Глава V
Миша, красное солнышко, всегда шумно вкатывался в квартиру, картавя и мягко улыбаясь за стеклами своих толщенных очков-цилиндров в толстой круглой настоящей роговой оправе. Химия еще не шагала семимильными шагами просторами нашей родины. Кое-что уже производилось, но оправы для очков были еще стальными, золотыми, алюминиевыми. Самыми любимыми у меня были теплые пятнистые, настоящие роговые оправы. У бабушки в ящиках ее письменного старого стола их было такое количество, что невозможно было вообразить. Похоже, они тут были со времен революции, пережили оккупацию, возможно немцы, жившие во время войны в бабушкиной квартире, оставили своих несколько, таких круглых металлических, почему-то совсем не похожих на наши.
Миша был другом деда и тайным бабушкиным вздыхателем, хотя все в семье знали эту «тайну». Еще Миша был гравером. Помню его, сидящим в своем "кабинете" - стеклянном боксе в магазине "Українська вишивка" (был такой, не сувенирный!) на ул. Владимирской в старинном доме напротив Оперного театра. Все киевляне знали этот особняк и магазин по огромным овальным зеркалам, двум, расположенным по обе стороны входных дверей. Зеркала пережили две революции, три войны - две мировые и гражданскую, - но не наших варваров, строителей "светлого будущего". Помню, как сносили этот дом и рабочие били зеркала палками, а я стояла на проивоположной стороне и рыдала.
Но пока был еще пятидесятый год и мы с мамой частенько заходили в этот магазин что-то льняное купить - скатерть, салфетки, шторы или подарок кому-то. Какие там были прекрасные вышитые вещи! Белым по белому были мои любимые. Миша сидел в своей будочке гравера и посматривал на нас, когда мы там ходили от прилавка к прилавку. И я как-то уловила его взгляд, которым он смотрел на прекрасные, стройные ножки моей мамы в черных ботиках с меховым отворотом на высоком каблучке. Мама почувствовала его взгляд и улыбнулась, помахав ему пальцем. И оба расхохотались. Я тогда ничего не поняла, но ощущение было такое, что я подслушала или подсмотрела то, что мне не следовало бы.
Порой мы заходили к Мише просто поздароваться. Он иногда выходил из своего укрытия и шел с нами в магазин на углу ул. Ленина и Владимирской, там, где сейчас аптека № 1. В этом магазине были самые вкусные пирожные "буше" и слоенный "наполеон", вкусней которого был только в буфете Русской драмы, осаждаемом зрителями в антрактах.
Мне брали стакан газированной воды с сиропом - я любила кисленький, малиновый, только не крем-брюле. А взрослые ели тоже пирожные и, по-моему, с натуральным холодным белым вином. Или мне так кажется.... Они шутили, смеялись чему-то. Миша был галантен, целовал маме ручку на прощание, а меня гладил по голове, даря какую-то конфетку, не шоколадную. У него в карманах всегда были леденцы: Миша бросал курить, а курил он исключитеьно трубку. Был он старым холостяком, хотя совсем не таким уж старым. Полненьким, но очень ладным. И страшным шутником. Что послужило причиной его ранней кончины, как говорили все взрослые.
Умер Миша совершенно неожиданно, не болея. Как-то он поехал на кладбище договариваться с сотрудниками относительно похорон кого-то, не ведаю кого. Пока сотрудники договаривались с рабочими о цене, Миша встал в стоящий прислоненным к конторской стене гроб. Закрыл глаза, сложил руки на груди. Его стали искать и вдруг видят его, стоящим в гробу в такой недвусмысленной позе. Все расхохотались, зная его штучки. Он открыл глаза и тоже начал хохотать со всеми. Закашлялся. И всю дорогу домой кашлял. А вечером слег. Через день он не вышел на работу. Когда сотрудники пришли к нему, чтобы узнать причину его отстутствия, он спал вечным сном у себя в кровати.... Иди не верь потом таким вот вещам.
У меня до сих пор храниться открытка - розовые розы на черном фоне, по которому он золотом выгравировал поздравление «Дорогой Лине к празднику 8 марта». Я трогаю мягкое черное поле и эти золотые буквы и вспоминаю бабушкину столовую и спальню с бронзовыми геральдическими лилиями по темно-синему фону шпалер, со свисающим на цепях розовым фарфоровым фонарем, расписанным нежными тюльпанами и медальонами с дамскими головками в них. Я вспоминаю бабушкино большое трюмо и китайскую ширму из дорого дерева и шелка, расписанного райскими птицами и синицами (!) с бронзовыми розетками по углам, такими же, как на трюмо, ширмой с шелковыми синими птицами, вышитыми по серебристому фону, отгораживающей кровать от всего остального пространства малюсенькой спальни, огромный ковер от пола до самого потолка с расположенными в шахматном порядке по квадратам громадными синими розами на серебристо-сером фоне, и маленькое дамское бюро в стиле ампир французской работы с адресом и именем мастера на замках ящиков с секретом.
Впервые подобное бюро, но большее по размеру и более грубое по исполнению, я увидела в царской спальне дворца в Ломоносово под Питером, потом в Кадриоргском дворце. И вот, последние экземпляры – в прошлом году в музее Метрополитен. Когда мне исполнилось 22 года, бабушка мне подарила это бюро, чтобы я за ним написала свою диссертацию. Но я не оправдала ее надежд. Я не только не написала диссертации, но …. При рождении второго ребенка бюро пришлось продать, так как встал вопрос: либо бюро, либо детская кроватка. Сами понимаете, что взяло верх. Но по сей день я ощущаю тепло орехового инкрустированного черным деревом поля с ромбами, я помню до мельчайших деталей его ножки одетые в кованые основания в виде листьев, заканчивающиеся наверху пилястрами, ажурный бортик со срезанными углами, гирлянды цветов и фруктов по углам, кованный орнамент на ящиках, и все это медное богатство покрыто тончайшим слоем золота.
Бабушкина спальня была самой маленькой комнатой во всей квартире, но самой уютной. По утрам, когда я ночевала на Прорезной, я входила туда на цыпочках, чтобы не разбудить бабушку и кралась к трюмо, чтобы потрогать флакончики с духами, понюхать их, дастать коробочки с пудрой, помаду, румяна. Бабушка была очень белокожей. У нас в семье таких больше не было - тонкая розовая нежная кожа лица ее была нежно-матовой. Черты лица были просто восхитительными, тонкими, точеный нос, удивительные губы и высокий красивый лоб. Мягкие слегка вьющиеся волосы, тогда уже седые, а в молодости на фотографиях темные, обрамляли ее бледное лицо. Как у дочери двух простых крестьян появилось на свет такое чудо? Сестры ее подшучивали, что она была панского рода. Ведь мама бабушки, наша дорогая бабуля Евдоха или Дуня, как мы ее называли, была крепостной крестьянкой. Ее исторя рассказана будет позже. А отец бабушки, дед Трохим был из вольных, козаков, судя по фамилии - Сердюк. Известно, что сердюками были воины наемных пехотных полков в армии гетмана Петра Дорошенко.
...Мне редко удавалось пробраться в спальню незамеченной. И тогда я залезала к бабушке в кровать, ложилась рядом с ней на огромные пуховые подушки, наволочки которых были с вышивками белым шелком по углам и с великолепными оборками по краю. Бабушка мне что-то рассказывала из своей жизни, а рядом мурлыкал огромный сибирский черный котяра Чарлик, свернувшись клубком на пуховом шелковом одеяле из золотистого шелка. Потом, позже, это одеяло тоже перекачевало к нам и я им укрывалась, потом младшая сестра, пока оно совсем не прохудилось....
В спальне всегда пахло уютом и бабушкой, ее сладковато-горькими духами, запах которых так похож на те современные и очень модные и дорогие духи, которыми любит душиться моя старшая дочь. Она часто слышит от меня: - Такой родной запах, точь-в точь бабушки Линин. На самом деле бабушку звали Параскевой, по-украински Параськой. Но девушка стеснялась своего простого имени и поменяла Параську Трхимівну на Полину Васильевну. Василием был ее дед. Муж-то у нее был из дворян, мой дед Михаил Свиньин, старинного боярского рода. А мать его, вторая моя прабабка Вера, была из донских казаков Бурлаковых. Боже, ну и намешано кровей, если учесть папину еврейскую с примесью немецкой, о чем папа нехотя говорил! Но у детей моих и внуков еще веселей картинка. Но об этом в другой раз....
Однажды бабушка накрутила свои волосы на папилётки, которые тогда, после войны делали из газет. Кот Чарли где-то ночью бродил, может быть даже по карнизам дома. Возвращается, подходит к кровати и просится погреться. Бабушка поднимает голову от подушки. И тут Чарлик видит голову Горгоны - ну, он то не знал, кто такая Медуза Горгона, а мы, люди взрослые, можем представить себе голову, на котрой шевеляться сотни змей, на самом деле бумажных папилеток. Тут кот издает воинственный вопль и впивается бабушке в голову. Бабуля кричит (боже мой, пишу "бабуля", а ей еще не было и пятидесяти!), в спальню вбегает тетя с дядей. Шум, гам, переполох. Потом все начинают хохотать, а испуганный кот сидит под краватью, сверкает из-под нее горящими глазами и рычит как настоящий тигр.
Вообще, в те годы почему-то в доме часто случались жуткие вещи, которые потом оборачивались гомеричеким смехом всего семейства.
В те времена многие семьи делали наливки или домашнее вино. У папы в мастерской брались стеклянные огромные бутыли литров на тридцать, из-под соляной кислоты, которую использовали то ли для пайки, то ли для сварки деталей машин. Бутыли тщательно отмывались и в них засыпались различные ягоды: вишня, малина, смородина, слива, даже виноград. Кто-то смешивал все, что под рукой. А многие любили чистую смородинку, вишневку или сливянку. В тот год уродила слива и ее можно было на рынке купить за копейки. Рынок Львовский был недалеко, но бабушка в целях экономии ездила на Владимрский, да еще сестру Тосю, жившую с ее дочерью Валей навещала. Они жили рядом с рынком на Лабораторном переулке. Так вот, в тот год бабушка делала сливянку. Слива пересыпалась слоями вперемежку с сахаром. Какое-то время, пару дней, закрывался бутыль пробкой, начинала наливка бродить - и бутыль открывали, завязывали марлей, чтобы мушки не заводились. Они, паршивки, все равно заводились. Поэтому бабушка держала бутыль как можно дольше закрытой.
Вечерами она либо шила в комнате у дочери, либо спала в гостинной на диване. Телевизора пока еще не изобрели. В тот вечер они с тетй рассматривали модные журналы, которые Женя, тетка моя, привезла из Варшавы. И вдруг раздается в спальне жуткий взрыв. Бабушка берет охотничье ружье деда, тетка свой служебный пистолет (она служила в войсках МВД, потом работал в МВД) и крадуться на цыпочках в спальню. Женя зычным голосом прикавзывает: - Выходи! Но за дверью тишина. Тогда бабушка дулом ружья толкает дверь - и в нос ударяет пьяный запах сливянки. Мы все заглядываем в комнату и с ужасом видим залитый бурым цветом сливянки новый ремонт - бронзовые геральдические лилии по синему - в углу, где стояла бутыль. Потом еще долго из бабушкиной спальни пахло сливянкой. Вечерами, когда бабушка садилась к своему столику что-то заштопать или написать рецепт очередного блюда, она с грустью смотрела на испорченный угол, но никогда не вздыхала, а начинала сперва тихонько смеяться, а потом до слез, вспоминая всю смехотворность ситуации.
Были еще ситуации, даже посмешней. Но об этом потом, как-нибудь в другой раз. А сейчас я прродолжу рассказ о них, моих любимых и родных, кого уже нет с нами....
Так вот, я, однако, больше любила бабушкину гостиную с мебелью в венском стиле с гобеленовой оббивкой в серебристо-васильковом тоне, с широченной тахтой, покрытой огромным ковром и со вторым ковром на стене, с приемничком на высокой подставке на одной ноге, которые так модны сейчас - из динамиков часто лилась классическая музыка: Моцарт, Чайковский, Брамс, даже Шостакович, - с фортепиано Mecklenburg с шикарными подсвечниками, на котором обязательно каждый день играл муж маминой сестры Игорь “большой”…. Позже пианино переехало ко мне, так как я пошла учиться музыке. Игорем “большим” в семье дядю называли, потому что был еще Игорь “маленький”, сын сестры, мой любимый старший двоюродный брат, в которого были по очереди влюблены все мои подружки. Игорь “большой” был отчимом, так как отец Игоря “маленького” Миша погиб на войне, сгорел в танке, уже в Восточной Пруссии, в апреле 1945 г. У мамы хранились его письма с фронта, и последнее письмо-завещание Игорю. Не знаю, читал ли Игорь его. Когда мама читала его вслух, я помню, мы обе рыдали от пророческих слов о гибели автора письма….
Потом Игоря большого мы называли Игорем стареньким, а маленького - молодым. А сейчас они уже сравнялись по возрасту, и мы уже обоих зовем по их фамилиям…. (Пока я писала эти воспоминания, старшего не стало, прошлым летом. Перенес вторую операцию на сердце, прошла успешно. Но что-то расстроилось в организме. И не стало нашего доброго и веселого дяди, прекрасного человека, удивительно музыкального и щедрого.)
...На простенке между входной дверью и входом в бабушкину спальню висела огромная картина в стиле модерн, на которой были изображены две дамы в длинных белых одеждах и русалка на дереве. Картина была сантиметров 40 от пола и почти до потолка, шириной метра 2. Когда тетка переезжала с бабушкой на новую отдельную квартиру, картину сняли со стены, вынули из рамы и разрезали на куски, а раму разобрали. И все это богатство вынесли на помойку! Узнав это, я рыдала…. Кроме того, в бабушкиной гостиной была большая теплая печка, которую топили еще в моем детстве. Ее можно было топить и потом, но дрова и уголь не продавались, а топить книгами, мебелью, как в войну это делали люди, не было нужды. Но я с такой тоской вспоминала ее теплые шершавые (не глянцевые!) плитки, и корону, которая венчала эту печь. Вторая находилась в комнате у тетки. Еще была печка в коридорчике при входе в квартиру. Она обогревала этот коридорчик и бабушкину спальню.
В доме всегда водилась всяческая живность: огромный пушистый кот Чарли, помню овчарок Руслана и Джильду, вечные рыбки в аквариуме, птички в клетках, которых передавил потом Чарли, хотя они висели высоко под потолком. Мама рассказывала, что до войны у них был доберман по имени Лорд. Многократный чемпион Союза по всему, что только может получить собака, от экстерьера, до нюха, взятия высоты, и пр. пр. Когда эвакуировались, собаку пришлось оставить. Соседи рассказывали, что собака приходила и часто выла на балконе. Потом, вроде, немцы, жившие в квартире, ухаживали за ней. Дальнейшая судьба пса неизвестна. Хотя дед Сергей был в Киеве во время оккупации. Судьба этого человека, члена нашей семьи требует тоже отдельного рассказа….
Я просыпалась у бабушки в квартире всегда от мягкого незабываемого боя настенных часов, которые сдали в ремонт перед переездом во всю ту же новую квартиру, и забыли забрать! Потом, когда вспомнили о часах, то не могли найти квитанцию, а когда нашли квитанцию, то мастерской по ремонту часов уже не было на прежнем мете, а где ее было новое место, никто не знал…Когда я просыпалась, вокруг меня висели знакомые ковры, фотографии отца Игоря, бабушкины портреты. Пахло уютом и чем-то вкусным, печенным….
И вот в Нью-Йорке на 10-м этаже дома для senior citizens, «синьоров» как пошутила я, а по-нашему, просто для престарелых малообеспеченных граждан США, на берегу Атлантического океана, я проснулась от такого же мягкого боя часов, вывезенных из Союза дядей и теткой. Вокруг меня по стенам висели те же фотографии тети, дяди, брата, бабушки, а меня, почти что 60-ти летнюю женщину будил родной знакомый с детства голос дядьки: - Ну, квец (так он почему-то называл меня в детстве), вставай, пора за работу.
И не было за порогом ни Америки, ни Нью-Йорка с Манхеттэном и Бродвеем, ни Атлантического океана, ни шестидесяти прожитых лет. А мои родные были тут, живы и здоровы. И я была маленькой девочкой лет пяти-шести, которая любила спать на чемоданах, огромных таких кожанных, привезенных из Варшавы сундуков, в простенке между печкой и кроватью бабушки Дуни. И вот сейчас войдет тетя или бабушка, а еще лучше, мама и папа, и скажут, что хватит гостевать, пора и честь знать, завтракать и отправляться с ними домой, на Михайловский переулок.
Я встала, а стол был уже сервирован теткиной и даже еще бабушкиной посудой. Меня ожидал обильный и вкусный киевский завтрак. Но все было куплено в американском русском магазине на Брайтон Бич, который мы вчера посетили с дядей, его сестрой и женщиной, социальным работником по имени Женя. Так же звали мою покойную тетю. Женя-attendant была москвичкой, полуармянкой, полурусской, приехавшей в Америку с мужем-евреем, спортсменом, который никогда не работал в Америке, с двумя детьми, мальчиками, Кириллом и Сашей. Женя взяла всю семью на себя, и, ухаживая, сперва за больной тетей, а после ее смерти, последние семь лет за дядей, купила дом, машину, дала образование детям….
Перед отъездом в Штаты тетя все говорила:
- Я вас всех вывезу. Через Толстовский фонд. Я буду той русской бабушкой, которая вас всех вывезет….
Ее планам не суждено было сбыться. Она недолго прожила в Штатах. Ей пытались сделать операцию, что-то там не получилось. Кажется, сломанный сустав отторгался. Потом заражение крови. И конец. Конец мечтам и страданиям. Урну с ее прахом мы потом всей нашей большой семьей, верней тем, что от нее осталось, сперва отпели в церкви на Байковом кладбище, в той, где отпевали нашу стопятилетнюю прабабушку Явдоху, а потом захоронили вместе со всеми теми предками, кто остался жив после второй мировой войны, и скончался в Киеве.
Там же висит медальон брата Федора бабушки Полины (Параськи) и ее сестер Марии (Мары), Антонины (Тоси), Елизаветы (Лизы) и Анны (Нюры). Его могилу в Луганске сравняли с землей, когда местные власти приняли решение о строительстве на территории бывшего кладбища. Нюра нашла медальон и передала Лиде, дочери Лизы. Вот его и прикрепили на доску в ограде семейной могилы, на 8-м участке, что за церковью.
Могилы Якова Катыхина, мужа Лиды, маминой сестры, Жоржа, их брата, Шурика, моего брата, сына Виктора и внука Лизы, бабушкиной сестры на 24-участке.
Что с могилой прадеда Трохима Сердюка, ничего не знаю. Умер он рано, в Луганске, в двадцатые годы, от тифа. Пока жива Лида, надо узнать…. Где похоронены Нюра, Виктор, Талик, что с их детьми? Были в Луганске. Где сейчас? Какова их судьба?
Дед Михаил, тот что Астров-Свиньин захоронен во Львове. Дай-то Бог, чтобы его могилу не сравняли с землей местные вандалы: как никак, русский, большевик, да еще похоронен рядом с женой-еврейкой Броней Марковной….
….Цела могила деда и его жены. Прошлым летом дочь с зятем на обратном пути из Кракова попали в который раз на Лычаковское кладбище и отыскали участок и могилы. Убрали, почистили от разросшегося дикого винограда и даже сфотографировали памятники. Меня это тронуло до глубины души. Значит правильно воспитывали мы наших детей, и, надеюсь, не напрасно пишу эти строки. Для них это пишу.
Причудливый орнамент человеческих жизней, сплетенный на спицах судьбы, ее коклюшках и крючках…. И мы надеваем на себя эти одежды, укрываемся этими платками, спим под этими покрывалами. Порой, крепко засыпаем, чтобы никогда уже не проснуться в этом месте и в тот момент, который никогда уже для нас не наступит….