Последний раз я не стоял на молитве.
Батюшка махал кадилом и пел псалмы. Прихожане внимали ему как могли.
Я просто сидел в углу сельской церкви, и тупо смотрел в окно. И все.
Там, в задрапированном морозом кристалле, разрисованном солнцем,
мелькали редкие тени прохожих. Люди, люди, люди. Сбежав из суетной
и жлобской столицы, туда, где в час пик можно пересечь перекресток
походкой уставшего тракториста, я искал простого покоя и тишины.
Желел ли я себя? Немного, как все, кто так ине нашел здравого ответа
на все уродство бытия, на ежедневное предательство и мелочность тех,
с кем приходится вести дела. Но и провинция пестрила не самым лучшим,
отчего змея сознания, кусающая себя за хвост, скалилась беспрестанно.
И я не выдержал:
- Господи, - спросил я тихо и просто,без всякого содрогания в голосе,
- ну, и зачем ты поналепил этого говна? Мог же создать шедевры. Или?
Господь качнул головой в сторону. Но промолчал, уверенный в правоте.
- Да. Знаю, - продолжил я, нисколько не передразнивая, лишь с досадой,
- но, ведь возможна гармония в мире без подонков, засранцев и сволочи...
Господь посмотрел на меня с иронией, но снова промолчал, уже подобрев.
- Хорошо, - вздохнул я, уже не такой расстроенный Его созданием, и встал,
- только на Страшном Суде будь объективен в критике. Я - тоже Твое создание.
Господь расхохотался так, что батюшка и прихожане вздрогнули, и оторопели.
Я пожал плечами, но не стал ничего объяснять собранию, а перекрестившись,
отбил поклон алтарю, и вышел в солнечный зимний день.
Вечерело.