Когда проходил запой и становились так ясно видны очертания жизни, когда в карманах обнаруживались деньги, а в календаре суббота, можно было звонить и просить взять ее на весь день гулять. Они запихивались в забитый людьми троллейбус и, кто- нибудь сердобольный брал ее себе на руки. Она складывала худенькие ручки на колени и смотрела в окно. Его толкали и давили, пот лился градом, а он стоял и не мог отвести от нее глаз. Они сначала шли в кино и на качели, потом ехали в зоопарк. Каждые полчаса он покупал ей новый вид мороженого. И когда она хотела посмотреть на спрятавшихся в домиках обезьян, можно было садить ее себе на шею и крепко сжимать ладонями ее худенькие в голубых носочках и коричневых босоножках ноги, сжимать до ее хохота. Потом можно было усаживать ее на высокий барный стол с очередным шариком мороженого в руках и рассматривать каждую черточку ее серьезного лица, видеть в ней надбровные дуги своей бабушки, странные ушные раковины отца и маленькие точные копии зеленых глаз ее матери. Такие минуты тянулись долго и запоминлись обоим на всю их жизнь. Они молчали. Играла веселая музыка. Не отрывая от нее глаз, он потягивал свое пиво, она смотрела, как пони таскает по кругу тележку с детьми.
- Ну, расскажи мне что- нибудь, - просил он.
Она пожимала плечами, смотрела на пони и продолжала грызть вафлю.
- Ну, а какое мороженное тебе сегодня больше всех понравилось?
Она посмотрела на него так, как- будто первый раз в жизни, снова пожала плечами удивляясь глупости услышанного вопроса, и, как само собой разумеющееся, четко по слогам, доходчиво, отвечала:
- То, которое сейчас ем, - вздыхала, поднимала измазанную мороженым руку и, как заболевшего ребенка, гладила его по голове.