Ловя разреженный воздух открытыми ртами, мы выползли на верхнюю площадку и с ужасом обнаружили, что наш автобус ушел. Некоторое время обреченно метались из стороны в сторону, пока, наконец, не поняли окончательно: ушел точно. Без нас. Бросив одних в пятидесяти километрах от базы.
– Паровоз ушел, и рельсы разобрали, - прохрипел Милсердцудруг и жадно глотнул из пластиковой бутылки. Я поморщилась - дурацкая фраза, впрочем, к месту. Под скалой напротив расположились трое пастухов, верхом на терских лошадках, приземистых и выносливых. Лошадки стояли, опустив морды вниз, вяло помахивая хвостами,- видимо, вынюхивали траву - но кругом были лишь камни. Узкая каменистая площадка для автобусов - едва развернуться. Солнце пекло в макушку, фотоаппараты оттягивали шею, слабый ветерок шевелил бордовые верхушки кустов. Подошла пастушья собака, напряженно вытянула морду. Глядя снизу вверх желтыми мерцающими глазами, понюхала дружочкины джинсы. Он налил в ладонь воды из бутылки, протянул: «Будешь?». - Собака отошла. Плеснув себе пригоршню в лицо, вздохнул: «Как хочешь», - и отвернулся. Мы так и стояли. Тоже, как эта собака, - моргали глазами и ждали неизвестно чего.
День, как мне показалось, не заладился с утра.
– Ну, что это за окна? - возмущалась я, сидя в кресле экскурсионного автобуса, и водила пальцем по грязному стеклу, - а занавески? А это что? - Вдоль потолка, по всему протяжению бортика, - полоса белой материи с кисточками, кисточки с тыльной стороны подголовников, на концах занавесок – тоже кисточки. – Тьфу, черт! Весь автобус в белых кисточках – веселенькое убранство…
- В последний путь, - прошептал дружок, пригнув голову и пряча на груди ехидную улыбку. Вот, он такой. Вечно с черным юмором, и не к месту. В другой раз я бы «вставила ему клизму», но сейчас – не до того.
- Молчи, не каркай.
Нет! Мне это не нравится.
- И когда включат кондиционер? - вопрос повис в душном воздухе. В проходе образовалась худая длинноволосая блондинка в кожаной куртке.
– Так! Все на Медовые?
– Все, все, - нестройно загудел автобус. Длинноволосая, протиснувшись дальше, поравнялась с нами.
- А почему у вас стекла грязные? – я продолжала возмущаться. Невинно улыбаясь, блондинка промурлыкала что-то, расположив свой оголенный пупок прямо в пяти сантиметрах от дружочкиного носа, чем он тут же не преминул воспользоваться. Бесстыдно уткнул его, остренький, как у Буратино, в загорелый блондинкин живот, отсвечивая макушкой. Вот, все они - и зло ткнула его под ребро.
- Фляжку не забыл?
– Здесь, - глухо проворчал он, как пес, у которого потащили изо рта кость, и звякнул пакетом. Рокотнул дизель, автобус качнулся, макушки над креслами дернулись, блондинку снесло вглубь салона. Ну, теперь уж все, - мы тронулись в путь.
- Спасибо, что выбрали нашу компанию, - хриплое контральто из динамиков атаковало уши. Я вздрогнула, - блондинка? – не может быть, она ведь мурлыкала… а это что?
Вглядевшись, увидела на внутренней стороне изогнутого лобового стекла слабое отражение женщины с микрофоном в руке. Как тень на воде. Широкое лицо с грузными щеками в обрамлении косматой гривы волос, вытравленных перекисью водорода. Черные очки, округлые, покатые плечи.
- Значит так, - хрипел динамик над ухом, - все едем на «Медовые водопады». Шо? Почему медовые? – да потому, шо дикие пчелки собирают на высокогорье мед и прямо в скалах норки себе устроили, да. Откладывают мед прямо в норки те и залепляют воском на зиму, и спят они там. В норках тех. А рядом водопад - говорю ведь.
Толкнула в бок спутника,
- Как тебе, - и издевательски проговаривая каждую букву, - экскурсовод? Типаж, да?
- Да ладно, - дружок примиряющее улыбнулся; голова качалась в такт автобусной качке, - кушать всем надо. Посмотрим еще. - Вглядевшись в отражение, изрек,
– Мальвина… старая, а когда-то была красавицей. Как все они, Мальвины. Время…
Автобус, миновав городские предместья, вышел на прямую. Наддав, хрюкнул дизель, басовито запел на ровной ноте; пейзаж за окнами покатился быстрее, дорога пошла вверх.
- Так вот же, они откладывают, откладывают, - гудела Мальвина, прихлопывая ладонью в такт по коленке, - а потом раз! – и вода сверху. Дождь сильный, ливень. Ливень, говорю. И смывает тот мед, но не сразу, а потихоньку. И вот, та вода сделается тогда коричневой. От меда. Да. И запах. Запах меда тогда повсюду делается. Вот. Потому и медовые прозвали. Но это давно еще.
Я представила себе пчелок, залепленных воском, мирно спящих в норках.
– И «шо», всех их смывает?
– Не всех, - благодушно успокоил дружок, - тогда бы их уже не было.
А я вздохнула,– бедненькие…
Включили кондиционер, воздух посвежел, в окнах проплывали пейзажи убийственной красоты. Дорога по-прежнему шла вверх. Наплывали горные кряжи, стлались, перетекая волнами, изумительные пастбища, в синеве парили орлы, закручивали круги, словно по ободку невидимого блюдца. Ладно. Может, и обойдется все, - и озорно дала щелбана ближайшей белой кисточке. Кисточка тукнулась об стекло и, помотавшись, вернулась в шеренгу собратьев. Успокоившись, потянулась в ноги за коричневой фляжкой.
- Ну, подожди, - он умоляюще скривил лицо, - ты же говорила - черный барашек, шашлык… а под барашка – в самый раз, а? - Ну, подожди, подожди. - Примирительно улыбнулся: - Не водка ведь - коньяк. Укачает…
.- Запомните, - теребило динамики хриплое контральто, - на северном Кавказе - всего три серьезных реки: Кубань, Терек и Подкумок. Водораздел и граница здесь. Дальше – разветвляются и впадают они в Каспийское и Черное море, еще Азов. Вот. Подкумок – опасная и коварная река. Да. Коварная. Поднимает уровень воды - аж на четыре метра. Раз в три года разливается - и тогда сносит все. Все мосты и дороги. Все сносит. А сверху наваливаются камни - камнепад называется, и тогда - ни пройти, ни проехать. Куда проехал - так там и остался, да. Когда разливалася в последний раз? – Так три года назад и разливалася. Щас не снесет. Не должна. Мы все проедем. Весной снесет. И готовьте мне все, пожалуйста, по десять рублей - экологический взнос, в заповедник въезжаем мы все тут. Готовьте.
- Или хлебнуть, - забеспокоился дружок, шурша пакетом. - Камнепады…- но вопрос решился сам собой. Автобус дернулся в последний раз и замер. Приехали.
Пассажиры потянулись к выходу, кряхтя и разминая затекшие члены.
- Гляди! Ущелья одни, и скалы! Дааа….
- Стойте! – вскричала Мальвина и простерла руки в сторону толпы, как трагическая актриса под дулом бутафорского пистолета. Толпа замерла. - Всем до одного, быть на месте ровно в шестнадцать пятьдесят, и ни секундой позже! Поняли? - Указательный палец, совершая амплитуду, строго помотался вверх - вниз. - Ждать никого не будем! Шо? – Все.За мной!
- Уф! – вывалилась я, наконец-то, на твердь земную. Слегка шатало. Но красота! Неширокая каменистая площадка, справа - отвесная скала, наверху козьи тропы, слева - обрыв. Где-то внизу – крыша маленького недостроенного отеля. Над обрывом - горы, поросшие травой и мелким кустарником. На гористых площадках, на самом краю обрыва – сосны и ели. Сосны стоят и выше, но эти, что на краю, – воткнулись одиночными свечками. У некоторых – выпершие из земли, висящие в пустоте, переплетенные корни, - дикая красота завораживала, как вечность. Ну, с богом…, - и, подхватив пакет с фляжкой, мы двинулись к обрыву.
Чем ближе к краю, тем сильнее шум. Это водопады. Крупных три и множество мелких.
- Это что, мы пойдем туда? – вопрошал чей-то испуганный голос. Все столпились у края и тревожно вытянули шеи. А Мальвина - где-то уже на половине внизу; руки, плавая по воздуху, загребали к себе:
- Ну что встали? - Каким-то непостижимым образом она все время оказывалась впереди.
- Вот коза! – дружок впервые посмотрел на нее с одобрением. - Шустра. И сколько ж ее лет?
- Да она всю жизнь тут скачет, - нервно хохотнул кто-то, пытаясь сладить с фотоаппаратом. С опаской переставляя ноги по сомнительным ступенькам, пестрая шеренга медленно уползала вниз, в узкие расщелины, как партизаны из старой киноленты «Смелые люди».
- Вниз триста метров, наверх двести, но наверх – дорога другая, легче, - ободряла Мальвина, и хриплый голос ее, в нужный момент утратив хриплость, перекрывал шум водопадов. Он плыл над ущельем. Он звенел, как боевая труба. Нащупывая под ногами круглые железные трубки, все ползли, вцепившись в шаткие перила. По бокам - тысячелетние мегалиты, пропитанные водяной пылью. Из стыков, в которые, казалось бы, не просунуть и лезвия бритвы, пробивались, цепляясь за жизнь, изломанные ветки. Я подняла голову вверх. Прямо перед глазами, чуть выше, на узком карнизе, на потемневшей траве, обособленно стояло тоненькое деревце. Листочки его были нежно-желтые и трепетали под осенним ветерком. Деревце было похоже на девочку-подростка, убежавшую из дома погулять.
– Вверх не смотреть! - Мальвина видела все и всех. Как она тогда спускалась? Пятясь раком, что ли? Я догадалась: она видела затылком.
Дно ущелья. На относительно ровном месте можно расслабиться и оглядеться. Как сейчас говорят – релаксироваться. Низвергающиеся тоны воды ухались о каменные плиты, искрилась в солнечном луче водяная пыль. Наверное, так было всегда. «Партизанский отряд» очнулся от оцепенения. Все похватали фотоаппараты.
- И все вы с этими мыльницами, - брезгливо скривила губы Мальвина, уже восседая на ближайшем валуне. На ремне через голову внушительных размеров профессиональный «Никон». – Пятьдесят тысяч! - И похлопала по добротной кожаной кобуре. - Сниму так, шо будет как Рембрант. Повесите дома в рамке на стену, ну? Давайте, давайте, становитесь во-о-он туда, только осторожнее по камням, не асфальт вам тут…
Черный барашек, в виде сочных кусков, нанизанных на блестящие плоские пики, изливал сок и источал умопомрачительный запах. Запах стекал с мангала, плыл во все стороны, обтекал и обволакивал каждого, проникал в нос, в легкие, просачивался в кровь. В нервную систему. А может быть, менял состав хромосом и разворачивал в другую сторону генетический тип. Становилось ясно: если каждый «партизан», немедленно, сию же минуту, не получит свою порцию - он умрет. Утонет, барахтаясь в океане вязкой слюны.
Сидя на деревянных лавках за дубовым столом, мы сосредоточенно поглощали парующие куски. Мы тщательно обсасывали каждую косточку и только убедившись, что больше обсасывать нечего, принимались за следующий кусок. Коньяк вливался густой, обжигающей лавой, не торопясь, оседал на дне, чуть помедлив, отталкивался и начинал плавное восхождение - по позвоночнику вверх, как по иссохшему руслу. Расправлял все складочки и мягко стукал в затылок. Лица наполнялись блаженством. На щеках водяная пыль. Легкие переполнены горным воздухом. В зрачки перетекали солнечные лучи.
Счастье – вот оно! Я и Он на горном плато, почти в поднебесье; синева, упавшая на плечи, горные пики в шапках снегов, а вокруг шум водопадов и первозданная дичь.
Что-то подобное мы ощущали лет двадцать назад, в Крыму. Мы приехали погостить тогда к Его бабушке и ночевали все вместе в маленькой комнатке в домике, сложенном из плит ракушечника. Тогда почти все дома были сложены из ракушечника. Строительный материал на все времена. Домик стоял на горе, гору опоясывали террасы. Запах близкого моря, виноградной лозы и оглушительный треск цикад. Мы были молоды, энергия любви била через край. По утрам, когда мы еще спали, бабушка потихоньку прокрадывалась к его кровати и прикрывала простыней оголенное разметавшееся тело. Но холмик под животом все равно предательски торчал. Как небольшой горный пик, а по бокам складки от простыни. Промыкавшись так с неделю и не в силах больше терпеть, мы сбежали из домика. Ходили по горной дороге и присматривали место. Стемнело, темнота на юге падает мгновенно. Почувствовав под ногами ровную площадку, опустились на прихваченное одеяльце, - и в тот же миг темноту прорезал яркий свет фар. Оказалось, под нами была все та же дорога. Мы шарахнулись в сторону, как овцы, и уткнулись в ограждение какого-то полуразвалившегося загона для скота. Мне в бок уперлась круглая необструганная деревяшка. Больше терпеть не было сил. Высоко задирая ноги, мы лихорадочно перелезли через ограду и уткнулись во что-то шуршащее и колкое - стог сена. Полураскрытые рты ловили горячее дыхание, пульс бился в висках, сердце выпрыгивало. Цикады утроили звук. Аккомпанемент нашему страстному дуэту.
Боже мой! Время! Стрелки на циферблате показывали критическую отметку. Двести метров вверх – как на телебашню, только без лифта. Пригнув головы, почти касаясь лбом камней, мы отчаянно карабкались вверх. Вот уже показалась кромка площадки, а над ней - узкая полоска красной крыши - крыши автобуса.
- Не уйдет, - в отчаянии заклинала я.
- Не должен, - эхом вторил дружок. В глазах поплыли блестящие мушки. Собрав последние силы, мы приготовились к финишному рывку.
- Э-э-э-э-эй! - Мне казалось, что я кричу, но это был не крик, а жалкий шепот, выдавленный из клокочущей груди. Крыша двинулась и поплыла над кромкой. «Отряд не заметил потери бойца», и только облачко выхлопа на прощание нам, вывалившимся на ровное место. Пастухи на лошадях ни куда не торопились, они без сомнения решили досмотреть все до конца. Надвигался вечер, в обозримом пространстве не было ни одной машины. Я уже представляла себе нас, сидящих у них за спиной, как пленники абреков. Свист кнута и гортанные речи. Шум воды в горном ущелье. Бегущая рядом пастушья собака. Звезды на небе. К утру может быть и доскачем...
Спасение пришло в виде микроавтобуса, бог весть какими путями заглянувшего в это место. Девушка-экскурсовод долго не могла понять, как это уехали без нас:
– Что так и уехали?
– Уехали, уехали! – горячились мы, боясь, что нам не поверят. Свободных мест не было. На заднем сидении девчонки кое-как посадили меня, весело потеснившись. Милдруг привалился на пол между моих раздвинутых ног. Я гладила его мокрые от пота волосы. Едем! Ребята были молодые, смех и шутки сыпались со всех сторон, кто-то затянул песню. Автобус плыл между гор; проникая повсюду, песня тоже плыла между гор, горы подхватили песню, закружили, вознесли вверх, к заснеженным пикам, озаренным заходящим солнцем. Наши лица светились, счастье не покидало, мы вновь окунулись в молодость.
Отель, что называется, стоял на ушах. Бухало, клацало и вспыхивало. По случаю профессионального праздника гуляла таможня. Таможня управляла отелем. Плясали и веселились все. Мы присели в уголок. Пытались раствориться в общей массе. Не тут то было. Дружка тут же потащили танцевать. Закружилось и завертелось.
– Ра- Ра - Распутин… - все топали так, словно хотели вбить в пол каблуки. Какой-то мужичок мелко тряс тоненькими ножками, одетыми в джинсы, как будто хотел вытряхнуть закатившийся в штаны камешек. Дружок, явно балуясь, пытался повторить вибрацию – тщетно. Мужичок оказался виртуоз по части вибрации и, как истинный виртуоз - вызвал аплодисмент. Но вот грянули барабаны, запела зурна. Зазвучал настоящий Кавказ. Поплыли черноволосые люди. Они именно плыли, кисти рук закручивались вместе с мелодией, ноги стлались по полу, почти не отрываясь. Лица вверх, стройные силуэты. Крупные птицы в обличие людей. Все открыли рты и тут:
- Шо за грохот? – батюшки - знакомый тембр! - За спиной стояла Мальвина и, казалось, недовольно вглядывалась в происходящее. Черные очки, косматая грива, грузная фигура.
Я было открыла рот, но тут…
- Клара Васильевна! – директор шагнул к Мальвине, широко улыбаясь, и радушно раскинул руки. - Как вы? Я слышал у вас ч.п.? Присаживайтесь, - и галантно придвинул стул.
– Ничего особенного, - хриплый голос, как всегда, перекрывал любой шум. - Просто одному сегодня стало плохо. Там, в горах. Давление. Все перепугались. Пришлось спешно уезжать. Но сейчас он в больнице, вроде все хорошо, отошел. Кажется, мы кого-то оставили, - уголки ее губ скорбно опустились. Вроде бы пару, но я не считала по головам, - эх надо было.
Я закрыла рот. Все-таки помнит, да еще тот, в больнице… - теперь все на своих местах. Вроде бы. Но обида не улетучивается враз, какой-то мелкий червячок подгрызал изнутри. - Здесь они, здесь, - директор, благодушно улыбаясь, подливал в бокалы. Мальвина встрепенулась и, сняв очки, повела головой. Я ждала, смотрела на нее, не отрываясь. Она вглядывалась в лица, нащупывая, перебирала в памяти, брела дальше, описывая полукруг. В конце полукруга, в самой последней его точке, линии наших взглядов пересеклись. Интуитивно она задержала свой. Я улыбнулась первая и помахала рукой. Вошел дружок, аккуратно причесанный и в ослепительно белом пиджаке, - вспотев от плясок, он ходил переодеваться.
– Как? - Распахнув полы и приблизив свое лицо к моему, притворно заканючил: - Ну скажи, что в этом пиджаке, ты любишь меня еще больше, скажи! Ну!
В какой-то момент, червячок перестал подгрызать и замер, вопросительно уставившись на меня. Барабаны старались вовсю. Я театрально подняла трепещущие ресницы и, медленно облизнув губы, манерно произнесла:
- В этом пиджаке, милый, - он замер, полуоткрыв рот, - я люблю тебя еще больше!
- И-и-э-эх! - Его губы с размаху впились в мои. Червячок безнадежно скукожился и отвалился. Ответно помахав мне рукой, Мальвина облегченно улыбнулась и надела очки. Ее губы шевелились, она что-то говорила, на это раз неслышно. Пели барабаны, заливалась зурна, молодые осетинки, вращая кистями рук, извивались блестящими змеями. Их одухотворенные лица были строги и серьезны. Музыка вела их - казалось, они родились вместе с ней. Всполохи огней сверкали на их браслетах, отскакивали брызгами, падали, рассыпаясь мелкой алмазной пылью на черные очки Мальвины, и оттолкнувшись, возносились высоко вверх. К вечным снегам. Сияющим снегам Кавказского хребта.