Последние птицы осени часть третья
27
Интерлюдия. Символы.
Сидя в электричке, уносящей меня в Москву, я, конечно, ни о чём этом не думал и ничего не вспоминал. Я вообще никогда не любил вспоминать, гораздо больше мне нравилось воспарять в несбыточных мечтах. Воспоминания часто повергают в стыд, а мечты ни к чему не обязывают. Но о чём я мечтал тогда, я уже не помню, а сейчас, по прошествии стольких лет, я и мечтать разучился. Жизнь не располагает к романтике. Впрочем, воспоминания, как и прежде, мне не очень приятны. Не потому что было много неприятностей в жизни (пожалуй, этого у меня было меньше, чем у других), а потому что всю жизнь я был глуп. Глупо думал, глупо поступал. Приятно ли вспоминать собственную глупость?Потому, наверное, мне и доставляло удовольствие жечь эти документы ушедшей эпохи. Сами по себе они ничего не значат, простые бумажки. Но они всё помнят. Нет, конечно, ничего они помнить не могут, это я всё помню и хочу наконец со всем этим расстаться, стать нормальным взрослым человеком, каким выгляжу со своим намечающимся брюшком и вполне конкретной плешью в полголовы. Просто так устроена человеческая психика, что ей нужны какие-то символы. Есть символ – есть память и понимание, нет символа – нет ничего. Наверное, в этом и есть смысл икон и языческих кумиров. Если не держать образа перед глазами – забудешь о том, что сам постоянно находишься перед глазами Того, Кто выше тебя и волен сделать с тобой всё, что угодно. Впрочем, как показывает история, эта практика малоэффективна, и даже иногда приводит к обратным результатам. Так, уничтожив икону, человек однажды всерьёз поверил в то, что убил Самого Бога и теперь волен творить любые бесчинства. А Бессмертный Бог не стал его в этом разубеждать, сказал: Ну, поживи-ка, брат, без Меня, посмотрим, как это у тебя выйдет. Вышло плохо. Убив Бога, безбожная власть принялась за уничтожение людей. И уничтожила бы всех, если бы Тот Самый Бог, которого считали умершим, не вмешался и не допустил войну. Тогда о Нём вспомнили, но ненадолго и то, кажется, только для того, чтобы сказать: Ладно, убивать Тебя мы не будем, Ты уже старенький, вон сколько времени миром правишь, пора Тебе Самому сойти со сцены. Давай-ка мы Тебя к 80-му году на пенсию отправим, а сами тем временем будем строить своё светлое будущее. Он снова не стал возражать. А мы опять остались в том, в чём остались. Та старенькая Библия в обложке из искусственной черепахи с застёжкой-«молнией», напечатанная на тоненьких, прозрачных листочках, долго лежала у нас на серванте и пылилась, а потом упала за шкаф. Однажды я обнаружил её там, вытащил, стряхнул пыль и раскрыл. Древние еврейские легенды поначалу показались мне скучноватыми и неправдоподобными. Потом я понял, что неправдоподобность – это общее свойство всех героических эпосов. Отличительная же черта данного эпоса в том, что его неправдоподобность только подчёркивает его вопиющую правдивость. Вот именно этих событий могло на самом деле и не быть, но подобные этим события обязательно происходили в истории других народов и обязательно кончались тем же. История учит тому, что у неё никто никогда ничему не учится. И здесь это видно с особой наглядностью. Потому эту книгу так ненавидят те, кто пытается переделать мир. Увы, мир не переделать, он скроен по таким законам, которые мы не в силах отменить или пересмотреть.
Вот и я свою жизнь ни отменить, ни пересмотреть не могу. Я могу только сжечь ненужные бумажки, чтобы они не заставляли меня вспоминать о годах, прожитых бесцельно.
Графиня
28
В Москве я спустился в метро, доехал до Трёх Вокзалов и пересел на электричку ленинградского направления, чтобы добраться до Зеленограда. Бабушка жила в одной остановке от станции, в большом двенадцатиэтажном доме на проспекте, длинном и изогнутом в полукольцо, так, что во дворе расположились аж два детских садика. Снаружи дом покрыт глазированной плиткой по моде восьмидесятых. Напротив нашего дома стоит точно такой же, и проспект в этом месте образует своеобразный раструб, усиливающий шум автомобильного движения, а облицовка домов, многократно отражающая звуки, довершала оглушающий эффект. Как-то прошлой зимой я засиделся у Кена до полуночи и возвращался домой пешком. Выйдя на проспект, я услышал громкие шаги и от неожиданности остановился. Они раздавались со всех сторон! Но я был один. Я пошёл дальше, шаги зазвучали снова. Будто бы за мной по пятам идёт целая рота шпионов, и, стоит мне остановиться и оглянуться, как они бесшумно исчезали за чахлыми деревьями, сугробами и газетным ларьком у автобусной остановки. Так я воочию убедился в эффекте мегафона. Окна нашей квартиры выходили как раз на проспект, и прямо под ними была остановка. Поэтому просыпался я не от будильника, а от хлопанья автобусных дверей и бодрого голоса водителя: “Автобус следует по четвёртому маршруту”. Народ, вожделевший “девятку” или “десятку”, отшатывался, вполголоса ругаясь (я за закрытыми окнами на шестом этаже слышу каждое слово), и никому не нужная “четвёрка” со скрежетом захлопывала дверь и уезжала. А я осознавал, что через мгновение зазвенит противным комариным писком электрический будильник, и за это мгновение успевал вскочить, в два прыжка по ледяному полу достичь письменного стола и хлопнуть ему по башке одновременно со срабатыванием звонка. Только тут я открывал глаза и выглядывал в окно, и вид жмущейся на остановке толпы страждущих уехать окончательно портил моё настроение. Ноги мгновенно промерзали до самых коленок. Я специально ставил будильник не у изголовья, как все нормальные люди, а в противоположном углу комнаты, ради этого бодрящего эффекта ледяного линолеума под ногами. Иначе, едва будильник, прибитый тяжёлой сонной рукой заткнётся, натянутые ожиданием звонка нервы моего организма расслабятся, и я повернусь на другой бок и засну - проверено! А уж испортить мне настроение с утра может всё, что угодно, даже сообщение, что я выиграл мотоцикл в лотерее ДОСААФ.
Через мгновение в мою жизнь прорывались и все остальные звуки и явления окружающего мира. Бабулька погромыхивала кухонным металлом: готовила любимому внуку полезную и питательную утреннюю кашку. И заключительный аккорд в симфонии пробуждения: вой мотора, шипение и лязганье - к остановке подходит очередная никому не нужная "четвёрка". Ну какое может быть настроение, если день начинается с такого грандиозного облома для целой толпы моих сограждан, жмущихся на остановке под моим окном. И главный утренний вопрос совершенно не имеет никакого отношения к моим собственным проблемам, так как я автобусами пользуюсь очень редко: всё же, почему в утренний час пик все нужные автобусы переводят на четвёртый маршрут, по которому никто не ездит? Озадаченный этим вопросом, я выхожу из комнаты. Звуки обретают нормальную дневную контрастность. День начинается с абсолютного нежелания его проживать.
Всё же мне лучше, чем тем, на остановке. До вокзала всего десять минут ходьбы, автобуса дольше приходится ждать, и я хожу пешком, потом штурмую электричку. К тому моменту, когда под давлением транспортной общественности утренняя кашка равномерно распределяется по всему объёму моего организма, я выскакиваю из электрички и бегу в метро, откуда выхожу минут через двадцать в другом районе столицы, уже смертельно уставший. Впереди ещё целый день, полный разочарований. Ах, родители мои, родители! Разве можно выйти в люди таким путём?
* * * *
Бабушка была мне несказанно рада. Соскучилась по мне за полтора месяца спокойной жизни на даче. Не с кем ссориться, некого по утрам уговаривать поесть каши и одеть тёплые штаны, некому по вечерам жаловаться на старческие болячки. Бабулька у меня молодец, энергичная. Зимой она ездит в Политех на какие-то курсы садоводов-мичуринцев и потом с восторгом рассказывает мне, как там дедульки-огородники отпускают ей комплименты по поводу её молодости и красоты. Даже цветы пару раз приносила и, помню, приходилось мне подзывать её к телефону: спрашивал мужской голос. Ей тогда было шестьдесят восемь, и она действительно хорошо выглядела.
Бабуля, едва я разделся, принесла мне три конверта: два воинских с написанными на них адресами "в/ч такая-то и такая-то", и один обыкновенный без обратного адреса. Одно военное письмо было от Кена, другое от Серёги Иванова, оба коротенькие, сообщающие, что их авторы в добром здравии и служится им весело. На третьем письме, подписанном печатными буквами, стоял штамп Мурманска, и я почему-то понял, что оно от Наташки.
«Милый Аркадий!»
Вот так вот - милый! Письмо, начинавшееся этими словами, было сумбурным. Наташка писала о том, как счастлива оттого, что её возлюбленный приехал и взял её с собой в Мурманск, где они поженятся, и жизнь теперь потечёт, как радостный весенний ручей. Только ей почему-то грустно расставаться со мною, и она даже чувствует за собой некую вину, будто оставляет меня здесь одного, как на необитаемом острове. Но женское счастье так призрачно и скоротечно, что ловить его надо обеими руками, и она надеется, что я прощу ей этот шаг. Обратного адреса она не оставила, а в конце письма поставила «прощай». Будто бы сжигала мосты.
- Прощаю тебя, - сказал я, комкая письмо и бросая его в мусорное ведро, - дай тебе Бог счастья.
Кончилось лето. Осень началась с грусти.
* * * *
После разогнанного дождичком короткого митинга на площади у памятника, прозванного студентами «матёрым человечищем», мы прошли в аудиторию, где наш куратор, математичка Воробьёва представила нам новичков, отрекомендовав их «настоящими мужчинами». Лёва с его статью между ними не потерялся бы, но я сразу почувствовал себя ущербным и снова пожалел, что вернулся. Воробьёва называла фамилии, они вставали, взрослые двадцатилетние мужики, пахнущие табаком и перегаром. Неужели и я через три года буду таким же, крепким, жилистым, коротко стриженным, с весёлыми и нахальными глазами? Слабо верится. Не верится совсем. И наши девчонки под взглядами этих глаз как-то стушевались, будто пришли пастухи этого стада, и закончилась лафа, когда можно было пастись самой, где захочешь. Пастухи, хозяева, говорят громко, никого не боятся и не стесняются. Самый крупный из них тут же был провозглашён старостой. Никто не возражал. Они вернулись к себе домой. Я же почувствовал себя засидевшимся гостем.
Лёва, сидевший рядом со мною, внезапно прервал мои грустные размышления:
- Внимательно посмотри на первую парту в правом ряду.
Я внимательно посмотрел. Рядом с нашим комсомольским вожаком Купцовой сидела особа, достойная внимательного взгляда. Не берусь утверждать, будто понимаю что-нибудь в женской красоте, но в сравнении с ней все наши «львицы» показались мне дворняжками рядом с крупной породистой собакой.
- В рядах девушек тоже есть изменение, - вещала Воробьиха, - Наташа Соловей нас покинула, уехала в Мурманск и продолжит учёбу там, но из другого прекрасного города, Саратова, к нам приехала и будет теперь с нами учиться Оленева София.
Достойная внимания особа встала. Услышав её фамилию, я сразу отмёл глупое сравнение с собакой. Конечно же олень, благородный олень среди стада тёлок.
- Греческая богиня! - шепнул мне Лёва, - она будет моей.
- Тут и без тебя кобелей достаточно, - вяло парировал я, глядя на армейцев, ещё более оживившихся, при виде благородной красоты.
- Женщине нужен не кобель, а мужчина.
- Дерзай, - ответил я, а про себя подумал, что богине нужен не мужчина, а бог. И все собравшиеся здесь без сомнения мнили себя богами. И кому-то таки достанется обладать этой богиней, и конечно уж точно не мне, так что ничего интересного в моей жизни в течение ближайшего учебного года не случится. Наоборот, теперь будет совсем неинтересно, потому что я остался совсем один. Лёва, включившийся в погоню за сладостной наградой, покинул меня в тот же миг, когда я произнёс слово благословения. И в большой перерыв между второй и третьей парами я пошёл в пельменную один. В очереди впереди и позади меня встояли армейцы, и из нашей группы, и какие-то незнакомые, они громко галдели и толкались. Мне было неприятно их соседство, дышавшее какой-то весёлой агрессией, и я ушёл из пельменной. Пришлось купить в магазине напротив булочку и плавленный сырок и в сухомятку съесть их на детской площадке в одном из ближайших дворов.
* * * *
Первые сентябрьские дни - всегда суматоха. Ломка режима дня, обмен впечатлениями, новые знакомства и, с места в карьер - сельхозработы, в просторечии «картошка». Эта свистопляска началась уже второго числа. В конце второй пары, едва препод закрыл рот, вперёд вышел староста, хлопнул рукой по столу и скомандовал:
- Минуту внимания, никто не расходится! Армия, вас это тоже касается!
Армейцы, загоготавшие было, подчинились и сели на места.
- Значит так. Приказ по кафедре - вторые и третьи курсы в субботу едут на картошку. Форма одежды рабочая, сбор у «матёрого человечища» в восемь часов утра. Поедем на автобусе, колхоз выделяет. На месте нас накормят обедом, а вечером отвезут обратно. Если будем хорошо работать. Если плохо - кормить не будут и домой идём пешком. С нами поедет наш куратор, Воробьёва. Давайте женщину обижать не будем, так что без пьянства. Вопросы?
- У-у-у! - недовольно загудела аудитория. Староста медленно обводил нас тяжёлым взглядом.
- Я не поеду, - сказал я со своей первой парты, когда его взгляд упёрся в меня. И сам испугался своей смелости.
- Что? Ха! Я поеду, а он не поедет!
- Мне свою картошку надо копать, в деревне.
- Твоя катошка это твоя проблема. Слушайте все! Тут один кадр думает, что можно это дело похерить, - армейцы опять загоготали, - так вот, кто думает так же - может пообщаться прямо сейчас с зам декана Бегловым. Желание появится. А ты, - он ткнул пальцем в меня, - лучше не борзей.
Я отправился к Беглову. Почему-то я не сомневался, что он меня отпустит. В дверях деканата я нос к носу столкнулся с новенькой. Она выходила из приёмной загадочно улыбаясь, а за её спиной маячила довольная усатая физиономия самого Беглова. Он узнал меня и радостно спросил:
- Волк, ты ко мне?
- Да.
- Проходи. Ты наверное от картошки отлынить хочешь?
- Ну вот, вы всё знаете лучше меня самого.
- Конечно. Иначе не был бы я зам декана, если бы не знал нужд и чаяний каждого своего студента. Тем более, с тобой мы знакомы очень хорошо. Вот, София Михайловна принесла мне справку, - он потряс перед моим лицом какой-то бумажкой, - согласно которой она просто при всём своём желании не имеет права ехать на сельхозработы. И я капитулирую. Ты же, я так понимаю, хочешь, чтобы я тебя без справки отпустил.
- Нет, у меня тоже есть справка, - сказал я и вынул из сумки справку из нашего сельского фельдшерского пункта, о том, что у меня сломана рука и мне не рекомендуются физические нагрузки. Я предвидел эту эпопею с «картошкой» и взял справку загодя. Беглов внимательно прочёл бумажку и снова улыбнулся:
- Сочувствую. Когда же ты успел?
- В жизни всегда есть время подвигу.
- Ну ладно, будем считать, что отмазался. Все, значит, едут на картошку, а Олень и Волк отправляются в свой сказочный лес. Хорошо. А как наше настроение на учёбу?
- Нормальное, - нагло соврал я.
- Ну чтож, дядя поручился за тебя. Постарайся уж ради него.
- Постараюсь.
Мы пожали друг другу руки, и я вышел. В приёмной оглянулся на секретаршу, и она почему-то показалась мне не такой красивой, как летом. Что-то во мне изменилось?
* * * *
На картошку я, таким образом, не поехал. Не поехала и новенькая. Не поехал и Лёва, у которого в эту субботу были какие-то дела на кафедре информатики. И в деревню к родителям я тоже не поехал, Лёва предложил мне пойти вместе с ним в институт и помочь, то бишь просто посидеть за компанию. В компьютерах я полный ноль, поэтому весь день так и просидел на столе, болтая ногами, пока Лёва что-то выщёлкивал на клавиатуре то одной машины, то другой, и непрерывно говорил, рассказывал мне о своём лете. Лето он, как и планировал, провёл где-то на юге Казахстана на раскопках времён Орды.
- Ты бы хоть сувенир какой привёз оттуда, - сказал я.
- Привёз, привёз, и не один. И фотографии привёз. Как-нибудь приедешь ко мне, я тебе всё покажу. Кстати о фотографиях. Ты, кажется, профессионал? У тебя должен быть фотоувеличитель?
- Он у меня есть. А что?
- Так, одна идея... если повезёт, обращусь к тебе.
- Обращайся, - сказал я и, видимо, это неожиданное напоминание о фотографии случайно задело в моём сознании некую струну. Фотография. Портрет Незнакомки.
- Кстати, как продвигается обольщение греческой богини?
- Ну, ты уж сразу хочешь, чтобы я тебе все тайны выложил. Хотя, хорошо, тебе скажу: пока я даже не принимался за дело.
- Что же медлишь? Или не боишься, что обойдут?
- Задача состоит в том, чтобы стать не первым, а единственным. Единственному бояться нечего. И спешить некуда. Наоборот, надо хорошенько подготовиться. Или ты хочешь ограничить меня временными рамками?
- Да нет. Причём здесь условия? Ты что, эксперимент ставишь?
- В некотором роде да. Я утверждаю, что в принципе, стоит только захотеть, и можно влюбить в себя любую женщину.
- Мне кажется, этот эксперимент дурно пахнет.
- Ну почему же? Я ведь не собираюсь её совращать, если ты об этом.
- А как же это можно назвать, если не совращением?
- Ну ты даёшь! Мне нужна не постель, я хочу пробудить в ней настоящее чувство. Чтобы я был необходим ей, как воздух, чтобы она хотела видеть меня, слышать мой голос, чтобы жить без меня не могла. Секс - это слишком просто и вульгарно, надо быть выше этого. Важна любовь, как чистый продукт.
- И ты хочешь сказать, что настоящую любовь можно вызвать некими действиями?
- Совершенно верно. Человек - это компьютер, только более сложный и мощный, чем этот кусок железа. Но принцип остаётся один: всякое действие приводит к определённому результату, и для получения требуемого следует произвести действия по определённому алгоритму в соответствии с программой. Программа проста: всякая или почти всякая женщина ищет мужчину среди мужчин. Поэтому и алгоритм прост. A: сбор информации об объекте. B: привлечение внимания, комплименты, мелкие знаки внимания, незаметное окружение. C: создание привлекательного образа. D: участие в её жизни, в её проблемах и интересах. E: полное проникновение во все сферы, чтобы куда она ни обернулась - всюду был я.
- Стройно. А не стошнит её на фазе Е?
- Смотри пункт C. И потом, конечно же, нельзя быть душным. Ну можно добавить пункт F: всё должно быть легко, ненавязчиво, в игровой форме.
- Нехорошая игра. Ну, а допустим, у неё кто-то уже есть?
- Будет странно, если нет никого. Хотя она в Москве недавно, так что этот вариант тоже не исключён. Но алгоритм от этого не изменяется.
- Плюс пункт G: взаимодействие с соперником.
- При умелом действии по предыдущим пунктам это может не потребоваться. Взаимодействие может быть заочным. Хотя, если понадобится, я буду готов к сражению.
- Ладно, предположим, все пункты ты выполнил, всё получилось, она в тебя влюблена. Что дальше? Ведь ты не любишь её.
- Почему? Могу и полюбить.
- Тоже по пунктам?
- Я такой же точно человек, и точно так же поддаюсь внушению. Хотя думаю, этого не понадобится. Я ведь тоже буду с ней общаться, узнавать её. Может быть, содержание в ней соответствует форме.
- А если не соответствует?
- Тем хуже для неё.
- Чем же она виновата?
- Господи, да ничем. Причём здесь это? Это обыкновенное приключение, которое случается со всеми, и лучше для неё будет, если она будет любить меня, а не какого-нибудь армейца.
- А если ты полюбишь, то женишься?
- Нет. Зачем? Рано мне жениться, всей свободы ещё не изведал. А потом надо выучиться, сделать карьеру, стать состоявшимся человеком. Тогда и можно будет подумать о семье, о детях. А сейчас мне это не нужно.
- А если она другого мнения?
- Так я не собираюсь пудрить ей мозги глупыми перспективами. Я играю с открытым забралом. Мне нужно только сердце, а не рука и не всё тело. И ей я дам то же самое. Любовь.
- По-моему, любовь это нечто иное.
- Что ты понимаешь в любви? Это чистота, свободная от любых условностей, обязанностей и обещаний.
- А если она захочет другого?
- Постараюсь, чтобы не захотела. Или ждала. Если не поможет - просто расстанусь с нею. Предвижу твой вопрос и сразу отвечаю: больно ей не будет. Погасить любовь можно точно так же, как и разжечь. То же самое внушение, только наоборот. Буду постепенно отваживать её от себя, буду раскрываться со сторон, неприятных ей. В конце концов просто познакомлю её с другим человеком, который полюбит её по-настоящему и сможет дать ей всё, чего она хочет. Да хоть бы и с тобой, если у тебя такие взгляды. Кстати, вот задача, так задача - влюбить её в тебя.
- Это невыполнимая задача, я абсолютно неинтересен.
- Фигня. Во-первых, тебя можно ещё воспитать и привести в надлежащий вид, во-вторых, можно и ей внушить, что ты её принц. Конечно, если ты не будешь саботировать.
- Буду. Хватит с меня воспитания родителей. Да и им хватит проблем со мной. Представляешь, я им ещё девушку приведу?
- Ладно, пока от этого откажемся. Будем выполнять программу-минимум. Но ты подумай. Разве плохо, когда о тебе думает такое прекрасное создание?
- Нет, в этом я участвовать не хочу.
- Здравствуйте, а кто сказал «дерзай»?
Выходит, это я тогда выдернул чеку из гранаты.
- Значит, это я во всём виноват?
- Ну, без тебя я бы занялся этим исключительно ради удовольствия. А сейчас у меня есть и спортивный интерес. Хочется, всё-таки, знать, на что ты способен.
Я вздохнул и без всякой связи сказал:
- Знаешь, я письмо от Натальи получил. Она прощалась со мной. Я знаю, ты её терпеть не мог, но мне жалко, что её не будет.
Лёва немного помолчал в задумчивости, щёлкая своими кнопочками.
- Да нет, я так не скажу. Мне даже кажется, она единственная из всех наших достойна уважения. Там были хоть сколько-нибудь интеллектуальные интересы. Просто они не совпадали с моими. И это скорее она меня не любила, а я это просто чувствую и потому отвечаю той же монетой. Но мне кажется, что в других условиях мы могли бы подружиться. Ну что же, напиши ей, пусть у вас будет роман в письмах. Она, кажется, была к тебе неравнодушна.
- Этого мы уже не узнаем. Она написала «прощай» и не оставила обратного адреса. Она выходит замуж, потому и уехала.
- Ах вот оно что. Ну, в таком случае она действительно к тебе неравнодушна. Иначе бы не прощалась. Или дала бы обратный адрес, если б ты её чувствам не представлял опасности. Только я так понимаю, сейчас эта информация для тебя бесполезна. Ладно. Будем надеяться, что она одумается и даст о себе знать. Только ты уж тогда не зевай.
Кажется, Лёва способен думать только об одном.
И это заразительно! Ах, от скольких горестных раздумий могла спасти меня моя фантастическая глупость, если бы не находился каждый раз такой вот умный и искушённый Лёва, умеющий обнажать все тайные пружины счастья, которое проплыло мимо меня в тумане. Мимо! А могло бы и задеть! Хоть пружинкой.
Хорошо рассуждать пятнадцать лет спустя о том, что всё равно бы не вышло. А тогда я был тлеющим угольком, ждущим дуновения, чтобы разгореться. С того дня я стал проверять почтовый ящик утром и вечером в ожидании письма. Стал подходить к молчаливому телефону и поднимать трубку, есть ли гудок. Вдруг её любовь действительно несчастна, и я провороню сигнал бедствия.
* * * *
Телефон продолжал молчать, а почтовый ящик сдался уже в понедельник. Придя домой вечером, я обнаружил в нём письмо. Естественно, не от Наташки, но ведь нельзя же вот так сразу, без подготовки и тренировки. Сначала пусть будет письмо от Кена, ему я тоже очень рад. Письмо было бодрое, Кешка всегда будет хорохориться, даже если его будут разрезать на мелкие кусочки. Это по-мужски - ты сам решаешь свои проблемы, а близким только время от времени семафоришь: у меня всё в порядке, не беспокойтесь. Позиция, внушающая уважение, но чреватая отдалением от тех самых близких. Например, от меня.
«Я вспомнил твои литературные опыты и понял, что был неправ, - писал Кен, - на самом деле жанровые рамки в литературе не важны. О чём бы автор ни писал, о путешествиях, об исследованиях других планет или о таинственных убийствах, всё равно он пишет о людях и отношениях между ними. А эти космодромы и тому подобное – лишь антураж, который на самом деле может быть любым. Просто иногда картинка нужна для того, чтобы сюжету было с чего начаться. И у меня есть для тебя такое начало нового сюжета. Мне жаль, что сам я не умею делать черновую писательскую работу, но я рад, что могу что-то подарить тебе. Итак, к делу. Это должно быть море. Тёплое, ласковое южное море с опускающимся в него закатным солнцем. Пустынный пляж (сезон только что закончился) с валяющимися на нём бумажными тарелками и баночками из-под кока-колы. От закрытого летнего кафе вдоль берега по самой кромке воды идёт девушка, и лёгкий ветерок то игриво теребит подол её платья, то ласково проводит по распущенным тёмным волосам, а осторожные волны прибоя смывают её маленькие следы с песка. Эта картинка, совсем не армейская, приснилась мне сегодня ночью так явственно, что я даже ощутил запах морского ветра и услышал крики чаек. И впечатление осталось таким сильным, что на политзанятиях я смог всё это нарисовать, только немного изменил, добавил кое-что от себя. Эту картинку я посылаю тебе. Вторая картинка, на обороте, ни к чему не относится, я нарисовал её ещё на прошлой неделе.»
В письмо был вложен листок, вырванный из тетради. На одной его стороне действительно был изображён берег моря, на переднем плане - уголок террасы летнего кафе, столб, поддерживающий крышу из пальмовых листьев и плетёный стул, справа - огромное солнце, садящееся в море, слева - одинокая пальма на берегу, чуть согнутая преобладающими ветрами, сверху - две чайки, а в центре - маленькая фигурка девушки, идущая по кромке прибоя куда-то вдаль. Правой рукой девушка придерживает от ветра шляпку на голове, а в левой держит туфельки. Картинка, нарисованная шариковой ручкой на клетчатом листке, была поразительно чёткая и изящная, будто сделана одним росчерком, быстрым, чтобы успеть, пока образ сна не погас и на истаял в свете дня. На другой стороне листка тоже был рисунок. Кешка наверное счёл его неудачным, поэтому и не стал заканчивать, прорисовывать детали. Здесь была сценка из древнеримских гладиаторских боёв: огромный бык опрокинул наземь и топчет юношу, одетого для сражения. Впрочем, исход борьбы уже ясен: человек, откинув копьё и щит, лежит беспомощно, а бык, вскинув хвост, пытается поддеть его рогами. За задними ногами, в пыли, валяется то ли цветок, то ли скомканный платок, деталь, кажется, из более поздних времён, поэтому, наверное, Кешка и не стал заканчивать этот очень выразительный рисунок.
Я долго сидел, разглядывая то одну сторону листка, то другую. Когда-то я бешено завидовал Кешке из-за этого его умения: схватывать некий момент и изображать его буквально несколькими штрихами, так, что угадываллись и налитые кровью глаза быка, и беспомощно-страдальческий изгиб губ лежащего навзничь гладиатора и прохлада песка под ногами девушки. Помню, я честно пытался постичь секрет Кешкиного мастерства, но всё без толку. Мне не дано. Может быть, потому с горя занялся фотографией. Всё равно подсознательно каждый будущий кадр я воспринимал, как чёткий штриховой рисунок и стремился свести к минимуму количество деталей на снимке, чтобы придать ему такую же лаконичность и законченность. Кешкин взгляд мне во многом помог в фотографии. Не знаю почему, но он однажды выпросил у меня одну композицию и повесил её в своей комнате на стену, может быть, просто хотел сделать мне приятное. А вот рисовать с натуры он не умел. Я вспомнил тот дождливый осенний день четыре года назад, когда мы рисовали пейзаж за окном, и грустно улыбнулся. Жаль, что тот Кешкин рисунок не сохранился. Написать Кену в ответ мне оказалось нечего. С удивлением я обнаружил, что если напишу о том, как потерял Наташку, придётся долго объяснять, кто она такая. Пока она была рядом, она занимала в моей жизни место столь незначительное, что я даже в трёпе с лучшим другом и братом о ней не упоминал, к слову не приходилось. А сейчас я тем более не могу сказать ничего вразумительного. Будто из стены выпал самый маленький кирпичик, но за ним вдруг открылась бесконечная пустота, от которой именно он меня защищал.
Наконец я вложил в конверт фотографию - овцы на лугу - и на оборотной стороне кратко написал, что именно из-за этого кадра остался без руки на целое лето. Поэтому писать мне трудно. А картинки мне понравились. Только не знаю пока, к чему их пристегнуть. Но обязательно что-нибудь придумаю. А ты давай, не расслабляйся, рисуй ещё. Привет всей армии, пусть морально готовится к тому, что через год меня в неё заберут.
* * * *
Во вторник последней парой была физкультура, поэтому я на всякий случай взял ракетку и форму. Справка давала мне право ещё месяц физкультуру не посещать, да и рука была ещё слаба, но мне хотелось её поразрабатывать. На троллейбусной остановке я увидел, как наш тренер-теннисист Юрьич о чём-то оживлённо беседует с новенькой. Так она тоже теннисистка! Вон и ракетка в чехле. Ха-ха, Лёва, не стоит ли тебе забросить свой волейбол и переквалифицироваться в теннисисты? Держись, Лёвушка, тебе противостоят старые, закалённые в спортивных состязаниях кадры. Конечно, Лёва на этой остановке был бы куда более кстати. Теннисист наш староват, маловат ростом, и рядом с ней выглядит слегка гротескно. Любви все возрасты покорны. Пожалуй, я бы не хотел оказаться на его месте, я буду здесь ещё большим гротеском. Да и говорить мне с ней не о чем, буду только молчать и глазеть.
Рука, потревоженная движением, заныла, поэтому после разминки, махнув ракеткой пару раз, я сел на скамейку и любовался в своё удовольствие. Грациозный благородный олень! Влажные тёмные глаза, тонкий нос с чётко очерченными ноздрями, мягкий изгиб губ. И тело, крупное, сильное и ловкое. Глядя на неё, я захотел забросить теннис, чтобы она, не дай Бог, не заметила мою неловкость и угловатость и не рассмеялась однажды, как смеются над ужимками Чарли Чаплина. Впрочем, сама она играла слабовато, не в полную силу, казалось, ей просто доставляют удовольствие сами движения, а результат неинтересен. Вот смеху то будет, если однажды Юрьич задумает сделать из нас с ней смешанную пару. Но смогу ли я играть в таком случае, не будет ли всё моё внимание поглощено этой грацией? Ну почему она не играет в волейбол? Пусть бы Лёва там за ней приударил и снял с моих глаз этот груз. Как легко было бы ему в таком случае выполнить пункты В и D своей программы.
Тренер присел на скамью рядом со мной.
- Ну, что, Волк, выздоровеешь - как посмотришь потренироваться на смешанную пару?
- Я Волк-одиночка. Говорящая фамилия.
- Не говори гоп. Вон посмотри туда, на первый курс девочка пришла, вон та рыженькая, видишь? Она тоже левша, и двигается неплохо, с ней стоит заняться.
У меня отлегло от сердца. Волк не пара оленю. А новенькая девочка ничего особенного собой не представляла.
- Посмотрим. Сначала надо выздороветь.
- Ну смотри. А сейчас собирайся и иди домой, всё равно бездельничаешь.
Я собрался и ушёл.
* * * *
Дождь. Обыкновенный осенний дождь, ни тёплый, ни холодный, ни мелкий, ни густой, просто очень мокрый. Как промокнешь с утра, выйдя из подъезда, так весь день ходишь - хлюпаешь. Я опоздал на занятия. Мне даже хотелось опоздать в тот день, а если честно - просто не хотелось идти, но я шёл, я ехал, лелея тайную надежду на то, что произойдёт что-нибудь на железной дороге, или в метро из тоннелей побегут огромные крысы, и можно будет плюнуть на этот ежеутренний путь и отправиться обратно домой, раз уж всё равно день не задался. Хоть пешком. Дома можно залезть в ванну и хорошенько прогреться, потом надеть тёплые шерстяные носки и выпить горячего чаю... Я стоял в институтской гардеробной и стягивал с себя мокрую куртку, как змея старую кожу. Ничего не случилось. Лекция уже началась, и в подвальном помещении гардероба было тихо, как в склепе. Меланхоличная девица в трико и домашних шлёпанцах с видом величайшей брезгливости взяла мою куртку, будто это и вправду была змеиная кожа, и выдала мне номерок. Я повернулся, чтобы идти и вдруг увидел их, спускающихся по широкой лестнице и о чём-то вполголоса разговаривающих.
Это было великолепно. Как была одета она, я даже не заметил. То ли это особенности моего восприятия, то ли и вправду существуют на свете женщины, на которых любая одежда просто меркнет от недостойности драпировать такую красоту. Скорее всего, на ней было что-то совсем простое, какая-нибудь красная болоньевая курточка. Но Лёва на этот раз превзошёл самого себя. В его гардеробе, видимо, специально для этого случая, нашёлся чёрный плащ с разлетающимися крыльями и широкополая чёрная шляпа. И, естественно, чёрный зонт-трость. Ну прямо Воланд. Или герой комикса. К тому же он был почти сухой, что, принимая во внимание погоду, вымочившую обыкновенного меня до костей, придавало ему ещё больше этого "воландовства". Впрочем, везунчику Лёве и погода могла подыграть, прекратив дождь на те несколько минут, что нужны ему, чтобы добраться от метро до института. Подойдя к стойке, он помог даме снять курточку, потом снял свой плащ и шляпу и подал всё это брезгливой гардеробщице.
- На два номера, пожалуйста.
Девица, лениво покачивая бёдрами, пошла за вторым номерком. Лёва же повернулся ко мне и протянул руку, чего раньше никогда не делал:
- Привет, Волк.
Я машинально подал ему руку, глядя куда-то в сторону. Рядом с этим великолепием я ощущал себя мокрым воробьём. Лёвина спутница поздоровалась со мной лёгким кивком головы, на что я, кажется, не ответил. Лёва же невозмутимо повернулся к стойке, передал своей спутнице принесённый гардеробщицей номерок, потом галантно и как-то совершенно естественно взял её под руку, и они удалились, продолжив свой негромкий увлекательный разговор и полностью отключившись от внешнего мира, в котором остались мы с гардеробщицей, заворожённо глядящие им вслед.
Гардеробщица очнулась первой, состроила скорбную мину и передразнила:
- Привет, Волк.
Она, конечно, не знала, что это моя фамилия, и её скорее рассмешило это слово, а не ситуация. Тем не менее, мы переглянулись, и одновременно нами овладел приступ безмолвного хохота.
* * * *
Военные действия начались. Я искренне жалел, что нет сейчас здесь со мной Наташки, и мне не с кем делить распиравший меня смех, когда я, глядя на Лёву, сидящего рядом с графиней (я так прозвал её за глаза), отмечал: "отработка норматива по пункту В. Обратить особое внимание на пункт F". Наташки не было, и я давился смехом в одиночестве. А может быть, я просто завидовал Лёве. Он вот так запросто беседует с девушкой, к которой я даже подойти не смогу.
В субботу после занятий Лёва предоставил мне отчёт о проделанной работе. Как меня распирало от смеха, так его пучило от гордости, что он вот-вот приручит дикую серну, так что она будет есть мягкими губами чёрствые хлебные корки с его ладони. Тогда мне это в голову не приходило, но сейчас я думаю, что он тоже не считал себя ровней для неё.
- Графиня? Ха-ха! - засмеялся он, когда я назвал его пассию этим словом, - откуда ты узнал?
- Ниоткуда. Просто так назвал, мне кажется, это ей подходит.
- Поражаюсь твоей интуиции. Она и правда из графского рода, её предок граф Оленев даже был дружен с графом Толстым. Но это сейчас неважно. Думаю, через недельку-другую и я смогу называть её графиней. Скажем, через пару дней после того, как она назовёт меня Лёвушкой. Пока что мы церемонимся: я для неё Лев, а она - София. Именно София, через "и", и ни в коем случае не Софья, и тем более не Соня. Она терпеть не может своё имя и из всех его форм предпочитает самую официальную, которая означает мудрость. Так что не знаю, уместно ли будет называть её Сонечкой. Лучше уж графинюшкой. Родом она из Москвы, но её отец был учёным-агрономом, и им пришлось 15 лет назад переехать в Саратов, где он работал. В прошлом году он умер, и они с матерью этим летом вернулись сюда, на родину. Живут вдвоём в однокомнатной квартире где-то в Медведкове. Телефоны на 470 где?
- Где-то там. Вы уже обменялись телефонами?
- Конечно. Мы ведь завтра идём... Кстати, раскинь своей интуицией, куда?
- Либо в консерваторию, либо в бассейн "Москва".
- Нет, я всё-таки когда-нибудь вас соединю. Бассейн - это как-то не вяжется с типом выбранных отношений. Поэтому мы идём в консерваторию. Твоя интуиция сводит меня с ума, Волк.
- Самому бы от неё с ума не сойти. Ты мне лучше вот что скажи. Обязательно ли было наряжаться Воландом?
- Отвечу откровенно - нет! Но у меня есть слабость - люблю дешёвые эффекты. А её они не раздражают, это я выяснил. К тому же содержание в данном случае легко подогнать под форму. Так что могу немного пофорсить в своё удовольствие. Главное - не перегибать палку. Кроме того, у меня в запасе есть ещё несколько личин, так пусть её внимание некоторое время подержится на моей многоликости. Вообще же у неё ангельский характер. Всегда спокойна и доброжелательна. Даже не знаю, как потом придётся с ней расставаться, найду ли я в своей личности такую грань, которая бы вывела её из себя. Придётся, видно, преувеличивать достоинства своего преемника. Кстати, упомянул как-то в разговоре о тебе. У неё о тебе общее впечатление положительное. К тому же вы вместе ходите на теннис, а это уже точка соприкосновения. Меня всё никак не оставляет идея сблизить вас. Вы бы прекрасно дополнили друг друга. Ну, не делай такое страшное лицо, я совершенно серьёзно говорю. Представь, что не я принялся её обхаживать, а... ну хотя бы наш староста. Упрощаю задачу: представь себе завтра в консерватории рядом с ней - его. Не ужасно ли?
- Я думаю, Лёвушка, этот эксперимент некрасиво выглядит. Внушение любви, а потом внушение нелюбви. Может быть, стоит прекратить?
- А если это не эксперимент? Если это серьёзно? Любовь, нелюбовь - это всё в первую очередь внушение. Волк, ты никокда не думал, что эта самая любовь должна с чего-то начинаться? Почему бы не с этого?
* * * *
Это у кого как, Лёва, думал я, сидя в электричке, увозившей меня на воскресенье к родителям в деревню. Может быть, она начинается как раз с письма, сообщающего о её конце. Или это тоже внушение? Какой пункт алгоритма?
В воскресенье была чудесная и тёплая, совсем летняя погода. Утром я взял с собой Авгура и пошёл в лес по грибы. Я шёл по жёлтому шуршащему ковру и думал о том, как сейчас в Москве Лёва с графиней идут по бульвару, он что-то говорит, выразительно жестикулируя, а она задумчиво улыбается и легонько поддевает листья носком туфельки. Вот что, надо написать об этом Кешке, пусть он их нарисует. И рядом с ними собаку. Авгура Кешка не нарисует, он не умеет рисовать с натуры или по памяти, только то, что рождается в его голове. А жаль. Глядя на нарисованного рядом Авгура я мог бы представить себе, что это я иду рядом с прекрасной девушкой. Пусть я хоть на на рисунке буду красивым и успешным. Что со мною? Я завидую? У меня никогда не будет такой девушки. А та, которая могла бы быть, уехала за тридевять земель. Я некрасив, неловок и неуверен в себе. Всё, что я могу себе позволить - это только мои обычные грёзы. Моё место на твоей картинке - на плетёном стуле в углу веранды. А девушка на берегу предпочтёт остаться одна.
29
Он сидел на плетёном стуле в углу веранды летнего кафе на пляже, смотрел на закат и жевал сосиску. Бог знает, какие мысли рождались в этой угрюмой немой голове. Он всё равно не мог их выразить, потому что умел только мычать, да жестами показать, что хочет есть. Возможно, были у него и другие желания, но никто ими не интересовался, а он никому с ними не навязывался. Он появился здесь перед самым началом сезона, пришёл вечером в кафе и жестом и мычанием попросил есть. Бармен сначала хотел прогнать его, но что-то в нём дрогнуло, и он протянул бродяге сосиску. Немой отошёл в уголок, сел на стул, не спеша съел сосиску, потом спустился на пляж и стал собирать мусор. Бармен пожал плечами и уже было забыл о нём, но каково же было его удивление, когда через час он увидел того же растрёпанного парня, несущего ворох мусора к контейнеру за кафе. Парень явно не желал оставаться в долгу. Проработав до захода солнца, он исчез. Бармен снова пожал плечами, закрыл кафе, сел в свой пикап и уехал в город.
Бродяга поселился на свалке металлолома за бензоколонкой. Настоящей свалки тут не было, просто однажды кто-то на пустыре бросил старый разбитый автомобиль, потом появился второй, третий, и потихоньку пустырь оброс железными остовами. Пришелец нашёл приют в кабине наиболее сохранившегося грузовичка. Утром он пришёл на заправку, ни слова не говоря взял метлу и стал подметать территорию. Пожилой заправщик, в чью обязанность входила уборка, хотел сначала шугануть парня, но потом передумал и вернулся обратно в магазинчик. Парень собрал мусор, поставил метлу в угол и тоже зашёл в магазин.
- Хочешь поесть? - спросил заправщик.
Парень кивнул в ответ, и через минуту перед ним была горячая булочка и стакан кофе.
Днём бродягу видели в городе, в лавке старьёвщика, он принёс туда какую-то диковинную раковину. Старьёвщик заплатил ему самую мелкую бумажку, тоже, видимо, отражающую не ценность раковины, а жалость к ущербному, но парень вышел из лавки довольный и направился в ближайшую забегаловку, где купил, опять же при помощи жестов, гамбургер и баночку колы.
На следующий день всё повторилось: заправка, старьёвщик, кафе на пляже. В остальное время его никто не видел. Наверное он ходил по пустынным местам в поисках раковин. Откуда он мог появиться, никто не знал, но уже через несколько дней к нему привыкли, и он стал такой же местной достопримечательностью, как торчащий из воды в полумиле от берега остов баржи, затонувшей здесь пятьдесят лет назад. А ещё через пару дней, когда начался сезон и в сонный приморский городок хлынул поток туристов, уже никто и представить себе не мог, как раньше обходились без этого добросовестного уборщика. Отдыхающие не обижали его, впрочем, он их сторонился, и за вечерней сосиской в кафе на берегу приходил уже после заката, когда народ перемещался для ночной жизни в город, и пляж пустел. Никто не мешал ему, а он, кажется, находил особое удовольствие в наведении чистоты.
Однажды в такой вот вечер, когда он сидел на своём стуле в тёмном углу, жевал сосиску и напряжённо смотрел куда-то в кромешную тьму моря (может быть, в своё неизвестное прошлое), за кафе послышался шум подъезжающего автомобиля, чиркнули по небу фары, и через минуту на веранду взбежала девушка, подобная лёгкому морскому ветерку. Бармена за стойкой не было. Девушка заметила одинокого посетителя в тёмном углу, заговорщически подмигнула ему, приложив пальчик к губам, на цыпочках подошла к стойке, взяла пустой стакан и громко постучала им по доске.
- Мы закрываемся, - раздался из подсобки голос бармена.
- Мне плевать, - девушка попыталась изобразить хриплый бас, - я хочу нажраться! - а сама едва удерживалась от смеха. Она уже забыла про парня, сидевшего в углу, а тот раскрыл рот и уронил сосиску, глядя во все глаза на это воплощение лёгкости и красоты. Молодой бармен вышел из подсобки с нахмуренным лицом, но увидев посетительницу, рассмеялся, ловко перемахнул через высокую стойку, поднял девушку на руки и закружил по веранде.
- Рози приехала!
Она только весело смеялась, и лёгкое платье развевалось, открывая стройные ноги. Наконец он поставил её на пол, она обняла его за шею и приникла губами к его губам. Тёмная фигура в углу с грохотом опрокинула стул и исчезла в темноте. Девушка вздрогнула и посмотрела на лежащий стул.
- Кто это?
- Это Бак. Не обращай на него внимания. Слабоумный бродяга. По вечерам убирается на пляже, и я его подкармливаю. А так он безобидный и пугливый. Вот и сейчас чего-то испугался и убежал. Да ну его. Поцелуй меня ещё.
А Бак бежал в темноте, не разбирая дороги, к своему убежищу на свалке, и, достигнув его, забился внутрь и долго рыдал. Трудно сказать, что творится в душе у существа, которое не может выразить свои чувства словами. Наверное, то, что он испытывал, было сродни страху. Впервые в своей тёмной, неизвестно откуда взявшейся жизни, он обратил внимание на красоту существа, несомненно родственного ему, и эта красота пробудила в нём какое-то совершенно новое чувство, желание, одновременно слядкое и пугающее. Он смотрел на неё, и сердце его замирало от восторга: она подмигнула ему! Он не мог понять, что означает этот жест, но жест этот был обращён к нему, и обращён с улыбкой! Не это ли - счастье? И вслед за этим - неожиданное появление бармена, танец, поцелуй... Знал ли Бак, что это значит, или ему подсказало его первобытное звериное чутьё, но этот поцелуй ударил его в самое сердце, и он, истекая кровью, опрокинул стул и побежал прочь оттуда, от этой боли, в своё железное убежище.
30
Отец завернул куски охлаждённого мяса в плотную бумагу, потом свёртки рассовал по полиэтиленовым пакетам. Два пакета я должен был отвезти тёте Рите, один - нам с бабушкой. Ещё для Риты отец передал денег: пять жёстких жёлто-серых бумажек по сто рублей. Я засунул их в карман рубашки, под свитер, чтобы не потерять, а мать ещё зашпилила карман булавкой. Уж тогда бы сразу зашила, подумал я. На неделе мать ходила на почту, звонила Рите, выяснила, что Юра по-прежнему лежит в больнице, только не в той, что раньше, а Игорь устроил его к одному из своих бесчисленных знакомых светил. Там ему сделали какую-то сложную операцию на печени, и теперь речь идёт об инвалидности. Адвокат от Игоря бывает и у Риты, и в больнице, и говорит, что следствие идёт как-то вяло, будто его спускают на тормозах. Кого-то ещё взяли, допросили, собрались предъявить обвинение, а потом отпустили. Либо набирают группу для большого показательного процесса, либо хотят утопить кого-то одного. Есть ещё и невероятный вариант: дело вообще закроют и всех выпустят. Но надеяться на это не стоит. В стране, победившей Бога, чудес не бывает. Правда, насколько понял я, одно чудо всё-таки произошло: адвокат не просил денег. А те, что я вёз, предназначались на лекарства и диетпродукты для Юры.
Ехать к Рите мне не хотелось. Но отцу не хотелось ехать к ней тем более, поэтому он, так заботившийся всегда о моём здоровье, на сей раз не постеснялся нагрузить меня, ещё не оправившегося от перелома, десятью килограммами баранины. И из дома я выехал не в шесть часов, как обычно, а в два. Таким образом, прогулка по лесу с Авгуром скомкалась. Но может, это было и хорошо, а то я уж как-то слишком расчувствовался. Вот бы Иванов сейчас посмеялся над моим меланхолическим настроением. Ага, сказал бы, влюбился! А я вовсе не влюбился, я только анализирую то, что со мной происходит. А самоанализ - это дело, способное затянуть, и хорошо, что время от времени приходится делать некие неприятные дела, такие, как, например, посещение Риты.
В два часа народу в транспорте ещё не так много, легко можно найти свободное место у окна и расположиться с комфортом с книгой из серии "Современный зарубежный детектив". Отец, укладывая мясо в мою сумку, повертел в руках толстенький том и сказал: "Охота тебе таскать такую тяжесть". Я только рассмеялся.
В электричке хорошо, но вот в метро надо брать сумку, вешать её на плечо, толкаться, огрызаться. Всем моя сумка мешает. Знали бы вы, как она мешает мне.
Рита живёт далеко, в районе Рабочего Посёлка. Можно проехать с Белорусского вокзала на электричке, так приятнее, может попасться старенький тупоносый состав с вагонами, в которых три тамбура, один посередине. Вагон, разделённый пополам, значительно уютнее. Вдобавок, в этих вагонах пружинные мягкие сиденья. В воскресенье все едут в город, в сторону вокзала, а мне надо в другую сторону, так что в вагоне будет почти пусто. Но такой состав может и не попасться, скорее всего подойдёт обычный, раздолбанный, с грохочущими до зубной боли компрессорами где-то под полом и жёсткими скамьями. Вдобавок, я не знаю расписания, вдруг придётся стоять на платформе и ждать с этой чёртовой сумкой на плече. Нет, поеду я лучше на метро. В той линии метро тоже есть своё очарование, и если бы в той стороне жила не Рита, а, скажем, любимая девушка, то ездил бы там с удовольствием. Всё там необычно. Конечная станция "Калининская" - с разнесёнными платформами, и поезда, прибывая, не уходят в тоннель, чтобы перескочить на другой путь, а просто отправляются с каждой платформы по очереди. Только отправились - сразу поезд начинает бросать из стороны в сторону, гаснет свет, грохочут колёса на стыках, в тоннеле светят яркие фонари, и не успеет это закончиться - тормозим: Арбатская.
Все знают другую Арбатскую, на другой линии, великолепнейшее произведение, подземный дворец в стиле барокко с нежно-голубыми сводами, украшенными всем, чем только можно украсить парадную залу дворца. Туда даже водят иностранцев на экскурсии, и они, бедные, стоят, разинув рты на хрусталь, лепнину и позолоту, не понимая, как среди такого великолепия можно ходить вот такой серой толпой с мрачными рожами, в мокрых галошах и с авоськами. Нет, здесь нужны фраки и кринолины, начищенные до блеска туфли и персидские ковры. А вместо грохота и гула поездов - большой симфонический оркестр. И - дамы приглашают кавалеров... и в стремительной фигуре танца можно на миг спрятаться за массивной опорой свода и там скользнуть рукой по её оголённому плечику, шепнуть несколько слов, мгновенно прижать к себе и тут же выскочить с другой стороны опоры, и пусть все заметят, как заблестели её глаза и как порозовело лицо. Не спрячешься, милая, продолжай улыбаться, в танце ещё много фигур, в зале много опор, и мы едва дождёмся конца этого танца, как вскочим в первый же проходящий поезд и там, не обращая внимание на снулые рожи, сольёмся в дерзком, откровенном поцелуе.
Но ту, парадную Арбатскую, я не люблю. У меня нет фрака, я приверженец джинсов. Мне гораздо милее вот этот пустой и гулкий коридор с коричневыми колоннами и массивным выходом в центре зала. Здесь всё просто, честно и вполне утилитарно: метро есть метро, не роскошь, а средство передвижения. Выйди - и, едва состав уползёт в кривой тоннель, останешься один среди огромного объёма мягкого света, лёгкого сквозняка и совершенно немосковской тишины. Но я не выхожу, мне ехать до конечной, я выбрал себе местечко в самом углу вагона, поставил проклятую сумку на пол и готовлюсь к самому главному. За Смоленской, тоже пустой и тихой, поезд вылетает на мост над Москва-рекой. Что в этом особенного? Я никогда не видел московских набережных? Видел, и это место знаю, однажды просто так гулял здесь, глазел на огромные дома, увешанные мемориальными досками. Но отсюда, с моста, с высоты четвёртого этажа, эти дома кажутся чем-то вроде античных храмов. Милые нелепости архитектуры тридцатых годов: неожиданно огромная терраса-балкон с каким-то геометрическим изваянием в углу композиции, полукруглые окна вперемежку с обычными, эркеры, на том же этаже, где терраса, только с другой стороны, вместо балкона - каменные резные перила вплотную к фальшивой двери. Полная бессмыслица и неразбериха. Наверное, нет во всём доме двух одинаковых квартир. Зато убранство представляется всюду одинаковым. Тяжёлые плюшевые шторы на деревянных карнизах, огромные хрустальные люстры, растущие из лепных плафонов в потолках, массивная резная мебель, и в любое время дня, в любую погоду - полумрак. В этих квартирах живут старики, сухощавые и сморщенные, притихшие, уставшие от бурной жизни элиты, живущие воспоминаниями.
Поезд катится дальше. Поезд, наверное, ровесник этих домов, старенький, покрытый бесчисленным количеством слоёв краски, снаружи синей, изнутри жёлтой. Вагончики гладкие, без отштамповок, с трёхзначными номерами на бортах. И сиденья в них мягкие, с пружинами, и свет внутри жёлтый, такая прелесть! Люблю старые вагоны.
По тоннелям поезд бежит весело, но после Киевской линия выходит на поверхность, и мы едем медленно, чуть покачиваясь. Налетает осенний ветер с дождём, стёкла покрываются каплями. На Кутузовской народ входит мокрый, от одежды пахнет псиной. Мелькает берег Москва-реки. Это не парадный подъезд Киевского метромоста, это задворки, помойка с одиноким бульдозером и кружащимися над ним чайками. Промзона, унылая в любое время года. За Филями снова въезжаем в жилой город, город с человеческим лицом. Лицо по-осеннему нахмуренное, старые кирпичные дома, серые и тёмно-красные, облезлые панельные "хрущёвки", милая усталая мама-Москва с печальными серыми глазами. Здесь живут люди. Почему-то все они кажутся мне похожими на Риту, старыми, некрасивыми и неловкими. Это неправда, вот они здесь, в вагоне, разные, старые и молодые. Вот девушка, очень похожая на секретаршу Леночку, такая же красивая, только не смеётся. Куда-то спешит. На совет в Филях, не иначе. Как бы она смотрелась на морском берегу с террасы летнего кафе? Там только фигурка, без лица, лицо никак не могу найти. И это не подходит. Не то выражение. Здесь не море, здесь Москва.
* * * *
Девушка, проехав мимо Филей, как и я, вышла на конечной. И по платформе пошла в ту же сторону, что и я. Идём рядом. Я придерживаю перед ней тяжёлую стеклянную дверь выхода и прохожу следом. На улице дождик. Она останавливается, чтобы раскрыть зонтик и забывает о моём существовании, а потом целый квартал идёт за мной. Просто нам по пути. Ну что тебе стоило попроситься к ней под зонтик! Не съела бы. И можно было бы познакомиться, просто так, без далеко идущих, приятно скоротать пять минут прогулки под дождём с тяжеленной сумкой через плечо. Боишься чего-то?
Ну вот и старый пятиэтажный кирпичный дом. Рита живёт на пятом. Последний рывок.
Рита рада мне, совершенно искренне. Улыбается, суетится. "Покушаешь?" "Нет, не надо, я позавтракал хорошо." "Ну тогда чайку? У меня хороший чай есть - "Бодрость". И весь вид её говорил: "Ну посиди со мной, я ведь никому больше не нужна." Я остался на чай. О чём мне с ней говорить? Пока грелся чайник, я озирался по сторонам.
- Ремонт нужно делать, - поймав мой взгляд, сказала Рита, - да некому. Я не умею, а Юрке на всё наплевать. Звать кого-то со стороны - боюсь. Брать у меня нечего, но всё же, чужой человек, я отвыкла от чужих...
Я хлопнул себя по лбу.
- Что? - встрепенулась она.
- Да вот же! - я запутался в свитере, рубашке и укололся булавкой, - вам отец передал, вот, мясо-то я помню, оно тяжёлое, а они лёгкие... Только он сказал, чтобы отказа я категорически не принимал. Вам они нужны, а у нас это не проблема.
Наконец я выбросил на стол деньги. Она подобрала их и покачала головой.
- Благослови Господь вашу семью, сколько вы для меня делаете. Подожди-ка, - она поднялась и достала из шкафчика маленькую голубую книжечку, - вот, возьми.
"Новый завет и псалтирь", - прочёл я.
- Не спеши отказываться, - опять засуетилась она, и мне стало неловко и чуть-чуть страшно, как тогда в деревне, когда она пыталась подарить нам Библию, - это Сам Господь говорит. Ведь ты многих слушаешь, и родителей, и учителей, и друзей. Он хочет, чтобы ты и Его выслушал, у Него на это гораздо больше прав, чем у всех остальных.
- Да не верю я в Него, что мне слушать Того, Кого нет? Да и без Него много кого слушать надо, вы сами сказали. А все говорят разное, и совсем не то, что мне нужно.
- Он тебя создал, и Он знает, что тебе нужно на самом деле.
- Ага, дрын между ушей, как бабушка скажет. А потом всё это "не убий", "не укради", это и без Него понятно. Надо быть честным и порядочным человеком. И деятельным. Вот вы своему Богу молитесь, а адвоката вам Игорь нашёл, деньги отец присылает, а следствие вообще неизвестно к чему придёт, так причём здесь Он?
Зря я так. Пусть она тысячу раз глупая, но такими выпадами я не сделаю её умнее, а обидеть - обижу.
- Ты неправ, - неожиданно сказала Рита, совсем не обидевшись, - ты не прав. Чего ты ждёшь от Него? Чуда? Но разве то, что у меня есть вы, не чудо? Он и помогает мне через вас, через адвокатов, врачей и следователей. У Него много способов помочь, но Он хочет, чтобы мы учились распознавать Его голос. Мы слышим его, только не узнаём.
- А если Юра так и попадёт в тюрьму? Бог здесь ни при чём?
- Юра это заслужил. И я это заслужила. Я плохая мать. Так что, мальчик, не спеши с выводами.
Как странно и непохоже на себя она говорит! Глупая тётка, сойдя с ума, стала нормальной? По крайней мере, теперь она кое-что о себе видит в истинном свете. Я всё-таки взял у неё Евангелие.
* * * *
К бабушке приехал вовремя.
- Как там ваша Рита? - бабушка относилась к Рите хорошо, но тоже считала её недалёкой, а поскольку Рита родня отцу, то есть бабушкиному зятю, то бабушка говорила "ваша".
- В религию ударилась, - ответил я.
- А-а, иконы, свечи, святая вода...
- Нет, - ответил я. И правда, никакого религиозного антуража я в Ритиной квартире не заметил, - вот только книжечку дала.
Я вытащил Евангелие из сумки. Бабушка повертела его в руках и положила на тумбочку у телефона.
- А с Юрой что?
- В больнице лежит.
- Ох, вот ещё горе-то. Не понос, так золотуха. Я слышала, Игорь что-то говорил про его болезнь. Да, ей не позавидуешь, есть с чего умом тронуться. Ну, раздевайся и иди ужинать.
В одиннадцать часов раздался телефонный звонок.
- Это тебя, - сказала бабушка, и я вздрогнул: Наташка?!
- Кто? - это обязательно должна быть она, я ведь так ждал, что уже почти плюнул. Господи, что я ей скажу?
- Лёва Никольский, он так представился.
Лёва? Ну чтож, пусть будет Лёва. Сейчас он расскажет мне, как здорово провёл время в консерватории с прекрасной графиней. Хоть бы она не пришла, или пришла со взрослым мужчиной и упросила тебя продать билет ему, чтобы ты хоть раз в жизни попал в двусмысленную ситуацию и почувствовал себя оплёванным. Ну же! Пожалуйся мне на свою неудачную судьбу.
Ну конечно, разве у Лёвы может что-то не получиться? Естественно, девушка получила удовольствие, она без ума от Дворжака, а ты так здорово подгадал! Ну лопни теперь от гордости, что она познакомила тебя со своей мамой и назвала Лёвушкой. Всё идёт по твоим планам, вся жизнь. Не наскучит ли она тебе однажды? Или наоборот, что ты будешь делать, когда впервые столкнёшься с разочарованием? Нет, Лёва, я не желаю себе твоих успехов. Я просто тебе завидую.
* * * *
Шёл сентябрь. Учебный процесс постепенно входил в своё русло, и я, тоже потихоньку, стал прогуливать, то есть тоже входить в своё русло. Честное слово, в такую хорошую погоду мне просто очень не хотелось сидеть в душных шумных аудиториях и слушать скучные слова серых кардиналов-преподавателей. Я гулял по светлым осенним московским улицам и паркам, грезил или пытался сочинять для Кена историю про девушку на берегу. Правда, история получалась грустная и совсем не про приключения двух бравых молодцов. Картинка будто оживала сама, без моего участия.
Хоть я и прогуливал лекции, но на теннисные тренировки всё-таки ходил. Рука ещё болела, но я уже не боялся резких движений и ударов в полную силу. Скажу без ложной скромности, я могу хорошо играть, но у меня не получается стабильной игры. В прошлом году я даже не попал на институтские соревнования. Впрочем, основной причиной моего отстранения была моя неуспеваемость по основным предметам. Но я сам чувствовал, что был не в форме, так что и не пытался возражать. В этот раз Юрьич решил за меня серьёзно взяться. Это было хорошо для меня, я отвлекался от своих мыслей о Наташке, графине и девушке на берегу. Тренер, как и обещал, поставил меня в пару с той самой рыженькой шустрой первокурсницей, а она меня, видимо, невзлюбила: каждый её удар заставлял меня пересекать всю площадку. Она играла лучше меня и явно наслаждалась своим превосходством. Малейшую мою ошибку она превращала в очко в свою пользу, и я мог хоть как-то противостоять ей лишь за счёт своей силы удара. Если я принимал её мяч, ей приходилось несладко. С тренировки мы ушли последними и совершенно измотанными. Выйдя каждый из своей раздевалки, мы вместе шли к остановке троллейбуса и отрешённо молчали: говорить нам было не о чем, да и не больно-то хотелось. Троллейбус, как водится, отошёл перед самым нашим носом. Девчонка не растерялась, села на скамейку, раскрыла конспект и тетрадку и принялась что-то писать, а мне делать было нечего, и я просто ходил кругами рядом.
- Слушай, партнёр, сделай одолжение, не сбивай меня с ритма, присядь или гуляй подальше, - раздражённо сказала она через несколько минут. Я сел и заглянул в её тетрадь. Что решаем? Высшая математика? Ага! И не получается. Я пробежал глазами по строчкам в её тетради, быстро нашёл ошибку в самом начале и тут же ткнул в неё пальцем.
- Ошибка.
- Разберусь, не мешай.
Ещё через пару минут стало ясно, что не разберётся, и помощь от меня ей пришлось-таки принять. Математика - это мой конёк. Выяснилось, что девушка математики не знает, поэтому пришлось начать разжёвывание с азов. Не знаю, сколько троллейбусов мы пропустили, пока дошли до той ошибки, с которой начались объяснения, но в какой-то пришлось сесть, и то лишь потому что на улице стемнело и похолодало.
- Тебя как зовут? - спросила она, когда мы забрались в пустой троллейбус.
- Аркадий.
- Что-то подобное и подозревала. Лариса.
- Очень приятно.
- Сама удивляюсь, но взаимно. Вынуждена перед тобой извиниться: считала тебя круглым идиотом. Но не имея мозгов так рубить в матаметике невозможно. Да и играешь ты неплохо, хоть час назад я бы тебе этого и под расстрелом не сказала.
- Спасибо за откровенность. Я пока ничем подобным тебе ответить не могу. Не знаю, что о тебе думать.
- Думай, что я лучшее, что есть в твоей жизни, - засмеялась она, - ты далеко живёшь?
- В Зеленограде.
- Ого! А я хотела предложить тебе прогуляться, мне до дома отсюда пять минут пешком.
Троллейбус выехал на широкий проспект и остановился у метро.
- Я не спешу.
- Тогда можешь за мной поухаживать, - сказала она и всучила мне сумку и ракетку, и тут же обратилась к прохожему, - молодой человек! Сигаретой не угостите?.. И огоньку... благодарю, - и снова повернулась ко мне, - а почему тебя тренер зовёт Волком?
- Это моя фамилия.
Она прыснула.
- Ой, извини. Ты не обижайся на мой смех, я всегда смеюсь, я дурочка.
- Ничего, я уже начинаю привыкать.
- Просто твоя фамилия с тобой как-то не вяжется. Имя тебе идёт, а фамилия - нет. По-моему, ты скорее дворняга. Вот у меня с моей фамилией полная гармония, я Рыжикова. А вообще, если Вячеслав Юрьич сделает из нас пару, мы будем выступать под псевдонимом Братец-Волк и Лисичка-Сестричка. Он делился с тобой своими планами? Ему интересно, как сработают два левши в смешанной паре. Будешь моей парой?
- Если будешь хорошо себя вести.
- Вот этого я тебе не обещаю. Я неправильная. Но догадываюсь, с кем бы ты хотел быть в паре.
- С Гришей-армянином. Мы с ним уже тренировались, в прошлом году.
Она опять засмеялась.
- Ну, если ты хочешь сделать из этого тайну, то... а хочешь, я сама попрошу тренера за тебя?
- О чём?
- Да он и сам должен видеть, как у тебя слюнки текут, когда ты смотришь на эту корову.
Я понял, о ком идёт речь и почувствовал, что лицо моё горит. Хорошо, что темно. Но ей-то что до этого, Рыжиковой?
- По-моему ты преувеличиваешь.
- Хорошо бы, если так. Неприятно видеть, когда такой замечательный математик гибнет от вожделения. Ну, я пришла, спасибо, что проводил, спасибо, что помог. Можно будет ещё обращаться?
- Обращайся.
- Тогда до встречи.
Она взяла свои вещи и впорхнула в подъезд пятиэтажки. Рыжикова.
* * * *
На следующий день нашу группу фотографировали. Я, как всегда, ничего не знал, впрочем, сам виноват, не надо прогуливать и отрываться от коллектива. В большой перерыв староста собрал нас на крыльце института и расставил на ступеньках, сам скромно пристроившись с краю. Просто удивительный организаторский талант у человека: ему даже удалось уговорить самого Беглова спуститься с третьего этажа и встать в центр композиции. Сам староста пристроился с краю, рядом с Лёвой. А я стоял за спиной графини, ступенькой выше, и чувствовал слабый парфюмерный запах, исходящий от её волос, и мне хотелось подышать на эти волосы и потрогать их рукой. На фотографии я получился с закрытыми глазами, и это хорошо, иначе то, что заметила Рыжикова, стало бы достоянием всей нашей группы. Да, графиня приковывала мой взгляд, и я медленно, но верно попадал в зависимость от её красоты.
После занятий, выходя из корпуса, я увидел, как староста безуспешно пытается завести свои "жигули". Мне бы пройти мимо, но я тоже, как и Лёва, люблю дешёвые эффекты. Не стану вдаваться в подробности, да и не помню их уже, но машину я завёл уже через десять минут. Староста, поначалу пытавшийся меня отогнать, был так удивлён, что даже предложил подвезти. Выяснилось, что он живёт на Бабушкинской, и может по пути подбросить меня до Останкина, где я сяду на электричку. В пути мы разговорились, и я осмелел настолько, что даже дал ему несколько полезных советов.
- А я только ездить умею, - вздохнул он, - а вся эта механика на меня тоску наводит.
- А у меня папа умеет ездить, а мне приходится ремонтировать.
- Слушай, а если, скажем, мне нужно будет что-нибудь сделать, ну там клапана подрегулировать, цепь подтянуть, ещё какую фигню, можно будет к тебе обратиться? Естественно, за деньги.
- Обращайся.
Он дружески хлопнул меня по плечу.
* * * *
Групповые фотографии были готовы в субботу. Сразу после занятий староста раздал их, и тут же ко мне подошёл Лёва.
- Волк, есть дело. Вопрос жизни и смерти. Обещаю быть твоим должником всю жизнь.
- Излагай, посмотрим.
- Ты когда-то хвастался, что у тебя есть фотоувеличитель, и ты умеешь им пользоваться.
- Да.
- Тогда я думаю, ты догадываешься, чей портрет нужно увеличить с групповой фотографии.
- Догадываюсь. До каких пределов?
- Чем больше, тем лучше. Самое малое - формат А4. Можешь?
- У меня есть такой лист. Но всего один. Ладно, попробую.
- Расходы...
- Копейки. Плюнь. Когда нужно?
- Чем скорее, тем лучше. Лучше всего в понедельник, в крайнем случае во вторник.
- Если не секрет, зачем?
- Не секрет, но сюрприз. Тебе покажу первому, чтобы ты оценил.
- Ясно. Ну а как дела на фронте?
- Выполняем пункт F - не навязываться.
Я выглянул в окно. На площадке перед корпусом среди других автомобилей стоял "жигулёнок" старосты, и в него садились: слева сам староста, справа - графиня.
- А это какой пункт? - спросил я.
- Это не пункт. Это так, пунктик. Если я буду реагировать на каждого самца, мне не стоит браться за дело. Это во-первых. Во-вторых, настоящее чувство не терпит ни малейшего принуждения, оно всегда должно иметь возможность выбора. Да тут мне и нечего бояться. Пусть пообщается, присмотрится, сравнит. У меня, конечно, нет "жигулей". Но что есть у него, кроме них?
- Он неплохой парень. Немного грубоват, но некоторым девушкам это даже нравится. Зато он не так самоуверен, как ты.
- Никакой самоуверенности. Только расчёт, математическая точность, наука. Сейчас она ещё свободна, пусть пользуется возможностью покататься на автомобиле, пока он ей не надоел. К тому же он живёт где-то рядом с ней, так что пускай послужит с пользой.
Начинался дождик, грозивший перейти в затяжной осенний дождь, и в деревню я не поехал. Вечер провёл в компании с фотоувеличителем, и к двум часам ночи требуемый портрет был готов. Графиня была фотогенична, и даже не очень чёткая копия вышла удачно. Но перед Лёвой я схитрил, листов нужного формата у меня было много, и я отпечатал вторую копию, боясь признаться самому себе, что делаю её для себя. А потом решил подшутить над Лёвой и сделал его портрет. Я прекрасно помнил, что он не сказал конкретно, чей портрет ему нужен, а выразился намёком. Вот суну ему сначала его фотографию, пускай схватится за голову.
В воскресенье я проснулся поздно и с головной болью. Нужно было бы позаниматься, ведь много пропустил, но очень не хотелось. Бабушка была на даче. Охота же таскаться в проливной дождь с сильным ветром. Вернётся и будет жаловаться на погоду и переполненные электрички. Хотя чего самой толкаться по воскресеньям, ведь на пенсии же, могла бы и по будням ездить. Видно, есть особая прелесть в том, чтобы самой себе создавать трудности, а потом жаловаться. Я сам себе сварил каши, снял фотографии с просушки и положил их на свой стол рядом с Кешкиным рисунком. Эх, сейчас бы на побережье, к морю, на тёплый песок под солнышко. И обо всём забыть.
31
С того вечера жизнь Бака круто изменилась. Внешне всё выглядело как всегда, но кто знает мысли существа, неспособного их выразить?
Рози приезжала в кафе каждый вечер после закрытия. И каждый вечер они с Алексом гуляли по берегу и о чём-то разговаривали. Бак, прячась в темноте, крался за ними и слушал их голоса. Вряд ли он понимал слова, но его магнитом притягивал глубокий и нежный голос девушки, и хоть он и смутно чувствовал, что глубина и нежность в голосе обращены к Алексу, но ничего не мог с собой поделать.
А Рози рассказывала о том, как прошла зима в столице, где она учится в университете, о преподавателях и студентах, о своих успехах в учёбе и в обществе, о перспективах и карьере. Столько новых людей, столько открытий. Как велик и прекрасен мир, и как жаль, что Алекса не было рядом, чтобы было с кем разделить радость. Ну ничего, у нас впереди целое лето, и мы каждый вечер будем проводить вместе. Алекс, милый Алекс, что же ты грустишь? Неужели ты не рад моим успехам?
И правда, о чём грустить? Посмотри, как прекрасна эта девушка, как она радуется тебе, как блестят её глаза, когда она смотрит на тебя. Чего тебе ещё нужно? Почему ты не радуешься вместе с ней?
Ах, если бы всё определялось только этим счастьем!
Они познакомились ровно год назад, таким же вечером, здесь же. Рози в тот вечер было грустно. Перед отъездом из города она крепко поссорилась со своим молодым человеком. И ссора была не из-за какой-нибудь ерунды, а по принципиальному вопросу. Джордж отстаивал своё право на мужскую независимость, он хотел блистать в своём кругу и иметь успех у женщин. «Эти связи ничего для меня не значат, - говорил он, - моё тело там, но душа, любовь - здесь, с тобою». «Но как я узнаю, что это правда?» «Верь мне, ведь любовь - это доверие». «А ей ты что говорил?» «Ей я не врал». «Конечно, ей ты говорил, что врёшь мне». Рози не находила себе места. Измена! Как бы он это ни называл, но измена есть измена, и нечего говорить о свободе. Разве ты не свободен обладать мной?
Рози не собиралась приезжать на каникулы домой. У неё были обширные планы. Поездка с Джорджем в Париж и Венецию. Потом, как это ни странно - работа. Надо, в конце концов, становиться самостоятельной и зарабатывать себе карманные деньги. Пусть папа ради любимой доченьки не жалеет средств, но ему тоже будет приятно сознавать, что она серьёзно относится к своей будущей жизни. С Джорджем папа был знаком и одобрял выбор дочери. Так что он поймёт её состояние. В конце концов, для неё найдётся место в его фирме. Папа - не кто-нибудь, а богатейший скотопромышленник побережья, добившийся всего сам, и стажироваться у него - большая честь даже для родной дочери. Так и получилось. Вместо Парижа и Венеции - работа на фирме отца в должности рядового управляющего. Надо сказать, папа отнёсся к проблемам дочери с полным пониманием и загрузил её работой с раннего утра до позднего вечера и спрашивал строго. На день боль утихала. Но ночью возвращалась и не давала спать. Тогда Рози брала свою машину и ехала, всё равно куда. Летнее кафе на пляже было одним из таких бессмысленных пунктов. Оно было пусто, и на террасе горела всего одна тусклая лампочка. Рози взошла по ступенькам, подошла к стойке и постучала по ней пустым стаканом. Ей хотелось пить.
- Мы закрываемся, - послышался голос из подсобного помещения, потом оттуда вышел смуглый кудрявый молодой человек и улыбнулся ей, - но для вас можем поработать ещё немного.
Она тоже улыбнулась ему. Он был очень доброжелателен и красив какой-то неприрученной красотой. Как он был непохож на голливудского красавчика Джорджа, который даже беспорядок на голове наводил с помощью стилиста. Здесь всё было естественно и просто, никакой работы над собой. "Хорош, - подумала она, и тут же где-то в глубине возник вопрос, - хочешь такого?" Джорджу уже ничего не докажешь, но надо доказать самой себе, что есть и что-то и кто-то кроме него и лучше его.
- Виски с колой, и выпейте со мной что-нибудь, я оплачу.
Улыбнулся, пожал плечами, сделал два коктейля и присел к ней за столик. "Наверное частенько одинокие женщины предлагают тебе выпить", - подумала она, но ему сказала что-то другое. Что - она сама уже не помнила, и не помнила его ответа. Его голос был спокоен и мягок и, удивительное дело, но скоро ощущение горечи покинуло её, и она даже забыла, что хотела забавы ради соблазнить этого парня. И расстались они как-то просто. Сойдя с веранды, она обернулась, но его уже не было, и то, что он не стал смотреть ей вслед, слегка кольнуло её. На следующий вечер она приехала снова.
Папа не мог нарадоваться дочерью. «Неудачи на любовном фронте делают нас успешнее в бизнесе». «Чтобы по-настоящему преуспеть, надо как следует разозлиться». Он обманывался. Пока Рози злилась, всё валилось у неё из рук. Подъём начался как раз тогда, когда появился Алекс. Но об Алексе папа ничего не знал. Да и если бы узнал, обязательно приспособил отдушину дочери к бизнесу, сказал бы: «Приводи своего Алекса ко мне, я найду ему достойную работу». Но Алекс был хорош сам по себе. Кроме того, он был её тайной. Должна же быть тайна у женщины. Вот Джордж на роль тайны не годился, Джорджем надо было хвастаться, как павлином в саду, Джордж это успех, это высшее общество. Хвастаться Алексом? Перед кем? Он самый обыкновенный, никакого яркого позитива, как у Джорджа, и тем более никакого негатива, как у того гангстера, который ухаживает за Кэти. Впрочем, ухаживает - это не то слово. Гангстерские ухаживания - совсем не то, что ухаживания Джорджа, но их тоже не скроешь. А Алекс не ухаживает. Какие ухаживания, об этом даже речи нет, просто ей с ним очень хорошо и спокойно. Он нужен ей.
С этой мыслью она уезжала обратно в город. А вот и Джордж, как ни в чём ни бывало: «Привет, крошка, как прошло лето? А я без тебя скучал. Ни Париж, ни Венеция не разогнали тоску. Ты всё такая же строгая? Может быть вернёшься? Нам ведь хорошо было вместе.» «Ах, Джордж, оставь, мне не до того. Я не была в Париже, и потому твоей тоски постичь не смогу. Давай останемся друзьями.» «Давай. Каковы твои планы на предстоящий вечер и ночь? Может, захочешь провести их со старым другом, без церемоний?» Он неисправим в своей очаровательной наглости. Если б летом не было Алекса, сейчас она вцепилась бы этому самцу в лицо ногтями, выцарапала глаза, откусила нос... А сейчас ей стало смешно. И этот идиот тоже заржал, как конь. Он думает, что удачно пошутил и смеётся своей шутке. А я смеюсь над ним. Как он жалок, ей-Богу. Вот бы Алексу его сейчас увидеть, то-то посмеялся бы, у него такое же чувство юмора, как у меня, он меня понимает.
Это понимание было так дорого Рози, что она пронесла его через весь учебный год. Удивительно, но у неё не было мужчины. Как будто все видели, что она кому-то принадлежит, и не притязали. А она, так ценившая наслаждения, даже не замечала этого. Время от времени на горизонте всплывал Джордж, но лишь на правах «старого друга», ближе она его не подпускала. Правда, по совести говоря, на интрижки просто не оставалось времени, слишком напряжённая была учёба. Но ведь и Алекс пока не стал её мужчиной. Тем не менее, она хранила себя. Неужели для него?
Она смотрела в его глаза и с удивлением думала: «Наверное я его люблю.» Что же он так грустит?
«Я много думал о нас с тобой.»
«И что же?»
«Кто мы друг для друга? Всё было просто в прошлом году, но ты могла не возвращаться, если бы речь шла только об утешении.»
«Значит, не только...»
«Любишь?»
«Любишь?»
«Да.»
«Да.»
Они держались за руки и смотрели друг другу в глаза. И внезапно Рози поняла причину его грусти. Что будет дальше?
В сущности, кто такой Алекс? Обычный парень. Рано покинул отцовское гнездо, потому что надо было зарабатывать на хлеб. Братьев и сестёр растерял, они тоже разбежались по всему миру в поисках счастья. Брался за любую работу, наконец осел здесь. Ему здесь нравится, нравится это место, эта работа. Есть и перспектива: ещё год или два - и это кафе будет принадлежать ему полностью. Есть и мечта: пустить, наконец, корни, жениться, нарожать кучу детишек-погодков и всей семьёй переживать радости и бороться с бедностью. Всем вместе, как было и в их семье, пока не умерла мама, а отец не опустился на дно бутылки. Надо только быть сильным. Рози же из другого мира, из мира способных, энергичных и успешных людей. В том мире мало одной работоспособности, там нужны ещё и таланты и деловая хватка. Ничего этого у Алекса не было. К двадцати пяти годам он прекрасно сознавал свои возможности и понимал, что в том мире не продержится ни дня. У него были простота, доброта и открытость, неудивительно, что Рози отдала ему своё сердце, но, как кто-то сказал, хороший парень - это не профессия. Без этих качеств в том мире было бы легче, чем с ними. Только Алекс не хотел их терять. Можно было бы пойти работать к её отцу, но это означало бы полную зависимость от него на всю жизнь, прощание со своей волей и своими мечтами. К такому человеку надо приходить со своим достойным багажом, чтобы он признал в тебе равного. Иначе это будет не жизнь. Да и станет ли Рози уважать его, если он начнёт плясать под дудку её отца?
Всё упиралось в деньги. Деньгам Рози не нужен был Алекс, а ему не нужны были её деньги. Внезапно они поняли, что у их любви нет будущего. Но юность отчаянно сопротивлялась предопределению, и этими звёздными вечерами на берегу у кафе они вырывались в другой мир, где нет ни денег, ни положения в обществе, где вообще никого нет, кроме них, звёзд, песка и моря. И этот мир был так прекрасен и так хрупок, что даже Бак не решался его нарушить и оставался тенью у его границы и только тихо плакал оттого, что в этом мире ему не нашлось места.
32
- Волк! Волчара! Что ты сделал? - в ужасе прошептал Лёва, когда я сунул ему под нос огромную фотографию его собственной личности.
- Что, разве плохо получилось? - издевательски спросил я.
- Отлично получилось, но я что просил тебя сделать?
- Портрет.
- Чей?
- Вот этого ты как раз и не говорил. Ты спросил, догадываюсь ли я, чей портрет нужно сделать? Я подумал, что в своём желании проникнуть во все тайные уголки её жизни ты решил подарить ей свой портрет, чтобы она повесила его на стену и жила под его недремлющим оком. А что, не так?
Ура! Лёва уничтожен! Наверное большие надежды были у него связаны с этим портретом.
- Что же ты сделал? Да на фига ей мой портрет? Я что, похож на самовлюблённого идиота?
Конечно похож. На самовлюблённого идиота, оскорблённого в лучших чувствах. Ну давай, попереживай ещё немного.
- Мне нужен её портрет. Е-ё! А ты последний лист испоганил! Вот уж никак не ожидал, что ты такой тупой.
- Правильно не ожидал, я ещё тупее, - сказал я, доставая из тубуса вторую фотографию, - держи.
Лёва засмеялся, схватил тубус и чувствительно ударил меня по спине.
- Дурень, так ведь и до инфаркта можно довести!
- Тем более ценна моя работа. Качество устраивает?
- Более чем!
- Ей подаришь?
- Нет. У меня есть план. Но тебе я пока ничего не скажу. Шутник!
* * * *
Рыжикова. Даже не знаю, хорошо это или плохо, но она насела на меня основательно.
- А в химии ты что-нибудь понимаешь?
Какие очаровательно-наглые голубые глаза. Так бы и поцеловал. Спасительные глаза! Во-первых, мне лестно, что меня ценят и обращаются ко мне за помощью. А во-вторых, мне сейчас действительно нужно уйти во что-нибудь с головой, скажем, в объяснение полного школьного курса химии, чтобы отвлечься от этого навязчивого образа - лица графини. Досконально изученное мною в процессе пересъёмки, оно обрело надо мной такую власть, что грезилось мне постоянно, и отдыхал я от него только во сне. За несколько дней я смертельно устал от этого наваждения, и только талант Рыжиковой был способен разрушить его. Химия - не мой конёк, но настойчивость голубых глаз делала чудеса.
- Что тебя интересует в химии?
- Ничего не интересует, - засмеялась она, - просто у нас преподша - старая вредная грымза. Говорят, она заваливает по-чёрному. Обидно будет сойти с дистанции сразу же из-за предмета, который только в первом семестре и изучают. А я в химии полный ноль. Она что-то умное говорит, а я ничего не понимаю. Она говорит: так надо было школьный курс хорошо проходить, тогда бы всё понятно было, а тратить время на то, что было в школе, я не буду. Здесь институт. Представляешь, какая стерва?
- Представляю. Она ещё волосы в химически-фиолетовый цвет красит, да?
- Да. Ты у неё учился?
- Ага.
- Тогда ты просто обязан мне помочь. А?
- Ладно, помогу.
- Тогда давай не будем сидеть, как влюблённые на скамейке, а пойдём ко мне домой и займёмся этим в интимной обстановке, как взрослые.
Дома у Рыжика было неуютно. Она жила вместе с родителями и семьёй старшего брата, в которой был грудной ребёнок, так что обстановка располагала к чему угодно, только не к интиму.
- Не пугайся и не расстраивайся, я отдельная семья, у меня своя комната, - сказала она, когда мы вошли в квартиру, и я был буквально оглушён детским криком и запахом пелёнок. Едва кивнув её домашним, которые, впрочем, тут же забыли про меня, потому что возились с ребёнком, я быстро скинул ботинки и куртку и юркнул в приоткрытую дверь её комнаты. Здесь было тише, а главное - открыта форточка.
- А чтобы стало совсем тихо, я включаю успокаивающую музыку, - сказала она и нажала кнопку музыкального центра. Мне показалось, что дом обрушивается на меня, и я инстинктивно вскинул руки, чтобы прикрыться, а только потом сообразил, что это из четырёх колонок по углам комнаты раздался какой-то хорошо знакомый хард-роковый гитарно-ударный проигрыш.
- Это отвлекает от скучной реальности, - сказала моя хозяйка, щёлкнув другой кнопкой. И в самом деле, "скучная реальность" за стенкой после этой встряски стала казаться мне чем-то вполне милым, а потом и вовсе замолчала.
- Но если не хочешь отвлекаться, - продолжала она, - могу принести тебе поесть. В конце концов, труд должен быть оплачен, и я надеюсь, хоть угощение ты отработаешь. Предупреждаю сразу, устриц нет. Картошка, сосиски, чай. А ты пока входи в образ преподавателя. Учебники вон там, справа.
В комнате было тесновато, наверное, с рождением ребёнка кое-что было перенесено в эту клетушку. Например, музыкальный центр, диски и кассеты к нему. Место под них явно расчищали. И колонки не висят на стенах, а одна стоит на шкафу, другая на книжной полке, а остальные две на полу. Не вяжутся они с общим порядком. А вот висящая на стене гитара и портрет Высоцкого на двери явно были здесь и раньше. Письменный стол стоял у окна. Слева от него на стене висела картина, изображающая человека с нимбом над головой, наверное Иисуса Христа, стоящего посреди толпы, молитвенно сложив руки и подняв глаза к небу. На правой стене на полках в идеальном порядке стояли книги: отдельно учебники, отдельно русские классики, отдельно иностранцы и детективы.
- Считай, что тебе повезло, еда не остыла, - Рыжикова вошла в комнату и поставила передо мной на письменный стол тарелку с едой и чашку чая, - садись и ешь, а я пока себе принесу.
- Ну, как я живу? - спросила она через несколько минут, сидя с ногами на кровати и держа в одной руке картофелину, а в другой надкушенную сосиску, - места, конечно, маловато, но оно моё.
- На гитаре играешь?
- Играю, но демонстрировать не буду. Я тебя сюда не соблазнять привела, а учить меня уму-разуму.
Химию я основательно подзабыл, но всё же с грехом пополам мне удалось ей кое-что объяснить, так что она начала разбираться самостоятельно. Не дурочка ведь. Чего раньше не училась? За окном незаметно и быстро стемнело, я совсем забыл о времени, и раздавшиеся из-за стены позывные программы "Время" словно ударили меня по голове.
- Что такое, уже девять?
- Да. Вот часы, у тебя перед носом.
На столе действительно стояли часы и показывали пять минут десятого.
- Тогда мне нужно бежать бегом. У тебя телефон есть? А то бабулька там уже с ума сошла.
- Телефон в прихожей под вешалкой. А что, бабушка не разрешает тебе преподавать химию незнакомым девушкам?
- Бабушка даже не догадывается, что я этим занимаюсь.
- Ну, у каждого из нас есть тайные грехи.
Голос бабушки по телефону был встревоженный:
- Куда ты запропастился?
- Всё нормально. Увлёкся учёбой, за временем не уследил. Через час буду дома. Не волнуйся.
- Ну теперь не буду. Жду.
- Ну что там, - спросила Рыжикова, - тебя не казнят за нарушение комендантского часа?
- Казнят, но не до смерти.
- Ну, тогда удачи тебе. И спасибо.
* * * *
- Знаешь, какой завтра день? - спросил Лёва.
- Среда.
- Нет, я не об этом. Завтра лучший день для оригинального подарка.
Мы были одни в компьютерном классе во время большого перерыва. Лёва что-то колдовал на клавиатуре сервера, а я по обыкновению сидел на столе напротив и болтал ногами. Лёва уговорил меня пропустить обед.
- Я вчера весь вечер провёл здесь, составлял программу. И сейчас ты увидишь, что получилось. Ну, кажется готово.
В углу класса прерывисто заскрежетал принтер. Я подошёл к нему и взял выпавший лист бумаги. На нём был портрет графини, скопированный с моей фотографии, выполненный точечной печатью, как снимки в газетах, только вместо точек были буквы, рядами составляющие слово с-о-ф-и-я.
- Здорово! - восхищённо сказал я, - вот для чего нужна была фотография?
- Да. Как ты думаешь, ей понравится?
- Наверняка. Ты хочешь сегодня подарить?
- Сегодня у неё день ангела. Вера, Надежда, Любовь и мать их София, - он произнёс последнее слово с ударением на «и», - мне повезло, что у неё такое имя, хоть она его и не любит. Была бы какая-нибудь Алла или Лариса, нужно было бы искать для подарка повод. А тут само имя - подарок, - он аккуратно свернул листок в трубочку. Принтер продолжал скрежетать и из него вылез второй точно такой же портрет, - возьми, это тебе. Если когда-нибудь по щучьему велению, по моему хотению вы полюбите друг друга, и она придёт к тебе домой, а у тебя на стене висит этот портрет... Ведь можно представить и так, что это ты попросил меня сделать тебе портрет по фотографии, для тебя, а я, коварный, сделал два и один из них подарил от своего имени. Ну не надо на меня так смотреть, я вижу, что ты в неё влюблён. Так почему бы мне не помочь твоему горю?
Спорить с Лёвой было бесполезно. Если он считает этот морок любовью, пусть считает. Да может быть я действительно был влюблён. В графиню ли, в Наташку, в девушку на берегу, уже не имело значения.
* * * *
В кого я точно не был влюблён, так это в Рыжикову. В кои-то веки я уселся делать уроки, таких моральных усилий мне это стоило, как зазвонил телефон. Ну звонит и звонит, я к нему не подхожу, мне надоело ждать звонка ниоткуда. Вот бабульке звонят часто, дачный сезон подходит к концу, старая политеховская садоводная гвардия пересчитывает ряды после летних битв с урожаем. Бабулю дача тоже потрепала, но не сильно, к началу лекций она отлежится и оклемается.
Шаги, затихшие было в коридоре, направляются к моей двери, а вот и сама бабушка с аппаратом в руке и волочащимся сзади длинным шнуром.
- Аркадия спрашивает очень приятный девичий голос.
И улыбается. Тьфу! Кто-то шутит, а у меня полетело к чертям выстраданное желание учиться.
- Почему ты не сказала, что они ошиблись?
Бабуля сунула телефон мне в руки и удалилась, демонстративно плотно прикрыв дверь. Она и правда думает, что мне может звонить какая-то сумасшедшая. А может быть всё-таки Наташка? Она ведь написала письмо, хотя адреса я ей не давал, так и телефон могла взять там же, где и адрес. Например, в деканате. Там я записан не по прописке, а по адресу бабушки. А вдруг это Лёва решил подшутить и дал мой номер графине и наплёл про меня что-нибудь. С него станется, отомстит мне за шутку с фотографией.
- Эй! Алё! - раздалось из трубки. Голос и правда девичий.
- Слушаю.
- А где ваше "здрасьте, я так соскучился по твоему голосу"? А, я знаю, ты меня не узнал. Это Лора.
Какая ещё Лора? Наверно ошиблись номером. Вот как, значит поблизости тоже живёт какой-то Аркадий и у него похожий номер телефона. А я считал, что у меня редкое имя. Да нет же! Лора это Лариса. Рыжикова?
- Узнал, узнал, - растерянно соврал я, - а откуда ты знаешь мой номер?
- Я умею угадывать телефоны по глазам.
- А серьёзно?
- У меня в Зеленограде есть платный агент, который поставляет мне информацию. Ты не заглядывал в мой платяной шкаф. А там не одежда, а досье на сорок тысяч человек. Ты в нём числишься под номером 7498.
- Ясно. Тогда рассказывай, что у тебя случилось.
- У меня? А что может случиться у меня? Я живу скучно в своём маленьком гробике. Это я хотела спросить, почему тебя сегодня не было на тренировке.
- Я у Юрьича отпросился.
- Кто такой Юрьич? Всего лишь тренер. Отпрашиваться надо у меня. Между прочим, ты в курсе, что мы участвуем в городской универсиаде, как смешанная пара?
- Скорее уж как смешная.
- Я не хочу быть смешной на соревнованиях. Я буду бороться.
- А в одиночном разряде Юрьч тебя не видит?
- И в одиночном буду бороться.
- Так ты у нас карьеристка?
- Не карьеристка, просто не люблю проигрывать. И мне будет обидно, если я проиграю из-за тебя.
- Ясно. Я должен пообещать тебе, что мы выиграем?
- Ты должен ходить на тренировки. А мне надо поддерживать твой боевой дух. По-моему тебе недостаёт воли к победе.
- Для меня главное не победа, а участие.
- Знаю, знаю, в научной литературе это извращение называется онанизмом.
Она сегодня явно не в духе, и вряд ли этому виной спортивные переживания. Но зачем портить настроение другим?
- Хорошо, я исправлюсь, - сказал я и положил трубку. Ну надо же какая змеюка, ведь где-то достала мой телефон только ради того, чтобы сказать мне гадость. Всё пропало, и желание учиться, и хорошее настроение.
Я не пошёл на тренировку, потому что у старосты сломался автомобиль. Сломался позорно, посреди улицы. Ехал себе, ехал, и вдруг спереди справа что-то сильно ударило, автомобиль накренился в ту сторону и заклинило руль. Это случилось на большом перерыве, когда староста со товарищи поехали обедать в кафе на "Соколе". Хорошо, не успели далеко отъехать, вернулись пешком и разыскали меня, вернее, наткнулись на крыльце. Я опять остался без обеда. Осмотрев машину с умным видом, я попросил разрешения покопаться в багажнике. Вдруг отец старосты, которому на самом деле принадлежал автомобиль, предусмотрительный человек и возит с собой запасную шаровую опору и кувалду. Не знаю, что бы я делал, если бы каким-то чудом и то и другое там не лежало. Обстоятельства явно подыгрывали мне. Мы затолкнули машину на тротуар и пошли доучиваться последнюю пару. Потом я зашёл на кафедру и отпросился у Юрьича. Тоже моё счастье, что он был там. Повозиться с машиной пришлось порядочно, но по времени я уложился как раз до конца тренировки, и староста очень обрадовался, что сможет заехать за графиней.
- Я просто балдею от этой бабы, Волк. У меня были девчонки, но я никогда ни от одной не бадлел. Просто брал, что хотел, и всё. А к этой даже прикасаться боюсь.
Ну вот, ещё один взялся посвящать меня в свои сердечные дела, подумал я. Он долго разглагольствовал о том, как женская красота возвышает человеческий дух до того, что хочется думать уже не о вульгарном сексе, а о музыке или стихах.
- Волк, а ты часом стихи не пишешь?
- А что?
- Слушай, напиши мне что-нибудь для неё.
- Я не пишу стихов, я ремонтирую автомобили.
- Я тебе заплачу за стихи.
Вот настырный влюблённый. Сказано же - не пишу. Нет, на самом деле конечно пытаюсь писать, но выходит такая лажа, что потом рву на мелкие кусочки и отправляю в помойку. Уже потому не соглашусь никогда писать для тебя, что просто не хочу оскорблять её плохими стихами. Вот Лёва - тот может. Посоветовать ему обратиться к Лёве? Стравить двух самцов и встать между ними, чтобы от обоих потом по шее получить. Нет, ребята, моё дело - увеличивать фотографии и ремонтировать автомобили.
Щедрый староста дал мне за работу четвертной, а потом у нас оставалось немного времени, и он угостил меня пивом в кафе. От выпитого на голодный желудок пива мне стало тепло и весело. Честно заработанный четвертак нагревал карман. Тратить его мне было не на что, но всё равно приятно. Домой я приехал, видимо, с совершенно сияющей физиономией, потому что бабушка спросила:
- Ты сегодня как рубль серебряный. Уж не влюбился ли?
- Ага. Влюбился.
- Кто она. Расскажи.
- Графиня Оленева, - сказал я торжественно и пошёл в свою комнату. В моей голове как раз возникла мысль на волне хорошего настроения поуговаривать себя поучиться. При трезвом уме и здравой памяти я на это ни за что не решился бы. Ну и тут позвонила эта Лора и наговорила гадостей.
- Это была она? - спросила бабушка, когда я ставил телефон обратно на тумбочку в коридоре.
- Кто - она?
- Твоя графиня.
- Нет, это посудомойка. Или прачка.
Бабушка улыбнулась и заговорщически подмигнула.
33
Шли дни за днями и, казалось, ничто не способно было измениться под жарким солнцем. Но однажды вечером Бак не пришёл в кафе. Алекс даже обеспокоился, но тут приехала Рози, и они снова гуляли по берегу и разговаривали под аккомпанемент волн. Не появился Бак и утром на заправке, и днём у старьёвщика его не было. Ну чтож, ниоткуда появился, в никуда и ушёл. Хотя жалко, парень ведь помогал. На следующий вечер Алекс сам съел сосиску. Он сидел на стуле в углу веранды, жевал и думал о том, что время движется, хоть под жарким солнцем его движение и незаметно, вот и сезон уже перевалил за половину. И ничего в его жизни и в отношениях с Рози не определилось. Он пытался говорить с ней. Она отмахивалась: «Разве нам плохо, что нужно что-то менять?» «Но ведь это не может продолжаться вечно.» «И не будет. Я закончу учёбу, найду хорошее место, буду работать, стану самостоятельной, и тогда мы сможем жить вместе.» «Где и как?» «Ты приедешь ко мне, конечно. Неужели тебе всю жизнь так и торчать в этой дыре?» «Эта дыра - мой дом, и мне здесь хорошо.» «А там, где я, тебе нехорошо будет? Ведь ты приобретаешь всё!» «Мне нужна только ты, без приложения, пусть даже в виде беспечной жизни.» «И мне нужен только ты, а не твоя мечта о том, как ты станешь хозяином кафе.» «Я не смогу сидеть у тебя на шее просто так.» «Я найду тебе достойную работу.» «Моя работа - здесь. Ведь ты свою жизнь ради меня не бросишь, она дорога тебе. Вот и мне моя дорога, какой бы недостойной она тебе ни казалась.» «Но ведь обеспеченная жизнь лучше.» Что было возразить Алексу? Что лучше, что хуже? Неприятно было то, что Рози так пренебрежительно относилась к тому, в чём он жил, что было дорого ему. В конце концов, он же уважал её мир и его достоинства. Но она в его мире видела только «дыру» и ничего больше. Споры ни к чему не приводят. Это враньё, что в споре рождается истина. В споре погибают последние надежды прийти к согласию. Была и другая проблема. Отец Рози уже видел в перспективе её судьбу и ни за что не допустил бы её брака с человеком, подобным Алексу. Даже если Рози станет самостоятельной. Но Рози приукрашивала положение, воображая себя в будущем свободной и независимой. У отца было твёрдое намерение подготовить её к управлению семейным бизнесом. Он видел в ней наследницу. У неё был старший брат, но ему отец не доверял. Старший сын оказался способным только тратить. Он считал себя творческой личностью, которая выше стремления к наживе. Тем не менее он регулярно выпрашивал у матери (к отцу с этим обращаться просто боялся) крупные суммы. Иногда он приезжал в родительское гнездо и ходил с отрешённым видом по дому, не зная, куда себя деть.Отец держался с ним внешне доброжелательно, но ему тоже в тягость были эти визиты сына, обманувшего столько надежд. Поэтому, когда Рози проявила деловую хватку, он воспарил так, что открыл ей свои далеко идущие планы. Радость его была так велика, что он даже пригласил сына домой и дал ему денег. В такой ситуации знакомить отца с Алексом она просто не решалась, и даже прятала свою любовь так, что домашние и не догадывались. Ей было трудно жить такой двойной жизнью, и слова Алекса только подливали масла в огонь. Алекс видел это раздражение и догадывался о его причине. Внутри их мирка с его хрупкой оболочкой нарастало напряжение, грозящее взрывом. И им обоим хотелось спасти этот мир, потому что она однажды обрела в нём покой, а он почувствовал себя кому-то нужным.
Из задумчивости Алекса вывел громкий душераздирающий женский крик. Он вскочил со стула, перепрыгнул через перила веранды и вслушался в темноту. Крик раздался снова, женщина кричала совсем рядом, позади кафе. Рози! Она должна была сейчас приехать. Неужели это она так кричит? Он рванулся на крик и забежал за кафе. В сгустившейся темноте стоял автомобиль, а рядом с ним, наклонившись к переднему колесу, стояла какая-то бесформенная тень. Рози не было видно, но, похоже, она сидела на песке, прислонившись спиной к колесу. Алекс в два прыжка достиг тени и одним сильным ударом отшвырнул её далеко в сторону. Тень, оказавшаяся неожиданно лёгкой, странно ёкнула и упала на песок, как тряпка. Алекс наклонился к Рози.
- Рози, милая, что с тобой, что он тебе сделал?
- Нет-нет, ничего, просто я очень испугалась. Оно такое страшное? Я вышла из машины, а тут оно... и протягивает мне руку и гудит: у-у-у... так зловеще...
- Оно не дотронулось до тебя?
- Нет.
- У тебя в машине есть фонарик? Я пойду рассмотрю его.
- Не надо! Я боюсь привидений.
- Глупая, привидений не бывает. К тому же мой кулак явно ударил по человеку. И боюсь, как бы я не убил его.
Алекс нашёл в машине фонарик и пошёл к лежащей тени, а Рози, всё ещё в страхе, стояла, прижавшись спиной к машине.
- Алекс, ну что там?
- Иди сюда, иди, не бойся.
Она осторожно подошла. Он осветил фонариком лицо существа, лежащего на песке.
- Это Бак. Вчера он пропал куда-то и сегодня не пришёл, я думал, больше его не увижу. Где-то шлялся, смотри, одежда порвана и ботинок нет. Он безобидный, ничего бы тебе не сделал, может, хотел еды попросить. Хотя тогда пошёл бы ко мне в кафе. Кто их разберёт, этих сумасшедших... Я ему здорово врезал. Не убил бы. Дай-ка посмотрю.
Алекс взял руку Бака, чтобы пощупать пульс, и из руки выпал маленький белый шарик. Алекс поднял его и поднёс к фонарю.
- Смотри! Это жемчужина! Настоящая большая жемчужина! Вот это да!
Алекс снова наклонился к Баку и стал шарить фонарём.
- А вот ещё одна! И ещё! Маленькие. А вот на песке.
Они, забыв о Баке, склонились оба над песком и нашли ещё несколько разнокалиберных жемчужин и отнесли их к машине, чтобы рассмотреть в свете фар.
- Действительно настоящие, - сказала Рози, понимавшая толк в драгоценностях.
- Кажется, я понимаю в чём дело. Он не попрошайничал. Наоборот, он хотел сделать тебе подарок. Видно, ты нравишься не одному мне. То-то он в последнее время какой-то странный. Влюбился значит.
- Да ну тебя, не говори глупостей. Не хочу быть мечтой слабоумного.
- Он тоже человек.
- Перестань.
- Ладно. Но где же он их взял?
- Украл?
- Вряд ли. Не думаю, что он на такое способен. Скорее просто нашёл. Говорят, двести лет назад в этих краях промышляли ловцы жемчуга. Может быть колония жемчужниц возродилась, и никто просто об этом не знает? А может, это принадлежало ему. Мы ведь не знаем, кто он и откуда пришёл. Он и говорить не умеет. Бедняга. А вдруг ещё я его убил?
34
Вот уже и октябрь. Грустно. Опавшие листья из праздничного жёлтого ковра превращаются в мерзкую слизь. Если её не успеют убрать до морозов, она замёрзнет и превратится в надолбы. Бедные женщины. Изящная городская обувь совершенно не приспособлена к такой поверхности. Почему красота и удобство - всегда альтернатива? С другой стороны, мне бывает приятно смотреть на хорошо одетую женщину, пытающуюся преодолеть трудный участок дороги. Пока шла по асфальту была горда и уверена в себе, а тут такая трогательная беспомощность! На бесстрастном лице возникает смущённая улыбка: женщина чувствует, что, попав в неудобное положение, она необъяснимым образом становится привлекательнее. Вот такая у меня маленькая осенняя радость: наблюдать за беспомощными женщинами. Может быть однажды какая-нибудь из них поднимет глаза и скажет: «Молодой человек, подайте же руку!» И я подам ей руку и переведу её через трудный участок, и по пути мы обязательно разговоримся и выясним, что ждали друг друга всю жизнь. Но это не сейчас, это когда я стану немного постарше, и на губе у меня будет не детский пух, а настоящая щетина, а в волосах промелькнёт седина.
Две недели не был дома, родители, наверное, уже волнуются. Да и деньги, которые они дают мне на жизнь, сто рублей в месяц, подходят к концу. В общем, тратить мне их не на что, разве только на мороженое, к тому же теперь я немного зарабатываю на старосте. Но я пока этот заработок утаиваю и откладываю, вдруг пригодится на непредвиденный случай. Поездку домой я запланировал ещё с начала недели, думал, в субботу не пойду на последнюю пару, сорвусь пораньше, но тут вдруг изменилось расписание занятий: последней парой в субботу оказалась физкультура. Пропускать тренировку мне было нельзя, так что пришлось оставаться. Слава Богу, занимаемся теперь в спортзале, не надо никуда ехать, связываться с ненадёжными троллейбусами, и можно сразу же слинять. Что я и сделал. Даже не ополоснулся в душе. Дорога впереди дальняя, а приехать хочется засветло.
Родители моему приезду удивились.
- А мы думали, ты уже про нас забыл, - сказала мама, - а у тебя наверно деньги кончились?
- Ещё не кончились, но уже на исходе.
- Риту встретил? - спросил отец.
- Где?
- Да по дороге. Она сегодня была, вот только что уехала, час назад, ты должен был её встретить на остановке.
- Не видел, не обратил внимания. Да я же на другой стороне выходил, ей ехать-то обратно, а на ту остановку я и не посмотрел. Ну и что она, что там с Юрой?
- Да ничего, всё по-прежнему. Она работает, он в больнице лежит, выздоравливает.
- А чего приезжала? Деньги назад привозила?
- Нет, наоборот, благодарила. Приезжала своего Христа проповедовать. Убеждённая такая стала, как коммунистка прямо. Дескать, Он ей открыл её грехи и призвал к покаянию. И нам, мол, тоже надо каяться в своих грехах. Я говорю, вот пойди к Пане Пережиток, ей это скажи. Она у нас тоже богомолка. Всю неделю только смотри, чтобы чего не недосчитаться, у Тихоновых тогда гуси пропадали, у нас, помнишь, в позапрошлом году овцу приспособила, у Лебедевых вишню ободрала, вот ворует, пакостит, а потом в воскресенье ездит в церковь, кается да свечки ставит. Вот иди и с ней поговори на эту тему, она тебя поймёт. Ну просто сказал, вроде в шутку, чтобы только отвязалась, она же Паню нашу знает. И что ты думаешь? Эта дура таки пошла! Я сначала не понял, ну, думаю, во двор вышла. А её всё нет. Я покричал, позвал - нету. Мама уж говорит, беги на остановку, ты её обидел, так она наверное уехала, и вещи свои забыла. Ну, я сумку её ухватил и только в машину садиться, слышу - мать-перемать! Панин голос. Через три двора слышно! Выезжаю сразу - и туда. Точно! Бежит наша Рита по улице, а Паня стоит в своей калитке с лопатой наперевес и орёт матюгами, ну, ты знаешь, как Паня обычно... И сволочь-то такая, и баптистка, и сионистка, и сажали вас, расстреливали, да жаль, что не всех, и всех в кучу собрала, все враги трудового народа (это Паня - трудовой народ), и всё через мать... О-о-ой!.. Ещё и мне лопатой своей погрозила. Я к ней вплотную подъезжаю, из машины выхожу, лицо такое серьёзное делаю, она видит, что шуток не будет, лопату бросила и сразу на крыльцо. Я ей только кулак показал...
Мать слушала рассказ отца и качала головой.
- Ой, теперь жди какой-нибудь беды от неё.
- Да что ты её боишься? Она сама боится всех, ведь однажды на неё кто-нибудь разозлится всерьёз да прибьёт.
- Ты только не прибей.
- Да ну что же я... Ну, короче, я Риту подобрал, привёз домой. «Ну что, - говорю, - пообщалась со своей партайгеноссе?» «Она несчастный человек.» «Она сволочь самая настоящая. Да я и не думал, что ты туда пойдёшь, ведь знаешь же её.» Подожди, что же она мне сказала в ответ? «Во враче нуждаются не здоровые, а больные.» Что-то в этом роде. Я говорю: «Она здоровее всех нас вместе взятых.» «Она больна духовно, - говорит Рита, - её сатана связал, и она знает это, потому и злится, потому и ходит свечки ставить. О ней молиться надо. И вам надо смотреть на неё, если не покаетесь - то же и с вами будет.» Понял? Ну, я с ней спорить не стал.
- И слава Богу, - сказала мать, - она уже и так не знает, куда себя деть, хоть ты её не раздражай.
- Да уж куда теперь? Я так понимаю, она от нас не отстанет со своим покаянием, будет ездить. Чтож, буду держаться, сколько могу. Рита - наш вечный крест.
- Ладно, скажи спасибо, она не стала, как Паня, ведь та нормальная была, пока Степан не погиб, - сказала мать.
Я помнил эту историю, хоть я тогда был совсем маленький. Сын Пани, Степан, был, видно, зачат по пьяному делу, и вырос безобидным добрым дурачком. Но физической силой он был не обижен, потому работал по домашнему хозяйству, вся скотина и весь огород были на нём, и родители помыкали им, как хотели. Всё-таки дурак в семье - позор на всю деревню, тем более, других детей у них не было. А выпить были не дураки. И вот однажды кто-то залез в наше сельпо и вынес товару на тысячу рублей. Утром приходят - замки сорваны, а в кладовке спит Стёпка, в хлам пьяный, рядом пустая бутылка и две обёртки от шоколада. Его в милицию - а он ничего не говорит, только плачет. Видно, спьяну ничего не помнит. Конечно, его кто-то просто с собой взял, чтобы напоить и оставить там. Ну, помыкались, помыкались, товар не нашли, настоящего вора тоже, а пока следствие шло - Стёпка в следственном изоляторе и умер. Сказали, от сердечного приступа. Паня ездила туда забирать тело, и не узнала сына. Весь в кровоподтёках, руки-ноги вывернуты, видно, убивали его жестоко, всей камерой. Похоронила она его громко, с оркестром, у неё много родни, братьев-сестёр, всех созвала. И с тех пор как с цепи сорвалась. И раньше-то была не подарок. Муж, пока был жив, колотил её, учил уму-разуму, а как он умер от перепою, так она вроде притихла. А после несчастья с сыном всех возненавидела и стала делать гадости соседям без разбора. Вот и в самом деле поверишь, что бес вселился. Периодически её озлобленность утихала, и она как ни в чём ни бывало приходила, как соседка, и начинали нормально общаться, думали, может быть отпустило её горе. Даже как-то извинялась ходила, мол, я вам досаждаю, бывает, вы уж простите. А потом снова срывалась и начинала ругаться со всеми и воровать. Так она восстановила против себя всю округу, но больше всего доставалось, конечно, нам, близким соседям. Тогда же она и стала по воскресеньям ездить за двадцать километров в единственную в районе действующую церковь, и из-за этих поездок к ней и прилепилось метко брошенное кем-то прозвище: Пережиток. Настоящую её фамилию уже и не помнили.
- Да, - сказал отец, - ты права. Ладно, будем терпеть, сколько сможем.
* * * *
- Петрович! - раздался крик во дворе. Я выглянул в окно: посреди двора стоит сосед Фёдор Тихонов. Авгур лежит в своей будке, даже головы не поднимает, только один глаз приоткрыл и одно ухо повернул. Фёдор - свой. Отец надевает телогрейку и ворчит:
- Тридцать лет рядом живём, все тайны друг у дружки знаем, так нет же, никогда в дом не войдёт, станет во дворе и будет голосить. Иду, иду, - и махнул Фёдору рукой.
- Что-то ты и правда загулял, - сказала мать, когда он вышел, - девушку нашёл? Или учишься так упорно?
На вопрос, поставленный в такой форме, мне ответить было нечего. Я смотрел в окно. Фёдор что-то говорил отцу, в своей обычной манере, размахивая руками. Авгур вылез из будки, потянулся, подошёл к отцу и по-кошачьи потёрся об его ноги, так что отец едва не упал.
- Ну, что молчишь?
- Да нечего сказать. Всё у меня нормально. С Лёвой компьютер осваиваю, - сымпровизировал я. Проверить матери не удастся. Бедняжка. Она больше всего боится, что я однажды приеду сюда с девушкой и заявлю, что хочу на ней жениться. Какая глупость! Будто этого можно будет избежать. И что в этом плохого? В конце концов, мама, разве ты сама не поступила так же однажды?
Отец вернулся.
- Ну, что там стряслось? - спросила мать.
- Клава умерла.
- Клава? Это та, что прошлым летом... она?
- Да. Дочка её приехала.
- Приехала? Что, жить здесь будет?
- Нет денег на похороны. Фёдор занять пришёл. Я дам ему.
- Смотри, а как же Рита? Вдруг понадобится?
- Ладно, он отдаст.
- Знаю, что отдаст. Но когда? Через месяц?
- Ой, ладно, всё равно ведь дадим.
- Ладно, неси, неудобно отказать, - мать открыла окно и крикнула, - Фёдор, ну что ты, как неродной, грязь во дворе топчешь? Заходи, не стой там.
Фёдор махнул рукой, дескать, не волнуйся, я тут постою.
- А ещё у них насос сломался, - уже на выходе сказал отец, - он спросил, можно ли за водой прийти.
- Не понос, так золотуха, - проворчала мать.
С Тихоновыми, ближайшими соседями, мы жили дружно, всегда друг другу помогали. В деревне такие отношения редкость, и мы, и они этими отношениями дорожили.
Отец с Фёдором пошли со двора. Я оделся и вышел на улицу. Ну вот, я приехал, и что? Нечего делать мне здесь. От хозяйственных дел отошёл, уроками заниматься и в городе противно, а здесь тем более с души воротит. Сочинять? Для этого нужно уйти в поле или в лес, отрешиться от всего. Уже поздно, смеркается. Пойду к лесу, послушаю, как шумят в темноте деревья. Днём этого шума не слышно, по шоссе ездят машины, гудят моторами, взбираясь в горку напротив нашего дома, вечером над лесом взлетают, кружатся и галдят галки и грачи, последние птицы осени, целый месяц репетируют путешествие на юг. Ночью машины не ездят, галки спят, и слышен только этот завораживающий шум сосен в темноте. Кому-то он может показаться зловещим, но я не мыслю без него своей жизни. Все мои мечты похоронены осенними ночами в этом шуме.
Авгура во дворе не было, увязался с отцом. Ничего, буду идти мимо Тихоновского двора - свистну ему, побежит со мной. Он тоже любит эти прогулки, только никогда в этом не признается, чтобы не потерять авторитет взрослой и серьёзной породистой собаки. Немецкой овчарке не пристало быть сентиментальной.
Отец возвращается обратно, с ним Авгур и какая-то девушка с пустыми вёдрами. Это и есть дочь той Клавы, то ли двоюродной, то ли троюродной сестры Фёдора, которая позапрошлым летом жила здесь, помогала родственникам по хозяйству. Клава эта была тихая работящая женщина, но был у неё один серьёзный порок: она пила, и когда срывалась, то буквально всё несла из дому. Сюда она приехала в надежде начать новую жизнь, продержалась три месяца, а потом снова сорвалась и пропила всё, что заработала (Тихоновы ей платили), а потом унесла из дому видимо первое, что попалось в руки - икону. Фёдор в Бога не верил, но воровства в доме терпеть не стал. Клаву запер в сарай, пока придёт в себя, а потом купил ей билет на поезд и пожелал больше никогда о ней не слышать. Маша, жена Фёдора, очень горевала об иконе, Фёдор, видя её горе, обошёл всех деревенских самогонщиков, но ни посулами, ни угрозами так и не дознался, кто из них купил икону у Клавы. Маша на прощанье сказала Клаве: "Бог тебя покарает". Два года с тех пор прошло. Бог ли покарал, или что ещё произошло, но факт: Клава умерла, и похоронить её дочери не на что.
- Помоги Ольге воды набрать, - сказал отец и повернул назад, к Тихоновым. Этого я и боялся. Пока я буду набирать воду, совсем стемнеет, и прогулка к лесу потеряет часть своего очарования. Я люблю смотреть с холма, как село погружается в темноту, и то тут, то там загораются огни. Сейчас я этого не увижу. Жаль.
- Идём, - сказал я и взял у девушки вёдра, даже не взглянув на неё.
Если бы я не был так рассержен, то наверняка обратил бы внимание, что, несмотря на простецкую деревенскую одежду, девушка хорошенькая. Впрочем, я человек вежливый, и не только наполнил вёдра, но и донёс их до самого Тихоновского дома.
- Да не надо, я сама донесу, - робко проговорила она, когда мы прошли почти полпути. «Ещё и пришибленная, - подумал я, - ну конечно, с такой-то мамашей.»
- Вот какие у нас соседи, - пропела Маша, когда я внёс вёдра в дом, а Ольга прошмыгнула за моей спиной, - и сына воспитали прекрасного. Аркадий, останься, посиди с нами.
Я сильно смущаюсь от этого елейного тона. Маша искренне меня любит, но мне всё-таки уже не семь лет, а семнадцать. Сейчас ещё в шутку будут сватать за эту пришибленную Ольгу. Я что-то пробурчал и бегом выскочил на улицу. Я ещё успею увидеть последний луч заката.
* * * *
С первыми осенними заморозками бабулька перебирается с дачи в квартиру. Вернее, ещё долго она будет туда ездить почти ежедневно, до самого снега, но уже не будет оставаться там ночевать. В октябре в летнем доме без печки слишком холодно. Но и в квартире она всегда найдёт себе дело. То вяжет что-нибудь мне или Людке, то перешивает какие-то старые тряпки, то готовит невероятное блюдо из ничего, то стирает, то убирает, ну уж если совсем нечего делать - идёт гулять. Теперь у неё вечерний моцион: выходит в восемь часов и обходит три раза вокруг нашего дома и детского садика. Получается километров пять, как раз ей до десяти часов. А то сходит к Кешкиным родителям, отнесёт что-нибудь связанное собственноручно, как всегда поругается с Любой и, придя домой, жалуется мне, что её не понимают и не ценят. А кого понимают и кого ценят? Никого. Просто в старости это более обидно. Особенно если в молодости тебя носили на руках. Глядя на бабушку, я думал, что лучше, наверное, не привыкать к хорошему отношению, чтобы потом не испытывать такого разочарования. Так что даже у положения полного ничтожества есть свои положительные стороны. Конечно, я кривлю душой. Никто ко мне плохо не относился. Маша Тихонова, я считаю, наоборот относится незаслуженно хорошо. Скорее, я сам себя недостаточно люблю. Впрочем, как сказали бы многие мои знакомые, что я знаю о любви? Но бабушку жалко.
Подходя к дому, я привычно взглянул в окна на шестом этаже. Темно. Интересно, где она? Неужели опять ездила на дачу и ещё не вернулась? Обычно она возвращается засветло. А вдруг что случилось? Что тогда делать? Вот и оставляй её одну на воскресенье.
Я открыл дверь и похолодел. В темноте раздавались какие-то странные звуки. Я осторожно включил свет и увидел бабушку, сидящую на табурете, в пальто и сапогах, и тихо плачущую.
- Господи, как ты меня напугала! Чего сидишь в потёмках? Что случилось?
Бабуля махнула рукой. Наверное сидит так уже давно. Я поставил сумку на пол и принялся снимать с неё пальто и сапоги. Вдруг резко зазвонил телефон.
- Если это Люба, я не хочу с ней разговаривать. И никакие извинения мне не нужны, пусть я сдохну, и они будут рады...
Всё ясно. Сынка навестить сходила и с невесткой поцапалась. Как всегда. Я махнул ей рукой, чтобы замолчала, и взял трубку.
- Аркадий?
- Да, - ответил я, не узнавая голоса.
- Это Лора. Я наверное поздно звоню.
- Да нет, как раз вовремя.
Это точно. Неизвестно, сколько времени бабушка провела на табуретке в прихожей одна, но если бы не звонок, то она принялась бы жаловаться мне, и снова расстрадалась бы, и кончилось бы головной болью и сердечными таблетками. А так - внук разговаривает с девушкой, что само по себе уже положительный факт: становится мужчиной. Что там эти мелкие обиды?
В трубке повисло молчание.
- Ты что-то хотела сказать?
- Я извиниться хотела. Я тебе в прошлый раз по телефону неизвестно чего наговорила, а в субботу ты на тренировке со мной не разговаривал и сразу ушёл. Мне очень стыдно, что я тебя обидела. Я такая невоздержанная, мне самой плохо из-за этого. Прости меня, а?
Вот оно что! А что было в субботу? Да, конечно, я спешил. Не до разговоров было. Да и Юрьич развёл нас по разным углам, а подходить к ней специально, чтобы поговорить мне бы и в голову не пришло. До сих пор мы общались в основном по её инициативе, исключая первый раз, когда мне просто стало обидно за такое отношение к царице наук математике. И вообще мне было не до Рыжиковой. И не до проблем Риты, и не до пришибленной Ольги. И в деревню я ездил не за деньгами. Мне нужны было уединение и шум леса, напоминающий шум моря. У моря я никогда не был, но мне казалось, что его шум должен быть похожим. Впрочем, это неважно. Просто во что бы то ни стало я должен был оказаться в летнем кафе на побережье, чтобы хоть как-то контролировать ситуацию. Образ, подкинутый мне Кеном, начал самостоятельно разворачиваться в направлении, совершенно мне неизвестном. У меня были совсем другие планы. Где-то в далёком-далёком космосе покоряли иные миры два наших старых героя, и девушка должна была ждать одного из них. Другого, может быть, тоже где-то кто-то ждал, но там наверняка не было никакой романтики. А может быть и не ждал никто. В общем, совсем другая история. Пусть это будет история «моего» героя, ведь наши герои - это отражения нас самих. Я не романтик. Девушка на берегу должна принадлежать «герою Кена». Допустим, они впервые встретились на этом пляже, и теперь её возлюбленный улетел в свой дальний космос, а она каждый год осенью приезжает сюда, на этот берег, чтобы пройтись босиком по кромке прибоя и услышать в шуме ветра родной голос. Что-то подобное я предполагал, но это ещё не сюжет. Можно вставить что-нибудь про релятивизм времени, про то, что через энное количество лет она превратится в сентиментальную старушку, и тут он возвратится, такой же молодой, как и прежде, ведь для него прошло всего-то полгода... Несбывшиеся мечты, нереализованные желания. Кому это интересно? Мне - нет. Если сосредоточиться только на одинокой фигурке, ничего путного не выйдет, поэтому, пока я пытался вглядеться в неё, пытаясь примерить к ней образы из реальной жизни, сюжет сам оттолкнулся от плетёного стула на веранде и пошёл в свою сторону, ни о чём меня не спрашивая и даже не очень-то заботясь, успеваю ли я записывать. А главное и самое обидное – «наши» герои в нём отсутствуют. Алекс - явно не Кен, хоть тоже симпатичный парень. Вот бедняга Бак чем-то похож на меня. Только даже подставив себя на его место я не мог понять, где он смог взять жемчужины, а главное - я понятия не имел об их стоимости. Сюжет зашёл в тупик, и я никак не могу его подтолкнуть. Значит надо проникнуть туда и просто понаблюдать.
- Алё! Аркадий! Ты куда пропал?
- Я здесь.
- Ну не сердись на меня. Я прощения попросила.
- Я не сержусь. Просто я сейчас занят одним делом, в смысле, не сию секунду, а вообще по жизни, приходится о нём много думать, поэтому я такой рассеянный.
- Ты врёшь, - рассмеялась она, - ты всё врёшь, но я тебе верю. Просто мне плохо, вот я и говорю всем гадости. А потом приходится ползать на коленях и извиняться. Говорят, депрессию сейчас лечат таблетками, но так можно и наркоманкой стать, а я этого не хочу. Хочешь расскажу, как я узнала твой телефон?
- Знаю. Я ведь звонил бабушке при тебе.
- Ну вот, а я-то хотела сразить тебя наповал простой отгадкой. Ну что тебе стоило притвориться дурачком?
- Наверное, я не слишком умён для этого.
Она рассмеялась.
- Неправда, ты умный. Ты знаешь математику и химию. И скоро мне снова понадобится твоя помощь. Я опять отстаю. А что у тебя за такая проблема, что ты так ею занят? Если не секрет, конечно.
- Ну как бы тебе это сказать...
- Хорошо, хорошо, я всё поняла, не продолжай. Только одно маленькое предположение, можно?
- Валяй, всё равно не угадаешь.
- Ладно, не знаю твою тайну, но она точно не связана с той коровой, на которую ты так пялился.
- Как ты, однако, её невзлюбила.
- Её? Нет. К ней никаких претензий нет. Она и девчонка неплохая, мы же общаемся в раздевалке.
- Почему же тогда корова?
- Ну, она тётенька крупная, козой не назовёшь. Коза - это я. А не нравился мне как раз ты. Ты своими глазами буквально откусывал от неё маленькие кусочки и проглатывал не жуя. Так себя вести нельзя, это неприлично.
- Что, действительно это так выглядело?
- Конечно. А потом оказалось, что ты вроде парень неплохой и даже почти без тараканов, так что я за тебя даже обрадовалась. А теперь ты перестал на неё глазеть, значит либо выздоровел, либо заболел чем-то другим.
- Постарайся воздержаться от научной терминологии.
- Ну ладно, я же извинилась.
- Извини, неудачная шутка.
- Ладно, друзья не должны обижаться на глупости.
- И то правда. А у тебя по какому поводу расстройство? Если я, конечно, имею право...
- Знаешь, наверное, как друг ты право имеешь, но я лучше расскажу тебе как-нибудь потом. Если тебе это будет интересно. Сейчас уже иду на поправку. Знаешь, я в прошлом году... ну это тоже неважно... в общем, в это воскресенье я ездила в церковь. Есть в далёкой подмосковной деревне маленькая церковь, куда ходят одни старенькие бабушки. Тамошний батюшка меня крестил в прошлом году. Я давно не была на исповеди, а тут вдруг так взяло, что чувствую, если не поеду - что-то страшное случится. Плюнула на всё и поехала. После службы подошла к батюшке, хоть много народу было, но он принял меня и выслушал. Знаешь, какие он слова сказал? Вот сейчас, говорит, прошёл праздник: Вера, Надежда, Любовь. Это не просто имена. Это то, на чём держится наш мир. Это духовные глаза человека. «Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; и любовь из них больше.» Понимаешь, когда мы верим, надеемся, любим - мы живём. Это естественно. Но, добавил он, их мать - София. Мудрость! Значит, эти чувства - дети разума, они должны быть разумны, и если они неразумны, то это просто ложь, обман сатаны. Он показал мне в книге слова, я даже их переписала и повесила над своей кроватью: «Когда мудрость войдёт в сердце твоё, и знание будет приятно душе твоей, тогда рассудительность будет оберегать тебя, дабы спасти тебя от пути злого, от человека, говорящего ложь, от тех, которые оставляют стези прямые, чтобы ходить путями тьмы; от тех, которые радуются, делая зло, восхищаются злым развратом, которых пути кривы, и которые блуждают на стезях своих.» Длинно, но верно. Надо жить, думая о своей жизни. Надо взвешивать решения, выбирать знакомства, быть осторожной и разумной в чувствах. Я этого никогда не знала и не умела. Теперь буду учиться. У меня есть свет впереди. А сейчас и ты меня обрадовал, и я думаю, что через неделю снова стану весёлым Рыжиком.
- Надеюсь, что станешь. Даже верю.
- Тогда пожелай мне удачи.
- Удачи тебе, Рыжик.
- Только не зови меня Рыжиком, так только я сама себя зову.
- Хорошо, удачи тебе, Лорик. Так?
- Так. И тебе удачи.
Я положил трубку. Ещё одна верующая на мою голову. Ну, это дело молодое, пройдёт. Бабулька хитрым глазом выглянула из кухни:
- Ты бы уходил к себе, когда с девушкой разговариваешь, а то я тут топчусь вокруг твоих секретов.
- Какие секреты, бабуля? Да и кто сказал, что это была девушка?
Бабушка погрозила мне пальцем. Обиды забыты, спасибо тебе, Лорик, ты друг семьи.
* * * *
Почему я не хочу учиться? Лень? Безусловно. Но лень - это ещё не всё. Не лень же мне возиться с овцами в деревне. Значит, лень - понятие не всеобъемлющее, она тщательно выбирает свой объект. Я не хочу быть образованным человеком, руководителем. Я не приспособлен к этому, не умею работать в команде, мой спорт - теннис, а не волейбол. И таких, как я, много, неспособных к взаимодействию с людьми. Можно получить массу очень важных знаний, но разве в курсе сопротивления материалов есть хоть что-нибудь о сопротивлении человеческих душ? Нет. Может быть, философия меня чему-то научит? У них великолепные имена, у этих философов: Гегель, Фейербах, Кант... Каждое есть поэма. Но как далеко эти поэмы от утренних автобусов четвёртого маршрута, от отношений бабушки и Любы, от суда и болезни Юры, от Кешкиной службы в армии, от треугольника Лёва - староста - графиня, от откровений Лорика... Если материя первична, то как мои отношения с людьми зависят от отношения, скажем, объёмов наших тел? А каковы валентность и теплоёмкость души? Боюсь, что даже, перечитав все эти поэмы, я в них этого не найду. И дальнейшая моя судьба повиснет в воздухе. Мои проблемы прямо противоположны Лориковым. Неверие, безнадёжность, нелюбовь - вот, что я испытываю, думая о будущем, которое прочат мне родители. Они же смотрят туда именно с верой, надеждой и любовью. Но где же мудрость? где мы потеряли ту Софию, которая могла бы направить наши чувства и чаяния? Мы оправдываемся в своих поступках каждый своей мудростью. Но почему у нас нет одной мудрости на всех, которая примирила бы нас? Ведь слова, висящие теперь у Лорика над кроватью, были написаны не специально для неё. Наверное многим они в чём-то помогли. А какие слова помогут мне решить этот гамлетовский вопрос: учиться или не учиться?
У старосты опять проблемы с автомобилем. Вытекла жидкость из охлаждения. Мне везло с этой машиной. Отцовская вечно подбрасывала какие-то каверзы, здесь же все случаи - из букваря. Погода, правда, была мерзкая, но мы расположились в гараже, где, по крайней мере, не лило сверху.
- Паша, зачем тебе нужен институт?
- Не знаю, - честно ответил староста, - а чем мне ещё заняться?
- Ну, шёл бы работать куда-нибудь.
- Грыжу с язвой наживать? Нет уж, не хочу, мама с папой перед глазами.
- Думаешь, из тебя получится инженер?
- У меня будет диплом, бумажка, с которой к тебе другое отношение. Я не хочу в дерьме сидеть, я хочу выбиться в люди.
Вот и этот хочет в люди. Он почему-то уверен, что люди именно там, куда он выбивается, а сам себя человеком не считает. Вообще у него сейчас не очень хорошее настроение. С учёбой плохо - за два года мозг отвык от упражнения. Машина, на которой он «бомбит» по городу вечерами, чтобы заработать себе на «нормальную жизнь», не выдерживает нагрузок: старенькая. Девушка, которая ему нравится, его не любит. И самое большое желание - вырваться отсюда, куда-нибудь уехать, чтобы ничего этого не знать, а только лежать, подставив спину солнцу, и слушать шёпот волн.
И я его понимал.
35
Алекс осветил фонариком то место, где они оставили лежащего, подобно тряпке, Бака.
- Наверное, очнулся и тихо ушёл, пока мы тут ползали по песку.
- Значит жив, это уже хорошо.
- Накормить бы его, похоже, он всё это время ничего не ел.
- Может быть, он уже в кафе? Пойдём, посмотрим.
Но на веранде было пусто. Они разложили свои находки на столике, чтобы рассмотреть их при свете. Настоящих жемчужин оказалось только четыре штуки. Они были крупные и немного неправильной формы. Остальные предметы оказались просто маленькими камушками необычных цветов, и был даже осколок бутылочного стекла.
- Похоже, он никого не грабил, а просто нашёл всё это на берегу. Такие камешки иногда попадаются, я сам в детстве их собирал. Но жемчужин я здесь никогда не встречал.
Жемчуг! Эта находка способна многое изменить. Мысль молнией пронеслась в мозгу Алекса: жемчуг - это возможность стать богатым и независимым, не уезжая отсюда. Да, теперь он сможет доказать Рози, что можно и здесь, в этой «дыре» жить достойно. Теперь он сможет штурмовать эту крепость - её отца. Надо только выведать у Бака, где он взял эти жемчужины, а если не удастся выведать - Алекс сам будет обшаривать побережье шаг за шагом, пока не найдёт это место. Нужно будет купить акваланг и прочесать дно: вдруг возродилась колония жемчужниц, бывшая здесь сто лет назад. Интересно, сколько стоит жемчуг?
Рози, кажется, угадала ход его мыслей.
- Дай мне вот эту, я завтра съезжу в город к ювелиру и узнаю цену.
- Может, возьми сразу все и продай их? Тогда я куплю акваланг и сразу начну поиски.
- Думаешь, так сразу всё и получится? Нет, он может что-то заподозрить и тоже послать людей на поиски. Если здесь есть колония, ему будет выгодно самому прибрать её к рукам. Продать их будет лучше зимой в столице, там они наверняка и дороже будут стоить. Не грусти. Начнёшь в следующем году. А хочешь, я дам тебе денег?
Предложение было заманчивое, но не для Алекса. Он не мог взять деньги у женщины, тем более у Рози.
36
Ничего не получается у меня с учёбой. Не приходит желание, как ни стараюсь. Даже обещание, данное Игорю, перестало будить мою совесть. Может быть, ни при чём тут мои высокие чувства и мотивы, а всему виной элементарная лень? Я предпочту шататься по городу под дождём, чтобы к концу дня промокнуть до костей и свалиться от усталости, но не идти на скучные противные лекции, семинары, коллоквиумы, лабораторные и прочие занятия. На улице в октябре противно, но ещё противнее в огромном мрачном сером здании, в неверном свете люминесцентных ламп. Этот свет и нагонял на меня тоску, так что хотелось бежать без оглядки хоть под дождь, хоть под снег. И дома не было покоя и уюта, и ничего не хотелось делать. Даже сочинять было скучно, сюжет будто упёрся в стену, и я его забросил. Наверное это психоз. Слава Богу, большинству моих товарищей нет до меня никакого дела, как и мне до них. Исключение составляют лишь староста и Лёва. Одному я нужен как автослесарь, другому - как благодарный зритель. Да ещё Лорик. Теоретическая механика - ещё один камень преткновения. А ты, Лорик, зачем пошла в институт? Тоже «в люди» хочешь? Нет, просто деть себя некуда.
В конце октября я был очень удивлён одной новостью: Лёва и староста подружились. Лёва подтягивал своего нового друга по всем дисциплинам, и теперь на занятиях они садились втроём: Лёва, Паша и графиня, причём именно Павлу Лёва уделял наибольшее внимание. Куда девались пижонство и снисходительный тон! Лёва был само терпение и объяснял и вдалбливал старосте науку без малейшей тени иронии и превосходства. Интересно, это тоже какой-то пункт программы, или импровизация?
В одну из октябрьских суббот погода на улице была столь мерзкая, что я всё-таки пошёл на занятия и даже досидел до конца, а вечером от нечего делать пошёл в компьютерный зал к Лёве.
Лёва весь в трудах праведных. Ему некогда хандрить, он постоянно занят. И везде успевает. И ничего не боится. Вот сейчас графиня едет домой с Пашей на автомобиле, и Бог знает, что там может происходить, а Лёва спокоен и сосредоточен. Может быть, он отказался от своих честолюбивых планов? Или это просто я всё прозевал, а на самом деле Лёва своего давно добился, и теперь направляет чувства графини на Павла? Эй, а как же я? Я первый в очереди стоял, хоть сам того не хотел. Но всё равно, предупредить-то меня надо было, вдруг передумаю. Не передумаю. Моя апатия зашла так глубоко, что даже победила образ графини, не дававший мне жизни всего месяц назад. Наверное то наваждение и было первым шагом погружения в нынешнюю мою депрессию. И вовсе я не был влюблён, просто поддался осеннему настроению, увял и остыл вместе с природой.
- Ты, Волк, что-то уж совсем распустился. В школу не ходишь. Опять хочешь, как в прошлом году?
- Я сам не знаю, чего хочу. Скучно.
- Так займись делом. Займись учёбой, у тебя ведь голова варит. Смотри, Паша - и тот взялся. Пень пнём, но он чего-то хочет от жизни. А ты? Ну хочешь, я буду тебе помогать?
Я пожал плечами. Мне не помощь нужна была, а хороший дрын.
- Знаешь, мне всё больше нравится идея познакомить тебя с графиней. Только надо было всё делать по-тихому, а не звонить тебе о своих планах. Может быть, её женские чары тебя подстегнули бы.
Я снова промолчал в ответ. О действии на меня женских чар я знаю только одно: я начинаю неприлично пялиться на предмет очарования и становлюсь ещё более неловким и заторможённым. Девушка-олень нашлёпает мне пощёчин, чтобы я очнулся, а потом убежит в свой сказочный лес. Впрочем, она, пожалуй, и не захочет со мной знакомиться, ведь есть же у неё глаза в конце концов, и она меня достаточно видела, чтобы составить негативное мнение. Да и я не хочу, мне самому до тошноты надоела эта завораживающая красота. Я засунул все фотографии как можно глубже в свои бумаги, я сжёг на улице негатив с её лицом, думая, видимо, что этот рутуал мне чем-то поможет. Не люблю я тебя, графиня Оленева, не люблю, отпусти меня. Может быть потому ещё не хожу на занятия, что не хочу видеть тебя. Как бы я любил теннис, если бы тебя там не было! А сейчас и на него хожу без удовольствия, и то только потому, что нас с Лориком берут в сборную института на городские соревнования. Может быть, за теннис ухватиться? Скажем так: если выиграю, это придаст мне сил, и я возьмусь за учёбу. Ведь ещё не всё потеряно.
Лёва стучал на своих клавишах какую-то электронно-вычислительную пьесу. Компьютерный гений.
- Лёва, ты кладезь знаний. Скажи мне, сколько может стоить жемчужина средних размеров, миллиметров семь в диаметре.
Лёва поднял на меня удивлённый взгляд.
- А зачем это тебе?
- Просто так, интересно.
- Сходи в ювелирный магазин, поинтересуйся там. А я врать не буду, не знаю.
- Меня интересует цена в долларах.
Лёвины пальцы споткнулись на клавиатуре.
- Блин, всё испортил! Решил фарцой заняться? Мне кажется, эта тема не для тебя.
- Нет-нет, это совсем другое. Мне просто нужно знать.
- Или наследство из-за границы получил?
- Да нет же.
- Темнишь. Но я всё равно ничем помочь не могу.
- Жаль. Ты меня разочаровал. Я-то думал, ты знаешь всё.
- Ты что затеял?
- Ничего. Что, уж и поинтересоваться нельзя?
- Поинтересоваться, конечно, можно, но из-за твоего неожиданного интереса мне придётся программу переписывать.
- Ай-яй-яй! Ну извини, я не хотел. А вообще я детективный роман пишу. Действие происходит в далёкой Инострандии, и там фигурирует жемчуг. Естественно, потому и нужна цена в долларах.
- А зачем тебе доллары? Выдумай этой Инострандии свою денежную единицу и напиши цену «от балды».
- Это идея. Но дело не в этом. Мне интересно, сколько надо продать жемчужин, чтобы купить, скажем, акваланг?
- Слушай, я так понимаю, интересный детектив у тебя получается. Дашь почитать?
- Если допишу до конца.
- Да уж пожалуйста, сделай до конца хоть что-нибудь. Слушай, а зачем ты тогда сюда учиться пошёл? Шёл бы куда-нибудь в литературный.
Я пожал плечами. На свете есть литературные институты? И чему в них учат?
Вернулся домой я поздно, полный решимости сделать до конца хоть что-нибудь, хоть дописать рассказ для Кешки. А вообще и правда, надо будет показать его Лёве, может быть и в самом деле у меня есть талант, и мне надо становиться не инженером, а писателем. Ладно, над этим я ещё подумаю, а пока надо разобраться с тем, что происходит на побережье. Почему же всё-таки этой осенью, когда сезон уже закончился, девушка приехала сюда и вот идёт по кромке прибоя одна? Только сейчас я понял, что вовсе не просто так она гуляет, и не тёплые волны ласкают ей ноги. Осенью волны холодные и кусаются, и ноги девушки посинели. Нет, здесь не просто ностальгия, здесь настоящая боль. Я перевернул листок и пошёл на кухню ставить чайник. На какое-то мгновение в глазах вспыхнула картинка, нарисованная на обороте: юноша, поверженный быком. Через несколько минут, жуя бутерброд с маслом и запивая его чаем, я был уже совершенно спокоен. Я разгадал тайну девушки и знал, что произойдёт на побережье в самые ближайшие дни.
37
- Алекс, что ты задумал?
- Я буду выступать на родео.
- С ума сошёл!
- Если продержусь на быке девять секунд - получу от твоего отца двадцать пять тысяч. Этого хватит и на акваланг, и на катер, и на то, чтобы нанять помощников, чтобы дело пошло быстрее. В конце концов, даже если ничего не найду, по крайней мере познакомлюсь с твоим отцом и буду в его глазах не неудачником, желающим всю жизнь либо просидеть на шее его дочери, либо проторчать в этой, как ты говоришь, дыре.
- Брось, Алекс, зачем тебе это нужно?
- Затем, что я хочу, наконец, определиться. Рози, я устал от этого подвешенного положения, от этих тайных встреч по ночам и расставаний. Я хочу жить открыто и честно. Если моя жизнь не устраивает тебя и твою семью, то я буду бороться за тебя. Вы не хотите породниться с барменом, так может быть вас устроит авантюрист, ловец жемчуга.
- Ну не говори ерунды, какой ты авантюрист?
- Я не авантюрист, но я и не жиголо.
- Тебя так заботит, что подумают люди?
- Меня заботит, что об этом думаю я. Если я достоин тебя и твоего положения, я докажу это, если недостоин - пусть это выяснится в честной попытке. Мы неравная пара, ты богата, я беден. У нас разные цели и мечты. Ты свою жизнь ради меня не изменишь, она слишком дорога тебе. Но я от своей жизни отказаться смогу. Только хочу остаться честным, хочу не потерять лицо. Для тебя это, может быть, ерунда, но у меня всё всерьёз. Это моя жизнь, Рози, и дёшево продать её я не могу. А если всё останется, как прежде, то рано или поздно нам придётся расстаться.
Рози в задумчивости чертила ножкой на песке.
- Если я неправ, разуверь меня, предложи другое разумное решение.
Рози подняла глаза.
- Да нет, всё, пожалуй, так, как ты сказал.
И медленно пошла прочь.
- Рози! Рози!
Она не оборачивалась. Ещё секунда, и она вышла из освещённого круга и растворилась в темноте летней ночи.
38
Тренировки на крытом корте были неинтересны. Собственно, нам просто давали немного попрыгать, чтобы мы почувствовали покрытие. Мне было всё равно, а Лорик пришла в восторг: «Аркадий, мы будем чемпионами!» Она действительно здорово играла. Мы обменялись десятком мячей, и я почувствовал, что она меня легко «забивает». Другие тоже заметили, что я не в ударе. Юрьич посмотрел косо. Я сказал, что неважно себя чувствую, но пообещал через пару дней прийти в норму. Что-то будет, когда он пойдёт в деканат, и там ему скажут, что я последние две недели вообще перестал учиться. Тогда меня не отпустят на соревнования. А мне это нужно во что бы то ни стало, иначе я никогда не выползу из своей депрессии и Бог знает, чем всё это может закончиться. Оказавшись здесь, на крытом корте, я подумал, что если первую игру проведу достойно, то у меня есть шанс снова пойти в гору. Хотя бы ради поручительства Игоря.
В метро мы с Лориком ехали вместе. У неё было весёлое, правда мне показалось, слегка натянутое настроение, она даже подмигивала мне.
- А ты ничего и не заметил?
- А что произошло?
- Посмотри внимательнее, - она встряхнула головой.
- Подстриглась! - сообразил я.
- Браво! Ты сегодня наблюдателен, как никогда.
Действительно, как я мог такое не заметить! Раньше она собирала волосы в пучок на затылке, а теперь они коротко подстрижены, уложены набок и слегка взлохмачены. А на прошлой тренировке она как выглядела? Нет, вроде по-старому.
- То-то смотрю, ты какая-то новенькая. Тебе идёт.
- Ладно, ладно, ты всё равно опоздал со своими комплиментами.
Мне стало стыдно. До сих пор я воспринимал её лишь как глуповатое создание, которое мне приходится время от времени учить точным наукам, и мне даже в голову не приходило, что она нормальный живой человек, в конце концов просто красивая девушка. Она не выщипывает себе брови, не рисует губы, не делает никаких ухищрений, чтобы казаться ярче, но сейчас, в тусклом освещении в старом вагончике метро всякая косметика становится блёклой, а эти синие глаза блестят, будто светятся. А эта улыбка, эти белые зубы и ямочки на щеках - разве не прелесть? И ведь не влюблён же я в неё, мне подавай что-нибудь недоступное или потерянное. Не живое, а такое, что я сам себе могу как угодно нарисовать и раскрасить. Я вспомнил, как на тренировках она перешучивается с парнями, весело, рискованно, но сохраняя дистанцию. Она умеет пользоваться вниманием. С другими девушками в остроумии никто не состязается, а эта на любую шутку может ответить. С ней легко, не надо думать, как не упасть лицом в грязь. Свой парень. И, если вспомнить наши телефонные разговоры и увидеть эту улыбку, с которой она смотрит в тёмное окно вагона - нежная душа. Повинуясь внезапному порыву, я поднял руку и осторожно провёл по её волосам. Не знаю, чего я ожидал, наверное мне хотелось, чтобы она подняла на меня свои блестящие синевой глаза и засмеялась от этой неожиданной ласки. Но произошло совсем другое. Она вдруг фыркнула, как кошка и посмотрела на меня с каким-то насмешливым отвращением, так что у меня внутри что-то оборвалось, и я отдёрнул руку, как от раскалённого утюга. Она усмехнулась, отошла и села на свободное место. Я уткнулся горящим лицом в дверь вагона и на первой же остановке вылетел пулей, не оглядываясь.
39
На следующее утро Бак, как обычно, появился на автозаправке, но у него был такой жалкий и измождённый вид, что старик-дежурный сразу же позвал его внутрь и предложил две булочки. Бак съел их в один присест. Видно было, что он очень голоден. Старик вздохнул и разогрел ещё две булочки. Они тоже были съедены.
- Ну чтож, братец, ты мне помогал, придётся мне тебя кормить, пока не наешься, - сказал старик. Бак съел семь булочек и запил их четырьмя чашками кофе.
- Где пропадал?
Бак что-то промычал и махнул рукой, будто понял вопрос, но не хочет об этом говорить. Впрочем, кто знает, что у него в голове, может быть, он действительно всё понимает. Он вышел на улицу и как обычно взялся за метлу. Старик заметил, что он хромает, одежда на нём порвана, а обуви и вовсе нет. Он опять вздохнул, пошёл в подсобку и скоро вышел оттуда со старыми ботинками, штанами и рубашкой в руках.
- На, одень это, - сказал он, протягивая вещи Баку. Тот замахал руками и что-то загудел, но старик был настойчив, - брось метлу и иди переодевайся, я сказал.
Бак сгрёб одежду в охапку и скрылся в кустах. Старик покачал головой, собрал мусор и вернулся к себе.
В городе в тот день Бак не показывался, зато на пляже появился раньше обычного. Алекс обрадовался: значит его удар не нанёс увечья. Бак ходил по пляжу, привычно собирая мусор, но подходить к кафе не спешил и, когда Алекс позвал его, замер и съёжился. Тогда Алекс взял сосиску и банку лимонада и сам подошёл к нему.
- Не бойся, Бак. Извини, я вчера не понял, что это был ты. Ты нас здорово напугал.
Бак стоял сгорбившись и глядя исподлобья и что-то мычал.
- Пойдём на веранду. Да не бойся ты. Если бы я знал, что это ты, разве ударил бы? Сам виноват, нечего людей пугать. Ну, дай руку.
Бак осторожно коснулся протянутой руки.
- Ну вот и хорошо. Возьми свой ужин и иди за стол.
Бак взял сосиску и лимонад и пошёл за ним.
Посетители давно разошлись. С наступлением темноты на пустынном берегу делать нечего, и жизнь перемещается в городок. Кроме Алекса и Бака в кафе никого не было. Алекс положил на стол жемчужины.
- Где ты их нашёл? Сможешь показать?
Бак молчал, глядя исподлобья. Алекс показывал рукой по сторонам:
- Там? Там? Там? Там?
Бак замотал головой, замычал, сгрёб жемчужины и вскочил из-за столика. Алекс рванулся за ним. Бак добежал до воды и, с силой размахнувшись, швырнул жемчужины в море.
- Ты что? Дурак, ты что сделал?
Алекс с разгона вбежал в волну, но ясно было, что жемчужины пропали. Он вылез из воды и, подойдя к Баку, постучал ему по голове пальцем. Бак оттолкнул его и пошёл прочь вдоль берега.
- Ну вот ещё! Эй, стой! Погоди!
Алекс догнал его и пошёл рядом.
- Я всё понял. Ты их нашёл и хотел подарить Рози. А я тебе помешал. Но она испугалась! Что я должен был делать? Да что я перед тобой оправдываюсь? Стой же! - он остановил его, положил руки ему на плечи и повернул к себе лицом, - она испугалась тебя и не приняла подарка. Но она и меня не приняла. Она вчера ушла и больше не придёт. Ты понимаешь? Мы ей не нужны.
Бак стоял перед ним, опустив голову.
- Господи, да кто ты, человек или чурка?
Бак поднял глаза и издал неопределённый звук.
- Значит понимаешь? Так? Ну так слушай. Мы с тобой остались одни, значит нам надо друг другу помогать. Скажи мне, где ты нашёл жемчужины. Те, что выбросил только что. Где?
Бак махнул рукой в сторону.
- В море? Они в море, я знаю, я видел, как ты их туда бросил. Мне это не нужно. Где ты их взял? Откуда они у тебя? Ведь ты за ними специально ходил, значит ты знаешь, где они есть. Отведи меня туда. Ну ладно, не хочешь говорить сейчас, скажи потом. Завтра. Ладно? Мне это очень нужно. Да и тебе. Кто у тебя есть, кроме меня?
Они пошли обратно к кафе. Бак шёл медленно, будто погружённый в раздумья. Алексу было холодно в мокрой одежде, и он дрожал и подпрыгивал, чтобы согреться.
- Что, неужели забыл? Нет, ты не забыл, не мог забыть. Ведь ты живёшь здесь уже давно, а ходил туда только вчера, и отсутствовал только один день. Значит, шёл наверняка. Ты, наверное, думаешь, стоит ли мне рассказывать? Стоит, стоит. Ты ведь знаешь, я тебя не обману. Я всегда буду тебя кормить, а когда мы разбогатеем, я тебе... я тебе куплю... рабыню! Девушку, красивую, специально для тебя.
«Боже, что за чушь я несу! - думал Алекс, - неужели я и в самом деле на такое способен? Я просто хочу заинтересовать и обмануть дурачка, чтобы он выдал свою тайну. А готов ли я действительно его кормить всю жизнь, быть ему нянькой?» Но язык продолжал своё.
- Все твои желания будут исполняться, когда мы разбогатеем. только сначала нужно найти этот жемчуг.
Через несколько минут они сидели на веранде и пили пиво из бутылок. Алекс переоделся и согрелся. В конце концов, думал он, а что ему нужно, этому Баку? Еда да сон. Ну и ещё он определённо реагирует на женщин. Чтож, он заслужил в своей жизни немного сладкого. Да и не виноват он, что родился таким. Зато с ним можно поговорить. Вон как слушает внимательно, будто всё понимает. А вдруг и правда понимает и посмеивается про себя.
- Я знаешь, что сделаю? Ведь на поиски жемчуга нужны деньги. Я заработаю их на родео. Ты ведь этого не знаешь. Отец Рози здесь самая большая шишка. Каждое лето в конце сезона он устраивает большое шоу быков. Здесь и коррида, и родео, всё вместе. Специально приезжают участники, даже из-за границы. Коррида - это соревнование профессионалов, на него приглашают известных людей. А вот на родео может попробовать себя каждый. Кто дольше всех продержится на спине быка, получит большой приз - двадцать пять тысяч. Ты даже не представляешь себе, что это за сумма. Нам с тобой этих денег хватит надолго, можем весь берег изрыть, не только жемчуг - золото найдём. А я ещё думаю вот что. Родео - это очень опасно. Тебе я бы не посоветовал. Я человек крепкий, и то это для меня опасно. В другое время я бы не взялся, но сейчас мне, по правде говоря, всё равно. Выиграю состояние - будем богатыми. Не выиграю - всё равно постараюсь продержаться как можно дольше любой ценой. Моя жизнь недорого стоит. Её всё равно никто не ценит, мне ли за неё держаться? Так что, если бык меня убьёт - пусть убьёт, Рози меня не жалко. Я нужен ей только как развлечение. Так пусть развлечётся. Правильно я говорю?
Бак только улыбался в ответ, пиво разогревало и пьянило его. И кто знает, понимал ли он хоть что-нибудь из того, что говорил ему Алекс.
40
Письмо от Кена. Служба скучная. Скоро учебка закончится, разошлют, разбросают новоиспечённых младших специалистов по всей стране. «Так что скоро адрес мой изменится. Не знаю, какие будут условия в новой части, так что если что-нибудь напишешь, пока не присылай, сохрани у себя, чтобы не потерялось. Кстати, пишешь ли ты вообще? А то после всех обещаний что-то затих. Пиши, всё равно, что получится, главное пиши, не расслабляйся. Кстати, у меня для тебя есть новый сюжет. Но об этом потом. Мне хочется выстроить его самому. А уж ты его после по своему желанию расцвети и разукрась...» Да уж, я разукрашу. Всё равно то, что я буду писать, выйдет далеко за рамки твоего сюжета. Потому что всё у меня получается не так. Чёрт меня дёрнул погладить Лорика по головке! Ведь можно было догадаться, любой другой на моём месте непременно бы догадался, что этого делать категорически нельзя. Впрочем, любого другого она вряд ли стала бы ставить на место. Ну кто я такой, в конце концов? Ну играю с ней в теннис, ну помогаю в учёбе. А дальше что? Что я о ней знаю? Только то, что она читает Библию и время от времени посещает церковь где-то в медвежьем углу. Да ещё догадываюсь, что совсем недавно она пережила какую-то личную драму. Отсюда, наверное, и эта скоропостижная поездка в церковь, и неуспеваемость, и перемены настроения, и смена причёски. Наверное, в её жизни, как и в моей, присутствует какое-то наваждение. Только с моим наваждением справиться просто, достаточно лишь оглянуться вокруг, и прежние чары спадут, чтобы дать место новым. В самом деле, едва я пригляделся к Лорику, образ графини сильно потускнел, и должно пройти некоторое время, чтобы ему засиять с новой силой. А вот, чтобы избавить Лорика от её наваждения, я не знаю, что нужно. Знаю только точно, что от меня ей такая помощь не нужна. Потому что никаких чувств, кроме отвращения, я у нормальной девушки вызвать не могу, жалкий, аморфный неудачник. Ладно, проехали. Впредь буду осторожнее.
Естественно, Юрьич был в деканате, и ему там всё про меня рассказали.
- Ну и как это понимать? - спросил он, поймав меня в коридоре после лекции. Ведь специально пришёл и стоял, ждал.
Я не стал спрашивать, к чему относится вопрос.
- Волк, ты волк позорный! Я ведь на тебя надеялся. А ты, значит, учёбу похерил... Вот теперь идём, я тебя самого на растерзание Беглову отдам. А то почему это я должен как мальчишка краснеть за своего студента?
И он натуральным образом взял меня за шкирку и поволок в деканат.
На секретарском месте сидела та же самая смешливая хорошенькая Леночка, только перекрашенная из шатенки в жгучую брюнетку, и что-то так увлечённо писала, что даже не посмотрела на нас, когда мы вошли. А посмотреть стоило. Юрьич ниже меня на голову, и чтобы вести меня за воротник, ему пришлось вытянуть руку вверх и встать на цыпочки.
- Лена, Вадим Григорьевич не занят? - спросил Юрьич.
Леночка обернулась на голос, прыснула и только махнула рукой на дверь в кабинет. Юрьич распахнул дверь и буквально вбросил меня туда. Беглов сидел за своим столом и по обыкновению ухмылялся в свои усы. Сейчас тоже назовёт меня позорным волком. Как мне это всё надоело! Ей-Богу, если когда-нибудь женюсь - сменю фамилию.
Но Беглов не стал дразниться, а только посмотрел на нас, и замахал руками, видимо, его эта картина тоже рассмешила.
- Ой, идите вы от меня! Вячеслав Юрьич, оставьте его в покое, пусть он играет, если такой хороший спортсмен. Я с ним потом сам разберусь.
Маленькое чудо, мой шанс на выход из тупика. Неужели опять упущу?
* * * *
На спортивный комплекс нас привезли на автобусе, мягком плюшевом "икарусе" с отвратительно воющей трансмиссией. Хорошо было только дзюдоистам во главе с нашим старостой: они поехали на его "жигулях". Нас, теннисистов, было семеро. Я опрометчиво сел сзади, прямо над агрегатом, истошно завывшим, едва автобус тронулся, а рядом со мной - армянин Гриша с четвёртого курса. В прошлом году он мне помогал тренироваться, и мы сохранили тёплые отношения. Гришка вообще парень доброжелательный и разговорчивый, лучший попутчик в дороге на ответственные соревнования. Впрочем, из-за сильного шума поговорить нам не пришлось. Лорик села спереди в уголок за водительским местом и отрешённо уставилась в окно.
Мне не повезло, в первом же круге жребий свёл меня с первым посеянным номером, победителем летнего областного чемпионата и обладателем каких-то там кубков. Юрьич грустно похлопал меня по плечу и куда-то исчез. Ему, конечно, хотелось, чтобы я поборолся, прошёл хотя бы три круга. А здесь у меня просто не оставалось шансов, я-то был посеян под номером сорок четыре.
Никто не мог предположить, что первая же игра затянется так надолго. Я сам от себя не ожидал, что смогу так завестись. Глядя на поникшего Юрьича, я тоже опустил руки и был готов к тому, чтобы проиграть за двадцать минут и идти отдыхать. Но фаворит совершил ошибку. Он захотел покрасоваться, попижонить, поиздеваться над явным аутсайдером. На трибунах его знали, наверное, специально приехали посмотреть его игру, и каждый его удар встречали одобрительным гулом. А он и был рад так, что забыл об осторожности. Взяв первые три подачи, он демонстративно перехватил ракетку левой рукой, мол, смотрите, я этого левшу одной левой сделаю. Но эту подачу я взял с лёту. Он пожал плечами перед публикой, дескать, всякое бывает, можно и поддаться для начала, дать фору, но смотрите, что будет дальше: я выиграю легко! И пятую подачу тоже проиграл. Я же воспрял духом: по крайней мере, моя сильная рука играет лучше, чем его слабая. Не боги горшки обжигают. В своей самонадеянности он провалил ещё две подачи, и я взял первое очко. Тут он посерьёзнел и перехватил ракетку в правую руку. Но была моя подача, и я, не дав ему опомниться, применил свой фирменный удар. Ничего особенного в нём не было, он был прям и силён, но фаворит ещё не пришёл в себя, и я взял первую подачу. Фаворит занервничал (ещё бы, четыре мяча подряд от сорок четвёртого номера!) и попросил остановить игру, чтобы перебинтовать правое запястье. Через пару минут игра возобновилась, но играл он неровно, и первый сет проиграл, хоть и с минимальным счётом. И то ли второе дыхание у меня открылось, то ли шлея под хвост попала, но во втором сете я заиграл почти без ошибок и неожиданно легко выиграл его. Это была победа. Взглянув на трибуны, я увидел, что они переполнены. Да, дорогие болельщики, не ожидали вы такого. Но и устроители тоже, видимо, подобного не ожидали, и объявили продолжение игры. Фаворит откровенно злился. Я же почувствовал себя хозяином положения и позволил себе медленно, постепенно «сдать» ему третий сет, чтобы отдохнуть самому и в какой-то мере отомстить за самоуверенность, с которой он встретил меня в начале. И по тому, как он радовался каждому взятому мячу, я понял: это моя игра. Хватило бы сил. Игра затянулась. На трибуны я старался не смотреть, но случайно заметил где-то на самом верху Лёву и графиню. Они болели за меня. Я помахал им рукой и сам удивился своему спокойствию. В перерыве ко мне подошёл Юрьич, ещё более растерянный, чем тогда, когда узнал результаты жеребьёвки.
- Волк, ты что, и правда решил его добить?
- Юрьич, мне эта игра нравится.
Я впервые панибратски назвал его по отчеству. Его так все называли, один я до сих пор стеснялся. Теперь я чувствовал себя вправе на такое обращение.
- Ты парню карьеру поломаешь.
- Зато он научится играть, а не пижонить.
Юрьич махнул рукой.
Отдых сбил меня с ритма, и я почувствовал усталость. Но четвёртый сет, хоть и с большим трудом, взял. Это была окончательная победа. Зрители, потихоньку переместившиеся на нашу трибуну, ревели. Зал болел за меня! Я пожал руку своему противнику, который, его бы воля, убил бы меня на месте, и на ватных от усталости ногах поплёлся в раздевалку. По дороге ко мне подскочил Гриша, ещё кто-то из наших, потом Лёва и графиня. Все пожимали мне руки, хлопали по плечу, поздравляли. А графиня подошла ко мне вплотную и поцеловала. Все зааплодировали, а я чуть не упал ей на руки от усталости. Боюсь, я не смог оценить прелесть момента. Надо было бы и мне её поцеловать. Думаю, она бы не стала фыркать и сыпать искрами. А я был бы совершенно спокоен, я только что излечился от несчастной любви. И знаю рецепт: для этого нужно всего лишь устать до ломоты в костях.
Юрьич выгнал всех из раздевалки.
- Ну ты и отморозил! Устроители на ушах: ты сломал весь сценарий. В первом круге специально свели фаворитов и аутсайдеров, думали быстренько с вами разделаться и спокойно разыграть первенство среди своих. А ты... В общем, я из-за тебя и в институте получаю, и теперь здесь. Вся шатия-братия думает, как выйти из этого положения.
- Да пусть отдадут победу ему.
- Ну вот ещё! Заслужил! Другое дело, это последняя твоя победа. Сейчас тебя снова выгонят на корт. А ты уже и двигаться не можешь, не то что играть. Да, дорогой, этим настоящий спортсмен и отличается от дилетанта. Ты молодец, но главное - не побить фаворита, а самому таковым стать. Так что, брат мой, не обольщайся.
- Я не обольщаюсь. Просто я на него разозлился. Пусть не выёживается, если он настоящий спортсмен. Какая разница, кто я? Я соперник, а не клоун. Уважай меня!
- Да, ты, конечно прав.
- И потом, что, я должен был ему поддаться? Каждый играет, как может. Он сыграл, как мог, и я сыграл, как мог. Что вы меня лечите?
- Я тебя не лечу, я тебя тренирую. Ты хочешь быть спортсменом? Честно скажи.
- Не знаю.
Я кривил душой. Быть спортсменом я никогда не хотел. А в тот момент не хотел вообще ничего. Победа не принесла мне радости. Наоборот, было ощущение, что я что-то украл. Юрьич сидел рядом, опустив голову, ему было стыдно за такого неловкого воспитанника. В раздевалку вошёл Гришка.
- Волк, смейся! Играешь сейчас со мной.
- Что, в паре?
- Друг против друга!
- Гриша, я не могу. Устал, и рука болит. Сыграй за меня, а?
Гриша рассмеялся.
- Иди, - сказал мне Юрьич.
- Не смогу, - сказал я.
- Ладно. Пойдём, Гриша.
- Идём. Волк, я теперь обязан выиграть турнир, иначе мне перед тобой стыдно будет.
- Брось, Гриша, тебе я сам с удовольствием отдам любую победу. Вячеслав Юрьич, можно я домой поеду?
- Погоди, отдохни, через пару часов поедем все на автобусе.
- Не хочу, я этого не вынесу.
- Понимаю. Ладно, как хочешь.
Уже на улице меня догнали Лёва и графиня.
- Эй, герой дня, от нас не уйдёшь, - крикнул Лёва, подхватывая меня под руку.
- Нет, ребята, праздновать не будем. Хочу только одного - домой и в тёплую постель.
- Ладно, в следующий раз, - сказал Лёва, - а раз уж ты устал, мы тебе поможем, отвезём на вокзал на тачке.
- Оплачиваешь мой триумф? Брось, меня Юрьич уже холодной водичкой полил. Я не спортсмен.
- Ой, да ну его! - сказала графиня, - ты молодец! - и замахала рукой, - эй! Вон он!
На стоянке стоял знакомый «жигуль», за рулём был Павел. Лёва открыл переднюю дверь для графини, но она сказала:
- Лучшее место победителю.
Я сел вперёд, а они с Лёвой устроились сзади.
- Поздравляю, - сказал староста, пожимая мне руку, - я всё видел. Здорово!
- А ты как?
- Проиграл. Вчистую. Но я, в общем-то, рад. Чемпион страны среди юношей. Это настоящий уровень. Такому можно проиграть. Зато увидел настоящий класс. А вот ты молодец. Тоже класс показал, этот козёл тебя надолго запомнит. Ладно, куда едем?
- К метро. Я домой. Очень устал.
- Ну, как скажешь.
- Праздновать будем всё равно, - подал голос с заднего сиденья Лёва, - в пятницу, 13-го, у меня день рождения. Мне восемнадцать, между прочим. Это бывает раз в жизни. Подарков не нужно, форма одежды произвольная. присутствуют только самые проверенные люди.
* * * *
На следующий день я снова поехал на турнир, хоть делать мне там было нечего: выступления смешанных пар должны были начаться только завтра. Мне не хотелось идти на занятия, а хотелось поболеть за Гришку и остальных наших. Юрьич, встретив меня у раздевалки, проворчал:
- А ты что здесь делаешь? Тебе надо быть в школе.
- Какая школа после вчерашнего?
- А-а. Понятно.
Он, наверное, подумал, что я вчера отмечал триумф в кругу друзей. Ничего подобного, приехав домой, я забрался в ванну и пролежал там до вечера, и никто меня не беспокоил.
- Но вообще-то твои выступления закончились, - продолжил Юрьич.
- Что, меня от парных отстранили?
- Нет, твоя партнёрша вчера ногу подвернула. Вот сразу после того, как ты уехал, и её на «скорой» увезли.
- Может, за сегодня оклемается?
- Вряд ли.
- Ладно, поболею за Григория.
Гриша в этот день выиграл четвертьфинал. Я пожелал ему завтра стать победителем турнира. Он хороший спортсмен. Но от культпохода в кафе я отказался. И сел в метро с твёрдым намерением навестить Лорика. Лежит, наверное, бедняжка, с вывихнутой ногой, страдает от одиночества. Вчера я ждал, что она тоже подойдёт и поздравит меня, но она так и не показалась, и я почувствовал себя уязвлённым. Наверное, даже поцелуй графини вчера не был сладок для меня не из-за усталости, а из-за того, что Лорик в очередной раз показала мне, что я пустое место. Странный я всё-таки человек: всего несколько дней назад Лорик была мне даже немного неприятна, но стоило ей отнестись ко мне с пренебрежением - и вот, она теперь занимает мои мысли. Не хватало мне ещё в неё влюбиться. Я рассмеялся про себя: прямо какой-то синдром недоступной любви. Наташка уехала - я кусаю локти. Графиня - неприступный идеал. И вот Лорик: приоткрыла мне маленький уголок души и тут же упорхнула на высокую ветку. А может быть, она просто боится обжечься в очередной раз? Может, не всё дело только во мне?
Я вышел из метро на «Соколе» и пошёл по направлению к её дому. Глупый я человек, и все мысли у меня глупые. Какие такие чувства у неё могут быть ко мне? Вот я сейчас приду такой окрылённый этой идеей, позвоню в дверь, она откроет... нет, скорее, откроет кто-нибудь из домашних. Я войду в её комнату, увижу её, сидящую на диване с перевязанной ногой. Она поднимет на меня свои голубые глаза и скажет:
- Ба! Кто пришёл навестить несчастную калеку! Ну, раз уж припёрся, помоги мне с начерталкой.
Это лучший вариант. А может быть и так:
- Что это тебе в голову стукнуло? Всё у меня нормально, а если и не так, то не тебе меня утешать. Так что иди домой, а то бабушка волнуется. Понадобишься - позвоню.
Мне ли её утешать? Я не свернул на дорожку, ведущую к её дому, а прошёл прямо, пересёк улицу, обошёл какой-то забор, гаражи, и вышел на пустырь перед железной дорогой. Прогромыхала электричка. Я огляделся. Голое, неуютное, пустое место. В таких находят трупы жертв маньяков. Что я здесь делаю? Неужели я сегодня проделал такой путь через всю Москву только для того, чтобы очутиться здесь, в самом неприглядном её уголке? Я плюнул, повернулся и пошёл обратно к метро.
* * * *
День рождения Лёвы, 13-е число, пришёлся на пятницу. Всю предыдущую неделю я мучился сомнениями. У меня были деньги, на автостраданиях старосты я неплохо заработал, но каких-то затратных интересов у меня не было. Девушек в кафе и кино я не водил, да и сам не ходил никуда. Разве только катался на электричках по Москве да покупал мороженое, но это всё копейки. Я хотел купить что-нибудь Лёве на день рождения. Всю неделю таскал с собой четвертной и заходил в каждый магазин в надежде, что подвернётся что-нибудь, что может заинтересовать Лёву. Ничего не попадалось. Да я и не знал, что бы ему понравилось. Книга? Этим его не удивишь. У него дома, если верить его рассказам, целая библиотека, в которой имелись и раритеты, и книги, изданные за рубежом. Хранение подобной литературы было почти криминалом, но Лёвина мама, собиравшая эту библиотеку, была человеком бесстрашным. Книга - не лучший подарок. Какой-нибудь сувенир? Я снова поехал на Арбат, где не был очень давно, с того самого момента, как увидел там Юру и его девушек. Где-то он сейчас, думал я, проходя по улице, как сквозь строй. Надо было бы хоть позвонить Рите, поинтересоваться, как дела. Ведь мы родственники, к тому же она искренне любит меня. Арбат без Юры показался мне пустым, и, уж конечно, ничего, заслуживающего внимания, я там не обнаружил. В общем, в пятницу с утра, когда Лёва повторил приглашение, мне стало стыдно.
- Сегодня после занятий собираемся, и Павел везёт нас ко мне.
- Будет пьянка?
- Да, но вполне благопристойная. Мама не даст нам подебоширить всласть.
Лёвина мама встретила нас торжественно и любезно, видно было, что женщина она строгая и беспорядка не потерпит. Она указала каждому его место за столом и, когда все расселись, встала и толкнула торжественную речь. Каким-то образом эта строгая женщина, никогда нас не видевшая, смогла сказать доброе слово о каждом. Несомненно, Лёва ей всё рассказывает и обо мне, и о графине, и о старосте. Меня так и подмывало спросить, знает ли она о Лёвиных планах относительно графини. При таком единении сына и матери можно предположить, что именно она является генератором идеи. Мать-львица, научающая своего львёнка приёмам охоты. Мои волнения по поводу подарков рассеялись, никто ничего не дарил.
- Лучший подарок - это дружба, - вещала львица, мне всю жизнь хотелось, чтобы у Лёвы были настоящие друзья, на которых можно положиться, которые в трудную минуту бросят всё и придут на помощь. И сейчас я гляжу на ваши прекрасные лица, и мне хочется видеть вас именно такими. Мне хочется, чтобы и сам он ради вас мог пойти на жертву. Нет, я конечно же не хочу никаких жертв, не дай Бог никому из вас такого. Но я хочу, чтобы Лёва тоже стал настоящим другом. Для меня, как матери, это имеет огромное значение. Да, мой сын достиг к восемнадцати годам многих успехов, о которых я в его возрасте не могла и мечтать. Но что стоят все успехи перед ценностью самого человека. Как хорошо сердцу матери, когда её сына ценят не только, как умницу и спортсмена, талантливого учёного или поэта, но как друга, как настоящего мужчину, как хорошего доброго человека.
- Мама, ну что ты как на митинге. Здесь все свои и прекрасно меня знают.
- Все свои? - мама подняла бровь и лукаво улыбнулась, - тогда предлагаю перейти к неофициальной части. Павел, вы, как старший из мужчин, будьте добры, распорядитесь.
На столе стояло вино. Мама была специалистом не только по книгам, но и по разным другим редкостям. Паша поднял глаза на меня:
- Волк, сядешь за руль? Если что, я отмажу.
Я пожал плечами, и староста уверенной рукой налил себе. Праздник начался.
Конечно, Лёва был героем. Он показывал фотографии, привезённые им из казахской экспедиции, какие-то черепки и обломки. Истории из быта настоящих казахов-кочевников в исполнении Лёвы шли на ура. Мама и староста в это время обнаружили странное родство душ: вдвоём под шумок прикончили бутылку вина, и когда Павел принёс оставленную им на всякий случай в куртке в коридоре водку, они так же тихо принялись за неё. А потом мама включила музыку, и они танцевали двумя парами: она с Павлом, а Лёва с графиней. Я же сел в тёмный уголок и задремал. Когда дело доходит до танцев мне всегда становится смертельно скучно. Я неловок, и мне нечего шептать девушке на ушко. Тем более в присутствии таких блестящих кавалеров, как Лёва и Павел. Слава Богу, танцующие были так добры, что не стали тормошить меня и выгонять в круг, и поэтому все получили своё удовольствие, они - от танца, я - от уютного мягкого кресла.
Около одиннадцати часов графиня вспомнила, что в гостях хорошо, а дома лучше. Я ожидал обычную в таких случаях суету, думал, что Лёвина мама будет нас упрашивать остаться ещё, а то и переночевать у них (места и в самом деле хватило бы), но ничего подобного не произошло, мы быстро оделись и ушли. Выйдя на улицу, Павел вдруг как-то размяк, видно, свежий воздух подействовал подобно пресловутой последней рюмке, которую не стоило пить. У меня сразу испортилось настроение. От пьяного неизвестно чего ожидать, а я, если не успею на последнюю электричку в час ночи, рискую провести ночь на вокзале, а то и в милиции, ведь у меня нет документов. Но буянить он не стал, просто лёг, как куль, на заднее сиденье, а я сел за руль и поехал по первому тончайшему гололёду. Пятнадцать лет назад ехать по ночной Москве было одно удовольствие: на улицах никого, ты чувствуешь себя хозяином города. Конечно, до тех пор, пока не встретишь патрульную машину. Я очень боялся этой встречи, ведь у меня не было «прав», а хозяин машины был в невменяемом состоянии, но Бог меня миловал, и я спокойно проехал через полгорода, никого не встретив. Очень скоро я освоился, привык к автомобилю и поехал быстро и легко, забыв, что в присутствии красивой девушки мне надлежит быть скованным и неловким. Немного раздражали звуки, доносившиеся с заднего сиденья, и сильно раздражала горящая среди приборов лампочка резерва топлива. Оно может кончиться в любой момент, а я понятия не имею, где здесь можно заправиться.
- Где ты живёшь? - спросил я графиню.
- В Медведкове. Недалеко от него, в трёх кварталах.
- А я и где он живёт не знаю. Ты хоть расскажи, а то от него, боюсь, ничего добиться не смогу.
- Я покажу его дом, мы будем проезжать.
Мы ехали по ночной Москве, в стекло навстречу нам летели хлопья снега, в машине было тепло и уютно, убаюкивающе гудела печка, а рядом сидела и молчала девушка, похожая на лань. Будто волшебный сон.
Сон закончился, когда графиня произнесла:
- Вот его дом. Квартира, по-моему, шестьдесят семь.
В этот момент автомобиль задёргался и заглох. Я завёл его, но смог только подъехать к тротуару.
- Умная машина знает, где живёт хозяин. Бензин кончился. Эй, Паша!
Паша что-то промычал. Я понял, что выпутываться придётся самому, взял ключи и полез в багажник, может быть там запасливый Пашин папа хранит канистру с аварийным запасом топлива. Канистра там была, но пустая.
- Приехали, - сказал я, садясь обратно в машину.
Графиня молчала.
- Не будем же мы так сидеть всю ночь, - сказал я, - давай разбудим его, пусть идёт домой, потом я провожу тебя и побегу до ближайшего метро. Может успею на последнюю электричку.
Едва мы вытащили старосту из машины, его стошнило. Он стонал, дрожал от холода, извинялся перед нами и рассыпался в благодарностях, пока мы вели его до квартиры. У самых дверей, перед тем, как позвонить, я отдал ему ключи от машины.
- Зайдите ко мне, ребята, посидим. Ну куда вы сейчас пойдёте? Волк! Я не могу доверить тебе драгоценнейшую девушку на свете!
- Не можешь доверить - оставайся трезвым сам, - резонно заметил я.
- Тебе всё могу доверить, - возразил он, - машину же доверяю. Но женщину - никому и ни за что!
В двери заскрежетал замок, она открылась, и оттуда показалось очень нелюбезное лицо, принадлежащее, как я понял, Пашиной матери. Мы с графиней смущённо поздоровались и ушли.
* * * *
На улице большими мокрыми хлопьями падал снег.
- Ты далеко живёшь?
- Нет, минут за двадцать дойдём.
Я посмотрел на часы.
- А метро далеко?
- Ещё столько же.
На электричку я уже не успевал. Она угадала мой страх.
- Ладно, не горюй, у меня найдётся место, чтоб тебе переночевать.
Я вздрогнул, представив, что буду спать, а за тонкой стеной будет спать она, разметавшись на горячей постели. А вдруг - в одной комнате? И в комнате будет холодно. Мне уже сейчас холодно.
- Ты был знаком с Лёвиной мамой? - спросила она.
- Нет. А ты?
- Тоже впервые увидела. Мне показалось, она очень сильный человек.
- А мне она показалась очень одинокой. Все силы отдала воспитанию сына, но от одиночества это её не спасло. Личной жизни у неё не было, вот что я думаю.
- Ты думаешь о таких вещах?
- Я наблюдаю за людьми. У многих похожие проблемы. А потом - одна проблема порождает другую. Всякая сила в чём-то обязательно уязвима. Лёвина мама, похоже, пьёт. Лёва очень привязан к ней, но ему это помешает в будущем. Скажем, привести жену в дом к матери-алкоголичке он не сможет, но и не сможет сам уйти и бросить мать в таком состоянии.
- С чего ты решил, что она алкоголичка? Сегодня много выпила? Так может, это у неё раз в год такой праздник.
- Дай-то Бог, чтоб было так. Но они с Пашей пили наперегонки, и вот он ни жив, ни мёртв, а она даже не покраснела. По-моему, это показатель. Каково, ты думаешь, им живётся?
- Ты очень близко к сердцу принимаешь чужие проблемы.
- Ну, если б я мог хоть чем-то помочь. А так это только трёп. У меня тоже есть такая родственница, одна сына воспитывала. Только сынок не такой, как Лёва. Вроде бы тоже человек одарённый, художник и музыкант, но вот к матери у него совсем не такое отношение, как у Лёвы. Ты заметила, как Лёва к матери относится? Вот вроде бы ничего особенного не видно, а всё-таки угадывается какое-то почтение. А у нашего Юрки этого нет, для него мать - просто рабочая лошадь. Выходит, одни способны оценить труд и заботу, а другие - нет. И там хорошо сынку великовозрастному на маминой шее, а здесь скорее наоборот - Лёва будет лелеять маму в ущерб самому себе. Там мне немного жаль мать, немного - потому что сама виновата, а здесь я всё-таки сочувствую Лёве.
- Зато Лёвина мама может гордиться, что у её сына есть один настоящий друг. Ты за него переживаешь.
- А ты ему не настоящий друг? Ты не переживаешь за него?
- Ты задаёшь вопрос настоящего друга.
- А ты на него не ответила.
- Не всё надо знать и настоящему другу.
- Это правда. Но и Лёва мне настоящий друг. Вот, когда я в теннис выиграл, ведь это он попросил тебя, чтоб ты меня поцеловала, - неожиданно для самого себя сказал я.
Она замедлила шаг и посмотрела на меня удивлённо и чуть насмешливо, как на пятилетнего ребёнка, без запинки повторившего когда-то услышанную умную фразу. Я мгновенно и окончательно замёрз и был готов провалиться сквозь землю, совсем как тогда, когда погладил Лорика по головке. Опять попал в дурацкое положение.
- Ну не сама же ты на это решилась.
- Почему ты так решил? - в её голосе появились игривые нотки.
- Я вообще-то не из тех, кого целуют, - пробормотал я.
Она засмеялась.
- Ой, уморил!
- Чего ты смеёшься?
- Не могу. Смешно. Вот мой подъезд. Нам сюда.
Я остановился, а она по инерции прошла ещё несколько шагов и обернулась.
- Ну что же ты? Пойдём.
- В какой стороне метро?
Она засмеялась с новой силой.
- Господи, ну как ребёнок. Пойдём, ты же уже опоздал.
Я посмотрел на часы. Половина первого, я в самом деле опоздал везде, где только можно. Но сама мысль о том, что придётся провести ночь в квартире девушки, которая сейчас надо мной смеётся, была невыносима. Я повернулся и пошёл прочь.
- Аркадий, - услышал я позади себя ласковый голос и остановился прежде, чем успел решить, что не остановлюсь ни в коем случае.
- Ну что ты, как маленький, в самом деле. Ты опоздал и замёрз, и я не отпущу тебя.
Я обернулся. Она стояла, освещённая лампочкой над дверью, и хлопья снега таяли и испарялись, не успевая долететь до её волос.
- Разве я сказал что-то смешное?
- Мне так показалось, что ты шутишь. Ну прости меня, я не буду смеяться. Пойдём.
Я опустил голову и побрёл за ней.
В тесном лифте мы стояли лицом к лицу, стараясь не смотреть друг на друга. Она боялась снова рассмеяться, а я боялся провалиться сквозь пол лифта.
В прихожей её квартиры горел свет. Дверь в комнату открылась, и из неё вышла красивая женщина в халате, наброшенном на ночную сорочку.
- Мамуля, привет. Ложись, не вставай, я всё сама сделаю. Это Аркадий, он меня провожал. У нас сломалась машина, а ему далеко ехать, на метро уже не успеет, а такси не дождаться. Пусть переночует у нас на кухне, я ему раскладушку поставлю.
- Ну я хоть чаю согрею, пока ты хозяйничаешь. Всё равно уже встала. Аркадий, по-моему, замёрз. Аркадий, может быть вы горячую ванну примете, а то у вас такой вид, будто вы собираетесь простудиться.
- Да нет, не беспокойтесь, - ответил я, уверенный, что уже простудился.
Мама пожала плечами и пошла на кухню. Графиня быстро скинула с себя куртку и сапожки, нырнула в кладовку и вытащила оттуда раскладушку. Пока я негнущимися пальцами расстегнул все свои "молнии", на кухне уже были готовы горячий чай с малиной и постель. Выйдя из кухни, графиня посмотрела на мои промокшие ноги и скомандовала:
- Марш в ванную, ноги греть. Не хватало мне здесь больного.
- С вашего позволения, сначала в туалет.
Пока я был в туалете, она налила в ванну горячей воды и, когда я пришёл, усадила меня, бесцеремонно стянула с меня носки и брюки и помогла залезть внутрь, а потом принесла чай.
- Грейся. Приду через пятнадцать минут, чтоб был тёплый и здоровый.
Я сидел, опустив мёрзлые ноги в нестерпимо горячую воду, пил малиновый чай и ни о чём уже не думал. Ну посмеялась, ну и что? Мало ли кто надо мной смеялся в жизни? Вот только не забыть бы позвонить бабушке. Она знает, что я пошёл на день рождения, но предполагает, что всё-таки вернусь, и наверняка уже начинает беспокоиться.
Графиня, как и обещала, вошла через 15 минут, одетая по-домашнему, в широкий шерстяной свитер, старые джинсы и босиком. Я уже согрелся, но, глядя на её ноги, поёжился.
- Что, пол тёплый?
- Нет, просто я не мёрзну. А тапочки не люблю, всё время их где-нибудь забываю. Вот тебе шерстяные носки, мама нашла старые в гардеробе. Не побрезгуй, они чистые. Когда-то отец носил.
Я надел носки и прошёл на кухню. Графиня сидела на подоконнике, поставив ноги на табурет. А ноги у неё большие и некрасивые, с длинными, неровными и неловко поджатыми пальцами. Интересно, не повергли ли они Лёву в разочарование?
На стене над столом висел телефон. Я вспомнил, что надо позвонить бабушке, снял трубку и набрал номер. Длинные гудки звучали слишком долго, я уж забеспокоился, не случилось ли что-нибудь с ней во время вечернего моциона, как наконец в трубке щёлкнуло, и сонный голос спросил:
- Алё, кто это?
- Бабуль, это я. Ты где там, что к телефону не подходишь?
- Да я только засыпать начала. Мне что-то плохо сегодня, устала так, легла пораньше, да никак не заснуть, голова разболелась. Вот таблеток наелась и вроде сморило. Но теперь всё, ты меня разбудил. Ты где сейчас? Сколько времени?
- Час ночи. Ты извини, я-то думал, ты там ждёшь да переживаешь.
- Ну так ты на день рожденья поехал, что переживать? Ты что, сейчас домой?
- Нет, я как раз ночую в городе, поэтому и звоню тебе, чтобы предупредить. Раньше никак не мог, да и думал, что успею на электричку.
- Ну ладно, - сказала бабушка и положила трубку.
- Не поймёшь её. То к брату в соседний квартал пойдёшь - трезвонит: где ты там, я вся избеспокоилась! А тут уехал в город неизвестно куда и не возвращаюсь - а она себе спит. Вот недовольна, что разбудил.
- Кто?
- Бабушка.
- Ты у бабушки живёшь?
- Да. Из моей деревни слишком далеко в школу ездить, три часа в одну сторону. А бабулька в Зеленограде живёт, это гораздо ближе.
- Да тоже ничего себе. У меня мама там работает, от дороги устаёт больше, чем от работы.
- Ну, отсюда криво ездить. А что, ближе работы не было?
- По специальности. Это жилья ближе не оказалось. Да мы подумываем поменяться туда, чтобы ей не мотаться так. А мне всё равно, где жить. Для меня Москва чужой город. А мама - москвичка.
- А я провинциал, деревенщина.
- Ну да, Лёва говорил.
- Можно было и не говорить, это и так видно. А что он ещё рассказывал про меня?
Неужели он и правда решил... А может быть, и этот вечер тоже им подстроен? Нет, что я в самом деле, какую-то чушь думаю?
- Никаких секретов не выдавал, - рассмеялась графиня. Как будто бы она знает всё, что у меня в голове. Ну да, в самом деле, ещё Лорик говорила, что у меня всё на лице написано. А уж эта-то наверняка хорошо умеет читать по лицам, - а расскажи про свою деревню. У тебя там свой дом?
- Ну да. Не у меня, у родителей, у семьи, короче. Свой дом, большой огород, вишни и сливы в саду, рядом речка и пруд, через дорогу - лес. Грибной. И по посадкам вдоль шоссе грибов много. В этом году, правда, мало было, я почти ничего не набрал.
- Ой, я люблю грибы собирать. И купаться. Вы в речке купаетесь, наверное?
- Нет, она мелкая и грязная, туда со скотного двора течёт, так там даже лягушек нет.
- Жалко. А живность какую-нибудь держите?
- Овечек. На мясо. Отец возит в Москву, сдаёт каким-то чёрным на рынке. Они, конечно, с большим наваром перепродают, но нам за наше мясо не стыдно.
- А я никогда живую овцу не видела. Только на картинке и по телевизору. Они, наверное, забавные? Особенно ягнята. У них такие глазки!
Я пожал плечами. О забавности овец я раньше не задумывался. Впрочем, что-то в них наверняка есть, ведь пострадал же я летом из-за них.
- Они симпатичные.
- А правду говорят, что овца самое глупое животное?
- Ну, интеллекта там выдающегося нет. Но есть и сообразительные, особенно бараны. Просто они всегда держатся стадом, а стадо хорошо тем, что в нём думать не надо. Смотри на соседку и делай то же самое, что она. Поэтому овца в стаде и имени своего не знает. Ей достаточно голоса хозяина. Тут она знает - его бояться нечего, да ещё он и накормит, и напоит. А вот барана можно обучить. Он всё-таки начальник в стаде, ему хоть немного, но приходится мозги напрягать, какие-то решения принимать. Но с бараном надо ухо востро держать. Бывает, заходишь в загон, видишь - несётся на тебя с вытаращенными глазами. Пока сообразишь, куда прятаться, эта скотина подбегает, встаёт на задние ноги, передние кладёт тебе на плечи и начинает лицо облизывать, совсем, как собака. Я поначалу пугался, а потом привык и осторожность потерял. Так он однажды вот так же разбежался, да как даст мне лбом по ноге, я аж через забор улетел. Разозлился на меня за что-то. Я потом долго хромал.
- Этого Лёва не рассказывал, - улыбнулась графиня, - у него всё другое: дальние путешествия, раскопки. Приглашает меня на следующее лето, как он говорит, на сафари. Это называется, активный отдых. Когда вернусь, можно будет к тебе в деревню приехать, немного поотдыхать от такого отдыха? Грибки-ягодки пособирать, овечек попасти.
- Приезжай, - сказал я.
- Обязательно приеду. Ну давай, ложись, затрепались мы с тобой, скоро уже маме вставать. Она встанет в пять, ты тогда переходи в комнату, ложись на её постель, а то вы тут друг дружке мешать будете. Ну, спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Я едва успел посмотреть на часы, как она выключила свет. Была половина второго.
- Кстати об одном мучающем тебя вопросе, - раздался голос из темноты, - не знаю, сделала бы я это по просьбе Лёвы, наверное сделала бы. Но просьбы не было. Я сама. Так что будь спокоен и спи.
* * * *
Ну и как после этого можно быть спокойным? Если я и хотел спать, то тут весь сон с меня слетел. Что это значит? О чём не беспокоиться? Скорее всего она просто утешает меня, пытается воздействовать на мою заниженную самооценку. Но если так, то она играет с огнём, ведь самооценка - вещь вообще необъективная, сегодня она заниженная, а завтра вот выиграл у фаворита - и возгордился. Я теперь непобедимый и все девушки меня любят. А если не так, то... а что она могла во мне найти? Хотя говорят, любовь зла... И иногда начинается с жалости. А я наверняка жалости достоин. Если приглядеться, да залезть вовнутрь. Но ей-то туда некогда было залезать, мы, моими стараниями, почти не видим друг друга. Не наблюдает же она за мной втихомолку. Это я за ней наблюдаю, и никакого интереса к своей персоне до сих пор не видел. Так что тайная любовь тут отпадает. Жаль смертельно, но отпадает.
Однако, Лёва ей обо мне рассказывал. Может быть, это его старания - создаёт привлекательный имижд? Нет, это, конечно, глупость. У Лёвы была совсем другая цель, он хотел, чтобы она влюбилась в него. А уж потом... и то, если он того захочет... Но цель, насколько я понимаю, пока не достигнута. Иначе он обязательно бы мне похвастался. А может быть, его план вообще потерпел фиаско. Это рассчитывать легко, но кто поймёт душу живого человека? Она ведь не дурочка и наверняка знает себе цену. Вот здорово, если она тоже забавляется. А что, разве плохо, когда столько поклонников? Вот Лёва, человек, за которого не стыдно. Талантливый, энергичный, умный, блестящий. Им можно хвастаться перед подругами, или просто тешить своё самолюбие. А вот Павел. Это настоящий мужик. Ему не всё легко даётся, но он и не с той ступеньки стартует, что удачливый Лёва. Он, может быть, подвержен обычным порокам, которых у Лёвы нет, зато он, в отличие от того, совершенно искренен. И он не станет играть в любовь, он просто бросит к её ногам и своё сердце, и всё, чего сможет добиться. Единственный минус у такой любви - она слишком животна, не разбирает средств и путает их с целями. Он будет то носить её на руках, то насиловать, и только от её поведения зависит её судьба. Но всё же это лучше, тут она хоть как-то может повлиять на ход событий. С Лёвой же такое не пройдёт. Он сам решает, когда приласкать, а когда бросить в лужу, как сломанную игрушку. Ну и теперь ещё я. Конечно, я не конкурент этим столпам, я даже рядом не стою. Но волею судьбы я оказался в это вовлечён. И не устоял. Как смеялся Иванов над моим женоненавистничеством! А он был прав: я хочу того же, чего и все остальные, просто сам от этого отворачиваюсь и выдумываю себе вместо настоящей любви какой-то утешительный образ. Но образ был хорош, пока не было ничего, кроме образа. Сейчас же вот здесь, в соседней комнате, находится девушка, чьё лицо уже месяц стоит перед моими глазами, куда бы я их ни прятал, девушка, которая недостижима, как та красавица на развороте иностранного журнала из моего детства, потому что я слишком маленький, девушка, которая поцеловала меня САМА. И в пять часов утра, совсем скоро, её мама проснётся и уйдёт, оставив нас двоих в одной комнате. И я увижу, как она спит. Я увижу её бельё, её ночную сорочку. Увижу ноги и грудь. Не так, как они видны на корте, или на улице, или на дне рождения Лёвы. Там они доступны всем, здесь - мне одному. Запах её тела. Не парфюма, а настоящий запах тела. Я упаду от него в обморок или разорвусь на тысячу кусков, разбрызгавшись по полу, обоям и тёплой смятой постели. И перестану существовать. Я уже сейчас перестаю существовать. Я лежу на неудобной раскладушке, весь в горячем поту, и дрожу. Не от страха и не от холода. От стыда. Зачем я в это ввязался? Зачем пошёл на этот день рожденья? Почему не сбежал оттуда, пока они танцевали? Сейчас бы спокойно спал дома. Я ведь уже почти освободился, излечился от этого наваждения. Её портрет, нарисованный мною по фотографии, очень точный портрет, плод многочасовых трудов, я засунул куда-то в кучу старых чертежей. Я сам был уверен, что не выбросил его только из-за того, что просто жаль труда, а получилось хорошо. Я думал, что когда-нибудь, лет через пятнадцать, случайно найду его и посмеюсь над собой: каким дурачком нужно быть, чтобы зависеть вот от этого. А может, ещё и вспоминать буду: кто это? Не спорю, может, так оно и будет, и портрет может пролежать и пятнадцать лет, и сто пятьдесят. Но сейчас, в этой кромешной тьме, дайте мне карандаш и бумагу, и я, человек, не умеющий рисовать, нарисую его по памяти, до последнего штриха. Потом можете включать свет и вызывать из соседней комнаты оригинал. Может, через пятнадцать лет всё и пройдёт, но когда они пройдут, эти пятнадцать лет! Завтрашнее утро бы пережить. Уже сегодняшнее. Часы над моей головой: тик-так, тик-так, тик-так!
* * * *
- Молодой человек! Аркадий! Проснитесь!
Какой яркий свет и громкий шёпот! Сколько времени? Я только-только задремал. Мне снилось, что я еду по ночному городу, рядом сидит Кешка и указывает путь. Мы выезжаем из Москвы через Химки, потом куда-то сворачиваем, едем мимо леса, кладбища, деревень, и вдруг выезжаем к морю. Вот оно, прямо перед нами, за грядой беспорядочно наваленных каменных глыб. Откуда море в Химках? Но это было настоящее море, с чайками и силуэтом теплохода на горизонте. Время тоже совершило петлю, и из ночи мы въехали в вечер. Я остановил машину, мы вышли, взобрались на камни и стали любоваться красным закатом. И я знал, что солнце сейчас зайдёт, мы снова сядем в машину и поедем догонять его, и оно всё время будет садиться где-то впереди, и день мы догнать не сможем, только окончательно выбьемся из сил. И тут этот свет и шёпот. Я открыл глаза. Веки были тяжёлые, будто из свинца, а свет был тот же свинец, только расплавленный, хотя это горело всего лишь маленькое бра над столиком. Где я? Кто эта красивая женщина? Ах да, это мама графини Софии. «И мать их – София» - вспомнилось мне. Значит, бабушка веры, надежды и любви, мысленно скаламбурил я. Так сколько времени? Грохотавшие всю ночь над моей головой часы показывают пять. Вот почему я такой тяжёлый. Да, я вспомнил, графиня предупреждала, что мама рано встаёт на работу.
- Идите в комнату, ложитесь на мою постель. А я здесь уберу.
Я сел на раскладушке и протёр глаза. Женщина стояла передо мной, готовая, едва я встану, в два движения ликвидировать раскладушку и начать, наконец, завтрак. Я её задерживаю.
- Извините, никак не проснусь.
- Не надо просыпаться, идите и ложитесь.
Я пересел на стул, на котором лежали мои вещи. Боже, как холодно в этом доме! Пока мама убирала раскладушку, я механически натянул на себя рубашку и свитер. А где брюки? Ах, да, в ванной. Там же и носки.
- Что же вы одеваетесь, - улыбнулась мама, вернувшись на кухню, - идите же в комнату, постель ещё тёплая.
- Да нет, я, пожалуй, тоже пойду.
- Куда? У вас занятия с девяти. Ещё два часа можете дрыхнуть.
- Нет, я пойду.
Мне очень хотелось спать, но остаться наедине со своим наваждением я не мог. Это было выше моих сил.
- Ну смотрите, - снова улыбнулась мама, - тогда не обижайтесь, но в качестве завтрака могу предложить только чай с бутербродами.
- Спасибо. Бутерброды в меня не полезут, но чай - я с удовольствием, - сказал я и пошёл в ванную за брюками.
Через пять минут я сидел и пил маленькими глотками чай, настолько горячий, что он не согревал, а только обжигал. Женщина смотрела в окно.
- Снег выпал. Неужели зима началась? Скорей бы, а то эта слякоть надоела.
- Да вроде осень сухая была, слякоти толком и не было.
- О, она надоедает за один раз и на всю жизнь. Вы, кстати, как поедете, в метро или на машине?
Я на секунду опешил, а потом вспомнил, что графиня ночью говорила ей, что мы приехали на машине.
- Нет-нет, на метро. Машина вчера была Пашина. У нас кончился бензин, и мы последние полчаса шли пешком.
- Ну да, я совсем забыла, Сонечка ведь рассказывала. Ну, тогда допивайте и одевайтесь, если вы твёрдо решили не спать, то нам пора выходить. А у меня-то из головы вылетело, я думала, вы на машине, и уж грешным делом хотела к вам в попутчики напроситься, до метро хотя бы, - сказала она с улыбкой.
Мои ботинки, поставленные графиней на сушилку в ванной, были тёплые, но мокрые. Носки наоборот, высохли и задеревенели. Поеду-ка я домой, подумал я, чтобы не ходить в противных мокрых ботинках целый день и всё-таки не заболеть.
На улице было неожиданно тепло, мне даже показалось, теплее, чем в квартире. С деревьев капало, с крыш текло.
- Вот тебе и снег! К рассвету ничего не останется. А я-то обрадовалась!
Некоторое время мы шли молча. Странное ощущение было у меня, будто это продолжение вечера, только спутница моя повзрослела, и я как-то изменился. Наверное, тоже повзрослел. А ведь они очень похожи, мама и дочь. Вот так вот Сонечка будет выглядеть в сорок: молодая, красивая женщина, способная быть бодрой и доброжелательной в пять часов утра.
- А вы, значит, друг нашего Лёвы?
- Ну да.
Нашего! Вот как!
- Вы давно его знаете?
- Год. А вы собираете о нём разведданные?
- Да нет. Просто мне показалось, что вы на него очень непохожи.
- Люди вообще все разные. А почему бы нам быть похожими?
- Не знаю, просто так подумалось. Считается, что у друзей должно быть что-то общее. Впрочем, я вас совсем не знаю.
- Вы ему не доверяете?
- Нет, почему же, как раз наоборот. Он очень мил. Мне кажется, Сонечке повезло, она у меня такая замкнутая, стеснительная, а тут такой надёжный молодой человек. Я считаю, это хорошо, что они дружат.
Боже мой, какая наивность! Ну, Лёва, держись! Мною вдруг овладела какая-то злость.
- Я так не думаю.
- Почему?
- Лёва её не любит. Просто у него спортивный интерес. Он у нас знаменитый сердцеед, а тут такая девушка! Конечно, её надо покорить. Вот он и пыжится.
- Вы думаете?
- Я знаю. А я теперь смотрю, как он за ней ухаживает, и меня смех разбирает. Он даже специальный алгоритм для обольщения разработал. Я надеюсь лишь на то, что у неё у самой есть голова на плечах, и она не поддастся.
- Какие вы вещи говорите, прямо страшно.
- Он просто пижон. Умный, талантливый, симпатичный, спортсмен, но пижон, донжуан.
- Ну надо же! А вы откуда всё знаете?
Тут я замолчал, поняв по её реакции, что кажется, сказал то, чего не нужно было говорить. Зачем? Отомстить Лёве, отнять у него девушку по принципу «так не доставайся же ты никому»? Какая глупость. Какое моё дело, что у них там? Ведь Лёва на самом деле мог всё это выдумать, весь этот глупый план обольщения по пунктам. Просто влюбился, а всё его пижонство было исключительно для публики, то есть, для меня. Передо мной-то надо держать марку, выглядеть сильным. И всё у них, может быть, будет хорошо, и жить будут долго и счастливо, и родят трёх дочек - Веру, Надю и Любу.
Она не стала переспрашивать, и ещё несколько минут мы прошли молча.
- Забудьте всё, что я вам сказал, - наконец выдавил я.
- Это слишком серьёзно, чтобы так просто забыть.
- Я просто ему завидую.
Она посмотрела на меня и снова улыбнулась.
Незаметно мы подошли к метро. Станцию только что открыли для входа, и я удивился, сколько народу встаёт в такую рань, чтобы успеть на работу.
- Вот сколько нас, несчастных, - сказала моя спутница, - живём в одном месте, а работаем за тридевять земель. Я, например, работаю в таком городке Зеленограде. Слышали про такой? Вот каждое утро: двадцать минут до метро, потом полчаса под землёй, сорок минут на электричке, там ещё минут пятнадцать на автобусе, плюс дойти до рабочего места, да ещё не считаю ожидания на остановках. Два часа на дорогу при самых удачных обстоятельствах. Там сперва позавтракаю, как раз полчаса примерно до начала рабочего дня остаётся, и к тому времени аппетит просыпается. И за работу. А в пять вечера та же дорога, только обратно. Дома - в половине восьмого. Поужинать - и в койку. Ну, телевизор только посмотришь, ни на что другое сил не остаётся. Все уборки, готовки, походы по магазинам - в воскресенье. В общем, никакой личной жизни.
Я подсчитал время. Выходит, мы вполне можем столкнуться на вокзале в Крюкове, когда она идёт со своей электрички, а я иду на свою. Она продолжала говорить о своём, и её не волновало, слушаю я её, или нет, похоже, ей просто хотелось выговориться. В вагоне мы сели рядом, и я закрыл глаза. Спать всё равно не смог бы – слишком чувствовались мокрые ботинки. А как хорошо бы сейчас скинуть их и лечь в тёплую постель. Решено, еду домой. Выходит, мы всю дорогу едем вместе? Нет, этого я не хочу. Меньше всего мне сейчас хотелось выслушивать исповеди и вести разговоры о жизни. Поеду на автобусе, пусть это дольше, кривее и дороже. На «Комсомольской» мы расстались, она вышла и, остановившись напротив окна, оглянулась и по-девчоночьи помахала мне ручкой. От этого неожиданного привета мне стало тепло, и я помахал ей в ответ. Хорошая женщина. Будь я старше, обязательно влюбился бы в неё. Тьфу ты! Могу я думать о чём-нибудь другом?
Вот проезжаю под своим институтом. Сейчас там темно, пусто и холодно, как в средневековом замке, и по пустым коридорам бродят призраки наук. Может быть, где-то, в каком-то глухом тупике, обитает тень исчезнувшего год назад Мохаммата. А вот «Сокол», здесь живёт Лорик. Сейчас спит, наверное. А может быть и нет, скорее всего в соседней комнате проснулся ребёнок, а вместе с ним и вся квартира. Вот взять и заявиться к ней прямо сейчас. Честное слово, если бы не мокрые ноги, так бы и сделал. Проезжаю мимо. Домой, греть ноги и в постель.
В автобусе по ногам несло сквозняком, и они снова замёрзли. Потом, в Зеленограде, я ждал «десятку» и окоченел окончательно. Интересно, на каком автобусе ездит Сонечкина мама? Если на «четвёрке», то ей повезло, по утрам они все идут по четвёртому маршруту. А мне не повезло. Надо было ехать до автобусного парка, оттуда на пресловутой «четвёрке» давно бы уже уехал домой. Прождав минут десять, я в сердцах плюнул и пошёл пешком через город. Было светло, слякотно и грязно. У меня болела голова: то ли не выспался, то ли заболел. Вот так грустно закончился вчерашний день. Зато я принял решение противостоять чарам, и кто знает, принял бы я его, если бы не пошёл на день рождения.
* * * *
Мне показалось, или я слышу из кухни голос тёти Любы? Нет, не показалось. Что могло заставить её прийти в дом свекрови?
- Нет, ну я всё могу понять, но... кто-то пришёл? Аркадий, ты?
- Аркадий, конечно, ни у кого больше ключа нет, - ответила бабушка и вышла в коридор навстречу мне, - ты что, в школу не пошёл?
- Да куда после вчерашнего?
- Повеселились? У нас тут тоже веселье. Кешка сбежал.
- Куда? Откуда? – не понял я.
- Из армии, - сказала тётя Люба, выходя из кухни.
- Шутка?
- Да, очень весёлая и остроумная. Мы все лежим от хохота.
- Нет, что, серьёзно сбежал?
- Ну я говорю тебе! Сегодня звонили из части. Вчера утром ушёл в увольнение и вечером не вернулся. А потом кто-то вспомнил, будто он говорил, что собирается поехать в Москву, у него здесь какие-то неприятности. Ты его Инну знаешь?
- Нет.
- Так вот это из-за неё. Опять что-то учудила, проститутка. Игорь поехал к ней, будет ждать его там, тёпленького.
Я сидел на тумбочке рядом с телефоном, забыв про мокрые ботинки. Что могло случиться, что заставило Кена убежать? И что теперь будет с ним? Армия. Это ужасное место, тюрьма, где солдаты издеваются друг над другом. Кен не из тех, кто даст себя в обиду, и если уж что-то случится, то он не побежит, а будет биться до последнего. Значит, и правда что-то с Инной. Измена? Я слышал о таких случаях, когда девушка не ждёт своего парня из армии, и он, узнав об измене, бежит наводить порядок в отношениях. Но Кен человек очень разумный и хладнокровный, он не стал бы бежать. Зазвонил телефон, я машинально снял трубку и протянул её бабушке.
- Да. У меня. Что? Да что ты говоришь? Правда? Так он там? Ну да, да, ещё рано.
- Дайте мне, - сказала тётя Люба. Бабушка отдала трубку ей, и пока та слушала и изредка вставляла какие-то междометия, рассказала мне:
- У Инны рак. Она умирает. Кешка как-то разузнал, через какую-то подругу, я не поняла... У самой Инны дома телефона нет, так он звонил её подругам или матери, и кто-то ему проговорился. Ну он и сорвался.
Тётя Люба положила трубку.
- Только этого нам и не хватало. Так я и знала, что эта Инна нам горе принесёт. Господи, что же теперь будет? Ладно, я иду домой, сейчас Игорь придёт, будем думать, что делать. Кешка-то домой не пойдёт. Аркадий, если он придёт или позвонит, скажи ему, чтобы не дурил и сразу шёл домой. И нам позвони.
Тётя Люба ушла. Я так и остался сидеть с разинутым ртом.
- Как прошло вчерашнее веселье? – услышал я бабушкин голос откуда-то издалека, - ночевал у именинника?
- Да я как-то забыл о веселье. Я ноги промочил, надо бы ботинки высушить.
- Так что ж ты сидишь? Снимай.
Я переобулся и переоделся, прошёл на кухню и сел за стол. Не хотелось уже ни есть, ни спать. За окном шумел утренний проспект. Серое небо, голые деревья, грязные машины и шум, монотонный шум, многократно усиленный отражением от стен домов, облицованных глазированной плиткой. Я сидел, смотрел в окно, и этот шум давил на меня, обрушивался вязкой тяжестью, вдавливал в табурет. Бабушка сновала вокруг и что-то бормотала, вернее, как обычно, говорила довольно громко, но шум забивал всё. Что теперь будет с Кешкой? Что будет со мной через год, когда я тоже буду в армии? У меня нет любимой девушки, которая может изменить или умереть. Но у меня есть страх, я ориентирован на неудачу, я заряжен ею. Я чувствовал, что этот шум, навалившийся на меня – всего лишь прелюдия к той страшной армейской какофонии, что обрушится на меня будущим летом. И мне стало страшно, пусто и одиноко. Я одинок. Мне не с кем поговорить, некому поведать об этом страхе. Я мог позвонить Лёве. Но и он, если бы был дома, что сказал бы мне? Он бы выстроил теорию о том, что может случиться и разработал алгоритм борьбы со всеми неприятностями, по пунктам. Это будет разумно и может быть даже действенно, но не утешит. Хоть бы телефон зазвонил, чтобы как-то прорвать этот шум. Лорик давно меня не беспокоила. Ах, да, мы же поссорились, я целую вечность назад сделал какую-то глупость. Да и телефона её у меня нет, не спросил в своё время. Можно было поговорить с Павлом. Он сам только что из армии. Но он не из тех, кого обижают, у него врождённое знание, как себя вести. Если бы он побежал, то тоже только из-за девушки, например, Сонечки Оленевой. Я, наверное, и с ней смог бы поговорить, если бы знал её номер. Но и она вряд ли скажет что-то утешительное, я слишком далёк от неё.
Больше всего я хотел поговорить с самим Кеном.
* * * *
Кен позвонил поздно вечером.
- Привет. Это Иннокентий. Если бабушка рядом, это звоню не я, а кто-нибудь из твоих друзей.
- У меня нет таких друзей. Только ты. А бабушки нет дома, она по вечерам гуляет. К тому же все уже всё знают и стоят на ушах.
- Уже сообщили из части?
- Сегодня утром.
- Оперативно.
- Ты где?
- На вокзале.
- Твой отец сегодня был у Инны.
- Да? И что?
- Мы не говорили, он разговаривал с твоей мамой по телефону и с бабулькой.
- Ясно. Где сейчас мои, не знаешь?
- Наверное дома. Мать просила, чтобы ты сразу же шёл домой.
- Сначала сделаю то, зачем, приехал, потом все разборки.
- Ко мне зайдёшь?
- Не знаю. Я просто звоню, чтобы ты знал, что я в порядке. Я повидаю её и вернусь. Ты пока им не звони и ничего не говори.
- Может, встретимся сейчас?
- Нет, сейчас не до того.
- Тогда отзвонись. Я хочу тебя увидеть.
- Ладно.
Я оделся и вышел на улицу. Идти было некуда, но и оставаться дома я не мог. Выглянув из арки, я увидел бабушку, медленно ковыляющую вдалеке по тёмной аллейке вдоль дома. Пока она меня не заметила, я вернулся назад и через двор пошёл в сторону вокзала. я хотел встретить Кешку, когда он сойдёт с электрички. Мне не пришло в голову, что он мог звонить не с нашего вокзала, а с того, на который приехал, а сюда мог поехать на автобусе. Да и вообще он мог поехать не сюда. Я ведь не знаю, где живёт Инна. Я встретил и проводил несколько электричек, медленно бродя кругами вблизи тёмного жерла подземного перехода, но Кена не было. Проторчав так до полуночи, я пошёл домой. Там меня ждала перепуганная бабушка.
- Ты где был?
- Гулял.
- Так поздно?
- Ты же гуляешь поздно, что мне мешает?
- Тебе девушка звонила. Вежливая такая, голос приятный: «Позовите Аркадия, пожалуйста». «А Аркадия нет, говорю я, он к вам пошёл».
- Так и сказала?
- А что я могла ещё сказать? Куда тебе идти в полночь?
- Просто гулял.
- А может... так ты с Кешкой встречался, я поняла.
- Нет. Он звонил, что приехал, но я с ним не встретился.
- Так надо Игорю сообщить. Ты звонил ему?
- Нет. Не надо, пусть он сделает, что хотел, а потом они разберутся.
- Как это: пусть сделает? Ты что? Они там с ума сходят, а ты – пусть сделает.
Бабушка решительно взялась за телефон.
- Не надо, не звони! Пожалуйста! Он просил меня никому не говорить. Он сам позвонит и приедет. Он обещал. Ему очень нужно.
- Что ему нужно? Что значит: ему нужно? А мы что же?
- Ну бабуля, ну какая разница, когда он приедет домой, сейчас, или через два часа? Всё равно ведь, что произошло, то произошло. Пусть уж он её повидает.
- Видеть ему её, или не видеть – это пусть родители решают. Он уже свои способности показал.
- Ну не надо, не звони! Я соврал, он не звонил, я всё выдумал, шутки у меня такие.
Бабушка набрала номер. Я выдернул телефонную вилку.
- Ты что делаешь?
- Я тебе не для того рассказал, чтобы ты докладывала. Я думал, что с тобой можно поделиться...
- Чем делиться? У всей семьи горе, не знаю, как расхлёбывать будем, это же дезертирство, он за это в тюрьму попасть может, а у них какие-то, видите ли, секреты! Включи сейчас же телефон! Не тебе решать, кто должен знать, а кто не должен!
Я оторвал вилку от провода и с силой швырнул её в угол.
- Ты что это делаешь? Ты что себе позволяешь? Будут у тебя свои дети, тогда поймёшь, а сейчас нечего тут устраивать! Он просил! Ему какая-то проститутка дороже матери родной и отца. Он к ней, видите ли, поехал! Помогать! А подумал он об отце и матери? Его в тюрьму посадят, отцу на работу сообщат, что тогда будет.
- Ничего, поездили по заграницам, пускай здесь поживут.
- Это не тебе решать, кому где жить! И не Кешке твоему, и тем более не вертихвостке какой-то. И я сейчас пойду к ним и расскажу. Пусть Игорь поедет туда и вытащит засранца оттуда за ухо.
Я не ожидал от своей добрейшей бабульки такой ярости. Всю жизнь, сколько помню, она баловала нас с Кешкой, разрешала любые прихоти и защищала от родительского гнева. А тут её будто подменили. И как они все ополчились на Инну! Что-то там и в самом деле нечисто. Не зря же он меня с ней не знакомил. А может, просто знал, что я такое трепло. Бабушке проговорился. Конечно, я не ожидал такой реакции, наоборот, думал, что она посочувствует, но ведь Кешка просил не говорить никому. А мне вот засвербило поделиться. Бабушка торопливо оделась и ушла, хлопнув дверью. А я, чувствуя себя настоящей скотиной, принялся чинить телефон. Оставалось надеяться только на то, что Кен успел увидеть свою ненаглядную, и теперь может идти домой со спокойным сердцем.
Прошло два часа, я давно починил телефон, а бабушка всё не возвращалась. Я набрал номер Кешкиных родителей. Ответила тётя Люба.
- Бабушка домой пошла. А Игорь поехал туда.
- Может, мне прийти?
- Не надо, приходи утром.
Утра я еле дождался. С бабулей разговаривать не стал, просто встал в восемь часов, молча оделся и ушёл.
Дверь открыла тётя Люба. Я сразу почувствовал, как неуютно у них дома.
- Проходи. Он у себя в комнате.
Кешка вышел из комнаты и молча, не обращая на нас внимания, прошёл на кухню.
- Аркадий пришёл, ты не видишь?
Кен налил себе чаю и молча сел за стол.
- Так и будешь молчать?
- Я всё уже сказал.
- Что ты сказал, мы уже слышали.
- Ну так что ещё нужно?
- Что нужно? Ну вот с Аркадием поделись, как это здорово, из армии сбегать. Ему в будущем году туда же, так пусть поучится службе у старшего братца.
- Мать, ну хватит уже.
- Нет, не хватит! – тётя Люба перешла на крик, - что ты мне указываешь? Ты посмотри, что ты натворил! Сам в дисбат пойдёшь – ладно, там тебя уму-разуму научат. Но нам-то зачем это пятно? Мы-то чем виноваты? Мы тебе чего-то недодали? Указывать он будет родной матери! Сам напакостил, и ещё недоволен, возмущается. Ему надоело! Он всё сказал! Ему тяжело! А нам? О нас ты подумал? Об отце, обо мне, о бабушке, о Люде? Или ты только об этой вертихвостке думаешь?
- Она не вертихвостка! Она умирает! – крикнул Кешка, швырнул чашку об пол и выбежал из кухни.
- А кто она? Ещё чашки тут будет бросать!
Тётя Люба схватила со стола другую чашку и запустила её Кешке вдогонку.
- И не рассказывай мне, кто она! Я её мать очень хорошо знаю! Четверо детей, и все от разных отцов! Вот бы породнились с семейкой! Господи, нехорошо так говорить, но как хорошо, что её больше не будет!
Я пошёл за Кеном в его комнату. Он сидел на стуле перед открытой дверью на балкон и курил. В комнате было холодно и неуютно.
- Что теперь будешь делать?
- Пойду в военкомат, сдамся. Зачем ты бабушке сказал?
- Я не ожидал от неё такого. Ты-то хоть успел?
- Не ожидал. Конечно, - задумчиво сказал Кен, не отвечая на мой вопрос.
- Что там случилось?
- Она умирает. Ещё когда я уходил, она покашливала. Думала, простудилась. Я ещё говорил: курить бросай. А оказалось – рак. Восемнадцать лет – и жизнь кончена. Почему? Почему она? Другие живут, бесполезно, безумно, не знают, куда жизнь свою деть. Лезут в драки, вешаются, топятся... А ей бы жить да жить. Она так нужна! Какая разница, кто её мать? Она человек. Она сама стала матерью для своей матери и сестёр. И теперь её не будет.
- А где твой отец?
- Поехал к Теряеву. Положат её в клинику, будут лечить. Жаль, что чудес не бывает.
- Жаль. Но что ты-то попёрся? Ведь ничем не поможешь, а жизнь себе испортил, и родителям ...
Кешка, до того смотревший на улицу, повернул голову ко мне и нехорошо усмехнулся.
- Ещё один умник. Я выживу. В дисбате, в тюрьме, ещё где – я жив. И они живы. И ты жив. А её не будет, она умрёт. И всё, что мне нужно было – чтобы она перед тем, как уйти, подержала меня за руку. Чтобы она знала, что нужна мне.
- А нельзя было обойтись без жертв? Ну хоть письмо написать, ну я не знаю, что ещё. Мать ведь в чём-то права... Ты ничего не добился, ничего не изменил, только навредил. И ей что с того, что ты её за руку подержал? Сам же говоришь, что она безнадёжна...
- Ты как хочешь – так и обходись. А я сделал, что мог. И знаешь, что? Иди-ка ты домой. Дальше обойдусь без тебя.
- Может быть, я что-то не так сказал, или ты не так понял...
- Ты всё сказал, я всё понял. Прощай. Ну, что стоишь? Иди.
- Кен!
- Всё. Нет Кена больше. Уходи и не заставляй меня применять силу. Тем более, к тебе.
Я понял, что только что потерял безвозвратно брата и лучшего друга, и ничего уже не могу поделать. Мне уже не прийти сюда, не написать ему письмо, не увидеть его рисунков, не закончить повесть о кафе на морском берегу. Но почему? Разве я неправ? Разве неправа тётя Люба, которая сидит на кухне на корточках среди осколков и плачет? Всем плохо. Там жизнь прерывается страшной болезнью, тут ломается сознательным выбором. Никто не виноват. Только мы с Кеном, встав по разные стороны некоего барьера, навсегда потеряли друг друга. И ещё меня не покидало ощущение, что в своих поисках любви я упустил что-то, без чего картинка не складывается. Будто бы в мозаике отсутствуют самые важные фрагменты. И Кешка, мой гениальный брат, знает эту тайну, будто родился с этим знанием. И жалеть мне хотелось не его, а себя. Я попрощался с тётей Любой, но она не обратила на меня внимания. Из своей комнаты вышла Людка и проводила меня до лифта.
- Папа вчера был у неё. Сначала он очень сердился, а потом они пришли вместе с Кешкой, и он молчал. Мама очень ругалась, а они оба молчали. А утром он куда-то уехал. По-моему, они с Кешкой заодно.
- Зачем ты мне всё это говоришь? Зачем?
Я не стал дожидаться лифта и побежал вниз по лестнице. Была бы у меня в руках чашка – запустил бы в стену. Идти домой не хотелось: видеть бабушку сейчас было выше моих сил. Я порылся в карманах. Деньги есть. Куда-нибудь уехать отсюда, чттобы всё это забыть. Или купить водки и напиться пьяным. Впрочем, сейчас слишком рано для водки, магазины ещё закрыты. Я дошёл пешком до Площади Юности, сел на автобус номер 400 и поехал в Москву. Тучи на небе разошлись, засияло солнце, по-осеннему пронзительно яркое и холодное, вызывающее не радость, а досаду и резь в глазах. Я даже жалел, что сегодня воскресенье. Был бы будний день – поехал бы в институт, была бы суббота – отправился бы домой, в деревню. Выйдя из автобуса у метро, я нашёл исправный таксофон и позвонил Лёве, но его номер не ответил. Тогда я спустился под землю и поехал просто так, без цели. На «Соколе» вышел, и ноги сами понесли меня к дому Лорика. Неделю назад я сюда не смог прийти, но сейчас можно вынести любое унижение. Пусть уже и она меня прогонит. По крайней мере, всё станет на свои места.
Дверь открыла женщина, наверное, мама Лорика.
- Здравствуйте. Лариса дома?
- Дома. Проходите.
- Мама, кто там? – раздался голос, приоткрылась дверь, и сама Лорик выглянула в прихожую.
- Ой! Аркадий! Вот кого не ждала! Ну раздевайся же и проходи.
Я разделся и прошёл. Лорик сидела на диване, одну ногу подогнув под себя, а другую, загипсованную, вытянув вдоль спинки.
- Садись. Я так рада, что ты пришёл! Я тебе вчера звонила, а твоя бабушка сказала, что ты поехал ко мне. Я так удивилась! Ну садись же ты. Только ножку мою бедную не раздави, она у меня и так сломана.
Я сел, но не на диван, а на стул перед столом.
- Поздравляю с победой. Жаль, что не смогла сразу же, в тот же день поздравить. Я, пока ты играл, умудрилась ногу сломать. Подпрыгнула за мячом, а приземлилась неудачно. Так больно было! Сделали рентген: вот тут, в своде стопы, - она показала на здоровой ноге, - косточка сломана. Представляешь, снимут гипс – а там неправильно срослось, и шишка огромная. Прощайте, босоножки, придётся круглый год в сапогах ходить. Я всё хотела тебе раньше позвонить, но не могла. Стыдно было. Я тебя тогда, в метро, обидела, правда? Ты прости, так получилось... Это непроизвольно, что-то внутри... слишком свежая рана была, помнишь, я тебе рассказывала... Вот и тебе досталось. Я всё время так, в порыве сделаю что-нибудь, а потом места себе не нахожу: обидела человека. Прости. Дай пожму твою руку в знак прощения.
- Да брось, при чём тут... Я не обиделся вовсе, - сказал я, но руки не подал.
- А что тогда такой кислый?
- Так... Брата сегодня потерял.
- Как это?
И я рассказал ей всё с момента, когда вчера утром открыл дверь в бабушкину квартиру. Она слушала меня молча. Закончив рассказ, я тоже замолчал и долго смотрел на улицу, на грязный двор, ослепительно сверкавший лужами и окнами под ледяным солнцем.
- Знаешь что, - сказала она наконец, - с одной стороны ты, конечно, прав. Дисбат – это очень плохо. Тюрьма ещё хуже. И родители тоже... Не знаю, за него ли они больше боятся, или за свою карьеру, но они тоже живые люди, у них свои стремления в жизни, они желают добра. Это всё так. И не так совсем. Я не знаю, как тебе объяснить. Наверное, это нужно пережить самому. Ты вот рассказывал, а я этой Инне немного даже позавидовала. Человек не побоялся всю жизнь свою сломать только ради того, чтобы она перед смертью увидела, что любима. И чудеса бывают. Вот увидишь, в ней ещё найдётся сила противостоять болезни, и она может выздороветь. Любовь лечит. Такая меня бы вылечила. Даже если она умрёт, то умрёт в мире, с благодарностью. А это очень много значит. Она предстанет перед Богом, и они будут говорить о её жизни, что было и что могло бы быть. И может быть, она не станет упрекать Его в том, что он забрал её слишком рано, а наоборот, поблагодарит за то, что в такой малый срок Он показал ей настоящую любовь.
- Это тебе твой батюшка такое рассказал?
- Ты напрасно иронизируешь. Конечно, я не знаю, что будет там, но я верю, что если Бог нас создал, то Он нас любит и желает нам добра. И всё идёт во благо. Вот, например, я. У меня были планы, грёзы, но я сломала ногу и сижу дома безвылазно. И появилось время подумать, попробовать серьёзно, без эмоций разобраться в самой себе и в том, что со мной происходит. И вышло, что, останься я здорова, в эти две недели наломала бы таких дров, что за всю жизнь не разобраться. Помнишь, я тебе обещала рассказать? Так вот, слушай, если интересно. В позапрошлом году я закончила школу и, если бы сдала вступительные экзамены, мы бы с тобой учились вместе. Но экзамены я не сдала. Тогда как раз брат женился, мы то к свадьбе готовились, то мебель переставляли, то ссорились, было просто не до того. Поэтому уже в августе я пошла работать. И сразу почувствовала себя взрослой. Знаешь, одноклассницы все гуляют на каникулах с мальчиками, а осенью, как и все десять лет, точно так же пойдут в школу, а я уже самостоятельный человек, сама себе на жизнь зарабатываю. Не буду говорить, где и как, это не важно, но я встретила его. Я даже думала: Его, с большой буквы. Только потом узнала, что с большой буквы может быть только Бог. Но тогда, конечно, он собой всё затмил. Сейчас я понимаю, что всё это были иллюзии. Ему за тридцать, у него жена, дети, юность прошла, мечты не сбылись, время разочарования, хочется чего-нибудь новенького. Любви, он говорил, хочется. Наверное, так и есть, зачем я ему иначе нужна? Если ради развлечения, то это развлечение для мазохиста. Вот что смешно – это то, что именно он и привёз меня в ту церквушку за сто вёрст от Москвы. Сам-то он там ничего не нашёл и не понял. Наверное, это не каждому дано найти – любовь Бога. Вот он искал – и не нашёл. Хотя не знаю, что он искал. Мне кажется, ему нужно было оправдание его глупостей, того, как он жил, как поступал с женой, детьми и со мной. А Бог этого оправдать не может. Он говорит: не прелюбодействуй. И любовь не надо искать. Она не может быть снаружи, она должна быть внутри. Тебя не оценят и не полюбят, а если и полюбят, то ты этого не увидишь, если сам не будешь любить. Да и тут не надо обольщаться, ведь люди вокруг – такие же, как ты сам, недалёкие и эгоистичные. Не все могут понять и принять любовь. Ведь и ты не понял своего брата. Хорошо, если Инна его поняла. Значит, они счастливы оба. Теперь главное – это счастье не потерять. Я бы себе такого пожелала. И тебе. И ему. А он... просто целый год потратил на то, чтобы выяснить, что я принципиально ничем не отличаюсь от его жены. Моё тело устроено точно так же, и душа точно так же хочет единства. А он этого единства боится, ведь тогда надо будет жить не только для себя, но и для меня. Он согласен, чтобы я жила для него, но жить для меня не согласен. И мне жалко его. Он найдёт себе новую жертву, познакомит её со своими нуждами, попользуется ею и, когда она тоже захочет ему раскрыться, сбежит точно так же. Он бросил меня месяц назад. С лета раздумывал, кого бросить, меня или жену. Жребий, наверное, бросал. Быть оставленной выпало мне. Я, конечно, всё понимала. Её-то он давно бросил, значит, теперь моя очередь. Но всё равно было обидно. И я, конечно, металась, как раненый зверь, не знала, куда себя деть. Вот даже подстриглась.
- Тебе идёт.
- Спасибо. И знаешь, спасибо тебе, что тогда меня погладил по головке. Мне это было нужно, я потом это поняла. Для встряски, для отрезвления. И не обижайся. Я всё это время сама себя казнила, подойти к тебе боялась, даже позвонить решилась только вчера. А ты как раз ко мне ушёл. Я так удивилась... Хочешь чаю?
- Хочу.
- Тогда я за тобой поухаживаю. Я умею ходить.
Она ловко встала и вышла из комнаты.
Я посмотрел под стол, где лежал скомканный листок бумаги. Я поднял его и расправил. На листке красивым беглым почерком Лорика были написаны два стихотворения. Я аккуратно сложил листок, потом ещё раз, ещё раз и, когда Лорик вошла с чаем и печеньем, машинально сунул его в карман.
- А ещё в новой жизни я решила бросить курить. Вообще надо измениться до неузнаваемости. Внешность, поведение, привычки, слова. Хочу быть ласковой и приветливой.
- Это трудно.
- Очень. Но новую жизнь должен жить новый человек.
- Я наверное тоже начну новую жизнь. Всё-таки уйду я из этого института. С высшим образованием я должен быть начальником, ответственным лицом. Но не могу я быть начальником, если людей не понимаю.
- Ну уж... А кто их, то есть нас, понимает? А потом, ты сказал одну вещь, о которой думают очень немногие: начальник – это ответственность. Обычно думают, начальник – это положение, власть, вседозволенность. Об ответственности никто не думает. Потому большинство начальников находится не на своём месте.
- Я не могу взять на себя ответственность. Не выдержу.
- Ну и зря. Хотя это должно быть твоё решение. Поступай, как знаешь.
- Вернусь домой, в деревню, буду пасти своих овечек, общаться с людьми, учиться их понимать.
- Счастливый, у тебя есть дом в деревне. А я всю жизнь мечтала пожить в деревне, на природе, а то всё город и город, а у нас даже дачи нет. Можно будет приехать в гости?
- Сколько угодно.
Я засмеялся. Уже вторая девушка в течение двух суток напрашивается мне в гости.
- Ну тогда, как устану разочаровываться в поклонниках – жди. Эх, сейчас бы на улицу, свежим воздухом подышать. Тыщу лет не дышала свежим воздухом. Я теперь буду каждое воскресенье в ту церковь ездить. Там хорошо. Спокойно. И ничего, что далеко, всё равно воскресенье нечем занять. А так, пока едешь – думаешь. Что-то услышишь, что-то прочтёшь. Хочешь – возьму тебя как-нибудь с собой.
- Нет. У меня есть соседка, которая каждое воскресенье ездит в церковь. И есть родственница, которая ударилась в религию. Вот она как-то приехала к нам и к той соседке пошла, про Бога своего поговорить. Так хорошо – жива осталась. Я в эту компанию третьим не хочу. Мне мой собственный разум ещё дорог, чтобы променять его на какие-то мифы.
- В церкви бывают разные люди. Такие же, как и везде. И не все они должны тебе нравиться. И не к людям ты туда идёшь, а к Богу.
- Мне нечего Ему сказать.
- Мне тоже нечего. Но может быть стоит послушать Его?
- Не знаю. Слушай, ты что, меня агитируешь? Ещё одна верующая на мою голову?
- Не знаю. Наверное не верующая, но очень хотелось бы поверить. Иначе жизнь просто невыносима. Я читала Евангелие. Если это правда – значит, мир не такой, каким мы его себе представляем, и жизнь не такая. А если, как ты говоришь, миф – тогда непонятно, зачем эта жизнь нужна.
- Чтобы жить. Работать, растить детей и не строить иллюзий, что где-то там есть добрый дедушка, который однажды преподнесёт нам что-то на тарелочке.
- Жить, чтобы жить – тавтология.
- Твой батюшка может предложить что-нибудь получше? Я это Евангелие тоже читал. Авраам родил Исаака, Исаак Иосифа, Иосиф Моисея... Очень интересные и полезные сведения.
- А дальше читал?
- Да. Прочитал несколько глав и бросил. Что-то там насчёт «ударили тебя по щеке – подставь другую». Конечно, если этому верить, сойдёшь с ума. И потому моей юродивой тётушке было легко поверить, у неё и так разум набекрень. Или «блаженны нищие и голодные», а? Кто это может понять?
- Ты нищ и голоден?
- Нет, я сыт и обеспечен.
- Ты счастлив?
- Не лови меня на слове. Разве счастье только в этом?
- А в чём тогда?
Её пронзительно-голубые глаза были так серьёзны, что я, посмотрев в них, невольно отвёл взгляд.
- Не знаю. Кто-то сказал, счастье – это когда тебя понимают. Мне кажется, так оно и есть.
- Тебя кто-то понимает?
- Слушай, что ты пристала со своими расспросами? Надо тебя с тёткой Ритой познакомить. Вам будет о чём поговорить. А меня увольте.
- Ладно, не буду больше. Но ты так и не ответил, счастлив или нет.
- «На свете счастья нет, а есть покой и воля.» Давай поговорим о чём-нибудь другом.
- Давай, - сказала она, и мы замолчали. Я допил чай и снова стал смотреть в окно.
- Вот и поговорили, - засмеялась Лорик.
- Грустно, - сказал я.
- Не горюй, всё образуется.
- Нет. Ничего уже не образуется. Как прежде больше не будет.
- Будет по-другому. Придётся привыкать.
- Да. Знаешь, я наверное пойду.
- Посиди ещё. Я тебе рада, - сказала Лорик, подняв на меня глаза.
Я снова отвёл взгляд.
- Нет, пойду. Я ведь, когда утром уходил, не сказал бабульке, куда иду.
- Позвони ей и скажи, что ты наконец-то дошёл до меня.
- Нет, пойду. А ты давай, выздоравливай.
Провожать меня Лорик не пошла.
Счастье – несчастье. Любовь – нелюбовь. Нет, я всё-таки счастлив, нечего Бога гневить. Всё у меня есть, родители, дом, в который всегда могу вернуться. Я сыт и здоров. Горе обходит меня стороной. Ха-ха, что я сказал: гневить Бога? Того, кого выдумали одни сумасшедшие для других? Если Его нет, кого тогда я гневлю? Жаль Лорика, что от тоски сходит с ума. Жаль Кешку. Зачем я со всеми спорю? Надо было не вылезать с нравоучениями, а сидеть и поддакивать. А так получается, что Кена я действительно предал, да ещё дважды: и бабульке проболтался, и не поддержал. Поеду-ка я к нему.
* * * *
- Ушёл в военкомат, - вместо приветствия сказал дядя Игорь, открыв дверь и отступив внутрь, чтобы я вошёл.
- Сегодня воскресенье.
- Призыв идёт, военкоматы работают без выходных и круглосуточно. Ты проходи, раз пришёл.
- А где тётя Люба?
- Они с Людкой к Боровикам пошли. Я хотел Кешку проводить, но он не захотел. Самостоятельный. Ну, это правильно, сам заварил – сам и расхлёбывай.
- А... там... и правда всё так серьёзно?
- Да. Она в больнице лежала, неделю назад её выписали. Как безнадёжную. Представляешь – за три месяца сгорела! Страшно! Я как увидел – теперь спать не могу. Я её к Теряеву отвёз, он, конечно, сделает всё, что сможет, но он сам не верит, что она выживет. Если бы раньше, тогда был бы шанс, а так...
- А что с Кешкой будет?
- Да ничего. Самое страшное – могут в дисбат отправить. А могут и не отправить. В армии тоже люди. Я думаю, всё будет нормально. Это наши женщины как куры с яйцом, им лишь бы кудахтать. Ну а ты как?
- Никак. О чём вы с Бегловым договаривались?
- А что?
- Я хочу уйти.
- Как знаешь, - неожиданно сказал Игорь, - дело твоё.
- Я не хочу оставаться должником.
Он засмеялся.
- И чем ты намерен расплатиться?
- Не знаю.
- А я знаю. Был бы ты моим сыном, был бы у нас другой разговор. А так пусть твой отец с тобой разбирается. Я ничего не теряю, теряешь только ты.
- Что я теряю? Из меня всё равно ничего путного не выйдет.
- Если ты себя в этом уверил – то да, не выйдет. Чтобы вышло надо стараться, трудиться, а само собой ничего не получится.
- Я и хочу трудиться. Дома, в деревне. А если захочется знаний – найду время умную книгу почитать.
- Ну смотри. Если ты считаешь, что твоё будущее в деревне – трудись там. Только больше я тебе не помощник. Ты сам это выбрал.
Мосты сожжены. Завтра я собираю манатки и уезжаю домой. Зиму проживу дома, а весной меня заберут в армию. Как бы я её ни боялся, всё равно мне её не миновать. Кешку я так и не дождался, ушёл домой, к бабушке.
- Ты бы хоть позвонил, сказал, где ты. Я же тут волнуюсь, чуть с ума не сошла. То один куда-то сбегает, теперь другой. Кешке звоню – говорит, ушёл, не знаю куда. А куда ещё звонить – не знаю.
- Я у девушки был.
- У баронессы? – расцвела бабуля. Как она всё-таки хочет, чтобы у меня была девушка.
- Нет, у той я был позавчера.
- Познакомишь?
- Нет. Я с ними расстался. Я ухожу из института.
- Здрасьте пожалуйста! Опять!
- На сей раз окончательно.
- Ну внуки! Ну внуки! Один из армии бежит, другой из института.
- Ну а тебе-то какая разница, откуда я бегу? Тебе что с этого? Ну не будет у меня высшего образования, ну буду я в деревне навоз месить, ну и что? Миллионы так живут!
- Перестань, слышала я всё это уже. Делайте, что хотите, бегите, ломайте себе жизнь, как угодно, вам её жить, а мы своё отжили. Только вам хотели хоть что-то из своего опыта передать, чтобы вы ошибок больше не делали. Ладно. Есть будешь?
Я вспомнил, что целый день ничего не ел, если не считать печенья у Лорика, да мороженого, которое я съел у метро на «Соколе». Бабушка налила огромную таралку щей, и я уничтожил её буквально в минуту. Конечно, бабульке наплевать на моё образование. Просто, если я уеду, она останется здесь совсем одна. Да и я лукавлю. Причём здесь институт? Я не хочу туда возвращаться, потому что будет стыдно перед Лёвой. Я ведь его выдал. Я такой всеобщий предатель. Лёва, Кешка, бабушка. Лорик! Она ведь просила меня остаться, а я ушёл.
- Бабуль, я приезжать к тебе буду.
- Как же! Этим за два квартала сходить лень, а ты за сто пятьдесят километров будешь ездить! Не смеши меня. Ладно, не пропаду я. Полжизни одна прожила. Дедушка твой всё по командировкам ездил, а я одна дома детей растила. И вроде бы ничего, всё хорошо, и мама твоя, и Игорь – в люди вышли, образование получили. Мне жаловаться не на что. А старые люди никогда никому не были нужны.
- Ну приезжай жить к нам.
- Нет уж, пока я способна ползать, буду жить сама. Вот весь песок высыпется – приезжайте и забирайте.
Я вымыл за собой тарелку и пошёл к себе. Когда я снимал брюки, из кармана выпала сложенная много раз бумажка. Та самая, что я поднял у Лорика под столом. Я сел за стол, включил лампу и расправил листок.
Жизнь – не добрая сказка со счастливым концом.
Разве можно считать счастливым концом смерть?
Если только не повернётся к тебе лицом
Та любовь, на которой стоит небесная твердь.
Старый трюк с хождением босиком по углям
Стал доступен мне после знакомства с тобой.
Ангел ног моих, видно, необычайно упрям.
Может, в этом и заключена любовь...
Когда с тобой рассталось счастье,
ты тихо плачешь по ночам
и режешь вены на запястьях
по самым глупым мелочам.
Ах, не было б ночей на свете,
ещё бы не было дождей.
Они, они одни в ответе
за пустоту в душе твоей.
Тебе уже не сбиться с круга
и не сойти на полпути,
и ты у Бога молишь друга,
чтоб вместе эту жизнь нести.
Друзья – по одному ль, толпою –
уходят, дождь им вслед поёт.
Лишь одиночество с тобою,
никто его не унесёт.
И Бог с иконы смотрит строго.
Ты отвернёшь его к стене...
Стихотворения были явно неоконченные, к тому же с перчёрками и исправлениями. Значит, я случайно утащил черновик. Она пишет стихи. Мне снова захотелось, как тогда в метро, погладить её по головке и, может быть даже, прижать к себе. Я ничего не понимаю ни в стихах, ни в её чувствах, только ясно, что ей сейчас плохо. Потому она и просила меня остаться. Почему я не знаю её телефона? Хоть позвонил бы ей сейчас, сказал что-нибудь. Например: я украл твой черновик и теперь знаю, о чём ты думаешь. Боже, какая глупость! Это же что-то личное, более интимное даже, чем бельё. Теперь я вообще не могу с ней говорить. Она ведь увидит, что листок пропал, и всё поймёт. Слава Богу, я сжёг все мосты, и больше её никогда не увижу. Ни её, ни Соню, ни Лёву, ни Пашу, ни Юрьича, ни Беглова, никого. Из стены, отделяющей меня от космического холода, вылетело ещё несколько кирпичиков. И один большой камень – Кешка.
41
День закрытия сезона на побережье – самый большой праздник. Старики вспоминали, что раньше в этот день на берег съезжался весь город, располагались семьями и компаниями у воды, жгли костры, устраивали барбекю, играли в волейбол и купались. Это был тихий семейный праздник, праздник отдыха в последний день. Но жизнь города изменилась за последние двадцать лет, когда отцу Рози впервые пришла в голову идея устроить в этот день праздник быков. Здесь должна быть и коррида, и бои гладиаторов, и родео. Можно даже устроить пробег быков по улицам городка, как где-то в Испании. Естественно, быков богатый скотовод предоставлял своих. На свои деньги он построил на окраине города нечто вроде амфитеатра. Жители города недоумевали: что это строится? А он ничего не рассказывал о своих планах, чтобы ошарашить всех новым зрелищем. Надо сказать, ему это удалось. Он пригласил несколько знаменитостей, и хоть это обошлось ему в копеечку, но расходы оправдались. Сначала в амфитеатре был устроен грандиозный концерт, а потом было шоу быков. И если в первый год ещё многие этот день по традиции провели на побережье, то уже через пару лет день семейного отдыха стал считаться дурным тоном. Все валили валом на шоу быков. К счастью, не все замыслы фермера-выскочки воплотились. Так, всё-таки, не устраивались пробеги быков по улицам. Зато проводились бычьи бега на большом выгоне. А по вечерам на том же выгоне устраивались барбекю. Постепенно программа расширялась, и скоро праздник стал занимать уже не один, а два, а позже три дня. На эти дни город пустел, все жители и туристы переезжали на поле вокруг бычьего выгона, и оно напоминало в те дни огромный автомобильный табор. В городке не работали ни магазины, ни коммунальные службы, все выезжали за город. Праздник стал приносить отцу Рози прибыль едва ли не такую же, какую приносил весь остальной год упорного труда почти без выходных, и с каждым годом доходы всё росли. Захудалый «дикий» курорт постепенно превращался в центр развлечений.
Алекс до этого ни разу не участвовал в шоу, даже в качестве зрителя. Он любил тишину, и эти дни с удовольствием проводил на берегу. Жаль только было, что Рози никогда не могла проводить это время с ним. Она была королевой праздника. Со скотом, однако, Алекс обходиться умел, одно время ему приходилось работать ковбоем, кстати, у того же отца Рози. Правда, садиться на быка, даже ради шутки, он не пытался, но лошадей объезжал, и знал, что самое главное, чтобы удержаться – надо как можно плотнее прижаться к взбешенному зверю, слиться с ним, прирасти к нему. Алекс был здоров, поэтому все необходимые формальности прошёл беспрепятственно, и был заявлен на родео. Удивительно, но он был совершенно спокоен, будто шёл не на опасное приключение, а на вечернюю прогулку. Другие участники то петушились, то подбадривали друг друга, один лишь Алекс сохранял полнейшую невозмутимость, и только улыбался, глядя на здоровенных парней, ведущих себя подобно детям. Его не волновало даже то, что сегодня он увидит Рози. Она вдруг ушла куда-то на второй план. Она казалась миражом. В однообразной жизни простого провинциального бармена, словно в пустыне – видением оливковой рощи на берегу ручья. И он шёл к этому миражу столько времени, что зной и жажда высушили его чувства, и ему легко было ни о чём не думать. По правилам каждый участник имел право провести с собой несколько гостей. Алекс привёл Бака, и тот сидел в первом ряду, чувствуя себя не в своей тарелке из-за шума и суеты, царящих вокруг. Окружающее пугало его, и только слова Алекса «сиди здесь, и увидишь меня», удерживали его на месте. Оглядываясь по сторонам, он заметил наверху центральной трибуны Рози. Она была прекрасна в платье королевы праздника, и её улыбка, казалось, освещала стадион наравне с солнцем. Рядом с ней был её отец, пожилой, но очень крепкий человек с борцовским выражением лица, и брат, с виду полная противоположность отцу. Был рядом и ещё кто-то, но его лица Бак не разглядел. Сосед Бака, перехватив его взгляд, спросил:
- Что, нравится? Это наша королева, дочь старого Хозяина. Все борютя за неё, но она никому не достанется.
Бак отвернулся и стал смотреть на арену. Там три ковбоя на лошадях пытались загнать обезумевшего быка в ворота. Мелькали копыта, летела земля, Баку было непонятно, неинтересно и страшно, но он сидел и ждал Алекса. Внезапно Алекс появился. Но не рядом, а на арене. Он выехал из клетки верхом на быке. Публика ревела: Алекса знали многие, и никто не ожидал от него такого безрассудства. Увидев Алекса верхом на огромном бешеном звере, Бак испугался, соскочил со своего места и рванулся вперёд. Алекс держался долго, публика затихла. Впрочем, долго – понятие относительное, на быке мало кто может удержаться дольше восьми секунд. Алекс держался! Природная сила и ловкость и хладнокровие делали своё дело. Вот они, двадцать пять тысяч и возможность жить жизнью свободного охотника за жемчугом! Впрочем, об этих деньгах он тоже не думал. Он бросил победный взгляд на трибуны и увидел Рози, её отца и брата. И ещё одного человека, лица которого не разглядел. Рози держалась обеими руками за плечо этого человека. На какое-то мгновение перед Алексом мелькнул тот самый мираж, только у ручья в тени деревьев кто-то сидел. И тут к нему вернулись все чувства, будто мираж исчез, и он остался один посреди раскалённой пустыни. Он на мгновение отпустил руку, и бык сразу же рванулся и сбросил его на землю. Публика охнула единым звуком, и ещё раз охнула, когда увидела, что к быку, топчущему человека, бежит маленький и неуклюжий немой Бак. Он бросился на быка, как собачонка и ухватился за хвост. Со всех сторон к центру арены спешили вооружённые охранники. И откуда-то сверху, с центральной трибуны, раздался пронзительный женский крик:
- Алекс!!!
42
- Ну что, сын, хвастайся.
«А поворотись-ко, сынку». Отец. Он хоть что-то сказал. Мать только громыхнула ведром у порога и молча вышла на улицу. Я сел на табурет у стола, как был, не раздеваясь, даже не сняв шапки, будто ожидая, что сейчас меня такого, не оправдавшего надежд, выгонят на мороз и скажут: «Ты нам не сын, уходи и живи, как хочешь».
- Поди в ванную, шапку стряхни. И раздевайся. Кибернетик.
Что говорить, что делать? Хвастаться нечем. Да моё хвастовство и не нужно. Принеси я хоть звезду с неба – она не нужна. Тем более, откуда у меня звезда? Я уничтожен. Отец смотрит в угол, хочет что-то сказать, какую-то гневную тираду, но только машет рукой и молчит. Обидно, когда твой сын, единственная надежда, оказывается дураком. Вроде как зря жил. Эх, сын! Эх, папа!
На террасе слышны голоса и грохот пустых вёдер. Отворяется дверь.
- Здравствуйте, Дмитрий Петрович, - на пороге соседская родственница Ольга, в той же телогрейке и платке, только глаза на раскрасневшемся лице новые, смелые. Освоилась. Значит, у Тихоновых скважина так и не работает.
- Здрассте, - это, тихо, мне. Неужели смущается? Нашла кого!
Я стряхнул шапку и освободил Ольге место, потом, пока она наливала воду, быстро разделся и шмыгнул в свою комнату, как вор. Я больше никогда отсюда не выйду.
Вышел я на третий день. Двое суток сидел в старом кресле, по ночам дремал, днём читал, чутко прислушиваясь к каждому звуку в доме и во дворе. Несколько раз приходила Ольга за водой, два раза отец куда-то уезжал надолго. Кто-то приходил: Авгур лаял. В доме родители не разговаривали ни о чём, касающемся меня. Они, наверное, вообще обо мне не говорили, так глубоко я их уязвил. Вечером третьего дня отец зашёл ко мне.
- Иди поешь, а то помрёшь тут с голоду. Много чести – тебя с оркестром хоронить.
Я вышел в комнату, щурясь на яркий свет. Мама сидела за столом.
- Ну что, раз ты принял такое решение, и мы тебе не указ, - сказала она, - потом на нас не пеняй.
- Раз ты не хочешь учиться – тебе нужна профессия, - продолжил её слова отец, - я ездил в Михайлово, там открылась автошкола, приём ещё идёт. Завтра с утра садись на автобус и поезжай в военкомат за направлением. Пойдёшь в армию – хоть с «правами» будешь. Глядишь – возьмут в штаб, командира полка возить.
Я чуть не рассмеялся: отец всё о своём, о тёплом и хлебном местечке. Водителем командира я быть не собирался, но «права» получить мечтал. Тем более сразу на две категории, легковую и грузовую. Сел за стол я с удовольствием. Я ещё не прощён, но уже на пути к реабилитации.
- Ты хоть знаешь, что Юру освободили? – спросил отец. Он тоже был рад примирению, хоть вида не показывал.
- Нет.
- Я Рите сегодня звонил. Радостная. Говорит, дали год «химии». Сейчас бегают, инвалидность оформляют, оформят – и от «химии» отделается. Вот так везёт дуракам и бездельникам. Правду говорят, что Бог их хранит. А уж Рита-то все уши прожужжала, как Господь ответил на её молитвы. А что там с Кешкой случилось? Ты бы хоть рассказал.
- У него девушка больна. Вроде как безнадёжно. Рак. А он не знал. Очень быстро всё случилось. Вот, как узнал – сразу приехал, из части удрал.
- А что, официально нельзя было?
- Ну, если б она его жена была... а так вряд ли.
- Ну, приехал, и что?
- Ничего. Она при смерти. Подержал за ручку и уехал обратно.
- Ужас, - подала голос мать.
- Так ему дисбат грозит, - покачал головой отец, - не побоялся же! Молодец. И что ему будет теперь?
- Не знаю. В воскресенье он пошёл в военкомат. Да мы и вообще толком не поговорили.
- Как же так? А ещё лучшие друзья.
- Не всё и лучшему другу нужно знать, - сказал я слова, услышанные недавно от графини.
Да я теперь и не лучший друг. Времена лучшей дружбы прошли. Жизнь изменилась и показала мне, что мои детские представления о ней были неверны. И подозреваю, что придётся мне испытать ещё много разочарований, и много людей отвернётся от меня из-за того, что я не знаю того, что знают они о жизни, о дружбе, о любви, и о многих-многих вещах.
Продоолжение следует