.
Седой подкладывает березовых чурок, раздувает, открывает душник, приоткрывает дверину, подперев кочергой, чтобы дым выходил на обе стороны, и предупреждает, чтобы кроме него не лазили – можно с непривычки нахвататься дымных горестей, да не пили больше – баня для трезвых, и даже, от соблазна, убирает все бутылки, кроме той с которой возился Извилина. Все уже, как принято говорить в этих местах – «читые», не по одному разу окунулись в реку, а тут (прямо от бани) в воде бьют ключи, такое, кого хочешь, на ноги поставит. Еще понимают, что предстоит серьезный разговор. Не под вино…
Вечные конкуренты: Мишка – штатный пулеметчик, по прозвищу «Беспредел» (он же «Третий номер») и номер «Второй» - Сашка-Снайпер, в самом деле – снайпер, под известным среди подразделений прозвищем «Гвоздь», не только за умение забивать гвозди пулей – «центровые» Командира, который держит их при себе в качестве дальней огневой поддержки группы, ее главные козыри, на случай, если что-то пойдет не так, взяв из под ската крыши бани ореховые удочки, идут соревноваться, кто больше настебает рыбы, пока всех снова не призовут париться. Сам «Командир» - «Первый номер», предоставляя всему идти собственным чередом, дремлет, подложив веник под голову. Остальные спорят.
- Кто кого обловит? Опять Сашка Мишу обставит?
- Александр Михаила обловит, - подтверждает Седой (а это значит, что так и будет).
- Почему?
- Потому как он званием старше! – острит Замполит.
- Он ростом меньше и удочку взял правильную, - сердится Седой. И больше не объясняет, будто с этого все понятно.
- То-то! Размер завсегда имеет значение! – радуется Петька-Казак, и тут же принимается рассказывать, как после «Сербской» решил прогуляться и, бегая от злых венгров (бывают же такие больные на голову полицейские!), забрел в Австрию и там долго питался только рыбой. Хвалил рыбу и австрийские законы. В одном месте «докопались» – спросили документы, а Казак им сразу же про то, что они – скрытые фашисты, что это они его преследуют по расовым мотивам, что он «есть еврейский индус путешествующий». Про индуса они даже не дослушали - так напугались за «фашистов», документы забыли спросить, сразу же стали предлагать – чего бы ему доброго сделать, не нуждается ли в чем? Казак к тому времени действительно так загорел и обветрился, что мог и за африканца сойти, только уже линялого, потасканного, как большинство европейских.
- Ну, ты и дока, однако… Точно из казаков? – с подозрением косится Леха. - Однако, бздец Европе, если Турция в нее войдет! – мрачнеет он. – Эти быстро перехватят, что на этом деле можно зарабатывать. А если в Турции свои национальные евреи есть, если и они туда хлынут – полный трындец будет.
- Я, может быть, тоже еврей! – с вызовом говорит Петька. – На бздец Европе готовили? Вот и приближаю!
- Ты, если и еврей, то еврей правильный - русский еврей – тебе за Россию больно, и воюешь ты не ради того, чтобы мошну свою набить, - говорит Замполит.
И, словно на всякий случай, вглядывается пристально. Петька под его взглядом задирает подбородок – поворачиваться так и этак.
- Какой ты еврей! – отмахивается словно от надоедливой мухи Леха. – Евреев на Руси не по носам меряют, а по поступкам. Поступки твои не жидовские, а даже наоборот - значит, русский ты! И не мельтеши!
- Действительно, - принимается урезонивать Седой. - По-русски более или менее изъясняешься? За Державу обидно? Русский! Зачем в евреи хочешь записаться?
- Они – умные!
- Они – хитрые! – взрывается Лешка. – Извилину спроси! Ум и хитрость две разные категории. Вернее, хитрость – это категория, а ум… Или наоборот? Не помню. Извилина проясни вопрос!
- Не могу, - честно говорит Сергей-Извилина, - вы же пьяные - на Москву сорветесь. Догоняй потом, урезонивай…
- Действительно, - говорит Георгий, - о евреях только по трезвому. Завязывайте! Язва будет. Стол хороший, зачем к столу то, что не переваривается?
Сергей-Извилина думает свое. Обычные собственные несвоевременные мысли. Что, когда раздавали последние роли, такое понятие как «русский» уже находилось в склонении, причем так давно, что стало прилагательным и, скорее, не ответом на вопрос – «кто?», не национальностью, а ответом на вопрос – «какой?» - дающем характеристику «предмета». Все нации «существительные», а вот русский к ним – «прилагательное». Историческое «жид», существующее и знакомое множеству племен, со временем получившее определенную окраску-характеристику, уже в современном теперешнем мире, по настойчивому требованию самих носителей, пришлось менять на более благозвучное покуда еще незапятнанное - «еврей». «Русский» же, стараниями новейших администраторов, на неблагозвучное обезличенное – «россияне». Словно новый лист бумаги, на котором можно нарисовать любые каракули. «Россияне»! Слово-то какое мерзкое, словно памятник Ельцину. Какие мы? - Русские! По-прежнему русские… В какой бы стране мира не были, как бы не разрывали, но тут… - русский казах, русский осетин, русский грузин, русский узбек, русский татарин и сотни-сотни людей от всяких народностей, кровь от плоти впитавших в себя идею «русскости», которая, в общем-то идеей не считалась, кроме того, что все должны жить в мире и согласии, а справедливость должна отмеряться всем вровень… Менялись теории, среди которых была и такая, что русским вроде как самой судьбой предназначено служить «совестью народов». Роль не самая лучшая и уж точно неблагодарная. Запад осуществляет походы на совесть, Восток не желает ее признавать… Совесть предназначено держать впроголодь, на задворках, лучше живется, когда ее вовсе нет. Походы на собственную совесть регулярны, стремление загнать ее в угол постоянно - забить в самые потемки, закрепостить ее, связать налогом – откупными… С такой ролью долго не живут, надрываются на ней - актер, постоянно играющий одну роль, настолько вживается в нее, что не видит вне ее собственного существования. Новыми сценаристами совесть предназначена принесению в жертву, ее по всем правилам разворачивают головой на восток, вяжут условиями, укладывают, чтобы пустить кровь из горла… С перерезанным горлом уже не орут ни «Ура!», ни «Ратуй!», при которых пробитое тело рефлекторно бросается в атаку, попутно обрывая присосавшихся к ранам паразитов… «Мы – русские! - какой восторг!» Давно ли так было? У евреев собственная роль. Была ли она некогда навязана сценарием под названием «Талмуд», но роль эта тоже незавидна. Евреям только кажется, что весь мир завидует им, но мало ли земля видела самообманов? Мир смертельно устал от еврейства, хотя и не в состоянии его с себя стряхнуть… Человеку следует время от времени задаваться таким вопросом – хочет ли он прожить жизнь заново? По иному? Всякой нации следует задаваться тем же самым вопросом, поскольку это вопрос всех вопросов – достойно ли она прожила жизнь свою?..
- По трезвому опять спросим про Петькин нос! – не удерживается Леха.
Петька-Казак на подначку не клюет и снова принимается хвалить рыбалку в Австрии: что речки там, в горах, такие же прозрачные и даже похолоднее, а форель можно поймать в любой проточной луже.
- А еще можно ловить в городе. Там есть такие маленькие городки, почти через каждый речушка протекает. Я там средь бела дня в центре города «по Чехову» ловил – на пиво!
Тут озадачивается даже привычный ко всякому Извилина.
- Классиков читать надо! – назидательно говорит Петька-Казак. - Там прямые указания. Первым делом ищешь – где бы свинтить гайку, тут можно прямо с рельсов, но где их там найдешь, это не у нас дома – рельсы в Европах редкость, потому лично я рекомендую парковые скамейки. Но тут уже придется свинтить не меньше, чем пару штук – понятно для веса. Лесочку на баночку, крючок – на него кусочек сыра – это самое то!
- На сыр бы и я клюнул! – говорит Миша-Беспредел причмокивая.
- Стоишь себе на мостике, на перила с баночкой опираешься – будто бы прихлебываешь, потом выбираешь момент, мизинец с гайками разжимаешь - пошелестели… Они там, эти форелины, под каждым пешеходным мостиком, как бульдоги раскормленные, сразу хватают - здоровые! С одной штуки два кило отборного краснорыбьего диетического мяса. Раз – и в сумке! И опять, вроде бы пивко потягиваешь, да лесочку на банку сматываешь. Хоть сколько народа – фиг кто заметит! Одно слово – бюргеры.
- Ну и хрена тебя туда занесло? – удивляется Лешка-Замполит. - Это же не к дому, а совсем в другую сторону!
- Я же говорю – из-за венгров!
- А венгры причем? Они тоже не с той стороны!
- А венгры из-за французов! – говорит Казак, окончательно всех запутывая.
Леха жалеет, что в бане у Седого вроде бы все есть, только вот карты нет, чтобы кое-кого носом в нее натыкать, что хорошо бы сунуть Казаку в руки карандаш, чтобы он линию своего маршрута нарисовал, но что он, Леха, точно знает, так это то, что Францию сюда невозможно подвязать, даже если Казак путешествовал в состоянии чернейшего запоя.
- А Франция – это когда нам голубых навязали! – заявляет Казак.
Леха в сердцах плюется. Седой отвешивает ему несильного подзатыльника, потому как плевать в бане – большой грех. Банный не простит!
- Точно-точно, - подтверждает Казак. – Не будь я сам «черный банщик»!
Последняя шутка только для посвященных.
- «Голубых», если по грубому отсчету, навязали в 1996 году, а вот когда хорваты стали войну проигрывать, в 1999 штатовцы вмешались - обомбили все. Но опять получилось не так, как хвалились. По ходу, сербы их хваленые «Стелс» стали в унитаз спускать, заставили снять «на доработку», тогда-то ООН вошел в игру по самой полной, - говорит Извилина и поясняет специально для Лехи: – «Голубые» - это он про голубые каски!
- Точно-точно! – восклицает Петька. - Еще те уродцы! Снайпер с той стороны нашего добровольца подранил, так французский офицер, что со своим взводом назначен был миролюбие поддерживать, запретил его в госпиталь на вертолете - мол, это есть бандит, террорист, и в общем-то одним словом – русский! Мы на своем джипе ни за что бы не довезли – у него в живот было ранение - там дороги хуже наших. Тут как раз раненый серб умер, так сербы – молодцы! - подсуетились, французу сказали, что это «русский» умер, голову бинтами замотали и под сербским именем отправили. Джурич того серба звали. Сашка – случай будет – свечку поставь! Ты знаешь, как правильно… Какой там у нас с сербами общий святой?
- Георгий!
- Смотри-ка, и Командира так зовут!
- Он воинский святой, - говорит Сашка.
- Командир? – изумляется Петька.
- Тьфу! Прости, господи…
- Угу… Понял… Я француза не убил – не хотелось на сербов неприятностей навешивать, только морду расквасил малёхо, как уходить пришлось. Так вони случилось, словно с какого-то генерала! Вот отсюда и круголя. Потому как, только дурак пойдет той стороной, где его дожидаются. А когда в Австрию попал, даже обрадовался. Давно мне тот самый Суворовский «Чертов Мост» хотелось посмотреть – сто против одного, что кто-то из моей родни его штурмовал! Только австрияки там настолько тупые, настолько… - сколько не допрашивал - показать не смогли!
- Это не те Альпы! – неуверенно говорит Леха.
- Как не те? – искренне удивляется Петька-Казак, незаметно подморгнув Извилине.
- Тебе итальянские Альпы были нужны.
- Матка боська - холера ясна! – изумляется Казак. - Следующий раз в Сербию пойду другим маршрутом!
«Пятый» - Сергей, по прозвищу Извилина, знает, что следующего раза не будет, смотрит на Петьку-Казака и думает о том, что религии оживляют мучениками. Чем больше мучеников, тем живее религия. Всякая нация имеет свой собственный градус крепкости. Крепкость нации (учения, религии, системы) определяется тем – сколько ты готов за нее отдать, чем за ее торжество готов заплатить. Но всякая нация хранится в открытой посуде, выдыхается, ее градус надо поддерживать. Недаром всячески навязывается, что русским нечем козырять более поздним, чем Великая Отечественная, но и ту, не дождавшись, пока умрут последние ее свидетели, мажут грязью, перевирают. Замалчиваются проявление героизма и самоотрешенности в Чеченских войнах, Афганской и, тем более, добровольцев в Югославии. И это не имеет отношение к проблеме стыда - телевидение без всякого стеснения продает всяческий товар… Опустили градус, следя, чтобы не заквасилось нечто новое на этих «подконтрольных территориях», чтобы общность свою не ощутили...
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
12 апреля 1993-го десяток русских добровольцев и несколько сербов, защищая ключевую высоту Заглавак, выдержали серию атак мусульман. В пелене снежной бури озверевшие от крови и близости победы моджахеды неоднократно бросались на позиции русских. Бой длился четыре часа. Обороняясь в полуокружении, добровольцы понесли свои самые тяжелые, в рамках одного боя, потери: трое бойцов было убито и еще трое получили тяжелые ранения. Впоследствии мусульмане признали гибель в ходе боя более семидесяти своих бойцов, в том числе командира бригады. Около сотни "турок" получили ранения. По меркам той войны такие потери ударных подразделений считались серьезными. Как признают сербы, именно русским принадлежит заслуга в том, что Вишеград сейчас не в руках мусульман. Всего в Вишеграде сейчас девять могил русских добровольцев, одна из улиц города носит имя Козачка - она названа в честь казаков, воевавших там в 1993 году.
(конец вводных)
--------
- А что, во времени точно путешествовать нельзя?
- Нет. Пока нет.
- Жаль. У меня на одной станции счет не закрыт, - вздыхает Петька-Казак, чей ломаный когда-то нос сросся неправильно и стал с кривинкой.
Есть люди, для которых возраст, когда жизнь нисколько не важнее достоинства, так и не проходит. И ради него можно положить на весы шальной удачи собственную жизнь…
ПЕТЬКА – 60-е
- Порох надо! – говорит отец – Петров старший и смотрит на младшего.
…На сельском дворе работа каждодневная, неостановочная. Это также естественно, как дышать. Еще и на «барщину» ходи! – изредка подшучивает старший Петров, называя «барщиной» колхоз - бестолковое для этих мест хозяйствование, где постоянный неурожай, и выжить способны только редкие хутора, разбросанные по «хлебным» местам – угодьям.
Колхоз «Рассвет» из отстающих – денег не платит нисколько, по трудодням выделяет немолотое зерно (и того мало) – мели сам себе. Но как-то справляются, даже привыкли.
Без «приварка» не выживешь. К соседям приходил агент, описывал хозяйство. Забрал ручную швейную машинку. Пропал «приварок»…
С каждого хозяйства по налоговому сбору положено сдавать сколько-то яиц, даже если не держишь кур, шерсть, не имея овец, молоко, а сверх этого специальный государственный налог деньгами, и еще (это непременно) свиную кожу – должно быть, в армию.
Отец едва не пошел на вторую отсидку, когда чуть было не «доказали», что он порося зарезал, а кожу с него не снял, не сдал. Но двоюродный брат в городе выручил – тут же зарезал своего недомерка и привез кожу.
Крестьянство, подрастерявшее уверенность в двадцатые, а остатки воли в тридцатые, выкобельство власти сносило покорно, как всякое иго. Когда-то дед, а потом и отец, пытались ставить заставы всякой новой глупости, что вроде настырной бабы, выставленой в двери, лезет в окно. Но деду это аукнулось по полной, а отцу сошло – подвалила война.
- Дурное время, дурное, - говорил дед меж двумя отсидками. – Бабы подстать ему – на горло берут. А потом обежаются, что не то взяли. Горластые времена. Песенные, только песни не те. Смысл вроде свой, а слова чужие, с чужих слов поются…
Лихо не ходит тихо. За ним вопли, и считай, что повезло - осталось чем вопить, не укоротили. В начале пятидесятых вышли послабления, ожидали новых, поговаривали, что разрешат иметь паспорта…
По лесу меж болот и озер «по-умному» разбросаны хутора. Непременно у чистой воды – ключа, чтобы лесная поляна для выпаса, рядом огород, защищенный лесом и озерком. Всякий хутор ставился на реке или лепится к озеру. Лучше, если с одного бока река, и тут же озерко, соединенное протокой – ручьем. Хорошая земля к огороду – кол воткнешь – зацветет. Озерок заморозки оттягивает, те утренние, что случаются здесь едва ли не до середины июня, в реке вода кристально чистая, по ней же куда хочешь добраться можно, срезать много быстрее получается, чем дорогами, обходящими вкруговую распадки, болотца и такие же озерки. Опять же и рыба…
В войну сожгли, после войны отстроились, правда, уже не все.
Старший Петров в родные места вернулся поздно. Сразу же женился, взяв женщину, как и он, в возрасте, и тут же состряпал младшего Петрова.
Отец Петрова Младшего успел захватить войну: последние ее два года, частью прослужил в полковой разведке, частью (уже в самый конец войны) в штрафбате. Сказались наследственные сложности с чинопочитанием, передавшиеся от деда. Потом дослуживал на Чукотке, где, волею Сталина и государственной необходимостью, была сосредоточена целая армия отчаянных людей с биографиями. С приказом, если американцы начнут бомбить ядерным Москву и Ленинград, самостоятельно, не дожидаясь никаких дополнительных указаний, перебираться на Аляску, оттуда канадским побережьем, не ввязываясь в затяжные, обтекать заслоны, идти громить северную часть Штатов, их промышленную зону, сеять там смерть и разрушения.
Поели, как рассказывал, у себя на севере всех олешек, и только тогда вернулся домой. В общем, Петров младший появился на свет, когда отец был уже немолодой – сороковник разменял.
В те же, начало пятидесятых, один из последних восстанавливал свое хозяйство, разобрав сгоревшее, рубил новую хату светлыми ночами - не венец, так хоть бревнышко накидывал, случалось, тут же и засыпал с топором в руке… А с утра до вечера с тем же топором на скотнике – спешно крыши ставили под телятники. Ожидалось, что мясомолочное хозяйство здесь будет, разведут коров, да телят. То, что кормов на такое в этих местах не хватит, кругом неудобицы, косилка не пройдет, а вручную на такое хозяйство не выкосишь, никого не спрашивали.
Только начали жить, дождались нового. Сокращения личных приусадебных хозяйств. Вынуждали собственных коров не держать, а если больше одной, то уже рассматривалось едва ли как районное ЧП. Создавали комиссию, допрашивали: где берет траву под сенокос? Ворует? Обкашивать лесные поляны и запущенные неудобицы запрещали – пусть хоть на корню сгниет! - спускали наряд: сперва накосить-насушить столько-то тонн сена на колхоз, потом разрешать на себя... В один покос не проживешь, ломали и вязали на зиму веники – подкармливать скотину. Места дождливые. Не успел ухватить сенца – сгноил. Самому же, на свое хозяйство – плохонькую коровенку, словно назло, выделяли места до которых топать и топать. В общем, не один сломался, сжег себя на этой работе. Старший Петров чернел лицом, и изнутри его словно что-то палило, пекло - есть мог только хлеб и простоквашу. Иногда говорил, словно убеждал самого себя:
- Горе – когда зимой в лохмотьях, беда – когда нагишом, а это всего лишь неприятности…
Тут новая беда подкосила. Выполняя Хрущевский приказ «Об укрупнении», все хозяйства хуторов и маленьких деревень принялись рушить и свозить в «центральные усадьбы», выделяя под огород кусок пустой земли. К тем, кто не желал, всячески оттягивал неизбежное в надежде, что обойдется, приезжали на тракторе – цепляли и обваливали крышу… От своих отстреливаться не будешь, те тоже подневольные – спущен наряд – попробуй, не подчинись!
Старший Петров общей участи не избежал. Единственное, уговорил, что переедет не в новую спланированную Центральную Усадьбу, куда пальцем тыркнула чья-то равнодушная чиновничья душа, где сплошной песок, ни озера, ни реки, ни даже родника, а чтобы добраться до воды, надо рыть колодцы – дело в этих местах небывалое, а деревеньку под названием Новая Толчея - она в планах на ликвидацию не стояла, хотя домов осталось мало. До войны деревня была на тридцать с лишним дворов, но только пять восстановилось. Не в том дело, что немцы сожгли, а в том – восстанавливать было некому, повыбило мужиков. Иные же, вернувшись, мельком глянув на порушенное, рассосались по родне, другие, подписав контракт, в спешно сколачиваемые бараки при заводах и огромных стройках… Но деревня Толчея по картам и документам числилась еще как крупная. По вросшим угловым камням можно было разобрать – жили широко, не теснились один к одному, а разбросом вдоль реки, тут и поля, за рекой – бор и все озера.
Всем деревня не выйдет: вода близко, так лес далеко, лес от двора, так магазин в другой деревне, магазин под боком, так по пьяному делу окна бьют, управа колхозная здесь же – всем пьяницам указ, так с глаз не спрячешь сколько накосил, сколько в собственном огороде времени провел, а не в колхозном скотнике, где и заведующий – скотина…
Старший Петров предпочел деревню малую, едва ли не хутор, только без общей ограды и полоской протянувшийся вдоль плохонькой непроезжей дороги с которой едва-едва видны огороды прилепившиеся к реке. Зато с огорода всякий чин на дороге, что прыщ на неудобном месте - сразу же зудит, можно, если что, и в реку отшагнуть…
Младшему Петрову на новом месте не так нравится, как там, где прежде, где боровики прямо у хаты росли. Здесь, чтобы в нормальный лес попасть, надо через речку ходить. Речка та же самая, только странность находил – здесь ниже по течению, а мельче, в школе на «Природоведении» учили, что должно быть наоборот. Рыба тоже мельче, хоть и клюет, как оглашенная, но надоедает. Ребятня тоже как оглашенная, заводные по пустякам, но приняли за своего - Петровы, если разобраться, всякому родня. До войны много Петровых было…
- Надо ружье от дяди Ермолая привезти, он свое ружье отдает, как и обещался - двустволку.
Этого давно ждали. Двоюродный брат отца на богатой работе, и охотничий билет у него есть. Давно грозился новое ружье купить, деньги на него собирал, а как купит, обещался старое свое ружье отдать. Значит, купил…
Двустволка без регистрации. К ней концов не найти. Она и войну между стенок пряталась, и, может, в гражданскую – это еще раньше. Хорошая двустволка, тульская, старой работы.
- Привезти надо. Не отнимут? Сейчас шалят…
- Не отнимут, - говорит младший Петров.
- Романа возьми. Он малец здоровый.
Ромка погодок младшего Петрова, хотя по нему не скажешь. Очень здоровый – кровь с молоком. Девчонки заглядываются, но в этом деле он теленок. Младший Петров не теленок, но на него не заглядываются. Ромка бортовую телегу поднимает на спор. Заберется под середку, плечами поднимет – все четыре колеса отрываются – и сколько-то шагов с ней проходит, семеня ногами.
Свое ружье совсем плохое стало. Приклад треснул, проклеен, но это ненадежно. Старший Петров сушит ореховую чурку на новый приклад, но не успеет к началу сезона – это понятно. Под приклад надо год сушить, а лучше два, потом вырезать. Приклад треснул из-за младшего Петрова. Прошлой осенью пришлось ружье утопить, а потом егеря с помощником уводить с того места. Самому же в болоте прятаться по самые уши, и это в октябре. Другой бы окочурился, только Петровых никакая лихоманка не берет. Младший умеет себя на тепло заговаривать, и отец умеет кровь мыслью разгонять. Этот секрет семейный – из поколения в поколение передается. Только вот ружье не устояло – приклад треснул.
Петровы лосей и кабанов бьют только в упор. Не брезгуют, если надо, зарыться под болотный мох, и терпеть там все неудобства - тут лишь бы капсюль не отсырел. Все это по двум причинам - прежде надо лося тщательно осмотреть – подходит ли, нажрал ли бока? Вторая – ружье и заряд. Цена ружью – 16 рублей, эта цена на нем выбита. На эту цену и стреляет - не лучше. Еще и патрон… Получается, что лося надо брать только наверняка, едва ли не вплотную. Из-за этого с лосем приходится так угадывать, чтобы он сам на тебя вышел. Иногда и озадачить, чтобы повернулся, как надо – под выстрел. С кабанами проще – они, хоть и пугливее, но глупее. К ним Петровы ползают – по-пластунски. Иногда ползти надо далеко и долго, от этого они сами становятся как те кабаны…
Шкуры и кости обязательно закопать, а поверх навалить хвороста, чтобы лисы не добрались. Младшему жалко закапывать рога. Иногда… такие огромные! Но старший говорит, что с рогами «спалишься».
Своего первого лося Младший Петров взял в четырнадцать. Был хмельным от такой удачи.
Бьют с октября по ноябрь. На одного лося два кабана. Косуль Петровы не трогают, с них мяса как с овцы. Печка с утра топится и к ночи протапливается – мамка тушенку делает. Чугуны стоят – мясо «доходит». Потом эту тушенку меняют на все, что в хозяйстве надо. Мясо лося волокнистое, сухое, невкусное, колом может в горле стать, потому его надо обязательно перекладывать кабаниной, когда тушишь. На одного лося два кабана получается в самый раз. То на то. Мамка делает тушенку в печке, в огромных чугунах, и закладывает ее в горшки и стеклянные банки – во все, что есть из посуды. Надо плотно распихать, жиром залить, лист вощеного пергамента, и бечевкой… С кабанины жира не натопишь, для жира собственного борова картохой раскармливают и хряпой, которую младший Петров мешками носит - быстренько, с самого утра, наламывает жирного болотного «дедовника», благо, ходить далеко не надо. Потом также быстренько сечкой в корыте нарубит мелко и свободен…
Заказник огромный, но это не заповедник, где совсем охота запрещена. В заказнике постреливают те, кому можно. Получается, что местным нельзя, а можно только приезжим. Какие из этих приезжих охотники, младший Петров видел хотя бы по прошлой зиме – мимо их хаты тот самый трактор и проезжал: лист железа за собой тащил, на котором убитый охотник. Должно быть, на этом листе думали лося тащить. Пусть и в самых высоких чинах, как рассказывают про них, но какие это охотники, если самих себя стреляют? Что это за охота?…
Дома решают, что за ружьем надо не в воскресенье, не в базарный день – народа много, и милиция смотрит. Заметят - не то торчит – попросят показать. В этих местах, бывает, «шмайссеры» торгуют, много всего по болотам осталось. Младший Петров даже знает, где танк увяз. Раньше, в его детстве, люк еще торчал - как-то ходили за грибами, на спор до него добрался и пританцовывал – «будил немцев» на страх девчонкам. Недавно смотрел – танка нет, совсем ушел, заплыл мхом поверх. Есть такие болота, даже верховые, которые не сохнут, а нарастают.
К обеду Ромка приходит, мать загружает в рюкзаки по четыре трехлитровых банки тушенки каждому, крестит и отправляет, пихая в плечи…
В городе все известно наперечет, первым делом тут же, в станционном магазине, пьют грушевый лимонад со сладкими коржами по шесть копеек штука. Потом прикупают, что просили – по деревенскому списку. Потом идут за ружьем.
Дядя Ермолай кроме ружья расщедривается на кожаный чехол, в который разбирают и кладут двустволку. Перед тем Младший Петров любовно щелкает курками, а на новое, центрального боя, дяди Ермолая ружье, даже не смотрит, что того чуточку обижает.
Но дядя Ермолай мужик не злостный - особенно когда выпьет - махнув рукой, сверх всего дарит магазинный набор для зарядки, да здоровенный кусок свинца, запачканого черной смолой – оболочку подземного кабеля, скрученного и сбитого в рогалик. В середину продета толстая бечева. Младший Петров примеряется и понимает, что этот «рогалик» нести Ромке. Дядя Ермолай, меж тем, отсыпает в спичечный коробок капсюлей и дает пять гильз. Это хорошо! У Петровых медные гильзы в раковинах. Некоторые настолько износились, что, случается, после выстрела вынимают только часть, а с другой приходилось повозиться – для этого всегда носят с собой гвоздь, изогнутый крюком на конце. Только пороха дядя Ермолай не дает ни сколько. Порох по билету, а дядя Ермолай всю родню снабжает. Охотник он, правда, никакой – утятник. Потому его жена мясу радуется. Младший Петров лишь просит (как мамка наказывала), при случае, банки вернуть - с банками вечная проблема…
Утрешним автобусом обратно. До света дремлют на кухонке, хотя им предлагают разослать на полу, отказываются – боятся проспать. С рассветом уходят тихонько, под храп хозяев.
Город другой - светло, но пусто. Пыльно и озноб пробирает за плечи. Август – ночи уже холодные. На станции тоже почти пусто. Только женщина с девочкой, и пьяненький мужичек заговаривается – пристает с вопросами и, не дождавшись ответа, новые задает. Увидев Ромку с младшим Петровым, радуется – тут же лезет с дурацкими предложениями, что-то вроде: «А кто из вас, мальцов, больше приемов знает, ну-ка подеритесь-ка!» Младший Петров невольно думает, что накаркает на них двоих неприятностей. Либо автобус не пойдет, либо чего хуже… Касса-то еще закрыта - ее открывают, когда первый автобус приходит с автобазы, он же и кассиршу привозит. Им с Ромкой не на первый нужно, а на тот, который вторым идет, он тоже ранний, потом пешком восемь километров – недалеко.
Мужичек все время выходит покурить, хлопая дверью на пружине, а когда возвращается, опять пристает.
Мельком заглядывает один в кепке, суетливыми глазами, с ходу, цепляет людей, вещи, тут же выходит. Потом заходят уже вдвоем – второй едва ли не полная его копия, такая же кепка, но на глазах, не отходя от двери шепчутся. Опять выходят. У Младшего Петрова под сердцем тоска. Неспроста это. Тут четверо входят - эти и еще новые, двое сразу же как бы расписанию – изучать, еще двое к Ромке – садятся с боков, начинают спрашивать про всякое – кто таков, да откуда. С ним говорят, а сами на Младшего Петрова смотрят, на его рюкзак. Он увязан накрепко, но видно – куском кожаный чехол торчит, ружейный чехол. - Надо было в мешковину замотать, - запоздало думает Младший Петров. Тут же, даже не заметил как рядом оказались, вторая пара к нему подсаживается. Молодые, но «прожженные», дышат утренним перегаром. Что говорят Ромке, младший Петров больше не слышит. Но ему несут обычную в таких случаях словесную хворь - лабуду, про то, что попали в сложное положение и поделиться бы не мешает, «по-дружески», копейками…
Младший Петров говорит то, что положено в таких случаях – лишних нет, только на билет осталось. Спрашивают – а что есть?
Один трогает стоящий в ногах рюкзак, шевелит чехол.
Младший Петров перекладывает рюкзак себе на колени, не врет, отвечает спокойно: что это – ружье, только не его, а чужое, что везет – куда велено.
Закуривают, пускают дым в лицо. И опять начинается про то же самое, но жестче. Уверенные, что им обязательно дадут денег или чего-нибудь еще – на откуп, а Петров уверен, что денег им не даст. Постыдно это.
- Что вы… как цыгане! - в сердцах бросает Петров младший.
Денег ему не жалко, хотя денег только ровно-ровно на билет. Но можно попробовать на попутках или ужалобить шофера автобуса, даже пообещать принести деньги потом на маршрут. Но эти-то не жалобятся, что в ситуацию попали безвыходную, а вымогают нагло. Не дал бы, даже если бы были, так им прямо и сказал. Уже их ненавидел. За дым в лицо и страх собственный. За то, что один бритвочку меж пальцев держит, нашептывавает, спрашивает, что будет, если ладошкой по лицу провести. Еще один про то же самое Ромке. Ромка характером «плывет» – лезет в карман. Младший Петров на него прикрикивает:
- Не смей!
Петров бритвочек не сильно пугается – не было таких разговоров, чтобы в городе кого-то порезали бритвой. На блатных не похожи, хотя косят под блатных. Правда, Младший Петров настоящих блатных ни разу не видел, но понимает, что «эти» не могут ими быть, не успели, всего на пару лет его и Ромки старше, никак не больше. Килограммов в них столько же, сколько в Ромке, Ромка малец здоровый, для своих лет крупный. И сильный… Если вспомнит про это, - додумывает Петров.
Опять выходят – все.
Петров понимает – вернутся, не уйдут – осматриваться вышли. Вернутся – начнется. Были бы патроны – зарядил бы, да жахнул с одного ствола вверх, а второй направил и предложил: «самый смелый делай шаг вперед!», но это если бы не в городе… Впрочем, все равно патронов нет… Сердцем понимает – вот войдут, сразу и начнется… Еще думает, если что, Ромка поддержит… Смотрит на Ромку – нос белый, губы синие, подрагивают, хочет что-то сказать, но не говорит. Петров выдергивает чехол с ружьем из рюкзака, кладет на колени, обматав ремень вокруг рук, ухватывает накрепко и выпрямляется с каменным лицом.
Те возвращаются. Подсаживаются только двое, один сразу к Ромке, другой к Петрову Младшему, еще двое остаются у дверей. У Петрова все тот же, только теперь веселый и очень дружелюбный хвалит, что не испугался. Одобрительно хлопает по плечу, встает, проходит мимо… Младший Петров расслабляется, будто отпускает какая-то пружина, и тут его бьют в лицо.
Красный всполох в глазах, еще и еще. Вроде бы истошно кричит женщина.
Чувствует, что прекратилось и тянут, рвут ружье из рук. Вцепляется намертво, и локтями тоже, стремясь обхватить, прижать к животу, наклонился вперед – снова начинают бить. Короткие частые злые удары. Младший Петров не закрывается, даже не понимает, не видит откуда бьют – меняются ли по очереди или двое разом – в четыре руки, только прижимает ружье к животу локтями и даже коленями… Лишь в самом начале пытается вскочить, но подлая лавка не дала, спереди удары, и все в голову – молотят бесперебойно, упал спиной в лавку, а дальше будто бы нависали над ним. Опять рвали ружье. И опять били… Потом чью-то спину в дверях заметил – убежали.
Очухался, смотрит на Ромку, а тот как сидел, так и сидит нетронутый. И даже, когда те давно убежали, не шевельнулся, нос еще более белый, заострился, губы дрожат, особо нижняя.
- Воды принеси.
Ромка на Младшего Петрова смотрит испуганно, и тот понимает, что лицо у него нехорошее. Не в том смысле, что так смотрит на Ромку, а в том, что поуродовали.
- Воды принеси!
Ромка ухаживает, много говорит, суетится, носит воду в кепке от колонки, там же на станции проговаривается, что ему сказали не влезать и тогда ему ничего не будет. Ромка бритвочек испугался, что лицо порежут. Теперь все суетится, спрашивает – что помочь… Сам покупает билеты. Младший Петров все видит как во сне.
Дорогу не помнит, пару раз проваливался, мутило, когда вышли, чуточку поблевал через разбитые губы – болеть стало больше. На ручье умылся…
Мать увидела, запричитала. Младший Петров, положив ружье на стол, пошел лег за занавеску. Ромка сам рассказал всю историю. Что рассказывал, врал ли, уже не слышал, опять как провалился, но Ромка после говорил – «выставила и по спине поленом огрела...»
Чувствовал отец заходил, стучал сапогами, заглянул за занавеску, ничего так не сказав, вышел…
Старший Петров расспрашивает Ромку и уезжает попуткой в город, должно быть, искать тех залетных. Ранним утром возвращается пьяненький. Вообще-то он не пьет – совсем! даже на праздники! Ходят разговоры, когда-то, еще в молодости, дал зарок. До сих пор держался, но тут сошел со слова…
Младший Петров, встав по малой надобности, видит, как мать, достав из отцовского сапога нож, встревожено его осматривает, потом, облегченно вздохнув, кладет на полку… Отец проспав пару часиков, встает все еще хмельной, но к вечеру за работой окончательно выправляется. Уже навсегда. Это первый и последний раз, когда Младший Петров видит отца таким.
Все держатся будто ничего не произошло, про город больше не разговаривают…
Через день видок, даже из соседнего урочища приходят полюбоваться. Один глаз напрочь заплыл, второй щелкой, и такой - чтобы вперед себя смотреть, надо голову запрокидывать. Младший Петров, стоя перед зеркалом, щупает голову – не треснула? - обирает куском тряпицы гной с углов глаз, оттягивая пальцами раздутые, пробитые насквозь губы, осматривает зубы…
- Порох надо! – говорит отец, стараясь смотреть мимо.
Порох можно взять только в одном месте – в озере, и брать надо сейчас – пока лето. Порох в патронах. Патроны с войны. Шут знает, с какой. Кто-то говорит, что патроны эти австрийские. И что, спрашивается, здесь было австриякам делать? Впрочем, Младшему Петрову без разницы, ему думается, австрийцы от немцев не больно отличаются - примерно, как бульбаши от русских. Ни рожей, ни кожей, а вот немец против русского… Этот, наверное, как порох.
Немецкий порох – мелкие плоские четырехугольные крупинки с металлическим отливом, русский – малюсенькие «макароны», похожие на рубленых червячков. Впрочем, при выстреле не чувствуется, потому, если случайно попадется, ссыпают вместе. Перед тем обстукивают пулю, пока не начинает пошатываться, тогда вынимают, зажимая в лапках твердой сухой «орешницы». Иногда порох сухой, высыпается разом, иногда влажный – его выколачивают и сушат отдельно, из этого пороха выстрелы с задержкой. Иной раз из гильзы выплескивает жидкая кашица это плохо. Тот, который выходит сухим, идет первым сортом, который приходится выколачивать – вторым, тот, что выплескивается, уже никуда не годится, приходится выбрасывать. Второсортицу Петровы сушат на подоконнике, на газете. Набивая патроны, перекладывают сверх нормы и обязательно метят. С таких, когда стреляешь лося или кабана, «вести» ружье надо до последнего, и после спуска курка тоже, потому как, заряд срабатывает не сразу, лениво. Но к этому можно привыкнуть, хотя отец и ругает немцев за плохой порох…
До осени надо достать как можно больше патронов, до того, как вода станет нестерпимо холодной.
Пробовали по всякому, но получалось, что лучше всего «наощупку» - голыми ногами шуровать. Для этого младший Петров стаскивает к озеру большое тяжелое корыто, сбитое из горбылей, наполовину заливает его водой, чтобы не кулялось. Придерживаясь за край, вгоняет ноги в ил. Патроны в иле, именно поэтому и уцелели, а то, что торчит (Петька не раз примечал), хоть на суше из земли, хоть в воде из ила, то разрушается, никуда не годится. В иле же кислорода нет, должно быть, потому в нем ничего не ржавеет, только покрывается тонкой пленкой, а так все словно новое.
Почти все патроны на жестких прямых лентах. Отец воевал, но говорит, такой системы не встречал. Так что, вполне возможно, что в озере они лежат еще с Первой Мировой. Может быть такое, только Петьке без разницы, лишь бы не кончались… Найти сложно, а доставать просто: нащупав – они сразу угадываются, зажимает ступнями, подтягивает к себе, под руку, перехватывает и опускает в корыто. Некоторые ломаные, а некоторые полные – это хорошо. Россыпью патроны не собрать, выскальзывают. Когда корыто становится краями вровень с водой, потихоньку гребет к кладкам – времянкам. На этом озере постоянные кладки ставить смысла нет никакого, весной ветром лед потащит – сорвет, измочалит.
В «новых местах» ил сначала плотный, а потом под ногами разжижается – вокруг идут мелкие щекотные пузырьки. Младшему Петрову такая щекотка неприятна, еще и то, что вскоре толкается в сплошной грязюке. Потому голым в бузе ковыряться брезгует – это же не то, что купаться, другое дело. На эту работу натягивает на себя старые, много раз латаные штаны и гимнастерку. Потом все тщательно выполаскивает, выбивая черные крупинки, и сушит на лысом дереве. Часто в этом и охотится – в этом можно лечь куда угодно, хоть в самую грязюку и ползти по ней ужом…
Сейчас доставать патроны тяжело. Какое-то время легче – вода лицо холодит, но недолго, потом еще больше печет и стучит в висках. Младший Петров дышит только ртом, потому как верхняя губа сильно вздулась, закрыла ноздри. Работает, патроны грузит, об отце думает. Еще мать перед глазами, раз за разом - то, как она нож отцовский достает и осматривает. Будто ей не раз приходилось…
Младший Петров решает больше без ножа не ходить. Никогда! Ведь, тут даже по честному, даже если один на один, неизвестно справился бы, а «эти» его разом в четыре кулака взяли, да еще подло как… отвлекли, расслабили... Понятно, что на ружье глаз положили. Хотели сразу оглушить, не получилось, потом били с досады. Женщина закричала – убежали, вторая станция рядом - железнодорожная, а там дежурный, и линия – связь, запросто мог наряд приехать…
Вроде бы зарубцевалось, но Петька всякий раз - только мыслью соприкоснись со случаем этим - становится словно бешенный, скрипит зубами, а ночью, случается, кусает подушку… Потом находит способ успокаиваться. Слепив глиняного, вперемежку с соломой, «голема», кидается на него с ножом, тыркая неостановочно, пока собственное сердце не зайдется полностью. Тогда отлеживается и снова тыркает…
И через год кидается, но уже на другого – сделанного в рост, слепленного вокруг накрепко врытого сукатого кола. Уже вдумчиво, да по всякому; то как бы рассеянно смотря в другую сторону, подскользнув змеей, то, взяв на «испуг», выкрикнув ошарашивающее, то, накатываясь спиной, вслепую тыркая в точку, которую наметил… Осенью свинью закалывает только сам, и овец режет, ходит по-соседски помогать в другие деревни. И даже дальние, куда его приглашают, зная, как опытного кольщика, умеющего так завалить хряка, что уже не вскочит, не будет, как у некоторых неопытных, бегать по двору, брызгая во все стороны кровью, истошно визжа, а только посмотрит удивленно обиженно и осядет.
Еще, в каждом удобном случае, наведывается в город; истоптал весь, каждую подворотню знает, все надеется опять залетные появятся. У Петьки теперь сзади за ремнем нож, прикрытый пиджаком. Полураскрытый складешок: лезвие заторнуто за ремень, а рукоять с внешней стороны под руку. Оточен бритвой и много раз опробован на «големе» и животине.
Казалось, велика ли важность – морду набили, но Младший Петров злобу и ненависть сохраняет и спустя двадцать лет, и тридцать, и всякий раз, вспоминая, скрипит зубами, меняется в лице, и тогда на него смотрят встревожено. Знает, что безнадежно нести с собой груз о том случае, но ничего не может с собой поделать и в лица врагов (да и не только врагов), где бы ни был, всматривается тщательно, стараясь угадать черты…
Сесть Младший Петров не боялся. У него по мужской, хоть на три годика, но все отсидели. И отец, и дед, и, кажется, прапрадед. Кто за «три колоска» по статье … - хищение государственной собственности, за битье морды должностного лица… По второму уже как повезет: можно загреметь за политику – террор, но за то же самое получить как за хулиганку – словить пару лет - смешной срок! В годы царские можно было покочевряжиться, во времена поздние и за ядреную частушку схлопотать десяток лет – руки способные к работе в Сибири нужны постоянно, иногда кажется специально такие статьи выдумывают, чтобы руки эти работницкие задарма иметь. Три года – везение, за ту же частушку позже давали пятерик, потом и вовсе десять, случалось и «без права переписки», по факту прикрывая расстрел – это, если удавалось подвязать «злостную политическую агитацию». Уже во времена Петрова Младшего, опять сошло на нет – пой, не хочу!..
Умирать – горе, умирать горько, а дальше уже не беда – за могилой дело не станет. Родителей Петрова Младшего хоронили в зимнюю грозу. В одном большом гробу, в который положили рядом – бок к боку. Когда опускали гроб, по небу прошлось раскатисто, будто «верховный» гневался, что не уберегли, и, как закончили, тут же присыпал могильный холмик снегом – прикрыл стыдобу…
Схоронили без Младшего – был в Кампучии, о смерти узнал лишь по возвращении.
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«Правда», 25 мая 1945 года (по газетному отчету):
Тост Главнокомандующего И.В. Сталина 24 мая 1945 года, на приёме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии:
«Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост.
Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа.
Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.
У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941-1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой.
Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства, и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества - над фашизмом.
Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!
За здоровье русского народа!..
(конец вводных)
--------
- Седой, вот ты человек всех нас старше, будь у тебя «машина времени», какой бы день хотел заново пережить?
- День Победы, - ни секунды не задумываясь отвечает Седой. – Взглянуть на него взрослыми глазами. Я тогда мальчонкой был…
Не спрашивают – почему. Понятно. Как не критикуют - не положено обсуждать достоинства и недостатки освященных древних икон. Она есть – служит людям, а люди ей. Так и должно быть. Нация рождается, растет и крепнет на победах. Не было бы у нас Великой Победы, ее следовало бы выдумать - американцы так и поступили - но эта Победа у нас была. И были другие… Сложнее всего украсть последнюю, ту, что держится памятью в поколениях, чьи приметы еще можно встретить в собственной израненной земле, и всякий раз задаваться вопросами…
- Президент-то наш, на праздник опять охолокостился…
- Голову бы ему оторвать, да в руки дать поиграться!
- Не жалко?
- Жалко, - вдумчиво говорит Петька. – Очень жалко… а как подумаешь, так и хер с ним!
Петька человек ненормальный в своей веселости. И когда (по его собственному выражению) «до смертинки - три пердинки», и когда (бывали такие времена) погоны летели листопадом, а его самого начальство прятало от греха – чтобы не выкинул, не сморозил этакое, после чего всем идти на расформирование.
- Ему легче бздеть, чем нам нюхать! – подводит, как итожит, общую мысль о президенте…
Про Казака можно сказать – не «родился в рубашке», а – «вылупился в бронежилетике».
Петька не прост, хотя понимает все просто.
Каждый нож имеет душу. Но не раньше, пока убьет. До этого он мертвый нож. Каждый мужчина должен сделать настоящий нож и убить им своего врага. Если у мужчины нет врага, значит он не мужчина – значит, женское тело у него, и душа тоже женская.
Нож диктует технику. Лучше подобрать или изготовить под свою, чем подлаживаться под нож. Все индивидуально. Надо только решить: на что он тебе – на войну или быт? – всего две вариации. В войне, в бою, с ножом ли или без его, опять только две: быстро победить или медленно умирать.
К ножу применим только один принцип – принцип достаточности.
Что маленькому и худенькому?
Нож!
Что большому и неповоротливому?
Нож? Едва ли… Когда сойдутся один против другого, удел неповоротливого орудовать оглоблей, чтобы не подпустить в свое жизненное пространство маленьких и худеньких. Только оглоблей ему и сподручно - да собственные условия диктовать, чтобы маленькие тем же самым вооружались – не по средствам и не по возможностям. У большого – большое жизненное пространство, у маленького – маленькое. Всякий своим должен быть счастлив, и не пускать в него других. То самое и с государствами…
Писал же один мыслитель позапрошлого века: «Нож – оружие бедняка и одновременно предмет его повседневности. Богач пользуется столовым ножом, а приготовление пищи, ее добыча для него может быть только развлечением, единственным, где он берет в руки настоящий нож…»
Не будь нож так необходим в хозяйстве, его давно бы запретили. Японцы, опасаясь корейских умельцев, под страхом смерти наложили запрет на ношение ножей на оккупированной ими территории. А единственный разрешенный на деревню подотчетный нож приковывали к столбу на цепь. Странная боязнь для самураев – профессионалов войн, носящих доспехи, увешенных мечами, опасаться крестьянина в набедренной повязке, пусть и с ножом в руке…
Странная боязнь США (вооруженного оглоблей с напичканной в нее электроникой) к развитию национальных методик разведывательно-диверсионной войны, тому, что по средствам «маленьким и худым»… Равно и партизанским – что суть есть, всего лишь самодеятельное, «дочернее» предпринимательство (если говорить современным понятиями).
Знать, есть тому причины.
- Мне пути не угроза!
Петька-Казак в родные места так и не вернулся. Не к кому. Отец с матерью ушли в один день. Трактор ушел под лед, тракторист и сани с рубщиками льда – все, никто не выбрался. Кто-то шептался – баба сглазила… Мать до этого ни разу обед отцу не носила, а тут зимой пришла с горячим, любимые отцовскими картофельными драниками. Чугунок в газету замотала, фуфайкой укутала и в мешок. В деревнях шептались – знала, что мужу срок пришел, все-таки по матери ворожья - не захотела его на тот свет одного отпускать, сын в армии пристроился, внуки не предвидятся - дел на свете больше нет. Младший Петров как раз отписал домой, что остается на сверхсрочную, а потом будет пробовать в офицеры…
Деревенская жизнь полна подобных историй, только они и держатся в памяти, лепясь одна к другой, словно все здесь только и делают, что умирают нескладно – от молнии, от того что скатился по стогу на приставленные вилы, от медведя, что забрался в лодку пожевать рыбные сетки, пока рыбак, ничего не замечая, занимался своими делами на берегу, от власти (но про это шепотом), от безвестной пропажи, что не слишком удивительно, есть еще такие места, куда после лаптей ни один сапог не хаживал (да ступали ли и лапти? – что там делать, где делать нечего?)..
Ромка? У Ромки нашли какую-то спинную, а еще сердечную болезнь и в армию не взяли. Через год подписался на сибирскую стройку, и там его убили. Вроде бы из-за женщины. Должно быть так и было. Ромка женщинам нравился… Петька весть о смерти Ромки воспринял равнодушно, словно тот умер давно.
Чудил много, до армии так и не сел, хотя ему пророчили - ходил на грани. И в «срочную» тоже пророчили. Сел он уже, поддержал традицию, когда капитаном был, сороковник свой разменял, Однако, не засиделся – бежал. Но это вовсе другая история, история длинная… Посмотрел интересные места. Людей. Не жалел о том, что сел, еще меньше – что бежал – шумно и нагло. Так нагло и обидно для власти, что с досады объявили федеральный розыск и негласный приказ – в случае обнаружения стрелять на поражение... А в колонии Петьку заочно крестили – дело небывалое, мульки об этом разнесли по всем зонам. Но и это другая история…
ПЕТЬКА (70-е)
В «отстойнике», где призывники, расписанные по командам, ожидают отправки, на третьем этаже ЧП. Дело, в общем-то, обычное, но на этот раз драка массовая, есть пострадавшие.
Два раза в год, весной и осенью, призывники – головная боль для коменданта. Все потому, что те, кому положено забирать свои номерные команды, не являются вовремя, либо, отметив свои документы, спешат в город – «уточнить транспортное расписание», тянут до последнего. Каждые полгода так. И каждые полгода, как не проверяй призывников, умудряются протащить спиртное, а раз (было такое) и девочек, переодетых мальчиками.
Здание бывшей (еще царской) пересыльной тюрьмы, и даже сейчас иногда (в особых случаях) используемое по назначению, два раза в год, после основательной дезинфекции, превращалось в «отстойник» призывников. Мощное, четырехэтажное, с глухим двором, где от каждого лестничного проема всего по две, но огромные комнаты – скорее залы. Окна, заделанные снаружи сварными металлическими жалюзями. Постоянно, на недосягаемой высоте, горит свет ламп – тоже под решеткой. Это для того, чтобы ошалевшим от безделья призывникам, опять не пришло в голову поиграть в «черную баночку» - бросая консервами в плафоны.
У дальней от окон стены, во всю ее длину, сплошные нары – два яруса, сколоченные доска к доске. Множество стриженных и нестриженных голов в одежде «на выброс» томящихся бездельем и снующих туда-сюда. Неистребимый кислый запах, который отдают то ли пропитавшиеся им (на века) стены, то ли сами призывники. Запах страха, ожидания, предвкушения, тоски, непонятных перемен. Всего, что возникает в общей скученности мальчишек одного возраста.
Если вызрел для любви, значит, вызрел и для ратного дела. Тем и другим заниматься одновременно нет никакой возможности, но можно превратить любовь в поле сражения, а ратное дело искренне полюбить. Но превращать это в собственную профессию готовы едва ли один из тысячи прошедших срочную службу, да и то, скорее те, кто в любом неудобстве души и телу видит нормальность, везде чувствует себя комфортабельно, словно дома…
Иные, зная куда призываются, в какие войска, потому чувствуя свое привилегированное положение среди остальных, частью растерянных по причине, что так круто изменилась жизнь, что еще вчера ты был волен идти куда угодно, а сегодня заперт за забором в здании больше похожем на тюрьму, спишь на досках и маешься бездельем на досках второго яруса, ожидая, когда же, наконец, выкрикнут номер твоей «команды», начинают хаметь до времени. Не всяк готов дать отпор, всяк один среди сотен таких же, большей частью уже выстриженных под «ноль», чтобы потом не париться – «слышали, какие у них там машинки – половину волос повыдерут!», одетых в вещи, которые потом не жалко выбросить …
Ненормальность последней драки в том, что, вроде бы двое (которых пострадавшие выставляли зачинщиками) побили многих. Двое с команд – «фиг знает куда», побили «парашютистов» - группу призывников, куда по традиции стараются определить тех, кто лбом кирпичи ломает. Скольким точно досталось, уже не определишь – не у всех «оргвыводы» на лицах нарисовались, но четверых «парашютистов» (уже ясно) придется задержать с отправкой по причине: «легких телесных средней тяжести», а еще десятку той же номерной команды оказывать помощь на месте…
- Задержал?
- Развел по разных этажам. Сержантов приставил. Куда я их? Милицию что ли вызывать? Комендантский взвод? Ни на губу, ни в кутузку не определишь!
В самом деле… Есть такие, вроде серых ангелов, застрявших между небом и землей. Паспорта отняли – теперь не гражданские, а военный билет еще не вручили – не присягнули, чтобы по воинским законам точно определить – куда тебя серенького за неангельские выходки – на губу или прямиком в штрафбат?
- У «парашютистов» теперь недобор.
- Вот пускай с этими в одной командой и отправляются! Достали меня эти «десантнички»! Еще и тельник не примерили, а апломбу у каждого на десять пехотных дембелей. А со службы, видел какие возвращаются? Павлины!..
До этого комендант изрядно наорался – пар выпускал.
- Какая, бля, команда! Да они все у меня на Новую Землю отправится – в сортир будут ходить, за канат держась! Все!
Только понятно, что не в силах. Разве что, одному-двум поломать службу, но не всем же скопом – нет такой возможности, да и не про все номерные команды известно – какой учет, может, личные дела уже в части, может, с гражданки их пасут. Да и куда, собственно, отправляются. Некоторые в самом деле «темные», хотя о чем-то можно догадаться по косвенным - все офицеры, прибывшие за призывниками, должны у коменданта отметиться, печать поставить на «командировочном листе» - время прибытия-убытия…
Тем временем виновники знакомятся.
Маленький, черненький, чем-то смахивающий на еврея или цыгана, если бы не курносый нос и заскорузлые, сразу видно – от постоянной работы, руки, с разбитой губой и наливающимся фингалом, говорит живо и весело:
- Как тебя?
- Федя.
- А меня – Юрка. Но можно – Петька, если по фамилии. Петров я! Здоров же ты драться, Федя, никогда такого не видел! Дружить будем?
Федя еще ни с кем не дружил, рассчитывал только на самого себя, но тут парень – ростом маленький – в раскладе на любой взгляд безнадежном, в котором каждому должно казаться, что лично его это дело не касается, влез, стал рядом без личной выгоды.
- Будем?
Друг не в убыток - два горя вместе, третье пополам. Федя осторожно кивает, потом чуточку увереннее – будем!
- Я нож с собой взял, но тут на входе обшманали, забрали. Жаль, хороший нож, надо было спрятать лучше. Зато домашнего у меня много. Тушенка. Мясо! Лося кушал?..
Петька достает здоровенную стеклянную банку, тычет в нее ложку, выковыривая кусок мяса.
- Придурки, надо же какие, придурки! Свое сожрали и нормально попросить не могли. Обязательно надо с выебоном. И чего тебя выбрали? У меня-то сидор крупнее. Знаю! За чемодан прицепились! Пусть и маленький, но многих ты здесь с чемоданом видишь? Слушай, а как ты того первого заломил? Покажешь?..
- Надо же такому случиться!..
Комендант вслух сокрушается (правда, не без издевки), зная, что прибывшим деваться некуда, что с общего согласия вычеркнут из списка четыре фамилии и впишут новые (из списка – «хрен знает что»), и он, комендант, обязательно умолчит, что в списке окажутся и те двое, что весь этот сыр-бор устроили, а вечером позволит себе чуть-чуть больше коньячку, представляя смачные картинки в прицепном вагоне витебского направления – кашу, которую расхлебывать уже этим…
Впрочем, в последнем он ошибается…
В вагоне кто-то разносит слух, что эти двое из какой-то особой команды диверсантов, тоже «свои», только до времени держались отдельно. Лейтенант (старший лейтенант) и сержанты (тоже сплошь старшие), удивляясь, чуточку беспокоятся - насколько тихо проходит поездка. Какой-то «не такой» призыв – никто не «прогуливает» остатки свободы.
Сопровождающий, тем не менее, прознает что произошло накануне, что те, кто «побил», из-за кого произошла такая утеря по качеству, находятся здесь же в вагоне. Как бы ненароком (штатное собеседование по уточнению личных данных) вызывает к себе тех, кто с синяками, угощает чаем с печеньем, доброжелательно, по-отечески расспрашивает. Почти все указывают на Федю и Петьку как зачинщиков (впрочем, весьма сконфуженно, неубедительно), рассказывают и про остальное. Теперь, когда поостыли, с неподдельным восторгом, будто один Федя со всеми справился, а про второго почти не упоминают – тот, вроде как, у первого на подхвате был... Потом сопровождающий расспрашивает Федю; кто таков, откуда сам, и кто родители. Ценит за немногословность, делает какие-то собственные выводы, а по прибытию в учебный центр, Федю и Казака сразу же разлучают…
- Куда такого недомерка?
- В хозвзвод!
Петька говорит, где их хозвзвод видел и идет на губу…
Сначала, конечно, объясняет, как может:
- Отец в разведке служил, дед, прадед – в пластунах! Они в гробу перевернутся, если узнают, что я в хозвзводе!
Недопоняли…
… Вид солдата, находящегося не при делах, у всякого старшего офицера способен вызвать приступ яростного идиотизма. И хотя «старших» не видно, но и лейтенантам до точки закипания надо отнюдь не много, едва ли сами успевают насладиться зрелищем. Петька сидит по-турецки на крыше небольшой электрощитовой. Вид наглый, раздражающий.
- Боец! Ну-ка, спрыгнул сюда бегом!
Легко соскакивает, как обезьяна. Отдает честь.
- Боец Петров по вашему приказанию спрыгнул, товарищи лейтенанты!
Именно так, всем разом и никому конкретно.
Петька формой не выделяется, рожа серьезная, глаза внимательные, но смотрится как-то… неуставно. «Лейтенанты» во множественном числе, да еще из уст такого – карикатурно маленького... что будто бы, вот-вот, улыбкой треснет, да еще на глазах всей разведки, что строевой занята согласно штатному расписанию…
- Какая рота? Почему без дела?
- Хозвзвод! Без дела по причине самовольной отлучки.
Каков нахал!
- Дембель? – бросает догадку один. – Задержали в части?
- Никак нет, товарищи лейтенанты, этого самого призыва!
Теперь понятно – наглость! Запредельная наглость, но неясна причина – должна же быть причина? Тут еще те, кто в шеренге, уши навострили – вроде бы зрелище намечается.
Петька этим опять с того же самого:
- Отец в разведке служил, дед служил и прадед. Они в гробу перевернутся, если узнают, что я в хозвзводе!
- Отец тоже?
- Нет – отец еще живой, - конфузится Петька, - Но он об меня обязательно дрын обмочалит, когда домой вернусь. За то, что поломал традицию.
- Так сурово?
Петька кивает, и подумывает, не нагнать ли на глаз слезу, но решает, что перебор будет – лишнее, неизвестно как к этому отнесутся.
- И что ты такого умеешь, чтобы тебя разведка оценила?
У Петьки на этот счет ответ давно заготовлен.
- Во-он, видите тот пролесок? Дайте мне пять минут, я там спрячусь. Все равно ваши бойцы никому ненужной дурью занимаются…
Спустя полчаса собираются на том же месте, только без нахального недомерка.
- В дураках оставил, - мрачно говорит один из лейтенантов. – Пролесок насквозь пробежал и деру. Рожу запомнили? И не из хозвзвода он! Может быть, и не нашей части. Соседи из «полтинника» разыграли – теперь месяц будут хихикать... Кто-нибудь помнит – есть у них в разведроте такой маленький, нагловатый?.. Командуй построение!
- Второй взвод стройся!
- Первый взвод стройся!
- Третий взвод стройся!
В разведротах ВДВ взвода малюсенькие – по 14 человек, два отделения – каждое одновременно экипаж БМД – боевой машины десанта, легкой дюралевой коробки, которая непонятно как всех умещает. Чего это стоит – знают только они и еще, быть может, те конструктора, которые эту игрушку придумали. Вложили универсальность – мечту ребенка, чтобы бегала, как гоночная, плавала, летала… ну, по крайней мере, сверху вниз - с парашютом. Чтобы отстреливалась на все стороны всяким-всяким; три управляемые противотанковые ракеты, полуавтоматическая пушчонка, три пулемета, да еще чтобы бортовые стрелки могли свои автоматы высунуть, и тот, что сзади, тоже… Только вот тесно. Но тут, как говорится: «Лучше плохо ехать, чем хорошо идти!» - давняя поговорка, а для разведки очень актуальная…
- Первый взвод – все!
- Третий взвод – все!
- Второй взвод? Взвод – почему молчим?
- Сержанта нет.
- Что?! Доложите!
- Сержант Байков отсутствует по невыясненным причинам!
- Где видели в последний раз?
- На прочесывании.
Разом смотрят в сторону подлеска. Показывается фигура – уже понятно, что один идет, а поперек него второй навален, увязанный стропой. Подходит, пошатываясь под тяжестью, аккуратно роняет в ноги.
- Вы бойца забыли, товарищи лейтенанты?
В ответ что-то сказать надо, а что скажешь? Неловко всем.
- Хозвзвод, значит?
- Так точно! Но ищите на губе. Я самовольно с губы отлучился…
…Каждый новый человек – новые проблемы.
- Вместо кого думаешь? – спрашивает лейтенант другого лейтенанта.
- Вместо Калмыкова – он первогодок, а уже службой тяготится – забурел!
Лейтенант (который ротный) морщится, лейтенант (который взводный) понимает причину – это столько бумаг заполнить: рапорт надо составлять, основание выдумывать. Бумажной работой все молодые тяготятся.
- Что-то в нем не то, - говорит взводный. – Темненький он какой-то. Словно с пятнышком.
- Тогда, может - на хер?
- Но талант… Много у нас в роте талантов?
Придется все-таки писать – понимает лейтенант, который комроты. Талантов много не бывает, хоть с ними и тяжело. Чем больше талантов - тем больше неприятностей.
- Подъем переворотом? Норму делает?
- Проверил. Полста.
Полста это даже больше, чем пять норм.
- Со стрельбой как?
- Говорит – охотник. Промышлял.
- Бег?
- Не знаю. Лукавит что-то. Говорит, с утра до вечера может бежать – от егерей бегал. Проверить возможности нет. По кругу, что ли, пустить? Он сейчас на губе – удобно… Можно договориться - там на него сердитые…
- Я – казак вольный! – к месту и не к месту говорит Петров, отчего к нему и прилипает прозвище «Казак», а еще и «Петька», но это не столько по фамилии – Петров, как из-за удивительного внешнего сходства с персонажем фильма «Белое солнце пустыни». Был там этакий «Петька-Петруха», со ссадинами на лице. У Петрова ссадины неизменное, еще и привычка в драке укоризненно приговаривать своему противнику: «Личико-то открой!». В общем, это было предопределено – Петька! Или (что чаще) – «Петька-Казак».
«Петька», «Петруха», «Казак» имеет привычку ввязывался в драки по любому, самому мелкому, поводу. Должно быть, из-за своего маленького роста.
На воскресном построении его видит комполка, когда, бодро чеканя шаг, проходит перед ним очередная стрелковая рота, весьма озадачивается и, подозвав к себе командира батальона, недовольно спрашивает:
- Что за сморчок? Твой?
- Некоторым образом.
- Что значит – некоторым образом? Все стройно идут – как «опята»! А этот? Что это за «подгрёб», я тебя спрашиваю?
Комполка - заядлый грибник. Все знают об этой его страсти, да и он сам, больше подыгрывает – «держит образ». Может похвалить: «Молодцы! Боровики!», а распекая какого-нибудь молодого офицера, назвать его «бледной поганкой» - самое страшное из его уст ругательство.
- Редко видим. Губарь.
- Губарь, но талантливый, - вмешивается начальник штаба. - Сейчас на него заявка из разведроты.
- Ну так переводи! Чего тяните? Всю корзину портит!..
Разведроте, в отличие от других рот, разрешается быть «разношерстной» - там задачи разнообразнее.
Петька за короткий срок становится личностью известной, едва ли не легендарной…
- Дежурный по роте – на выход! – негромко, не сходя со своего места (тумбочка дневального, телефон под руку, сварная решетка ружпарка с левого бока…) командует Петька, зная, что хрен сейчас этого дежурного добудишься – ночь на дворе, принесла же эта нелегкая «пом. дежурного по части», если судить по повязке. И докладывает сам: сколько человек, и что в роте – все, отсутствующих нет, рота отдыхает. Спит, короче.
«Пом.деж.части» кивает и, ни слова не говоря, идет по широкому коридору, между красиво, борт к борту, заправленных шинелей с одной стоны и бушлатов с другой, в сторону, где многоголосый храп.
Петьке от «тумбочки» отлучаться нельзя, не подсмотреть – что он там между коек делает, хотя, по идее, кто-то должен сопровождать. Два недремлющих обязаны быть.
Помдеж возвращается. Кивает. Вроде бы впорядке все. Только Петьке в фигуре его что-то не нравится…
- Стоять! – орет Петька громким шепотом. – Руки вверх!
Дежурный изумлен, Петька изумлен себе ничуть не меньше. У Петьки на поясе штык-нож, у дежурного в кобуре пистолет.
- Выложь, что своровал, - говорит Петька, подходя вплотную.
Лучше бы он этого не делал. В смысле, не сходил со своего места. Дневальный у «тумбочки» стоит на постаменте, хоть какое-то, но возвышение. Росту у Петьки враз убавляется до неприличия. Дежурный под метр восемьдесят. Растопыренной пятерней отпихивает Петьку от себя. Петька настырно, молодым бычком, подскакивает обратно.
- Верни, что взял!
Петьке без замаха пихают в ухо кулаком. Петьку в ухо не удивишь, только заведешь на неизбежное...
Петька будто пружина. Отскакивает и с разгона бьет головой в грудину – не под дых, а в оттопыренное. Чувствует что-то треснуло, оказывается пластмассовый приемник «Спутник» - тот самый, на который третий взвод недавно скинулся по два рубля 16 копеек с носа - его прапорщик своровал.
- …!
На этот шум, конечно, просыпаются. Спросонья, услышав возню, кто-то кричит: «Рота подъем! Наших бьют!» Дополнение к команде вовсе ненужное. Никто уже никого не бьет. Петька сидит на дежурном, пеленает чем попало. Еще за миг до этого никто не взялся бы определить, где чьи руки, где ноги, но все же вывернулся, и сам не понимая как, «упаковал». Петька, если заведется, словно бешенный – ртуть под электричеством. Пистолет валяется в стороне и штык-нож тоже – Петька свое и чужое отбросил подальше, должно быть, от греха…
Сержанта, которому положено за все это отвечать, будят. Выходит - сразу все понимает. Мертвеет лицом. У связанного повязка дежурного… Дело худое. Потому как, Петька один, а по роте должно быть двое недремлющих - дежурный сержант, себе на горе, прикемарил в каптерке. А тут уже и нападение на дежурного по части, избиение старшего по званию, завладение личным оружием… Полный писец!
- Это дежурный по части!
- Какой, бля, дежурный! – орет Петька, так же, сидя верхом, срывает повязку и той же самой рукой бьет лежащего в ухо. – Крысятник это!
- Кранты Петьке, - говорит кто-то, выражая общую мысль. – На офицера руку поднял. На дежурного по полку!
- Где ты видишь дежурного? – спрашивает старший сержант – тот, которому давно все пофиг, а сегодня даже не его дежурство, поднимает повязку с пола и сует в карман.
Действительно, прапорщик вроде бы еще не офицер… И рот заткан – не может подтвердить свои полномочия.
Петьку снимают под руки, относят в сторону. Не дается, вырывается…
- Не ты, гад, у меня бритву в учебном центре свистнул? Точно он! Видел, как он примерялся по собственной роже – подходит или нет! Возвращаюсь со стрельб – нет бритвы! Отцовский подарок, сволочь! Пустите, я ему яйца оторву!
Петька завелся. «Накатило»! Свои держат – не удержать – уже с ними готов драться. Петька в ярости, отчета себе не отдает – для него этот, что мычит с заткнутым ртом, в те четыре, что со станции (давний незабываемый случай) в одно слились.
- Может пустить Петьку? – говорит кто-то. - Ему все равно теперь дисбат – пусть хоть душу отведет!
- Ага! Сейчас! – говорит тоскливо сержант, которому за все это отвечать.
- Что делать?
- Что делать, что делать!.. Комроты звонить! – понуро-зло опять говорит сержант, который все проспал, а не должен был, и теперь на дембель (еще повезет, если на дембель!) пойдет не сержантом, не в заготовленных, хранящихся в каптерке, литых золотой нити погонах сержанта, а рядовым, а еще, того гляди, на лишний месяцок задержат. Любят такое устраивать для проштрафившимся в назидание другим…
Ясно, что надо в первую очередь вызывать своих, пусть даже вдвойне отвалят.
Смотрит на Петьку, которого все еще держат.
- Вот же углумок! Глаза бы мои не видели! В умывальню, под кран головой! И не выпускать оттуда.
Звонить не хочется, но придется. Комроты недавно назначен – из взводных, уже и звездочку получил – старлеем стал, строгости прибавило, а вот в справедливости его еще не успели убедиться – должность людей обычно меняет.
- По койкам все! Отбой! Никто ничего не видел!
Набирая номер несколько раз горестно вздыхает – под каждую цифру. Нет хуже обязанности, как отрывать молодого офицера от здорового сна. А еще по такому-то случаю!
- Товарищ командир - в расположении роты задержан неизвестный! Доложил дежурный по роте сержант Середняк!
- Бля! Что опять начудили?!
- Товарищ старший лейтенант, сообщить о происшествии дежурному по части?
- Ждать!! Сейчас буду! …!
Военный городок тут же, рядом – подняли от жены. Понятно – злой. А кто бы не разозлился?..
…Комроты смотрит на лежащего. Офицеры всех прапорщиков знают в лицо. А тут, хоть и портянкой на пол лица заткнуто – ясно кто. Моментально вспоминает – какой из батальонов дежурит по полку, и кем в этом случае этот прапорщик должен быть.
- Кто? – мрачно спрашивает комроты.
- Неизвестный!
Комроты матерится.
- Кто отчебучил, спрашиваю?!
- Задержание произвел дежуривший на тот момент дневальный Петров!
Петька стоит на том же месте, на «тумбочке». Чистый, свежий, вымытый. Лицо преданное. У комроты безудержное желание подойти, поднять за шиворот и надавать пинков. Выдыхает сквозь зубы, смотрит на своего сержанта - дежурного по роте:
- Почему не развязали дежурного по полку?
- На момент задержания внешних признаков отличия не обнаружено!
Попробуй найди теперь эти признаки, если повязку сержант самолично в гальонное «очко» бросил и лыжной палкой протолкнул.
- Спрятал что-то за пазуху и волокет! – вмешивается Петька. - Откуда я знаю, что именно, может, документы?..
…Утром Петьке перед строем объявляют благодарность «за бдительность», проявленную в ходе плановой проверки этой самой бдительности, проведенной самолично помощником дежурного по части.
К прапорщикам нелюбовь общая. Это в кино они такие… По-жизни же… одно слово – «прапорщик»! Должно быть, сидя на хозяйстве, нельзя не подворовывать, и армейское большинство давно уже смотрит на это сквозь пальцы, как на некое неизбежное, сопутствующее, стараясь не замечать, что у иных это превращается во вторую натуру, становится едва ли не смыслом жизни… Офицеры прапорщиков тоже недолюбливают, а тех, кто попадается, тем более. Офицеры – каста.
Петька знает – рано или поздно, будет офицером, добьется…
…За Петькой слава ошалелого.
- Бля! – говорит Петька, вытирая кровь с виска. – Опять в голову заехали! Ну, сколько можно!..
- А ты не высовывайся. Смотри, кружки с пюркой пошли, для тяжести. А тебя табуретом зацепили, должно быть, в корпус целили, но у тебя голова как раз на уровне груди.
- Послезавтра разведвыход – отдохнем на губе!
- Лычки срежут.
- Как срежут, так и прилепят. Лишь бы моя «дивизионка» не гикнулась.
- И хорошо, что там делать? Там морят по-черному! В сравнении с ними, у нас полный курорт. Помнишь, на Беловодку прыгали? Мы оттуда купола в бортовую побросали, сами сверху уселись, а они до части бегом.
- Испугал кота селедкой! – заявляет Петька. – Я, когда бегаю – отдыхаю! Бежишь себе, ветерком обдувает, думаешь о чем хочешь, никто в уши не орет, не цепляется. Хорошо!
- Как думаешь, Кутасов до роты добежит?
- Добежит, но роты нет – механики, операторы на стрельбище уже.
- «Оперативка» должна остаться – у них планшетные занятия. Думаешь, не хватит?
- Хватит. Мы как-то с Федей два десятка рыл построили.
- И где теперь твой Федя?
- Уже в «дивизионке» - меня дожидается.
- Всерьез на сверхсрочную решил?
- А то ж! Смотри, как весело!
- Да уж…
- Что делают – видишь?
- Нет.
- Тогда, давай разом. Ты – справа, я слева. Ну?
Выглядывают из-за наваленных столов.
- Что видел?
- Чугунков натащили, выстраиваются, пойдут на сближение.
- Меньше стало - рыл с дюжину, не больше. Почему?
- Баррикадируются с внешней. Кутасов прорвался. Роты боятся.
- Или караулки.
- Нет, караулка сразу не прибежит, она тоже ихняя, вмешиваться не будет до последнего.
Бачок пролетает и ударяется в стену.
- Вконец оборзели! Кружек им мало – бачками бросать затеяли!
- Не усидим. Теперь не высунешься. Встречную надо.
- Ох, и уборочки им будет!
- Отцепи-ка мне пару ложек, только не «люминевых», а сержантских, - говорит Петька.
- Зачем?
- Сойдемся, в бока натыркаю. Штык-ножи здесь оставим. Вынимай - клади под бак!
- Почему?
- Чтоб искушения не было – ни нам, ни им. До схода со столом побежим, дальше каждый сам по себе. Ко мне не суйтесь, мне разбирать будет некогда – где свой, а где борзые с «пятой». Ну…
За Петькой - слава. Это на первых порах драки у него вспыхивают одновременно с пожаром на лице, потом, много позже, превращаются в холодные, расчетливые, хотя по привычке и для общего веселья играет себя прежнего. Петька-Казак частенько походит на обиженного ребенка, чьи обиды можно не воспринимать всерьез. И только иногда, вдруг, когда уверяются в этом, в глазах проскальзывает что-то холодное, как от змеи, и тут же прячется.
Всякое дурное, сомнительное, страшное лучше начинать первому. Его все равно не миновать. Еще, чтобы победить, надо быть храбрее на одну минуту дольше. Петька эти правила вызнал давно и вовсю им пользуется.
Защищаясь победы не дождешься, защита может быть храбра, но она не спорит с теми, кто нападает, то и другое существует как бы раздельно, само по себе. Храбрость проверяется во встречной атаке. Лобовой ли, когда два истребителя мчатся навстречу друг другу, и один не выдерживает, отворачивает, подставляя под пули свое брюхо. Конные лавины, мчащиеся навстречу друг другу, и опять одна не выдерживает заворачивает, подставляя спины под сабли. Практически не бывает самоубийственных столкновений, почти всегда находится тот, кто на минуту, полминуты, а хотя бы секунду менее храбр. Тут, в общем-то, без разницы. Да хоть бы и на всю жизнь!
Безобразная драка в столовой в/ч ХХХ завязалась из-за неписаных привилегий полковой разведки – не ходить в караульные наряды по полку, по столовой, работам ее хозяйственной части (в том числе и обслуживания техники) и другим, кроме как внутренним, в пределах своей роты и собственной матчасти. Еще привилегия идти за оркестром на еженедельных воскресных построениях или впереди оркестра, если отличались по дивизии, становились лучшими среди разведрот на очередных контрольных состязаниях. Служа законным предметом гордости – «наши опять первые». Еще из неписаного – никто не смеет занять четвертый и пятый ряды полкового кинотеатра до момента, пока выключат свет, и начнется показ картины – хоть бы на головах сидели, толкались у стен, жадно поглядывая на свободные места, но до этого – ни-ни.
Плюс первый этаж – хоть из окна прыгай по тревоге, одноярусные койки – никто не пыхтит над головой, не свалится на плечи, когда сиреной врежется в барабанки подымет звонок и подхлеснет истошный, раздирающий уют сна, громогласный голос дежурного: «Рота! Подъем! Тревога!»
Маленький спортзальчик прямо в казарме, «ленинка» (впрочем, это у всех – это обязательность), фотолаборатория. Тумбочка на двоих, а не четверых, и кучи приятных мелочей, которые замечаешь только когда теряешь.
Смешные мелкие солдатские привилегии. Смешные для всех, кроме самих солдат. Не убирать за собой посуду в столовой, не протирать столов, хотя свой собственный наряд – три человека, остаются подле них до последнего, обслуживая своих, следя, чтобы было только горячее - особо, если какое-то из отделений запаздывает с занятий. Никакой уборки, только собрать ротные, тщательно оберегаемые, ложки на проволоку и сдать полковому ложкарю. Из-за этих мелочей, которые для роты вовсе не мелочи, а Статус, и произошло столкновение с «дикой» пятой ротой. Впрочем, с той ротой все «не слава богу»!
Под шапочный разбор прибегает караульный взвод с автоматами – не шути! Ведет всех скопом под арест, на губу. Дежурный по полку (от той же пятой роты) злой, как положено дежурному, в чье дежурство случается подобное ЧП, самолично (не ленится) приносит два ведра воды, выплескивает на бетонный пол и вдребезги разносит окно за решеткой. В ноябре, для всех, кроме Петьки (тот дрыхнет без задних ног), шуточки пренеприятнейшие, ночь дрожат, прижавшись друг к другу. Но настроение хорошее – пятой роте вломили, теперь и им самим, суточному наряду, должно вломиться никак не меньше пяти суток, а там своя рота уйдет в разведвыход, а там вернешься в пустую казарму – будет много свободного, вольного времени, потому как, попробуй вылавливать роту, рассосавшуюся по отделениям в лесах и болотах. И на следующий день, под приглядом караульных, на плац выходят бодро - позаниматься строевой подготовкой – бесконечной, как положено губарям, с перерывом на жидкий обед. Впрочем, насчет обеда не горюют, знают – свои подкормят, это давно налажено, губарей рота ублажает даже лучше, чем сама питается…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«В середине октября 1532 г. Писарро предпринял поход в Каксамарку, где находился Атагуальпа с войском, насчитывавшим до 40 тыс. человек.
Этой силе индейцев испанский авантюрист мог противопоставить всего 110 пехотинцев и 67 всадников.
Техническому превосходству испанцев могло быть противопоставлено подавляющее численное превосходство индейцев, стойкость которых находилась в прямой зависимости от поведения и положения индейских вождей, и прежде всего Атагуальпы. 15 ноября 1532 г. испанцы беспрепятственно вступили в оставленный жителями г. Каксамарка и расположились в крепости, поставив там свои орудия. Войско Атагуальпы располагалось за городом в лагере. Первая ошибка инков заключалась в том, что они позволили захватчикам беспрепятственно пройти через Анды. Атагуальпа был слишком уверен в подавляющем превосходстве своих сил. Вследствие этого он совершил вторую ошибку, когда 16 ноября явился к Писарро в крепость в сопровождении своих безоружных воинов. По приказу Писарро испанцы учинили избиение инков и захватили в плен их вождя Атагуальпу, что деморализовало все войско. Тысячи индейских воинов были перебиты, остальные, потеряв своего вождя, в страхе разбежались. Недовольные властью инков племена восстали. Начался распад конфедерации племен. Небольшой отряд испанских колонизаторов воспользовался политической анархией в стране для утверждения своего господства…»
(конец вводных)
--------
- Раз пошла такая пьянка, - говорит Седой, - покаяться никто не хочет?
- Ты чего это, Иваныч? Не прощальное же воскресенье? Даты попутал?
- Новое начинаем. Не повредит.
- Я хочу покаяться! – говорит Петька-Казак, внося оживление - кроме него никто не имеет столько веселых грехов, чтобы публично сожалеть о них. – Давно хочу покаяться! Слушать будете?
- Валяй!
- В срочную, в первый год службы, определили меня в свинари…
Заржали. Хорошее начало!
- Шутишь?
- Всерьез. Хозвзвод.
- Протестовал?
- С губы не вылазил. Но потом повезло – земелю встретил. Редкий случай, чтобы с наших мест – у нас там и так люди редкость, а тут…
Относятся с пониманием. Землячек, да еще в первые годы службы, вещь крепкая.
- Он в разведроте сержантил, - продолжает Казак. – Полгода оставалось. Придумали мы вдвоем как туда меня вписать. Несколько дней готовили укрытие – кусок железа под то дело приволокли. Выкопали нору – щель, сверху железо, чтобы не осыпалось - заровняли, закустили. Все это невдалеке, где обычно разведка упражнялась, когда в полку находилась. Выбрал момент – взял на понт лейтенантов – пусть, мол, всей ротой меня поищут в том пролеске, что насквозь просматривается. Когда прочесывали, земеля момент выбрал – ко мне заполз. Дыру кустом заткнули. Потом себя же связать помог, а уж дотащил его я сам… Возвращаю – говорю – вам вашего сержанта! Видели бы физиономии!
Опять заржали. Ловко!
- Земеля в два раза меня больше – почти как Миша. Спрашивают его – как так получилось? Глаза круглит – вот такие делает! – Петька показывает, приставляет к лицу блюдца. – Не знаю, говорит! Тут как на-ва-ли-тся!
- Навалится!
Отсмеялись, слезы вытерли.
- Ну, ты и жулик! – притворно вздыхает Леха,. – И с кем только в этой жизни работать не приходится…
- А ты, Лешка, каяться будешь?
- Не вызрел! – говорит Замполит, потирая ладонь. – Рано еще.
У «Шестого» опять ноет ладонь, словно застарелый ревматизм или зубная боль, что отдается каждым толчком крови. С болью вдруг полезли воспоминания; тоже какими-то толчками, причем только те, что хотелось забыть, и даже казалось, что давно забыл. Странно это, более поздние шрамы не болели и даже не ныли, а этот первый и небольшой – что в самой середке ладони - след от разорвавшегося в руках самопала, одно время исчезнувший, а сейчас вновь проступивший, лежащий поперек той борозды, что считается линией жизни… Странно. Видом, словно не он, не шрам по линии жизни прошелся, а сама линия жизни шрам рубит…
ЛЕШКА (60-е)
…Самопал разорвало с таким грохотом, что Лешке показалось – кранты, допрыгался! Что произошло, не видел, потому как, хотя и целился до последнего, но в момент, когда огонь дошел до запального отверстия, и оттуда вдруг засвистело, не выдержал: убрал голову - отвернулся. Вот тут и наподдало! С такой бешенной силой отдалось в плечо, руку и по ушам, что отлетел, да закрутился юлой, пока не уселся калачиком, зажав руку промеж ног, с шумом втягивая воздух промеж стиснутых зубов. Хуже всего было с рукой, потому как было страшно посмотреть – на месте ли пальцы.
А как удачно начиналось!
В подвале нашел толстую желтую (должно быть – бронзовую) трубку. Еще раньше выменял настоящую пузатенькую пулю на самописную ручку – подошла, чуть ли, не точь-в-точь. С таинственным шумом перекатывалась внутри. Старое деревянное ложе от арбалета, что когда-то в редкой трезвости сделал ему отец, в самый раз подошло к трубе. Красиво получилось! Арбалетом Лешка давно наигрался, да и пулял стрелу он своей резиной, как не усиливай, всего на каких-то десятка два шагов. И всякий раз куда попало. Потом его отчим пытался наладить – подлизывался к Лешке, но не наладил. Даже когда «арбалет» зажали в солярной котельной в тисках, поменяли резину на удивительную красную, от давно разбитого тяжеленного трофейного велосипеда (как говорили – бельгийского, сто лет бы прослужил, если бы не был раздавлен грузовиком, что сдавал задом, разгрузить уголь). Но и с бельгийской резины ни разу не попала в одно место. Отчим озадаченно скреб затылок, а все только смеялись. Нерусское оружие!..
Лешка с одной части трубы забил болт без шляпки, утопил вглубь на полпальца, сверху залил расплавленного свинца и, как остыло, заклепал. Это потому, что у Максика с его самопала заглушку зарядом вышибло назад, и все говорили, что он везучий, могло самого насквозь прошить, а так только руку у локтя порвало. Лешке такого везенья не надо. Со свинцовым клепаным задником – это он лихо придумал. Этот не вышибет!
Когда крутил дырку для запала, поломал два тонких сверла отчима. Пришлось выбросить. Лучше пусть подумает, что сам затерял, чем обломыши найдет.
Головки спичек снимать лучше не бритвочкой, не срезать серу, как другие, а обжимать плоскогубцами – сама осыплется. Лешка до этого сам допер. Сразу несколько спичек можно взять и поворачивать, потом, что на газету осыпалось, в баночку. Спички в доме есть, их не спохватятся, на верхней полке, на кухне всегда большой запас. Соль внизу, а вверху спички. Эта привычка едва ли не у всех хозяек с войны осталась. Лешка слышал – говорили!
Трубку к арбалету изолентой примотал, потом еще проволокой и поверх опять изолентой. Фиг сорвет! Засыпал серу с баночки, потом забил внутрь тряпку – туго-туго (читал в книге про индейцев, как делали), потом уронил внутрь пулю, и снова запыжил тряпкой. В прокрученную дырку тоже серу от спичек затолкал – самую мелкую, поверх головку спички наложил и дальше дорожку из спичек – головка к головке, тоже изолентой, теперь только коробком поверх чиркнуть и… как стрельнет!
Вышел во двор.
Старшие мальчишки оценили.
- Сам сделал? Молодец! Заряжен? Пойдем, стрельнем!
Далеко ходить не надо, нет лучшего места, чем на стройке. Нашли большую ржавую квадратную банку с краской, застывшую твердой пленкой. Поковыряли сверху палкой – не пробить, решили, что засохла до дна.
- Вот сюда попробуй! По такой не промахнешься.
Попробовал…
- Класс рвануло!
Шумно восторгались выстрелом. Разглядывали разорванный, уже ни на что не годный, самопал.
Ствол разорвало чуть ли не в том месте, где держал рукой, правда, только самый верх распузырило на кривой цветок, а с боков у деревянного ложа тонкие волосяные щепки получились. Но пуля из ствола все-таки вылетела. По пути она, должно быть, опять застряла или кувыркнулась, потому как, недалеко от выхода трубку опять раздуло, но уже не разорвало. Не сразу заметили - куда попало. Только когда краска из банки стала выходить, выдавливаться. Попала она таки в эту квадратную банку, в самый ее край, прошла внутри, и даже край отжала дугой - оставила выпуклую борозду, надрезала изнутри, отчего и там тоже стала выдавливаться густая краска.
Лешку садануло в уши, плечо, но больше всего отдало в руку. Зажал руку между ног и боялся посмотреть. Зыркал на всех круглыми глазами, «тсыкая» - часто пропуская воздух через зажатые зубы.
Потребовали показать.
На середине ладони оказался темно-коричневый пузырь, отливающий с краев синью. Больно! Пузырь набухал и вырос едва ли не на всю ладонь. Нашли подходящий осколок стекла, даже несколько – кругом такого добра навалом. Лешка резать никому не дал, решил вскрыть кровавый пузырь сам, ожидая, что кровь оттуда пойдет густая, чуть ли не черная. Кольнул стеклышком – не получилось, а больно! Тогда, с испугу, полоснул наотмашь. Пузырь распался, и кровь пошла не синяя, не коричневая, а самая нормальная – алая, и сразу же стало легче. Не так больно и как-то привычнее, все-таки кровь – это понятно, такое случается…
Кисть плохо сгибалась и ныла, отдавало и в локоть.
- Отсушил! – сказал кто-то. Тут же вспомнил, что как-то, прыгая с моста, отсушился весь и еле доплыл до берега.
Лешка замотал ладонь носовым платком, а к вечеру уже и думать забыл. Сколько всего интересного может произойти за день!
Еще до арбалета Лешку за умные разговоры и фантазии прозвали Депутатом. Он не обижался, потому как, уже смотрел фильм: «Депутат Балтики», не нашел там для себя ничего обидного и даже напротив. Правда, тот депутат был старым, а молодых депутатов (Лешка про это спрашивал) не бывает. Прозвище прилипло, дал его старший Харис и называл Лешку – «депутат» к месту и ни к месту, лишь бы почаще назвать, и видно было, что огорчается, что Лешка не обижается нисколько. А потом Лешка и ему сказал, чтобы сходил бы лучше, Харис, в кинотеатр «Ударник» - там сейчас как раз фильм идет про депутатов. Все старшие смеялись, что вроде как он ловко Хариса отбрил, а тот рассердился и дал ему подзатыльника. Он и еще хотел, но пристыдили – разница большая. С того времени совсем Лешку невзлюбил. А однажды с братьями, и, что обидно, с младшим тоже, нассали Лешке на голову. Дело было так: на большой липине сделали штаб – хороший и даже с крышей, и когда Лешка со школы возвращался, младший Харис стал оттуда его дразнить, что он к нему ни за что не заберется. Если бы Лешка знал, что там его братья, то даже и не стал бы связываться, прошел бы мимо. И вообще, что он – дурак в школьной форме по деревьям лазить? А тут отложил портфель, подошел, сообразил, что надо приставить к стволу огрызок доски, чтобы с него допрыгнуть до нижней ветви. Допрыгнул и со второго раза, подтянулся, забросил ноги, ухватился рукой за следующую ветвь, а дальше уже просто – полез наверх… Тут и полилось. Поднял голову, а это Харис с братьями на него ссат. Слез много быстрее, едва не упал. Взял портфель и пошел домой, не оборачиваясь на обидные крики, только думая, что с младшим Харисом сделает, когда его братьев в тюрьму заберут.
После этого старший Харис, как Лешку увидит, так сразу и орет: «Эй, депутат обоссанный!», а младший ему тихонько подпевает, но не долго кричали, дворничиха вразумила, что не прекратят, так она заявление напишет, что «кое-кто» депутатов оскорбляет, и пойдет тогда этот «кое-кто» на свою вторую ходку. Засиделся у матери на шее!
Тут каникулы – все разъехались. Лешку тоже возили к родне и оставили там на целое лето. Такого скучного лета Лешка до сих пор не знал. А когда вернулся, оказалось, что младший Харис в их дворе командует. Зато старшего Хариса посадили. Дворничиха говорила – повезло дураку, что статья за «хулиганку». Лешка какое-то время ходил отдельно, а младший Харис грозился его побить, и среднего на это подговаривал, но тот задумчивый, кивнет и отложит: - «Потом!»
Средний Харис странный, на братьев не похож, постоянно с книжкой, и смотрит на все, будто не видит. Лешка вообще-то самострел делал, чтобы от Харисов отбиться, напугать их. Старший Харис одного дядьку ножом уже пырнул (правда, не до смерти) и теперь сидел. А младший говорил, что скажет своему старшему, когда он выйдет, чтобы он то же самое Лешке сделал за его выпендреж…
Лешка, у мамки один, а Харисов много, понятно, что расстраиваться будет за него сильно. Лешка знает, что у мамки здоровья родить еще одного не хватит – сама говорила. Раньше отец пил по-черному, детей иметь не хотела, а теперь не может. В кинотеатре перед сеансом крутили журнал – какие дети от алкоголя получаются. Особенно в память запали с маленькими глазами. После того страшного киножурнала (уж и забыл, что за фильм тогда показывали!) Лешка сразу же к зеркалу, и ну высматривать – маленькие ли у него глаза? И даже спросил как-то невзначай у отчима - маленькие ли? А тот в ответ:
- Дырку в дверях, куда зачем-то гвоздь забил, видишь?
- Вижу.
- Паука в углу видишь?
- Вижу.
- В прошлый год кто в лампочку камнем попал, хотя кидали многие? Ну так и не … !
И Лешка перестал об том думать, хотя увлекся очень – на каком расстоянии и что видит, за сколько шагов? Воткнет в кору спичку, отсчитает сколько-то шагов, обернется и сразу же ее видит, тогда еще раз – дальше, и еще, до тех пор, пока не видит, а лишь угадывает. Жаль на такое расстояние нельзя камнем добросить, чтобы доказать остальным – вижу! Здесь только пулей можно попасть.
Во всех дворах мода на пистолеты. В основном на немецкие. Свои, тот же самый «ТТ» кажутся невзрачными, слишком простыми на вид – то ли дело «Вальтеры» да «Люгеры»! Вырезают их из дерева. Выпиливают из доски, потом обстругивают ножом. Играют в войнушку, разбившись на две команды, прячась между сараями.
- Пух! Бах! Лешка, падай, ты убит!
И Лешка падает, терпеливо лежит до времени, пока всех не «перестреляют». Играть надо по-честному.
Но постепенно навостряется, становится лучшим среди своих. Тут соображать надо, что первыми убивают самых нетерпеливых, которым ума не хватает подобрать хорошее место, еще надо иметь выдержку долго сидеть не шелохнувшись – видеть остальных, запоминать и прикидывать, как пробраться, чтобы потом быстро и всех. Терпежу у него за десятерых, а когда выпадает на такого же терпеливого, тогда своему самому никчемному товарищу указывает - куда ему идти и что делать – пострадать за общее дело. Когда его «убивают», тогда и Лешка «убивает».
Младший Харис очень злится. Он нетерпеливый, и Лешка его специально первого «убивает», чтобы тот подольше лежал. Если не будешь лежать до конца игры, то в следующей не участвуешь – такие правила. А будешь игру портить, подсказывать – где кто прячется, тогда положено зубами тянуть вбитый в землю колышек, а он глубоко - отрывать придется носом.
Наиграешься, можно сходить посмотреть на самолеты – только это не рядом. Сначала идти мимо, частью заколоченных, деревянных корпусов старого госпиталя, который все еще под охраной, но говорили, что будут сносить. Потом маленькое лютеранское кладбище, на котором больше не хоронят. И дальше, уже за рощей, летное училище. Во всяком случае, так некоторые думают, что летное, хотя подлинно никто не знает (закрытая зона – забор). Спорят на этот счет порядком. В пользу того, что это летное училище, говорит макет самолета, и еще несколько старых, поломанных, сваленнных у самого забора, с горки хорошо видно. Слюнями исходили, но в этом месте забор высокий и проволока сверху. Где можно перелезть, потом идти потом по открытому, по ту сторону даже трава выкошена, заметят, обратно не добежишь. Кто-то говорит, что не может быть летного училища без аэродрома. А Фелька говорит, что на аэродром их возят, и там даже прыгают с парашютами, даже отсюда видны грибки куполов. Стаська доказывает, что этот вовсе не аэродром, а просто большая поляна, и стоят там всего два кукурузника. Стаське можно было верить – он единственный, кто ходил в такую даль. Туда даже на вид очень далеко. Места не знакомые – страшновато, каждый район своего места держится и недолюбливает чужаков. Харис тоже ходил. Правда, не один, а со старшим братом - должно быть, смотрели, чего можно украсть. И он ничего про это не рассказывал, наверное, брат пригрозил. Своего брата он боится, даже сейчас боится, когда тот в тюрьме. Фелька говорит, что здесь готовят каких-то инженеров или механиков, чтобы ковыряться в летных моторах, обслуживать их - Фельке можно верить, поскольку у Фельки отец сам механик, работает на режимном заводе. А то, что этих самолетных механиков возят с парашютом прыгнуть, а также в тире пострелять – значит, так положено. Иначе своих синих погон не получат.
- Нет, сегодня прыгать не будут, - иногда говорит Фелька - Ветер не с той стороны. Стрелять будут!
Всегда угадывает.
- Пойдем, послушаем, как стреляют!
Идут вдоль забора, но к нему лучше не подходить – ругаются. Да особо и не подойдешь. В этом месте он вплотную к канаве. Только сейчас канава, а раньше был ручей. Лешка помнил себя совсем маленьким, когда сидел и смотрел, как отец ловит на этой, тогда еще, должно быть, живой речушке, маленьких серебряных рыбок – это его первое воспоминание об отце. Остальные постарался засунуть далеко-далеко. Надеясь со временем забыть. Чтобы только это осталось – речушка и серебряные рыбки, искрящиеся на солнце, вылетаюшие из воды, еще их темные спинки в прозрачной воде, развернутые против течения…
Теперь рыбы нет, а от канавы пахнет. Если посмотреть, плавают какие-то нити.
Там, где забор кончается, и получается угол - Тир. Дурак не поймет, что это тир. Стреляют же! Говорят, что это еще эсэсовский тир, поставленный немцами, когда они думали обосноваться здесь надолго. А в тех длинных бараках, что сейчас под склады, куда, то и дело, внутрь грузовики крытые заезжают и выезжают, была диверсионная школа. Частенько приходят сюда послушать редкие сухие звуки выстрелов – Лешке кажется какие-то бедные, несерьезные - совсем не такие, как в кино. Зато – настоящие! Жаль, горки рядом нет, забраться бы – разглядеть с чего стреляют. Лешка, да и другие, не раз на дерево лазили, чтобы оттуда хоть что-нибудь увидеть, но – фиг! Тир, хоть сверху и без крыши, но на столбах поверху, по всей его длине, какие-то шиты – загораживают, ни черта не видно! Фелька как-то сказал, что это для того, чтобы пуля не вылетела, если кто-то высоко стрельнет. А Лешка подумает, что это специально, чтобы они не могли рассмотреть – кто там у них в тире. И с чего стреляют тоже. Назло! Потом в этом убедился. Один раз пришли, а то самое лучшее дерево, на которое забирались – спилено и увезено. Даже маленького сучка не оставили, будто подмели за собой.
Выстрелы неодинаковые. Иногда сухо, иногда звонче.
- Это тотошка, - кривит умную рожу Фелька. – Пистолет «ТТ» - он громче всех!
- Фига тебе!
- Можно по пулям определить. У меня отец в пулях разбирается.
- Если внутрь пробраться и наковырять. Там их до хрена должно быть!
Такое предлагается впервые...
- От угла запросто забраться можно.
- А канава?
- Что канава? Можно перейти!
- Увязнешь в говне.
- Доска нужна.
- Если с разбегу, то перепрыгнуть можно.
- Ты, что ли перепрыгнешь?
- Я запросто перепрыгну, а ты - хрен!
- Давай замерим!
Тут же на месте начинают прыгать – кто дальше… Дальше всех у Лешки, хотя Харис спорит, доказывает, что Лешка ближе всех толкается. Однако, если на пригляд, получается – никому не перепрыгнуть.
- Долетим! Эта сторона выше!
- А обратно?
Обратно действительно… Тут есть о чем подумать…
- Все, больше не стреляют, пошли домой.
- Черт, брат пришел, а ключи у меня – побежали!
Как так получилось, что Лешка с Харисом остались? Должно быть, ни тому, ни другому не хотелось, чтобы за спиной оказался.
Харис говорит:
- Спорим, зассышь туда перепрыгнуть?
- Это ты зассышь!
После таких слов, хоть и свидетелей им нет, надо через канаву прыгать. Если второй не прыгнет, первый ославит на весь двор.
Перепрыгнули.
Дальше шепотом:
- Спорим, зассышь туда забраться?
- Это ты зассышь!
Лешка лезет первым, потому как Харис первым прыгал через канаву. Выше угла идет крыша козырьком, и вообще с этого места видно, что там сложены из дерева две стены и засыпаны между собой песком. Стены с песком отсюда расходятся. У той, что вдоль канавы, песок не до самого верха крыши и потому можно проползти. Лешка ползет и слышит, как следом за ним ползет Харис.
У следующего угла песка меньше, там он словно уходит вниз, и Лешка тоже сползает вниз. Здесь ему начинают попадаться пули. Лешка их берет и засовывает в карманы. Еще некоторые он ковыряет в гнилом дереве, и здесь они совсем целые, не помятые. Но есть и такие, что одна в другой и даже несколько, тогда составляют из себя удивительные фигурки из свинца и рваной меди.
- Смотри, как поцеловались! – восхищенно шепчет Харис.
Тут в тире начинают громко разговаривать и потом, почти сразу же, стрелять.
Лешка ползет вверх, оглядывается, видит, как Харис зарывается головой вниз. Лешка понимает, что он испугался, и решает переждать. Лешка ждет наверху, под самым козырьком. Там очень жарко. Пот собирается на лице, потом капает с носа и подбородка. Слышно, что люди подходят близко, что говорят, потом снова уходят и снова стреляют. Когда люди рядом, Лешка старается не дышать. Потом они уходят совсем.
Харис все так же прячется – будто что-то высматривает. Лешка сползает рядом и дает ему тихого щелбана по затылку. Только пальцы проваливаются в волосы, и с ними сдвигается небольшой кусок головы…
Лешка вытирает руку о песок и отползает от Хариса медленно, как сонный. Так же сонно приходит домой, по дороге выбрасывая пули, сразу же раздевается и ложится спать.
Харис домой не возвращается. Когда Лешку про него спрашивают, он отвечает, что не знает.
На второй день, отыграв с мальчишками, Лешка идет к Тиру, но не прямо, а по очень большому кругу. Ближе к вечеру, когда тихо и никого нет, он снова (по тому же самому углу) забирается в щель и дальше ползет под крышей по песку. Пахнет сладковатым, только неприятным. Харис там же - внизу. Лешка видит, что голова у Хариса стала большой, потом с нее спрыгивают две крысы и убегают, и Лешка понимает, что Харис точно мертв, потому как он очень крыс боится, даже дохлых, ни за что бы к себе не подпустил.
Лешка начинает спихивать на него песок ногами. Спихивает и спихивает, и даже после того, когда тот давно засыпан пихает - до тех пор, пока не получается ровно…
Лешку, как магнит, тянет к Тиру. Он уже знает кто в Тире старший. Тот хромоногий, коренастый, которого они иногда передразнивают, хотя и боятся его жутко. Во-первых, за матюги – таких никто не слыхал, так черно не ругаются даже в бараке у Феликсов. Во-вторых, верят, что может убить, как обещает. А обещает он такое всегда, стоит только ему увидеть какого-нибудь из мальчишек по ту сторону канавы. Тогда он быстро-быстро ковыляет в их сторону и бросает своей палкой. Раз Фелька (в которого она чуть не попала) подхватывает и убегает вместе с нею. А Лешка меняет эту палку на перочинный нож с одним лезвием, и держит ее у себя под матрасом. Иногда, когда никого нет рядом, достает и разглядывает ее полировку и царапины… Хромой ходит с другой палкой, похуже, но больше ее не бросает.
Однажды, когда все убегают, Лешка остается на месте. Ждет, что ударят. И, правда, Хромой бьет его палкой по плечу. И хватает за руку, потом отпускает и снова замахивается. Лешка стоит.
- Почему не убегаешь?
- Помочь хочу.
- Зачем?
- Просто так.
- Мне помощники не нужны, - говорит Хромой и еще что-то бурчит, но остальное не разборчиво.
- Всегда нужны помощники! – громко говорит Лешка.
Хромой не оборачивается.
На следующий день Лешка на том же самом месте. Он один. И на следующий. И через неделю…
Кажется в воскресенье, когда на базе никого нет, Хромой говорит ему:
- Пойдем, подмести надо!
Оказывается, надо обобрать гильзы. Лешка по закрайкам набирает едва ли не целое ведро - некоторые, видно, что старые.
- Выворачивай карманы! – говорит Хромой.
Лешка выворачивает – в карманах пусто. Лешка не взял себе ни одной гильзы.
Вечером Лешка приходит и перебрасывает через стену палку.
На следующий день Лешка опять ждет. Хромой, со своей старой палкой, его не замечает. А еще через два дня опять велит обобрать гильзы, но еще и пули – эти отдельно. Потом еще через неделю, он назначает Лешке время, в которое надо приходить, и дни.
Следующие годы Лешка растет на Стрельбище, зовет Хромого – дядя Гриша и ненавидит «четвертое направление» – за которым Харис.
К призыву Лешка кандидат в мастера спорта по стендовой стрельбе из мелкокалиберного Марголина, а для особых гостей стреляет особые упражнения. Те, в которых нет времени видеть мушку, надо чувствовать «линию выстрела» по стволу.
Стреляет с колена, сидя «так» и сидя «этак», лежа (опять по всякому). Навскидку, «на ощупь»… С левой и с правой. Когда-то, давно, ему показали «американку» - с двух рук и в раскорячку, а потом велели забыть. Русская школа совсем другая. Лешка одинаково хорошо стреляет с обеих рук, с левой даже лучше. Выучился «семенящему набегу» - это когда скользишь боком, словно головой к стеклу прижался, нельзя стукнуть, нельзя продавить, нельзя отлипнуть. Чем ближе к цели, тем ниже «потолок-стекло» – тут сжиматься положено, свой размер уменьшать. Здесь Лешка каждый раз нашептывает злой мишени такие слова: «я - неопасный, я - меньше, я - дальше». Это чтобы не спугнуть. Нельзя, приближаясь, расти, нельзя чтобы цель видела поступательные движения. Еще Лешка стреляет «мексиканочку»: когда вверх-вниз и в стороны бессистемно, словно на дурном скакуне. Самое сложное, да и по виду безумное. «Скоротечку» - где обойма расстреливается «за раз», а новая влетает, когда та еще не упала. «Русский перепляс» – меняя уровни мягко, но с глубокими провалами, с единовременной стрельбой с двух рук. Один пистолет отвлекающий – «шевелящий», второй целевой - «конечный»…
Только никогда, ни при каких условиях, не стреляет по четвертому направлению.
Еще Лешка, по совету дяди Гриши, записывается на курсы парашютистов при ДОСААФе, делает положенные три прыжка с АН-2 и теперь ждет повестку. Дядя Гриша сам ходил в военкомат, что-то там говорил, отчего на Лешку стали смотреть с вежливым удивлением и определили в группу «до особого распоряжения».
- Пройди срочную, в место ты должен попасть хорошее, там по достоинствам ценят, потом решайся на офицера. Если хорошо себя проявишь – попадешь под спецнабор без экзаменов. Лучше всего в Рязанское, но есть и варианты из темных, потом поймешь…
К этому времени Стрельбище окончательно определено сносить. Дядя Гриша ходит потерянный. Хромает он еще больше.
Когда приходит повестка, в ней указано: число, прибыть к восьми утра, иметь ложку, личное (для гигиены) и продуктов на три дня… И вечером дня предыдущего Лешка заходит на стрельбище – попрощаться.
- Дядя Гриша, помните, восемь лет назад, когда я к вам только пришел? Тогда младший Харис пропал – вы их не знаете. Ему пуля в глаз попала, он вон там сейчас. Нельзя, чтобы его нашли – мать будет расстраиваться.
- За четвертой мишенью? – спрашивает глухо.
- Да…
- Иди!
- А…
- Иди и служи.
И не сказал больше ничего, даже не посмотрел в его сторону, когда уходил…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
ВОЕННАЯ ПРИСЯГА (имеющая народное название «сталинская», официально действовала до 1960 года):
«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.
Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству.
Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
Если же по злому умыслу я нарушу эту мою присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся…»
СПРАВКА:
В военную Присягу от 1960 года (получившая название - «хрущевская») внесены следующие изменения: во фрагменте «своему Народу», «народ» стал именоваться с маленькой буквы. «Рабоче-Крестьянское Правительство» заменено на «Советское Правительство», «Армия» заменено на «Вооруженные Силы», в последнем абзаце изъяты слова «по злому умыслу».
СПРАВКА:
В военную Присягу от 199х (современное название - «номенклатурная») внесены следующие изменения: от слов «…» добавлено «и в защиту конституционного строя», прямо обязывающее Армию участвовать в полицейских мероприятиях на собственной территории.
Изъяты «Советская Родина» и «Союз Советских Социалистических Республик»…
(конец вводных)
--------
- Почему Сербия-то? – недоумевает Миша.
- Извилину спроси – он знает!
- Вся Европа, исключая Сербию, за что ей недавно аукнулось от той же злопамятной Европы, воевала на стороне Гитлера. Два миллиона одних только добровольцев, не считая полмиллиона влившихся в СС. Именно так. Соображаете? Кстати, сорок процентов элитных войск СС состояло вовсе не из немцев.
- Что за хрень?!
- Из всех европейских государств – из всех! – повторяет Извилина, - не сдалась только Сербия, и это факт! Ни тогда не сдалась ни сейчас бы не сдалась, если бы мы ее не сдали – Россия!
- Россия, но не русские! – встревает Леха.
- Фашиствующие усташи, выбрав своим идолом Гитлера кинулись вырезать в Сербии целые селения, пока не довели до цифры, что для маленького народа Сербии сопоставимо с турецким геноцидом армян или сводными отрядами карателей из Прибалтики, уничтожившими в Белоруссии каждого четвертого белоруса. Вот, при первой же возможности, Европа и отплатила Сербии НАТОвскими бомбардировками, бесконечным фарсом в Гааге, и, в конце концов, неприкрытым убийством несдавшегося Милошевича…
- 1991 многим аукнулся.
- Здесь отсчет с 79-ого, - поправляет Извилина, - когда западногерманская служба разведки BND отправила в Загреб группу специалистов с целю поддержки Франьо Туджмана, активно пропагандирующего этническую ненависть и делающего все возможное, чтобы развалить Югославию. Германия и раньше, поддерживала и финансировала хорватов и снабжала их оружием перед началом войны.
- А смысл?
- Я же говорил... Берлин никогда не признавал существование объединенного югославского государства, которое мужественно сопротивлялось германской агрессии во время двух мировых войн. Стремление развалить Югославию на мини-государства, которыми легко управлять, установление контроля над Балканами, создание собственной экономической зоны с дешевой рабочей силой, экспортирование своей продукции, доминирование на рынке. Все как прежде – ничего не меняется. Балканы к тому же - стратегический маршрут для нефти и газа с Ближнего Востока, а теперь уже и с Кавказа. Недаром уже в 1992 году министр внутренних дел Баварии воскликнул – вырвалось у него этакое: «Гельмуту Колю удалось сделать то, что не смогли сделать ни император Вильгельм, ни Гитлер!»
- Получилось значит…
- Не совсем. Старший партнер по бизнесу отхватил львиную долю. Сейчас, как знаете, строит на земле сербов крупнейшую в Европе военную базу, целый город. В июне 2001 министр обороны США там побывал, озвучил перед военными экономическую целесообразность: «Сколько нам следует тратить на армию?... Я считаю, что мы не тратим деньги на вас, мы вкладываем в вас деньги. Мужчины и женщины вооруженных сил не истощают нашу экономическую мощь. На самом деле, вы охраняете ее. Вы — не обуза для нашей экономики, вы — необходимая основа для экономического роста…»
Седой, взяв лопаткой непрогоревшую головешку, светящуюся сквозь черноту синими язычками, выносит ее наружу, сует в приговленный костерок из щепок. Несколько кривых полос лемеха воткнуты в жирную землю так, чтобы можно было пристроить на них кастрюлю. Черпая ковшиком, заливает закопченную кастрюлю горячей водой из банной бочки - уже до верха выложена укропным стеблем, что сорняком растет по всему огороду, выносит и ставит на пламя – вода моментально закипает… Бросает соли… Идет к кладкам, нагибается, тянет за веревку, на крюке садок, в металлической клетке шевелятся раки, приносит, захватывает их пястками и кидает в кипяток. Моментально краснеют – скоро снимает кастрюлю на траву - раки готовятся едва ли не моментом.
- Баня готова, и раки готовы. Кому что?
Кричат «рыбаков» – париться. Встречают весело.
- Ну что? Будет сегодня уха?
- Одна надежда – на птичник!
Это Лешка-Замполит так разом «Второго» и «Третьего» цепляет. Много гуляло шуточек по их фамилиям и в прежние времена, но не надоедает. Нарочно не придумаешь: у Сашки-Снайпера фамилия - Сорокин, а у Миши-Беспредела – штатного пулеметчика - Дроздов. Дрозд и Сорока! Очень весело!
Осматривают улов. У Сашки-Снайпера опять рыбы больше. Но зато у Миши-Беспредела на этот раз одна крупнее – аж на полпальца!
- Кошкам пойдет! – говорит Седой.
- Где лучше ловилось?
- Под клеткой.
Седой этой весной сварил из прутка здоровенную круглую клетку, вроде птичьей, сунул туда человечье чучело, да и подвесил на черной ольхе над рекой – в паре метров от воды, с прикрепленным обрезком доски, на котором каленым гвоздем выжег надпись: «ОН НЕ КУПИЛ КАРТОХУ У БАБЫ МАНИ». Сварганил этакую наглядную рекламу для редких туристов-байдарочников.
- Ты что туда в одежду засунул? – спрашивает Миша-Беспредел.
- А что?
- Видно - кости в одеже, а чьи не поймешь.
- Это от того барана, что вы в прошлом году сожрали.
- Черненький такой?
- Да – последыш.
- Вкусный был, - подтверждает Михаил.
- Хотел бабе Мане помочь – пенсия маленькая, - говорит Седой.
- Да, - соглашается Извилина, - реклама, она всегда двигатель.
- И помогает?
Это Командир интересуется про туристов.
- Что ты! Действительно – двигатель! Пролетают мимо, да все молчком, веслом по воде не шлепнут. Только, если видят, что тесак на кладках точу или ружье перебираю, вежливо здороваются и спрашивают: сколько картошки положено купить? Трудно у людей с юмором.
- Это, смотря с каким!
- Участковый приезжал – тоже кости разглядывал, сперва велел клетку снять, а как выпили, юмор проснулся. Говорит – оставь, следующий раз, когда на тебя настучат – всем отделением посмеемся.
- Под простака маскируешься?
- Незаметным здесь сложно быть. Всякий незаметный подозрения вызывает, не те разговоры, которые ему нужны. Над кем смеются, того не боятся, не подозревают, не опасаются, и поддержку окажут, если серьезное коснись. А теперь сообрази: если я даже живого туриста в эту клетке посажу – кто в районе поверит?
Все соглашаются, и только Лешка-Замполит смотрит в «пространство».
- И на что нам живые туристы? – философски отмечает он.
Миша-Беспредел разглядывает свою плотицу и спрашивает у Седого – бывают ли крупнее.
- Случаются, - честно говорит Седой и успокаивает: - Редко!
Миша глядит орлом.
Между Михаилом и Александром (Дроздом и Сорокой) идет постоянное соперничество в мелочах. Это давняя их игра, которая переросла в нечто большее. Сейчас Сашка-Снайпер жутко недоволен, что одна из рыбех Михаила оказалась крупнее. Сразу же садится к столу и молча принимается шелушить раков.
- Ты-то как съездил? – спрашивает Извилина за прошедший контракт.
- Спина болит, ученики – идиоты, и нельзя никого пристрелить, чтобы стимулировать учебный процесс. В общем, старею…
Никто не сочувствует, все это знают такое по себе, да и думают (глядя с каким аппетитом Сашка-Снайпер разделывает и сосет раков) – прибедняется!
- Одного хорошего было за сезон: поймал китайского золотого карася – порций на десять, одной рукой шиш подымишь! Правда, ты, Миша, здесь опять не в счет.
- Я бы поднял! – удовлетворенно говорит Миша-Беспредел.
- Нет, я про то, что порции, не про тебя. Тебя же хрен прокормишь! Потому-то я иные контракты по второму кругу хожу, а ты ни одного повторного.
- Это потому, что за мной ничего доделывать не надо! – чуточку обижается Михаил - Среди моих идиоты не попадаются.
- Вот-вот, потому второй раз и не приглашают.
Извилина усмехается. Видит, что получилось как-то двусмысленно, вроде бы Сашка кусанул, но и себе досталось неким рикошетом. Должно быть, и он это чувствует, потому как, комкает дальнейшее, не идет в обычные с Мишей споры – что в жизни круче крутых яиц? Только еще раз показывает руками – какие размеры были у золотого карася. Седой под это только кряхтит - ему и в сетки такие не попадались. Врать же, даже в рыбацком, в группе принято.
- Причем, на удочку! – хвалится Сашка, глядя на Михаила. - В бузу забился – ни туда, ни сюда. Послал бойцов в воду - выгонять, так они, ну скажи – не балбесы ли? – чуть не утонули. В общем, пришлось пристрелить.
- Балбесов?
- Карася!
- Ба!
- Не подтянуть было никак. Промеж глаз ему саданул. Голову, правда, повредил сильно, но он и так… него не убыло.
- Сам стрелял?
- Нет, сперва они - я только подтягивал, чтобы морда показалась. Нет, не могут они по нестандарту!
- С пулеметом тоже так! – подтверждает Михаил. - Мне кажется, чтобы хорошо стрелять, им роста не хватает.
- Еще и второго разреза глаз – чтобы по вертикали! – хохочет Лешка-Замполит.
- Может, и так, - нехотя соглашается Сашка-Снайпер. – Но считают хорошо, быстро, кого не спроси – тут же ответит, таблицы в уме держит и поправки вычислит правильно, еще расскажет – куда и как надо целиться. В общем – теория пять, а практика…
- Хер! – договаривает за него Замполит.
- Это понятно, рыба – красавец! - говорит Миша-Беспредел, словно в насмешку неправильно ставя ударения и уводя беседу со скучного. – И размером удалась. А по вкусу-то как?
- Царь-рыба!
- Если царь-рыба на крючке, то рыбак при ней ниже чином быть не может, - хвалит Седой.
- Не рыбак, а едок. Тот хавает, кто лицензию на ловлю выдает! – говорит Петька-Казак.
- Тоже верно, - хмыкает Замполит.
- Сложно с ними порой, - признается Казак, и какое-то время не понять – о ком он? – Слишком простые души – проще наших. Все буквально понимают, без суеты… Иду пожрать – как раз мимо бочек с топливом, мы там промежуточный скрытый аэродром оформляли – вижу, караульный выставлен, только, вот, курит... Тут и коню понятно – фейерверк может получиться. Как раз встречаю ихнего старшего, что по общему обеспечению – объясняю, как могу, на пальцах: разъясни-ка своему придурку, лоху этому, что здесь курить нельзя – взлетим! Кивает – сейчас сделаем! Обратно иду, в зубах ковыряюсь – караульный на том же месте, только висит, к губе бычек подклеен, на груди плакатик: «Здесь курить нельзя!»
Леха хохочет.
Миша грустит, жалуется:
- А у нас ничего из веселого!
Седой находит должным заметить:
- Сурово! Но доходчиво! – тут же одобряет он. – С вами тут цацкаешься…
Миша-Беспредел снова поднимается во весь свой немаленький рост, снимает вяленую рыбеху из гирлянды, висящей под потолочной балкой. Первым делом, отрывает и обсасывает плавники, потом разрывает леща надвое, вынимает и откладывает в сторону икру. Подцепляет ногтем и вылущивает щепку со стола. Накалывает на нее пузырь и принимается обсмаливать спичкой. Пузырь шипит, ежится, капает черным на газету. Миша сосредоточенно жует эту резину, думая о чем-то своем, потом запихивает в рот икру – всю разом. Жует и морщится, по-всякому кривя рожу – лещовая икра забивает зубы замазкой – пытается выдавить языком, но не справлялся. Снова цепляет ногтями и выламывает со стола щепу. Перекусывает ее пополам, разглядывает, снова откусывает – уже наискосок, начинает ею ковырять в зубах.
Все молча смотрят.
- Это от жадности! – укоряет Сашка-Снайпер. – Но это-то как раз понятно, а вот мебель зачем ломать?
Миша сконфуженно смотрит на щепки.
- Как с голодного острова! Может руки ему связать? – размышляет Сашка и поглядывает на всех, ища поддержки. - Ведь, сплошные убытки.
- Твоим ремнем! – предлагает Замполит.
- Порву на лоскутки, - говорит Миша-Беспредел, не вдаваясь в подробности – что именно порвет.
- Слышь, Извилина, как «руки вверх» по-венгерски? – спрашивает Петька-Казак.
- Фел казак-кел.
- Казаккел – это руки? – уточняет Петька-Казак.
- Да – две руки.
- Точно! Точно казаки наши там побывали - наших рук дело – учили их смыслу!
- Они и у нас побывали, - говорит Извилина. – В Великую Отечественную. Пол миллиона пленными нам оставили и примерно столько же «удобрениями». И в Отечественную от 1812-ого года тоже гостевали, «поуланили», но тем учет никто не вел ни в каком их виде…
- И в следующую Отечественную тоже придут, - ворчит Седой. – Как новые дурни нарастут, так и придут.
- Ты хорошего о них скажи.
- Это - к Казаку, я не скажу.
- Хлебосольные! – сразу же, не задумываясь, отвечает Казак. – И в этом отношении русскости у них больше, чем в иных русских. А какой гуляш варят!
- Какой? – спрашивает Миша-Беспредел.
- Всякий – мясной и рыбный.
- Уху?
- Какую уху! Говорю тебе – рыбный гуляш, совсем иная технология.
- Сварим?
- После первого цикла, - говорит Командир. – Если ноги не протяните.
- И что такого нам страшного удумали?
- Доживете – узнаете.
- Опять литовцев-эстонцев дразнить будем? Погранцов?
- Это когда Седой повторялся? Помнишь такое?
- Можно радар в Эстонии расколоть на черепки! – шутит кто-то.
- Тогда и в Молдове заодно! – не понимает шутки Петька-Казак.
- Поставят новые блюдца – еще крупнее. Мыслите скучно! – отзывается Седой.
- Ладно, не гадайте, так что там насчет гуляша?
- Если приблизить к нашим технологиям, то тут, прежде всего, голова карпа нужна, такая, чтобы только-только в ведро помещалась, в котором варить будем. Нос пусть торчит – это неважно. Седой – есть у тебя такое ведро?
- Спросили бы – есть ли у меня такой карп? – ворчит Седой. – Сварили б лучше нашей ухи, тройной ущицы из окуньков, ее потом можно и холодненькую. Очень с утра пользительно. Или борщ! Сергей, как ты насчет борща?
- В настоящий борщ надо заложить дифференциальные функции нескольких переменных, - рассеянно говорит Извилина.
- Понятненько… Извилину в наряд по кухне не ставить!
- Казак опять змею приволок, - ябедничает Замполит.
- Пусть сам и жрет! – немедленно реагирует Седой, предпочитавший самое простое – вареную картоху, хорошо прожаренные шкварки, да соленый огурец с хрустом.
- Так есть карп?
- Найдем, - обещает Седой. – Свожу на одно озерцо. Только самого маленького придется выбирать - у тех голова в ведро никак не поместится.
- Действительно, - говорит Миша-Беспредел, - что нам с одного ведра? По тарелочке? Банный котел возьмем. Можно?
- Еще подумать надо – как тех карпов брать. Моими сетями таких свиней не возьмешь!
- Как Сашкиного золотого карася!
- Нет, - протестует Петька-Казак. – Голову вредить нельзя. Там весь вкусовой смысл в мозгах.
- Подумаем, - говорит Седой. – Это еще не завтра. Так будем париться или нет? Болтуны!..
…Эх! Хороша баня! Под «ух!», под «ах!», под разочарованное «эх» - когда пар уже не «тот»…
Выходят на холодок. Благодать!
У бани перевернутая широкая лодка «дюралька» нагретая солнцем - садятся на нее. Седой разжился недавно – хорошая лодка, разбирающаяся секции, из тех, что вполне выдерживает четверых взрослых мужиков со снаряжением. Лодка необыкновенно легкая, но, к сожалению, гулкая - неосторожный удар по корпусу, и звук разносится далеко. Правда, Сашка тут кое что придумал, пропустил рейки по борту, от них куски прорезины, свисающие до воды, что превратило лодку в нечто бесформенное, совсем на нее не похожую, внутри также сделал каркас из реек, чтоб «не звучало», приятнее стало, теплее – это не на металле сидеть, еще и тент наверх сделал такой же, а поверх него маскировочную сетку – да чтобы все это убиралось в ящик на корме, и можно было натянуть моментально, одним движением, тяня веревки.
Седой постоянно подмазывает зеленой краской содранные места – река своеобразная, некоторыми местами приходится проталкиваться по реке и протоками между озер, проходить над притопленными деревьями, упавшими макушками чуть ли не на другой берег, а также и под нависшими, где сучья торчат в стороны, цепляясь за все…
Казак смотрит на клетку, что свисает на ржавой цепи, перекинутой через раздвоенный ствол черной кривой ольхи наклонившейся над водой. Человечье чучело, действительно, весьма и весьма правдоподобное – на одной «ноге» кроссовка, из штанины другой (что свисает сквозь прутья) торчит кость…
Ковыляя подходит хозяйская собака, подволакивает задние ноги. Петька-Казак бросает вареного рака – нюхает, но не ест.
- Ишь, разборчивая, - удивляется Петька.
Собака смотрит в глаза и выпрашивает-таки кусок булки. Также неловко уходит в сторону и заваливается на бок, зажав булку в передних лапах.
- Машина сбила? – сочувствует Казак.
- Весной в змеиную свадьбу влезла, в самый ее клубок. А какие тут машины – сам видел! - одна-две в неделю. Только в сезон – охотники, но те зимой, вот ягодники, эти уже чаще, есть такие, которые как промыслом занимаются – на продажу. Но постоянных-злых отвадил – пусть руками собирают, «комбайном» уже нет – после них ягода не растет семь лет, если скребут своими совками. Корневую поддергивают, не жалеют… В людской природе тоже так.
- Так это ты плакатики понавешал?
- Какие? – хитрит глаза Седой.
- Такие же, как твоя реклама над рекой – тот же стиль, та же рука: «За сбор ягод комбайном – расстрел на месте! – согласно распоряжению месткома за номером девять…»
- Нет, это Михей придумал. Михей-Лешак – он в прошлом году умер.
- Я все насчет номера распоряжения хотел спросить. Номер девять? Значит и другие есть?
- Есть и будут, - убежденно говорит Седой. – Мне Михей на смертном одре завещал лес содержать, вот и стараюсь по мере возможностей.
- То-то смотрю, закоренел на местном, даже речь изменилась.
- Плохо?
- Чего же плохого-то, должны быть дежурные по России…
…Седой, где бы ни был, хоть даже в ближний город съездит, а и там без дела стоять не может – увидит - дрова складывают, пристроится помогать.
- По слою как раз колоть хорошо. Против слоя пилить надо потихоньку, а не рубить с замаха. Иначе щепок не оберешься, и каждая в глаз норовит.
Седой говорит, как работает - обстоятельно, но, вдруг, задумается и такое начинает выводить:
- С Россией тоже так. В революцию по слоям раскололи. Один слой остался. Но слежался, сквасился на чужой идее, выдавил накипь, самим временем отстранил чуждое – стал чистый мореный дуб. В Мировую попробовали нас западники перерубить – по самим им и вдарило. Тогда стали пилить, сперва потихоньку, потом на все зубцы, на всю собственность. Но и это бы не удалось, если б жучка не напустили – трухлю делать. За трухлю больше дают – в цене. В чужой цене. Угадай, что жучки эти дальше делать будут?
- На новое место перейдут?
- Не осталось таких мест.
- Так что будет?
- Ничего! – зло выговаривает Седой. – Для твоих внуков – ничего, да и тех не будет!
Развернется и уходит, оставив мужика смотреть на полено. И уже хочется ему этим поленом пойти и кого-нибудь шмякнуть. А еще пуще, чтобы много народа с поленьями, и все знали куда идти. Для такого дела собственную бы поленницу разорил – отдал, не жалко.
Седой уже в ином месте свою философию толкует:
- Общество – это огород, государство – плодовый сад. Каждое сегодня взращивается на чужом говне. Только вот сад запущен по причине, что проходной стал - ходят самосвалы, обдирают все, да и сами стволы вырубают, чтобы ловчее было их удобрить, и разгружают свое привозное на всяком клочке…
Зайдет в магазин, уставится в работающий телевизор, будто в первый раз, кто-нибудь да и поинтересуется – что там такого увидел?
- Что вижу? То же самое. Всякая падаль на поверхности плавает…
В России жить, много видеть, не пить, да не стать философом?..
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
07.03.2007
«Депутат от «Родины» Сергей Глазьев предложил исключить бюджет из повестки заседания, так как предложенный правительством проект «не поддается улучшению». В первом чтении депутаты «согласились выбросить на ветер 1,5 трлн рублей», объяснил Глазьев, имея в виду профицит бюджета, который запланирован на следующий год в размере 1,5 трлн рублей. Он целиком пойдет в Стабфонд, то есть средства будут изъяты из экономики и вложены в зарубежные ценные бумаги.
«- На фоне таких проблем, как детская беспризорность (а мы не можем обустроить полмиллиона детей), развал инженерной инфраструктуры ЖКХ, выбрасывать 1,5 трлн на ветер просто аморально. А занимать при этом 300 млрд рублей на рынке – просто глупо», – возмущался Глазьев. - Доходы бюджета в следующем году запланированы в размере 6 965,3 млрд рублей, расходы – 5 463,5 млрд рублей. Профицит составит 1 501,8 млрд рублей… Если мы не хотим войти в учебники по психиатрии как пример коллективной шизофрении, давайте поручим комитету более серьезно отнестись к этому вопросу…»
Глазьев предложил отправить бюджет на доработку профильным комитетам.
Однако, как и следовало ожидать, его предложение не прошло...»
(конец вводных)
--------
Извилина выходит, присаживается «уточкой» - обхватив колени руками, словно он ребенок или «зэк» со стажем. Щурясь смотрит на склоняющееся солнце, на вьющиеся столбы мошкары, обещающие и завтра отличную погоду, на неугомонного Петьку-Казака, что затеял любимую игру; подбивать коротким ножом нож длинный, заставляя тот вращаться в воздухе. Упражнение требующее внимания и неимоверной точности – лезвия всякий раз должны соприкасаться плоскостью, подбивать надо чуть сильнее или слабее - в зависимости от того на каком месте от рукояти приходится точка приложения и с какой скоростью вращается лезвие. Для зрителей же все сливается в сплошной узор с частыми перестукиваниями…
Сашка не смотрит – его очередь «во все гляделки, да на все стороны»…
Миша, привалившись к углу бани, глядит на Петькино скоморошество восторженно, как на какое-то волшебство.
Георгий с гордостью собственника, с гордостью командира.
Седой задумчиво, словно раздумывает – куда бы это применить, какая в этом практическая польза.
Федя с уважением, как ко всякому мастерству.
Лешка чуточку скептически, но с завистью. Может показать собственное, многократ лучшее, да кто ему позволит?.. Замполит, хотя и кажется иногда словоблудом, но глаза внимательные. Любит рассуждать «руками» - они у него ловкие, подвижные, в этом словно соревнуется с Петькой-Казаком, а случается, так и в самом деле – кто быстрее наметит; тот ножом, или он дулом? Только дистанция разная. Казаку три метра тот максимальный предел, к которому он успевает скользнуть с ножом, а жертве уже не отпрянуть, шарахнуться, подать голос, и здесь борется сам с собой за сантиметры. Леха своему любимому отсчет ведет с трех метров до пятнадцати – это когда в состоянии сработать «скоротечку» – бесприцельную, но точную стрельбу по нескольким объектам разом. И борется здесь уже не столько за количество объектов, как за те же метры-сантиметры - фронтальные и эшелонные.
--------
/пропущен фрагмент: «ЛЕШКА (70-е)»/
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Статья 278. Насильственный захват власти или насильственное удержание власти
Действия, направленные на насильственный захват власти или насильственное удержание власти в нарушение Конституции Российской Федерации, а равно направленные на насильственное изменение конституционного строя Российской Федерации, - наказываются лишением свободы на срок от двенадцати до двадцати лет.
Статья 279. Вооруженный мятеж
Организация вооруженного мятежа либо активное участие в нем в целях свержения или насильственного изменения конституционного строя Российской Федерации либо нарушения территориальной целостности Российской Федерации - наказываются лишением свободы на срок от двенадцати до двадцати лет.
Статья 280. Публичные призывы к насильственному изменению конституционного строя Российской Федерации
1. Публичные призывы к насильственному захвату власти, насильственному удержанию власти или насильственному изменению конституционного строя Российской Федерации - наказываются штрафом в размере от пятисот до семисот минимальных размеров оплаты труда или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от пяти до семи месяцев, либо арестом на срок от четырех до шести месяцев, либо лишением свободы на срок до трех лет.
2. Те же деяния, совершенные с использованием средств массовой информации, - наказываются лишением свободы на срок от трех до пяти лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до трех лет.
/введено в действие с 14 июля 1999 года Федеральным законом от 9 июля 1999 года N 156-ФЗ/
(конец вводных)
--------
…И вот когда домываются до третьей кожи, когда подошвы ног и ладони превращаются в нечто невообразимое – каждая этакий ужас Кинга, который - Стивен, когда Миша-Беспредел жалуется, что Замполит спустил последний пар, и больше не будет, когда умиротворенные садятся за стол, и Петька-Казак, потирая руки, произносит: - Седой, доставай бутылки – теперь можно! - Седой говорит свое веское, едва ли не традиционное: - Можно – козу на возу, можно – солдата на плацу, а в армии – «разрешите»! Когда усвоишь?
И тут же отрезает:
- Не разрешаю! Наперво разговор. И еще… Кто дежурным? Кто в ночной караул?
- Ты.
- Я? – изумляется Седой.
- Ты же не пьешь.
- Это само собой, а еще?
- Командир! Георгий!
- Командиру не положено. Ему командирскую думу думать на правом боку.
- Седой! Ну ты и язва! Не ломай праздник! Целый год не виделись.
- Еще язвенники есть?
- Извилина с Молчуном на пару. Сущие язвы! Они и не хмелеют...
/конец первой главы/
ПРИЛОЖЕНИЕ:
«Воинский Требник»
101:
Встречь пущенной стрелы камня не бросай – не попадешь, а подставишься. Стань никем в его глазах, пропусти стрелка мимо себя и… камнем в затылок.
102:
Унижая других себя возвеличивать – занятие дешевое и даже постыдное, но не к случаю, когда дразнишь врага в ожидании прощальной драки.
103:
С темных дел в герои не выйдешь, им свидетелей нет. Язык твой – не свидетель никому. На собственные глаза ставь свидетелей, на уши, а придет время, накопится - курковым пальцем «отсвидетельствуй». Язык опять же глух – ничего не видел, чего ему высовываться?
104:
Всякому, что бегущему, что пешему, что лежачему, а лишняя вещь – лишняя забота. Всегда лучше налегке бежать, даже мыслию.
105:
Жизнь любит кодировать «на приказ». Есть главный приказ - жизнь по достоинству – ему подчиняйся. Остальные вторичные.
106:
Знающий половину – спит в полглаза. Знающий больше уже не спит. Оглядывающийся в пути, пусть быстро не идет, но ничего и не теряет, и самое главное может сберечь – жизнь.
107:
Если без храбрости, то и без радости. Храбрость с радостью соседствуют. Особенно, если осознаешь, что был храбр.
108:
В ином деле и бегство – удаль. Не каждый на него решится, иные баранами стынут, цепенеют. Но это случай. Это еще не та бумажка, по которой сверяются.
109:
Выигранный бой всегда сладок, таким и останется. Потеря - всегда горечь. Когда приходит время потерь думай о сладком.
110:
Мозги с зубами плохо уживаются – тут либо зубы выпадают, либо мозги деревенеют. Но главная беда в том, что мозговитые воевать не желают. А надо бы… Ищи свою войну, будь в ней командиром, точи зубы по всему телу.
--------
От автора:
Есть книги, как летописи, они могут дополнятся и переписываться с изменяющимся миром до той поры, пока жив сам переписчик. Являясь скорее переписчиком событий, изложенных в этой книге, но частью и писателем, который (как там у Карамзина?) – «желает избежать пересудов», нашел выход взяв себе псевдоним Александр Грог, вроде бы ни к чему не обязывающий, кроме как писать «согревающую прозу», оставляющую кое-какую надежду.
Являясь к тому же самоучкой, а образование и практика мои весьма далеки от литературы, выскажу, быть может, наивное, но для меня непререкаемое: книга должна раздвигать границы собственных знаний и мышления. Для сегодняшнего «мутного» времени хорошей полезной книгой должна считаться та, которая не подражает, не уподобляется телевидению, являющемуся жевательной резинкой, а активно противопоставляет себя ему, выявляя тщательно скрываемое, озвучивая замалчиваемое, исправляющая корежимое, - такая книга должна быть предельно насыщена, совмещать в себе исторический справочник и технические инструкции, высокохудожественные (вкусные) образы людей, предметов, событий, поданные в увлекательной форме.
В частности – «Энциклопедия», «Робинзон Крузо», «Библия», «Справочник психолога», «Учебник истории» и некоторые другие увязанные в одно.
С уважением,
Александр Грог (Алексеев, Афанасьев, Александров, он же Байков и другие… по погибшей родне и исчезнувшим фамилиям)
ПРОДОЛЖЕНИЕ по адресу второй главы.