...
-- Знаешь, на что это похоже?
Я наклонился посмотреть, что же он там изобразил на этот раз. Переплетение размытых линий и острых углов не вызывало у меня никаких ассоциаций, кроме безотчетной и непонятной грусти.
-- Нет... Но выглядит... уныло как-то.
-- Ну еще бы! Это улитка на склоне Фудзи. Каждый день она ползет вверх, изо всех сил ползет, но каждую ночь ее смывает росой обратно. Бессмысленный путь к недостижимой цели.
Теперь и я начал различать в нагромождении фигур что-то, напоминающее очертания улитки. Никогда мне не нравились абстрактные картины.
-- Странные у тебя рисунки. Наверное, только ты и понимаешь, что на них нарисовано.
-- Они все как жизнь. Череда картин без начала и без конца... Прав был Ситка Чарли. Вся наша жизнь такая. Здесь нам дали посмотреть начало картины, здесь только конец, а здесь только середину. А понять общее значение... Кому это дано? Мы можем думать, что эти картины значат то, или это, но мы никогда не узнаем, что на самом деле хотел сказать художник. В этом вся прелесть и вся грусть жизни.
Я промолчал. Кто такой Ситка Чарли я не знал, да и речь его, в общем-то не требовала ответа. Он говорил в пустоту, уставившись стеклами своих затененных очков в стену. Он их всегда носил, даже в помещении. Говорил, что у него больные глаза и он не любит яркий свет.
-- Что мы, собственно, знаем о нас самих? Пришли ниоткуда, уйдем в никуда, зачем пришли не знаем. Живем, копошимся, гадим, плодим себе подобных, да еще и с городостью плодим, мол вот, моя плоть и кровь, породил по своему образу и подобию, и по своему образу и подобию воспитаю. Как будто постигли мы тайный смысл жизни, как будто есть нам что передать детям, чему научить. А у самих ни цели, ни смысла.
-- Ну почему же? Каждый выбирает что-то свое в жизни, к чему стремиться. Кто-то живет ради дорогой квартиры и машины, кто-то ради любимой женщины, кто-то ради детей, кто-то ради работы...
Он повернул голову ко мне. Неприятно это не видеть выражения глаз собеседника. Его лицо исказила легкая усмешка.
-- Вот именно. Я же и говорю -- картины без начала и без конца. Каждый видит в них свой смысл, не понимая и не желая понять, что же хотел передать Художник -- он чуть потянулся в кресле и долил в стакан виски. Выпил и снова затянулся своей сигаретой. Не представляю, как можно столько курить -- у него была дурацкая привычка прикуривать свой "кэптэн блэк", на пачке которых даже не пишут содержание смол и никотина, дабы не травмировать хрупкую американскую психику, от тлеющего бычка предыдущей. Впрочем, никотин на него, по-моему, не оказывал никакого влияния, как и алкоголь. Не разу не видел его хотя бы чуть-чуть захмелевшим, хотя он как-то за пару часов на моих глазах осушил почти целую бутылку виски. Вообще, много в нем было странного. Я не всегда его понимал, даже очень часто не понимал. Но он мне нравился, хотя мы и были почти полными противоположностями. Не смотря на то, что он был старше меня всего на два года, мне порою казалось, что между нами, по меньшей мере, десятилетия.
-- Ладно, не обращай внимания на старого ворчуна. Жизнь вовсе не такая уж плохая штука. Вернее, она на 80% такая, какой мы ее себе представляем. Беги малыш, играй пока играется, как говорил Ондатр. Мудрейшее существо было.
И его поступка я тоже так и не смог понять... Просто однажды постучался к нему, не помню уж чего хотел, не то взять что-нибудь послушать -- он обожал музыку и у него была гигантская коллекция самых разных стилей и направлений, начиная от классики и оркестровых оранжировок, и заканчивая тяжелым роком, кантри и французским шансоном, не то просто поболтать. Дверь оказалась не заперта, а он сидел в кресле с бокалом вина, его светло-серые глаза смотрели в пустоту -- едва ли не в первые я увидел его без очков. В одной руке лежала потухшая сигарета, а другая сжимала револьвер. Не знаю, откуда он у него, и что это был за пистолет -- я в оружии не очень-то разбираюсь, но похож он был на те, которые можно увидеть в вестернах, с длиннющим стволом и деревянной рукояткой. Красивый револьвер... благородный. На столе перед ним лежал вместо предсмертной записки лист бумаги с одним из его рисунков. Не знаю даже почему, но тогда я, повинуясь какому-то импульсу сунул этот лист в карман, даже не задумываясь о том, что это улика с места преступления, или как там это называется. Рисунок этот был, пожалуй, самым странным из всех его, и самым сильным. Когда смотришь на него, на глаза наворачиваются слезы, причем не поймешь, не то счастья, не то горечи и тоски. В нем было все, и ничего -- множество бессмысленных линий и углов, рождение и смерть, рассвет и закат, радость и печаль, тоска и любовь. Не знаю, как он так умудрялся рисовать, но больше я никогда и нигде не видел.
А еще чуть позже мне попалась заметка в газете, рассказывающая о том, что в моем доме покончил с жизнью некто М., подозреваемый в свершении ряда заказных убийств. Как он говорил?... Жизнь состоит из картин без начала и без конца. Мы видим часть и можем представить, что было до, и что будет после. Но мы никогда не узнаем, что же было на самом деле...