Танцуй на битом стекле и молчи…
И стань от боли светлей…
Ожог его слепоты излечи…
Он хочет крови твоей
И не простит раненых глаз!
И ты танцуй последний раз!
И нельзя найти для него слова…
И нельзя тебе перед ним упасть…
И последний раз ты танцуй
На битых стеклах и молчи…
М. Фадеев
- Нет!
- Да тебе же нельзя! Это самоубийство! Одумайся… Ты всего на первом месяце, а уже попала в больницу… Врачи говорят…
- Ни за что на свете я не сделаю аборт! Уходи, я тебя не держу … Но больше не смей говорить мне об аборте, даже думать об этом не смей, когда смотришь на меня! – Лика отвернулась к стене, сжав губы, чтобы сдержать тошноту… Ей было страшно, и больше всего на свете хотелось отпустить себя и разрыдаться у него на груди. Сейчас он был необходим ей как никогда, но Киш оказался недосягаем, словно отгородившись стеной…
- Я не могу так… Ну какие из нас родители?! Это же конец всему…
- Чему? Как ребенок, жизнь во мне, в которой часть тебя, твоей души, может означать конец всему? Он – продолжение нас, а не конец…
- Я не могу…
- Давай закроем эту тему… Ты же знаешь… Я лучше уйду!
- Не смей…
Она не смогла больше сдерживаться. Хотя сил почти не было, она все же заставила себя добежать до туалета… Ее выворачивало на изнанку, казалось, что сокращаются все мышцы сразу… Судороги лишили остатка сил, и она беспомощно распласталась по кафельному полу, чувствуя, как холодит мокрая плитка сквозь тонкую ткань рубашки… Киш появился бесшумно, осторожно поднял ее и, усадив на руки, умыл лицо и убрал мокрые волосы со лба. Он молчал, мучительно долго вглядываясь в ее глаза, пытаясь понять ее… понять себя… Она ждала, отрешенно глядя в пустоту… словно ждала приговора…
- Дай мне время…
Он сломался на пятом месяце. У Лики уже появился небольшой живот, и прошел токсикоз.
Он разбудил ее, погладив выпуклый живот, и скользнул выше, к набухшей и чувствительной груди. Она откликнулась, даже не успев еще проснуться… Тело уже вздрогнуло, потянувшись к нему… Кишу нравились перемены, происходящие с ее телом, и пугали одновременно. Он уже боялся лишний раз дотронуться, чувствуя, будто нарушает своими грубыми ласками какую-то новую, тонкую и такую еще хрупкую гармонию: его женщина и его ребенок… Но внутри вечно присутствовали «НО…», принципы и привычки рушились до фундамента. Эта хрупкая гармония принялась основательно перестраивать его жизнь… Посягнула на свободу. Его свободу.
И теперь, он настойчиво добивался своего, неосознанно пытаясь доказать себе, что ничего не изменилось, он – сам себе хозяин, его жизнь принадлежит только ему, и никто на нее не посягает…
Лика уже проснулась и потянулась к нему, дрожа от возбуждения и счастья. И на миг Кишу показалось, что все осталось, как в старые добрые времена. На миг он обезумел от счастья, на миг он выиграл и примирился со своей победой. Смеясь, он скинул одеяло и стянул с ее влажного тела футболку. Лика подалась к нему… и закричала от боли… Киш сразу понял, что от боли. Его буквально окатило ее болью. Он испуганно рванулся в сторону. Лика скрючилась на кровати, уткнувшись посеревшим лицом в подушку, обхватив живот и настороженно замерев… сейчас она жила одними инстинктами, пережидала, почти не дыша. Ее глаза были широко раскрыты, ноздри подрагивали, она вся напряглась … Она ждала… И приступ повторился…
- Нет! – крик был нечеловеческим, крик раненого животного. Все повторялось. Лика вскочила, оставляя за собой капли крови, уже не обращая внимание на судороги, как и на Киша, замеревшего у стены, заворожено смотревшего на бурые пятна на белой простыне… Его ребенок… Вот так… Его поставили на место самым мучительным образом, причинив боль самому дорогому существу в его жизни… Он даже не услышал, как хлопнула входная дверь…
Ее сразу отправили на стол, и минуты не потребовалось, чтобы вынести вердикт – срочно на сохранение. Для нее сейчас ничего важнее не было, только бы уберечь, спасти… Через три дня пришел Киш, оставив рюкзак и скрипку за дверью… Он не знал, зачем пришел. Все, что сейчас не было бы сказано, могло только причинить еще большее мучение обоим… Лучше бы он просто исчез. Они долго молчали…
- Я уезжаю…
- Надолго?
- Я не знаю… Я решил наконец-то съездить домой, увидеться с матерью…
Она не чувствовала больше ничего кроме пустоты, он не собирался возвращаться. Ей захотелось заорать, удержать, попросить поддержки. Он бы, наверное… остался… из жалости. Они смотрели друг другу в глаза, сквозь глаза в друг друга и говорили молча… Так же молча он откинул одеяло, собрал ткань рубашки и прижался к теплому, выпуклому… Ведь их ребенок все еще жив. Ему вдруг показалось… он почувствовал пульсацию, почувствовал биение их общего сердца.
- Я люблю тебя, Киш… И всегда буду любить, хоть тебе и не нужно ничего кроме свободы и…
Он закрыл ей рот и медленно поцеловал, зарывшись пальцами в волосы… А потом просто ушел, не оборачиваясь…
-… И если там меня вдруг спросят, что же мне было дороже всего на свете, я отвечу - ты, - прошептала Лика уже в закрытую дверь.
Она не плакала… отключив память, она жила ради одного… иногда, по ночам, ее тело тосковало по его рукам, но живот продолжал расти вопреки предсказаниям врачей, вопреки спазмам и боли, вопреки всему… Ее спасала лишь музыка, единственная, кто не предал, не оставил… В диковатом больничном парке она обнаружила маленькую обветшалую беседку с расшатанной загородкой и с почерневшими от времени и дождей, шатающимися досками скамейки… На таком же поющем на разные голоса полу лежали листья, словно слезы лета, а вокруг белесая вуаль из порчи, пронизанная тонкими спицами лучей, рассеивающихся у самой земли. Словно в безветрие жгут костры и запах прелой земли смешивается с запахом мокрой, медленно тлеющей листвы… Запах осени… Опять пришла осень. Деревья темными призраками проступали из этого молочного тумана, ковром устилающим землю, а в аллеях клены и липы роняли последнее золото, обнажая узловатые старческие руки ветвей… Она приходила сюда так часто, как могла и играла, играла, играла… Для него, для себя, потому что не могла не играть… Никогда еще ее скрипка не пела так отчаянно и прекрасно… Она не могла даже представить себе, что в этот самый момент, он тоже играет, стоя над могилой, играет своей матери, так и не дождавшейся сына… не могла представить, что он изменился… Что он может вернуться.
Дни слились, превратившись в ее сознании в смутно различимый туннель перехода, по которому она шла, продолжая играть на скрипке, а вдоль стен шептались размытые тени прошлого, а впереди была лишь пустота…
Пение скрипки прервали преждевременные роды. Она отказалась от кесарева, лишь бы почувствовать тот миг, ради которого прожила эту жизнь, и ради которого умрет… Туннель заканчивался, пустота приближалась, скрипка уже ничем не могла помочь… К тому времени, когда, наконец, родился ребенок, ее сердце не билось уже несколько минут… Ее откачали, но слишком поздно… мозг слишком долго не получал кислород… ее частично парализовало, и он продолжал медленно умирать… Всем было ясно, что долго она не протянет… Врачи поспешили сообщить, что у нее здоровая, хоть немного и недоношенная девочка. Их девочка… Та связь, которая из «ее» и «его» сделала «их» как одноцелое, сделала то, что не смогла музыка…