Пули рьяно, как дождь, барабанят по парапету. Но я боюсь лишь того, что маленький мальчик, случайным снежком разобьет мне окно. И тогда стаи городских трупных мух, прилетев, могут принять меня за своего.
Дождь, почему ты обходишь мой дом стороной? Почем так чужд для тебя этот город. Я бы мог простить всё что угодно, но в этом я начинаю винить только себя.
Я по земле ни разу толком не ходил, но тогда почему мои колени всё время в далеком черноземе? Сейчас, пытаюсь их хоть как-то удержать. Обнимаю, и прижимаю их к подбородку. Как опора для дум мне столь ватные и костлявые ноги.
Прости, что я никогда не смотрел в эти зеркально чистые окна. И только рисуя на них штришками, пытался создать нечто. Я отползаю еще дальше от окна, оно дребезжит под напором вечернего ветра. А в углу так уютно и тихо. Череда плывущего мира за моим окном, почему же ты так отвратна, и настолько премудро прекрасна? Не видал я тебя раньше, а, увидев, восхищения не могу сдержать.
И кто-то стучится в запертую дверь, и ломится смог в закрытые окна. Прости, меня, мое ведомое время, я не хочу быть с тобой. Клекот часов не дает счета жизни и даст лишь часы уходящей потери.
Спроси у меня кем я был, и может быть, вспомнишь, кем я когда-нибудь стану. Но я не отвечу, вгрызаясь в замерзшую кожу собственных губ.
На столе всё готово к пиру. И встречая гостей, я бы тут же их проводил, отдав им во власть всё мое странное жилище. А паутина, та, на углу, на углу моей граненой судьбы. Она так идиотски покорна безветрию. Я не виновен, что не смог оправдаться. И не чужда мне свобода в тиши. Но я просто хотел быть хоть кем-то, но только не собой.
В мудрость проникший, попрощался с умом. А глаза в последний осознанный миг больше не засверкают быстрыми штришками проникновенной боли. Пусть взор к коленям, отведавшим землю. Я просто хотел быть хоть кем-то...