Передать тайну, нф-допущение

NEMO INKOGNITO

1.

В мире всегда не просто отыскать тех, кто хоть однажды стоял когда-нибудь на пороге великой тайны или, наклонившись, над колодцем бездонной мудрости. Я собственно сам никого и не искал, а так просто проигрывал у себя в голове – чет или нечет. Чаще всего получался чёт, а значит обрыв и концы в воду. И так во всём, к чему бы не прикасался. Я уже было даже научился болезненно крыситься по любому подобному поводу, но тут судьба преподнесла мне то ли подарок, то ли урок, от которого не могу отойди и по сей день.

В мире за каждым от самого рождения следуют особые наблюдатели, которые ко времени и решают исход человеческих судеб. Называйте их ангелами, что ли… В моем древнем народе даже существует религиозное поверье, что хорошие дела рождают новых ангелов, а вот плохие лишают их, скажем, не жизни, а права наблюдать, постепенно превращая плохих людей в черных карликов – и это ещё при жизни. А что до после смерти, то здесь я не Моуди…

Так вот и живу, вернее жил, пока мне не стали приходить по ночам странные видения, в переполосице которых наметился и выстроился сюжет, в который и вбросили самого меня странно сложившиеся обстоятельства.

Просто однажды я точно узнал, что на планете до сих пор пишутся священные книги, любую строчку из которой можно взять и прочесть. Вернее, это мне так вот запросто легко взять и прочесть священные строки, потому что у меня к этому дар. Остается только где-то эти строчки найти и актуализировать.

* * * *

Нет, я решительно болел этим соображением, пока не увидел виденье, в котором на первом плане стоял расколотый молнией во время майской грозы семиобхватный ливанский кедр. Вы спросите – почему кедр? Ума не приложу. Видел только, что отбухало от кедра прибрежного строго по вертикальному срезу ствола ровно его половину, и что упала она прямо в горный ручей. Эту половину тщательно выдолбили и отполировали и превратили почему-то в какой-то свято почитаемый по всему Средиземноморью бювет. С него черпали воду, перед ним превозносили Всевышнего во всех его земных обличиях от Яхве и до Аллаха, от Будды и до Христа, от Посейдона и до олимпийского Зевса…

Вторая же часть ствола словно ссохлась и была местным племенем превращена в устрашающее лобное место, с которого-то всё и началось… Кедр сей стоял на морском берегу и корни его омывали воды Средиземного моря, в котором в те времена разбойничали морские пираты – грабили, насиловали, убивали и жутко терроризировали местное население.

Но море есть море, и случалось, что грабители со Штормовых островов и сами лишались своих утлых яликов. Ялос по-гречески – берег, а уж ялик – сами понимаете что: плоскодонное каботажное судно. В те далекие времена выходть в открытое море все ещё было равносильно самоубийству.

Н даже на прибрежной кромке многие пираты тонули, а немногим выжившим приходилось искать спасение, добираясь вплавь до негостеприимного для подобных молодцов берега. Их тут же вязали лианами дикого винограда и выставляли на публичное осмеяние прямо у всё ещё крепко свяленой кедровой половинки. Для этого теми же лианами дикого винограда всякого наказуемого подтягивали к самым верхним полусухим ветвям, откуда никто не смог самостоятельно вырваться и оставляли вялиться – без еды и питья под острые насмешки мальчишек и хлёст плетей, которые мог взять в руки всякий – и захлестать обречённого до смерти.

2.

Мальчишки были особенно злы и крайне жестоки. У полудерева, тут же на небольших козлах всегда лежали плети для бичевания. Их обычно клали старейшины, изготовив по рецептам предков – благородных, но беспощадных. О какой пощаде разбойникам могла идти речь, когда они лишали прибрежный народ уловов, сетей, баркасов и даже жизни…

До самой смерти на стволе ливанского кедра обреченного было велено бичевать всякому, кто бы не проходил мимо. Взрослые обычно проходили на должном отдалении, а вот мальчишки – сперва из любопытства и страха проходили тайком, но затем, осмелев, брали в руки приготовленные взрослыми плети. И начинали полосовать жертву хлестко – наотмашь.

Раз, два, три… Достаточно… Нет! Ещё раз, два… И опять раз два, три… А ты, черт, сорвалась рука, плеть падает и исчезает в песке. Распятый криво улыбается. Тут подлетает мальчишка постарше, обмокает плеть в соленой воде и опять – вжик, вжик, вжик! Вот и лопнула кожа до кости… Тело начало кровоточить… Младшие подносят в небольших кувшинчиках морскую воду и тщательно обливают страдальца. Соленая вода струиться по ранам. Больше не бьют, а только медленно поливают. И ждут, пока кровь закипит, и рана почернеет на солнце. Затем снова бьют. Не так больно, как взрослые рыбаки, но назойливо с самого рассвета до полночи… В промежутках между экзекуциями весело купаются и собираю прибрежных крабов, иногда ловят бычков…

Ночью приходят гиены. И воют от обиды. На их долю остается проклятая солонина. Вырвав для годиться клок солёной свежатины, тут же отбрасывают, срыгивая её прямиком в соленую морскую воду. И тогда эту окровавленную солонину пожирают прибрежные крабы…

Если на следующее утро окажется, что узник еще жив, к его кровоточащим ранам мальчишки примотают куски рваной мешковины. Впрочем, в этом уже не забота, а особо садизм. Мешковина пропитана солью все той же морской воды… Распятый просит, чтобы мальчики его добили, вырвали из него сердце и дали скорей умереть, но теперь мальчишки только кровожадно сидят на корточках и даже пытаются кормить распятого свежее пойманной рыбой… Рыбий жир заливает жертве растрескавшееся лицо, проникает в глаза, и несчастный слепнет. Затем мальчишки уходят. Время прилетать чайкам и выклевывать очередному распятому уже разъеденные гноящиеся глазницы. Морской орлан может выклевать сердце, но шакал больше не станет обгрызать ноги, ранее обгрызенные, а устремиться в пах и выгрызет из него кишки. Тем и кончиться казнь.

Но даже труп не будет предан земле… Через пару-другую месяцев скелет рассыплется сам на 260 и одну косточку, часть из которых слижет с мореного дерева море, но иные так и останутся болтаться и жутко постукивать по ночам, отпугивая всё новых и новых разбойников, пока кто-нибудь из них не займет место казненного…

Впрочем, вырастут и мальчишки, но, увы, мирному рыбацкому промыслу многие из них предпочтут грабительский путь и будут обречены на подобное же распятие – рано или поздно, ибо их души ожесточены с детства в бесконечных экзекуциях, во время которых они впитали в себя ненависть и боль других, и, в конце концов, и свою собственную боль стали переносить с верой в бесконечно немилосердного Бога.

3.

– Не Бог, а дьявол ожесточил их сердца, – пытается сомневаться белокурый юноша, который медленно бредёт вдоль берега с небольшой рамкой из виноградной лозы. Это не простая лоза. Она ещё влажна от земных соков и послушно подчиняется движениям рук Фаэрдена. Фаэрден – сын местного верховного жреца и среди мальчишек неприкасаем. Он, как и положено сыну жреца, сызмальства считается тронутым, и игры, в которые он играет не доступны пониманию простых рыбацких мальчишек. Но отец Фаэрдена – старый Эмпклод давно уже обеспокоен тем, что в разуме его сына поселилась странная смута. Фаэрден вдруг обнаружил, что его окружающий мир жесток.

– Нет, отец, этот жестокий мир не может быть миром истинного небесного Бога! Он не допустил бы подобной горечи сердец у этих беспощадных отроков. Он потребовал бы остановить их или пресечь их палачество…

– Только посмей, – строго возражает Эмпклод, – и я велю распять на том же месте тебя самого. Тебя не станут бить – ты ведь неприкасаемый, но ты поймёшь, почему твои сверстники поступают именно так. В их жестокости есть то, чего ты не замечаешь – они не просто мучают, они, пусть и болезненно, помогают уйти тому, для кого их пытки превращаются в подобие детской игры. Казнимые обретают простоту, которую потеряли в далёком и неправедном детстве, а с этой простотой они как бы перерождаются для того, чтобы впредь праведно жить. Но только уже на небе… или в аду. Тут уж кому как повезёт. Кто постигнет законы игры, в которую столь самозабвенно играют с ним мальчишки, тот непременно поймёт, что даже в проигрыше есть права на возможность переиграть целую жизнь. Уже перед самой смертью мальчишки-палачи даруют своим жертвам право на выбор. Если обреченный не раскисает, то о его мужестве остаётся добрая память, которая порой способна пережить даже его мрачные злодеяния.

– Это же очень жестокое исцеление… смертью.

– А иного они не заслуживают. Ведь подобные молодцы однажды убили твою мать и растлили твою сестру, после чего перепродали ее диким народам моря. С этим можно смириться, но простить – никогда!

– Как звали сестру?

– Саэрдена. Её звали Саэрдена, Фаэрден, и она должна была стать в этом году Первой… Но она умерла ещё в прошлой весной в муках раннего невольничьего материнства.

– Саэрдена? Почему раньше никто не говорил мне о ней…

– Бесконечно печально и очень долго можно говорить о тех, кого взяло море. Но сыну жреца подобает знать только отца своего, а имя матери своей ты не должен знать никогда, ибо узнав это имя, ты станешь слабым и женственным. Имена земных матерей знает только Бог.

– Наверное, ему от этой ноши очень трудно оставаться Богом?

– Богу и не такое доступно. Он помнит каждый звук в имени каждого казненного на берегу негодяя, как и помнит имена тех, кого прежде убил этот злобный разбойник. И потому он всегда оставляет за нами кровное право судить пиратов по законам нашего мира.

– Так выходит, что порядок нашем мире незыблем?

– Незыблем!

– Этого не может быть, отец мой!

– Только не думай сомневаться, сын мой. Потому что я легко и быстро развею твои сомнения. Сын жреца не имеет право на колебания, как и ты сам не имеешь право нести подобную околесицу.

– Значит, у меня нет права оплакивать сестру и мать?

– Фаэрден, ты не плакальщица, ты – будущий жрец. А посему тебе, как видно, не избежать крайнего испытания. Видит Бог, я этого не хотел…

4.

…За бортом греческой триремы, рассекавшей волны Понта Эвксинского, слышался ритмичный плеск, который шел от весел из ливанского кедра. Весла были удлиненной конструкции, и гребцы снаружи не были видны. На вёслах были вольнонаёмные эллины. Столь важного дела греки не доверяли рабам. За каждым всплеском слышалось дружное: "Йо!.."

Напротив, в глухом трюме триремы не было никакой смены дня и ночи. Пахло животной спертостью. Трудно было представить, что в столь узком трюме работорговцы везли людей.

Для греков все не греки были варварами. Раб считался орудием труда, и с ними обращались соответственно, как со скотом. Просто существовало два сорта скота – элитный и рабочий. К элитному скоту обычно относили красивых молодых пленниц и племенную знать, за которую могли заплатить как за свежих рабов или даже немалый выкуп.

В этом трюме были особые пленницы – амазонки, захваченные во время воинского набега в пределы Малой Азии. Воинский набег отличался от варварского тем, что был более четко спланированным и жестоким. Поражение диких народов было почти неизбежным. За ним следовало пожизненное рабство.

Оружие у пленниц естественно отобрали. Не заметили только того, что красавица Тилия прячет в глубине своих густых пышных волос короткую бронзовую заколку, которую использовала как тайное оружие ближнего боя. Оно предназначалось для крайней меры защиты и использовалось только в самой безвыходной ситуации.

Крышка трюма медленно пошла вверх. Затем резко ее отбросили в сторону. Шаткими ступенями вперевалку спускался в трюм хромой надсмотрщик Хилон, неся на плоском деревянном подносе скудный тюремный ужин – несколько сушеных лепешек, кувшин разбавленного пресной водой вина и горсть диких черных маслин, которые по размеру можно было принять за виноградные ягоды.

Едва Хилон приблизился к первой из амазонок, как та недовольно взвизгнула:

– Ты, хромой, подлежишь наказанию! Здесь у вас, короткоштаников, водятся мыши! Это они изгрызли мой боевой плащ?

– Какие мыши, – притворно изумился Хилон. – У нас на корабле их отродясь не было. А если и есть, то пробрались к нам вместе с вами. Как лазутчики… – и он засмеялся мерзким гортанным смехом.

– Посмотри сам, в том углу. Они скоро прогрызут в вашей кибитке днище. И вы утонете с нами. Какой бесславный конец!

Хилон всполошился. Близоруко щурясь, он проследовал вглубь трюма, ступая прямо по телам связанных амазонок. Те не вымолвили не звука. В самом углу его поджидала Тилия. Левой рукой она молниеносно выхватила из волос короткую полоску ювелирно отточенной бронзы и вонзила её в шею врага. Кровь брызнула мощным фонтаном. Седеющий грек, обагряясь вином и кровью повалился на пол. Его кровь потекла по руке Тилии. Кровавая полоса от кулака до предплечья поднялась ко лбу. Теперь на её лице запеклась метка победы. Ещё две победы, и она сможет взять себе мужа!

Ухватив за короткую рукоять висевший на кожаном ремне тяжелый бронзовый меч грека, воительница напрягла силы, разжимая его острием овальный зажим, сжимавший её запястье.

Теперь она обрела свободу. Сквозь открытый люк трюма огромная луна заливала всё вокруг серебром. Держась в тени, Тилия по-кошачьи бесшумно проскользнула на палубу. Вдруг рядом с ней возникла чужая длинная тень. Молниеносно оглянувшись, амазонка увидела свою подругу Пфиону.

На лице той отражалась недобрая боевая улыбка:

– Не одна ты, сестра, умеешь обезвредить врага! На моем счету тоже убитый эллин. На моём лице уже и маска успела застыть…

– А на моем ещё нет. Что будем делать, где остальные?

Цепкая коротконогая Пфиона оценивающе посмотрела на стройную рослую Тилию:

– Ты будешь старшей. Тебя избрали бы и шаманки. Отныне я, сестра, подчиняюсь тебе…

– Достаточно, я приняла твою присягу, сестра. Обязуюсь защищать твою спину.

Амазонки издали короткий воинственный клич: "Т’сей!". Отныне судьба триремы была предрешена.

5.

"Эти женщины – писал об амазонках древнегреческий историк Диодор Сицилийский, – жили на границах обитаемого мира. Их мужчины проводили дни в хлопотах по домашнему хозяйству, выполняя распоряжения своих жен-амазонок, но, не участвуя в военных кампаниях или управлении как свободные граждане. Когда рождались дети, заботы о них поручали мужчинам, которые выращивали их на молоке и жидкой пище".

Амазонкам приписывают участие в Троянской войне, вторжение вместе с киммерийцами пределы Малой Азии и, наконец, поход в Аттику и осаду Афин.

Не только Плутарх, но и другие древнегреческие историки местом обитания амазонок называют побережье Черного моря, Крым и Кавказ. О кавказских амазонках писал Страбон. Самые ловкие и сильные, по его словам, посвящали себя войне и охоте. Чтобы без помехи натягивать лук и бросать копье, они выжигали себе одну грудь. Каждый год, весной, в течение двух месяцев они встречались на горе с мужчинами соседних племен. Если у них рождалась девочка, амазонки оставляют ее у себя. Мальчиков они отправляли отцам.

Следы амазонок можно отыскать не только в текстах древних авторов, но и в записях более поздних лет. Существуют и материальные свидетельства того, что они были. На Кавказе, в Северном Причерноморье и в других местах найдены захоронения амазонок древности. Рядом с бусами на истлевшей нити лежали боевые ножи, щиты и доспехи – то, что служило воительницам в этом мире и должно было сопровождать их на пути в иной мир. Вместе с оружием часто обнаруживают и остатки сбруи: разве амазонка может быть без коня?

Племя женщин-воительниц обитал не только на северо-востоке Малой Азии, но и на побережье Черного моря. Главным городом амазонок была Фемискира, расположенная у реки Фермодонт, современная территория между реками Трабзон и Синоп в Турции.

Наиболее древними амазонками эллины считали жительниц Ливии, где некогда насчитывалось множество племен женщин, отличавшихся воинственностью и храбростью. Они также держали в своих руках бразды правления, а мужчины, низведенные до состояния "домохозяев", были напрочь лишены каких-либо прав. Прародиной одного их этих племен считался полумифический остров Геспера, располагавшийся где-то у берегов Эфиопии. Его правительница Мирина в свое время покорила многие соседние народы, в том числе и атлантов, а затем через Египет, Аравию и Сирию триумфально прошествовала в Малую Азию, где основала ряд городов. Лишь трагическая гибель Мирины вынудила ее сподвижниц вернуться в Ливию.

Между тем, девятый подвиг Геракла состоял в том, чтобы отправиться за поясом Ипполиты – царицы амазонок. По приказу Эврисфея Геракл должен был добыть пояс Ипполиты. Царица согласилась отдать пояс прибывшему на корабле Гераклу, но Гера, приняв облик одной из амазонок, напугала остальных известием, будто чужеземцы пытаются похитить Ипполиту. Амазонки с оружием, вскочив на коней, бросились на помощь царице. Геракл, решив, что нападение коварно подстроено Ипполитой, убил ее, захватил пояс и, отразив нападение, погрузился на корабль.

Согласно второй, более поздней легенде, Тесей приезжает в Фемискиру, где берет силой одну из амазонок и увозит ее с собой в Афины. Амазонки преследуют Тесея, вторгаются в Аттику и осаждают афинян. Мир заключается благодаря посредничеству плененной амазонки, которая носила сына Тесея. Однако Тесей бросает ее и решает жениться на Федре. Когда пленница пытается помешать свадебному пиршеству, то умирает от руки Геракла.

Появление амазонок под стенами Афин связано с тем же именем Тесея, сына афинского царя Эгея и трезенской царевны Эфры. Века окружили имя Тесея легендой, однако когда-то он считался историческим лицом, и его биографию можно найти среди "Жизнеописаний" Плутарха. Там имя Тесея стоит в одном ряду с такими именами, как Демосфен, Цицерон и Юлий Цезарь.

Тесей, повествует Плутарх, плавал к берегам Понта Эвксинского (Черного моря). Оказавшись у побережья страны амазонок, он пригласил их царицу, Антиопу, к себе на корабль.

– Место, где ты стоишь сейчас, о прекрасная, – говорил Тесей, – называется палуба. Идем, я покажу тебе внутренние покои...

Море было спокойно, опытные гребцы бесшумно погружали и поднимали весла, и полоса воды между берегом и кораблем становилась все шире. Когда стоявшие на берегу амазонки заметили предательство коварных греков, царица уже не могла слышать их криков. К тому же музыканты, предусмотрительно взятые на борт хитроумным Тесеем, не жалели ни себя, ни своих инструментов. А когда Антиопа поднялась, наконец, на палубу, со всех сторон, куда бы ни глянула она, было только море.

История не донесла до нас, что сказала царица, увидев, что влюбленный Тесей обманом похитил ее. Но легенда утверждает, что она полюбила мужественного Тесея и стала его женой.

Между тем верные своей повелительнице амазонки отправились по суше в далекую Грецию, чтобы освободить ее от коварного похитителя. И настал день, когда их передовые отряды стали видны с афинских крепостных стен. Антиопа сражалась рядом с Тесеем против своих бывших подданных. Увидев ее на стороне врага, амазонки разразились воплями ярости. Теперь они еще больше хотели победить вероломных греков. Но уже не для того, чтобы освободить свою царицу, а чтобы покарать ее за предательство. Целых четыре месяца ярость воинственных женщин бушевала под стенами и на улицах столицы. Самое большое сражение произошло у Акрополя. Только когда военное счастье отвернулось, казалось, от амазонок, грекам удалось заключить с ними перемирие, и те отправились обратно к себе в Причерноморье.

Место, в котором были похоронены погибшие амазонки, сохранялось многие века после этого, и до нас дошло его название – Амазоний. "Гробницу амазонок, – завершает свое повествование Плутарх, – показывают у себя и мегаряне по дороге от площади к так называемому Русу, где стоит Ромбоид. Сообщают также, что иные амазонки скончались близ Херонеи и были преданы земле на берегу ручья, который когда-то, по-видимому, именовался Термодонтом, а теперь носит название Гемона. Об этом говорится в жизнеописании Демосфена. Кажется, что и Фессалию амазонки пересекли не без трудностей: их могилы еще и ныне показывают в Скотуссее, близ Киноскефал".

Теперь становится ясным, что продвижение амазонок в пределы "мужского мира" было не случайным. На границах Ойкумены шло яростное столкновение двух древнейших цивилизаций, прежде всего различных по гендерному признаку, ибо мужская и женская цивилизации выступали тогда на равных…

6.

…Тилия внимательно рассмотрела трофей, которая с блеском в глазах показала ей Пфиона.

– Это лук Алквиада? – с любопытством спросила она. Пфиона молча кивнула.

– А где же он сам?

В ответ последовал красноречивый жест – большим пальцем освободившаяся подруга резко указала за борт.

– Кровь могла вызвать подозрение.

– Так сейчас же ночь!

– Запах свежей крови, сестра…

– Так могли пахнуть чьи-нибудь регулы.

– Нет, мы пахнет иначе. Это было не томление крови, это бы была кровь жертвы.

– Прекрати! Сейчас нужно освободить остальных. Греки вчера совершали обильное жертвоприношение Посейдону, сейчас они повально пьяны. Вот и воспользуемся ситуацией.

– Но это же, Пфиона, будет не бой, а избиение, – возразили Тилия. – Может быть, пленим их и превратим в наших рабов.

– Нет, при первом же удобном случае они нас предадут. А многие из нас впервые после Ипполиты побывали на палубе. Море – не наша стихия. И разве греки поступили с нами честно, вероломно напав на нас под покровом ночи в пределах нашей земли. Они просто воспользовались нашей беспечностью. Мы ведь не шли на войну, а просто отправились на поиск пояса Ипполиты. Клянусь священным именем Мирины – прародительницы нашей, она бы не поступила с ними иначе. Душить их будем привычным образом – волосами. Ты, надеюсь, не забыла смазать свои волосы кровью.

– Я же сказала, что нет. Как только луна зашла за облака, я свернула хромоногому шею и выбросила его за борт.

– Ладно, – сказала Пфиона, – ты будешь удерживать, а душить буду я. Не одного из них я не хочу убивать оружием. Смерти воина из-за своего вероломства они не заслуживают. Так откуда же взялась кровь, – всё-таки уточнила Пфиона.

– Они сами измазали меня кровью от жертвенного овна. Но для убийства, а для смеха… Только горько смеется тот, кто смеется над амазонкой. Вот я и не стерпела. А греческий лук оказался слабее нашего. Когда я послала вслед телу стрелу, то она едва долетела до половины расстояния.

– Нет, глупая, это их трирема так стремительно мчится. А лук тебе достался знатный, одного из лучших бойцов. Сбереги его, пригодится…

После этого подруги совместными усилиями балластным кормовым камнем, подобранным с палубы – он во время шторма ослаблял морскую качку, перемещаясь по необходимости с одного края палубы на другой – с трудом сбили кованый засов с крышки трюма. Пфиона заметила, что выкован этот засов был на совесть.

Теперь освободительницы ворвались в трюм. Мечом Алквиада они обрубали веревочные путы пленниц – это делала Пфиона, а Тилия бронзовой заколкой подруги распутывала двойные морские узлы. Затем началось кровавое избиение недавних поработителей. Правда, эллины быстро пришли в себя и оказали достойное сопротивление. Окровавленные тела трех девушек были уже выброшены за борт, но здесь на амазонок словно нашло. Они исторгли страшный боевой клич и превратились во много руконогое чудовище, которое безжалостно рвало, давило, било и убивало. Враги отступили на носовую корму. Вперед других невольниц вырвалась Тилия и безжалостно расстреляла греков из лука. Один за другим они попадали на палубу. Тех же, кто падал за борт, Тилия добивала. После каждого выстрела разъяренные девушки наступали. Последних работорговцев они разорвали в клочья. Окровавленные руки самого ненавистного из них – Далтея были выброшены за борт последними. В его оцепеневших пальцах от правой руки была сжата окровавленная монета, которую он выиграл накануне.

Теперь мужчин на корабле не осталось, кроме тяжело раненного в темном углу трюма, где якобы водились мыши, Алквиада, который и сам в то время не знал – жив ли он или мертв.

7.

ПОЯС ИППОЛИТЫ

Как известно всем и каждому, главным героем Греции был богоравный Геракл – эпический герой, настоящее имя Алкид. Прозвище "Геракл" ему было дано Дельфийским оракулом и означает "прославленный из-за гонений Геры". Сын Зевса и смертной Алкмены, гонимый ревнивой Герой, непобедимый воин, бесстрашный губитель чудовищ, сходивший живым в Аид и взятый после смерти на Олимп - кому не известны его двенадцать подвигов? Из более поздних мифов о Геракле известны рассказы о его пребывании в Скифии, где, сойдясь со змеей-девой Ехидной, он стал родоначальником скифов и родственных скифам народов, а также об освобождении Прометея и участии в борьбе богов с гигантами. Здесь же мы рассмотрим только один – девятый подвиг героя-олимпийца, память о котором сохранилась в веках.

Девятым подвигом Геракла был его поход в страну амазонок за поясом царицы Ипполиты. Этот пояс подарил Ипполите бог войны Арес, и она носила его как знак своей власти над всеми амазонками.

…Дочь Эврисфея Адмета, жрица богини Геры, хотела непременно иметь этот пояс. Вот, как повествует об этом миф:

У царя Еврисфея была юная дочь Адмета. Однажды она пришла к отцу и сказала:

– Говорят, далеко на востоке есть царство, где властвуют женщины. Там женщина – глава и опора семьи и госпожа в доме. Женщины там управляют городами, торгуют и судят, приносят в храмах жертвы богам и решают дела государства. Вооруженные, скачут они на боевых конях и храбро воюют с врагами. Они называют себя амазонками, презирают мужчин и хвалятся своей непобедимостью. Моя покровительница Гера, супруга великого Зевса, открыла мне, что вся сила воинственных амазонок в кожаном, (по другой версии – драгоценном массивном) поясе, который бог войны Арес подарил царице Ипполите. Пока она носит этот пояс, никто не может победить ее, а с нею и всех амазонок. Отец! Я хочу быть непобедимой, как эта женщина, и царствовать, ни с кем не разделяя власти. Я хочу получить пояс Ипполиты!

Царь приказал Гераклу отправиться в страну амазонок и добыть пояс царицы Ипполиты…

Чтобы исполнить ее желание, Эврисфей послал за поясом Геракла. Великий и могучий герой Геракл вынужден был выполнять поручения трусливого и ничтожного царя Микен Еврисфея.

Собрав небольшой отряд героев, великий сын Зевса отправился в далекий путь. Хотя и невелик был отряд Геракла, но много славных героев было в этом отряде, был в нем и великий герой Аттики Тесей. Невелик был отряд Геракла, но многие сказания говорят, что в этом походе участвовали все аргонавты. Погрузившись на корабль Арго (а другие говорят, на девять кораблей) и взяв с собой добровольцев, среди которых были Иолай, Теламон – герой острова Саламина из Эгины и Пелей из Иолка, они поплыли к восточным берегам Эвксинского Понта. Опять обратимся к мифу:

Трудный путь предстоял героям. Царство амазонок было далеко на востоке, в Малой Азии. Они должны были достигнуть самых дальних берегов Эвксинского Понта, так как там находилась страна амазонок со столицей Фемискирой.

Геракл и его сподвижники поплыли тем путем, который был открыт для всех мореплавателей отважными аргонавтами. Долго плыли они; наконец по бурному Черному морю приплыли к реке Фермодонту, поднялись по течению и достигли города Фемискиры – столицы амазонок.

По пути Геракл пристал со своими спутниками к острову Паросу – один из Кикладских островов в Эгейском море (всё Эгейское море – крошиво островов!), славившийся в древности своим мрамором, где правили сыновья Миноса. На этом острове убили сыновья Миноса двух спутников Геракла. Геракл, рассерженный этим, тотчас же начал войну с сыновьями Миноса. Многих жителей Пароса он перебил, других же, загнав в город, держал в осаде до тех пор, пока не послали осажденные послов к Гераклу и не стали просить его, чтобы он взял двоих из них вместо убитых спутников. Тогда снял осаду Геракл и вместо убитых взял внуков Миноса, Алкея и Сфенела.

С Пароса Геракл прибыл в Мизию к царю Лику – страна на западном берегу Малой Азии с главным городом Пергамом, который принял его с великим гостеприимством. Неожиданно напал на Лика царь бебриков. Геракл победил со своим отрядом этого царя и разрушил его столицу, а всю землю бебриков отдал Лику. Царь Лик назвал эту страну в честь Геракла Гераклеей. После этого подвига отправился Геракл дальше, и, наконец, прибыл к городу амазонок, Фемискире.

…Амазонки были детьми Ареса и наяды Гармонии, которая родила их в долинах фригийской Акмонии. Правда, некоторые считают их матерью Афродиту или дочь Ареса Отреру. Поначалу они жили по берегам реки Амазон, теперь называемой именем Танаиса – сына амазонки Лисиппы, которая обидела Афродиту пренебрежением к браку и приверженностью к войне. В отместку Афродита сделала так, что Танаис влюбился в собственную мать. Но, не поддавшись кровосмесительной страсти, он бросился в реку и утонул. Чтобы избавиться от упреков его духа, Лисиппа повела своих дочерей вдоль побережья Понта Эвксинского в долину реки Фермодонт, которая течет высоко в Амазонских горах. Здесь они разделились на три племени, каждое из которых основало свой город.

Амазонки вели свое происхождение по материнской линии, а Лисиппа установила так, что мужчины должны делать все домашние дела, а женщины – сражаться и править. Поэтому мальчикам в младенческом возрасте ломали руки и ноги, чтобы лишить их возможности воевать и путешествовать. Эти необычные женщины, которых скифы называли "эорпата" ("мужеубийцы"), не признавали справедливости или стыда, но были известны как воительницы, впервые применившие кавалерию. У них были медные луки и небольшие щиты в форме полумесяца. Амазонки были лунопоклонницы!

Шлемы, плащи и пояса они делали из шкур диких зверей. Лисиппа до того, как пала в бою, построила огромный город Фемискиру и нанесла поражение всем племенам вплоть до самого Танаиса. На добычу от своих походов она строила храмы Аресу и Артемиде Таврополе, чей культ она установила. Ее потомки расширили владения Амазонской империи на запад за реку Танаис, до Фракии, а по южному берегу – на запад за Фермодонт, до Фригии. Три знаменитые амазонские царицы – . Марпесса, Лампадо и Гиппо – захватили большие владения в Малой Азии и Сирии и основали города Эфес, Смирну, Киму и Мирину. Кроме того, ими основаны города Фиба и Синопа.

В Эфесе они установили изваяние Артемиды под буковым деревом, где Гиппо совершала жертвоприношения, после которых ее соплеменницы исполняли сначала танец со щитами, а затем водили хоровод, одновременно ударяя о землю ногой под аккомпанемент дудочек, потому что Афина еще не изобрела флейты. Над этим изваянием позднее был воздвигнут храм Артемиды Эфесской, который по своему великолепию превосходит даже дельфийский храм Аполлона и является одним из семи чудес света. Окружали храм два текущих в противоположном направлении потока с одинаковым названием Селен. Именно во время этого похода амазонки захватили Трою. Приам в то время был еще ребенком. Однако, когда отряды амазонского войска стали с большой добычей отходить, тех, кто остался в Малой Азии, чтобы укрепить свою власть, изгнал союз варварских племен, а в одном из боев амазонки потеряли царицу Марпессу…

К тому времени, когда Геракл отправился к амазонкам, они уже успели вернуться на реку Фермодонт, а в их трех городах правили Ипполита, Антиопа и Меланиппа…

…Слава о подвигах сына Зевса давно уже достигла страны амазонок. Прибыв к устью реки Фермодонт, Геракл бросил якорь в бухте Фемискиры, где Ипполита нанесла ему визит и, плененная его мускулистым телом, предложила ему пояс Ареса как дар в знак ее любви. Вот как это было…

Когда корабль Геракла пристал к Фемискире, его встретили вооруженные амазонки и препроводили к столице. У ворот столицы стояли вооруженные женщины; кожаные шлемы были на них, короткие рубашки и узкие, длинные штаны до щиколоток; через плечо у амазонок висели щиты в форме месяца, а в руках они держали топорики с двумя лезвиями. Они с удивлением смотрели на великого сына Зевса, который выделялся, подобно бессмертному богу, среди своих спутников-героев.

Впрочем, с эллинами у амазонок были давние счёты. Поэтому стража не впустила Геракла с товарищами в город, и они вынуждены были расположиться на берегу реки, протекавшей близ городской стены.

Вскоре прискакала на великолепном коне сама царица Ипполита с отрядом вооруженных девушек. Среди них была красавица Антиопа, любимая подруга (сестра?) царицы.

Ее красота однажды едва не погубила амазонок. Давно задумывали амазонки поход в Грецию и вот, переплыв море, явились под стенами Афин и осадили прекрасный город. Афиняне не были готовы к осаде. Еще немного, и город был бы в руках воинственных женщин. Но среди афинских воинов Антиопа увидела царевича Тезея, и в сердце ее вспыхнула любовь к нему. Тезею тоже приглянулась красавица амазонка; с ее помощью он надеялся спасти родной город.

Ночью он явился тайком в лагерь амазонок – увидеться с Антиопой.

Ипполита догадалась о любви своей подруги и, боясь измены, приказала немедленно снять осаду. Амазонки отступили от Афин и вернулись в свою страну. Так Антиопа была разлучена с Тезеем. Но она не забыла его и теперь, увидев среди товарищей Геракла Тезея, обрадовалась, и любовь ее разгорелась еще сильнее.

Тесей тоже узнал ее, незаметно приблизился к ней и условился о тайном свидании.

Царица Ипполита спросила великого героя Геракла:

– Славный сын Зевса, скажи мне, что привело тебя в наш город? Мир несешь ты нам или войну?

Так ответил царице Геракл:

– Царица, не по своей воле пришел я сюда с войском, совершив далекий путь по бурному морю; меня прислал властитель Микен Эврисфей. Дочь его Адмета хочет иметь твой пояс, подарок бога Ареса. Эврисфей поручил мне добыть его.

Не в силах была ни в чем отказать Гераклу Ипполита. Она была уже готова добровольно отдать ему пояс, но великая Гера, желая погубить ненавистного ей Геракла, приняла вид амазонки, вмешалась в толпу и стала убеждать воительниц напасть на войско Геракла.

– Неправду говорит Геракл, – сказала Гера амазонкам, – он явился к вам с коварным умыслом: герой хочет похитить вашу царицу Ипполиту и увезти ее рабыней в свой дом.

Амазонки поверили Гере.

Геракл ответил, что ему приказано добыть только пояс царицы Ипполиты.

– Только в бою, только победителю отдам я свой пояс,– сказала царица.– Бейтесь с нами, и, если вы победите, пояс будет ваш!

Так говорила Ипполита, зная, что, пока пояс на ней, никто не сможет ее победить.

Оба отряда разошлись – готовиться к бою. Амазонки умчались в город, а спутники Геракла расположились на ночлег в своем лагере у реки.

Тезея всю ночь не было в лагере. Утром он явился торжествующий и отдал Гераклу волшебный пояс.

– Как! Ты добыл его без боя? – удивился Геракл.

– Антиопа похитила его у царицы и отдала мне, – сказал Тесей. Геракл не захотел воспользоваться добычей, полученной обманом, и бой начался.

Схватились разъяренные амазонки за оружие и первыми напали на войско Геракла. Впереди войска амазонок неслась быстрая, как ветер, Аэлла. Первой напала она на Геракла, подобно бурному вихрю. Великий герой отразил ее натиск и обратил ее в бегство, Аэлла думала спастись от героя быстрым бегством. Не помогла ей вся ее быстрота, Геракл настиг ее и поразил своим сверкающим мечом. Пала в битве и Протоя. Семь героев из числа спутников Геракла сразила она собственной рукой, но не избежала она стрелы великого сына Зевса. Тогда напали на Геракла сразу семь амазонок; они были спутницами самой Артемиды: никто не был им равен в искусстве владеть копьем. Прикрывшись щитами, они пустили свои копья в Геракла, но копья пролетели на этот раз мимо. Всех их сразил герой своей палицей; одна за другой грянули они на землю, сверкая своим вооружением.

Страх напал на амазонок при виде поражения их лучших воительниц.

– Горе нам? Горе нам? Где же твой пояс, Ипполита? – кричали они. Тоска сжала сердце Антиопы, предавшей своих подруг, но в толпе эллинов она увидела Тезея, и любовь победила в ней все другие чувства.

Грозная с виду, с отчаянием в душе, выехала вперед Ипполита. Только она и Антиопа знали о том, что волшебный пояс – в руках врага. Воинственная царица не хотела выдать подругу свирепым амазонкам и решила лучше умереть в бою. Отважно бросалась она в самые опасные места битвы, сама искала смерти и вдруг упала, смертельно раненная стрелой.

Увидев гибель своей царицы, амазонки смутились и обратились в бегство. Многие из них были взяты в плен, другие убиты. Амазонку же Меланиппу, которая вела в бой войско, Геракл взял в плен, а вместе с ней пленил и Антиопу. Побеждены были грозные воительницы, их войско обратилось в бегство, многие из них пали от рук преследовавших их героев. Заключили мир амазонки с Гераклом. Однако Ипполита выжила и купила свободу могучей Меланиппы, вероятно сестры Ипполиты, ценой своего пояса. Антиопу же герои увезли с собой, и Тесей сделал ее своей женой. Геракл отдал ее в награду Тесею за его великую храбрость.

Согласно более поздней легенде, Тесей приезжает в Фемискиру, где берет силой одну из амазонок и увозит ее с собой в Афины. Амазонки преследуют Тесея, вторгаются в Аттику и осаждают афинян. Мир заключается благодаря посредничеству плененной амазонки, которая носила сына Тесея. Однако Тесей бросает ее и решает жениться на Федре. Когда пленница пытается помешать свадебному пиршеству, то умирает от руки Геракла.

Так добыл Геракл пояс Ипполиты. Вернувшись наконец в Микены, Геракл передал пояс Эврисфею, который подарил его Адмете, но она не решилась носить его и отдала в храм Геры как дар богине. С остальной добычей, взятой у амазонок, он поступил так: богатые плащи подарил храму Аполлона в Дельфах, топор Ипполиты вручил царице Омфале, которая сделала, его одной из священных регалий лидийских царей. В конце концов, топор оказался в карийском храме Зевса Лабрандского и был вложен в руки стоявшего там изваяния.

После того, как битва закончилась поражением амазонок, а их государство было разрушено, Геракл взял пояс и отправился в Трою по своим дальнейшим делам. Далее существует несколько различных версий происшедших событий.

Ипполита была убита или просто побеждена в битве за пояс. Согласно версиям, в которых она не была убита, ее похитил Тесей, увез в Афины, где стал царем. В этих версиях, где ее упоминают и как Антиопу, она родила Тесею сына Ипполита. По версиям, в которых она была убита, Тесей похитил сестру Ипполиты, Антиопу, которая после смерти сестры стала царицей амазонок. Он вернулся с ней в Афины, где она родила ему сына. Существует ещё одна версия: Ипполита подралась и погибла на свадьбе Тесея и Федры (Антиопы?). По иным версиям, сестра Ипполиты Пентесилея случайно убила Ипполиту во время охоты и стала царицей. Она поехала в Трою замаливать грех. Это как раз было во время Троянской войны, и она присоединилась к троянцам в их борьбе с греками. В одном из боев она сошлась с могучим Ахиллом и была убита. Однако, получше рассмотрев мертвую амазонку, Ахилл влюбился в нее и от расстройства убил греческого солдата, потешавшегося над ним из-за его любви к мертвой.

8.

Берег стремительно приближался. На его кромке у двух выступавших в воду плоских вулканических скал, похожих на огромные пальцы происходило странное действо.

К заостренной вершине левого "пальца" тщательно была привязана девушка. Грубая вервь впивалась в её юное тело. Небольшая, но тесно сбившаяся толпа тавров настолько была поглощена происходящим, что никто не посмотрел в сторону моря. Все взоры были обращены горе. Там, в мгновенно ставшей свинцовой оболочкой небе происходило невероятное. По мрачному небу металась чёрная шарообразная тень…

Внезапно судно чуть накренилось. Оно попало на прибрежную мель. Амазонки в пылу сражения просто не заметили, как их невольничью трирему пригнало к берегу.

Осторожно выглядывая из-за высоких бортов, они напряженно всматривались в происходящее.

– Смотрите, её там готовят к жертвоприношению, – приглушенно сообщила своим подругам – недавним невольницам зоркая Даси. – Я и сама однажды побывала в её шкуре и едва спаслась от козней проклятых хеттов. Если бы не царские амазонки, то не быть бы, сёстры, мне среди вас.

– Замолчи! – строго пресекла подругу Тилия. – Мы слышали от тебя об этом уже много раз. А сейчас надо выручить эту, – и предводительница решительно указала на обреченную.

Скалы никогда не были преградой для амазонок, и плавали они отменно.

– Ты, Даси, поплывёшь первой! За тобою пойдут – ты, ты и ты… Тилия резко указала на самых отчаянных. Те беспрекословно приняли выбор. Всплеск воды за бортом прозвучал негромко. Даси уже плыла. За ней последовали остальные.

Через несколько минут они достигли выступавшей в море скалы. Словно ящерицы взобрались по ней и через мгновение освободили пленницу, разрезав вервие из дикой виноградной лианы бронзовыми остриями своих легких мечей.

Короткие, кожаные бриджи освободительниц изумили спасенную. С них медленно стекала вода. Зато одногрудые девичьи торсы были едва прикрыты. Победители посрывали с амазонок их боевые защитные пояса. Самих девушек это обстоятельство ничуть не смущало. Они готовы были вырезать новые перевязи из кожи своих врагов. Их кожа была смугла и упруга, и они жаждали жить и побеждать…

Языка друг друга встретившиеся не знали. И потому общения не получилось. Впрочем, бывалая в жизни Пфиона попробовала объясниться со спасенной на языке царских скифов. Этот язык был известен различным племенам по всему побережью Понта Эвксинского, и потому для соседей являлся как бы международным.

Девушка кое-как сумела ответить, что ее должно было забрать морское чудовище – полузмий, полудива. Получалось, что у злой полудивы три змеиных хвоста и ее уже недавно кормили, но вот она прислала опять свою небесную колесницу. И девушка с тревогой казала на небо…

В это время из-под густой тени ближайшей скалы выбежал стройный юноша и понесся навстречу девушкам.

– Кхартак! – воскликнула недавняя пленница, но времени на излияния чувств оставалось мало.

По небу неслась огненная колесница, над которой день превращался в ночь. Колесница нестерпимо ярко мерцала. Под ней дыбилось море. Волны становились все выше и с силой бились о скалы. По периметру колесницы мелькали золотые щиты. Их форма была округлой. За каждым из щитов мог притаится сам Властелин неба.

– Ардаба! – пала на колени спасенная. Амазонки последовали её примеру. Об Ардабе они слышали впервые, но о колесницах богов из преданий своего народа знали немало. Колесницы приходили всегда только за девушками. Значит и эта девушка, по всему, была предназначена для Всевышних – для самого Дзивы и его ближайшего окружения. Они даже подтолкнули несчастную навстречу року, но в этот миг колесница резко взмыла в пространство. Постепенно небо начало приобретать обычный вид, и все стоявшие на пяточке некогда вылитой в море магмы, переключили свой взор на бушевавшее подле море.

Прежде чем море успокоилось, отважная четверка несколько раз спасало тех, кого ослабил длительный невольничий путь.

К тому времени, когда бурные волны превратились в обычную мелкую зыбь, на берегу оказалось более двух десятков освободившихся амазонок, девушка Кея и старый грек-смотритель Алквиад, чудом уцелевший после ножевого удара Пфиона. Судьба хранила его и бурных волнах внезапно разыгравшегося по воле посланников небес шторма.

Его выбросила на берег исполинской волной. Теперь он, страшась недавних пленниц, всё время нервно обтирал бороду, но к своему удивлению, агрессии амазонок не наблюдал. Он не знал их древнего обычая, что выживший в сражении и обезоруженный враг, не более чем раб, который более не опасен.

Одним словом, Алквиад выжил и теперь полагался на волю Зевса и всех горних богов Олимпийцев. Амазонки же полагались на праматерь свою Мерину и Проведение. Молодой скиф полагался на одну только удачу. А Кея всё ещё не верила в своё внезапное счастье.

Тилия первой приступила к беседе с местными жителя, привлекая к ней Алквиада, который за много лет морского пиратства обучился нескольким варварским языкам.

– Переводи! – строго приказала она. Старый грек покорно кивнул. Ему была дарована жизнь, а на большее он и не рассчитывал…

Кея подробно рассказала толмачу о перипетиях случившегося. Из её слов следовало, что юноша Кхартак был по рождению скифом, и ему, как чужаку, племя тавров в лице старого колдуна Скилурда и ее отца – вождя племени, было отказано в руке его избранницы, хотя Кхартак три год пас племенное стадо красных быков, которые в большинстве своем принадлежали отцу Кеи. Но Скилурд выследил их, когда они были вдвоем в той позе, после которой обычно случаются дети. Теперь она ждёт ребёнка, но Скилурд убедил отца, что это двойной дар небу. И тут нагрянула небесная колесница.

– Тха! – воинственно прервала рассказ молодой женщины Птифа. – Меня, сестры, изнасиловали на корабле. Один из этих, – и она грозно кивнула в сторону Алквиада. – Все равно дождусь материнской воды. И если небесам будет угодна девочка, то сделаю её отважным воином, но если мальчик – переломаю ему ноги и руки и брошу в лесной чащобе.

– Без моего позволения ты, сестра, ничего не посмеешь. Мы сейчас в меньшинстве, а для продления рода иногда полезна и семя врага. Ведь ты убила его, а Кея не хочет. У нас со своим избранником она остаться не сможет. Да и смешать жаркие материнские воды с водой горного ледяного ручья она не посмеет или даже умрет. Так что нам придется познакомиться с её трусливыми сородичами, а Скилурда мы накажем по-своему. Был бы воин, мы выломали бы ему большой и указательный пальцы. Но он местный колдун и должен хорошо видеть внутри себя. Пусть будет посему, но глаз мы его лишим, чтобы впредь не зарился на девичью красоту.

Амазонки одобрительно закивали и издали победный клич:

– Тха! – и предгорное эхо повторило его. Кея ликовала, но мужчины – молодой и старый – держали себя сдержано. И только Саэрдена бесстрастно врачевала израненное тело грека. Она – жительница Голубой лагуны, была спасена амазонками, которые отбили ее вместе с младенцем у морскиз пиратов и теперь ей первой полагался раб. Посему ей, не участвовавшей в боевом сражении, передали Алквиада. Отныне этот раб стал её лично добычей. Ни одна из сестер не вызывала её на поединок. Ей одной оставили того, кто ещё недавно глумился над всеми.

– Я научу тебя добывать сладкий мёд, сначала из моего тела, затем из нежных цветов, И сам ты из надсмотрщика превратишься в прилежную пчелку, из которой я вырву яд. – Сказала она Саэрдена традиционную фразу, которую ей поведали амазонки еще в невольничьем трюме. И здесь Саэрдена недобро засмеялась, не оставляя греку надежды на спасение. У неё были свои личные счёты с морскими разбойниками. Алквиад уже знал, что наложник амазонки навсегда остаётся ее слугой, и если умирает амазонка, то по ее предсмертной просьбе могут умертвить и врага… И потому от мелко дрожал.

9.

Саэрдена не сразу была принята в сообщество одногрудых сестёр. Ею не пренебрегали, но и до конца не доверяли, даже во время боя. Пышногрудая, трагически родившая своего первенца в бушующем море безгласно безропотная невольница морских пиратов, она должна была погибнуть во время шторма, в котором погибли ее злобные поработители. Но могущественный Посейдон распорядился иначе. Он выбросил ее на небольшой островок, где она – крайне изнеможенная и измученная в полном одиночестве и страхе родила сына. Три дня младенец непрерывно и истошно орал.

Посланцы бога – дельфины стали подплывать к берегу на закате третьего дня. У матери своей Саэрдены сызмальства училась говорить на языке черных морских коров, и теперь древняя материнская магия ей неожиданно пригодилась. Она стала издавать тонкие тембровые звуки, которые эллины обычно приписывали сиренам. Отныне островной сиреной предстояла стать и Саэрдене.

«Я мать земного детеныша», – пропела она с отчаянием. И у неё получилось.

«У нас с младенцем нет пищи. В моих материнских сосках нет молока», – прокричала она дельфинам. И тогда они ей ответили на языке морских сострадальцев: «Плыви к нам, мы станем тебя кормить молоком нашей старшей матери. Она жрица единого Бога, а Творец никогда не оставит в беде своих чад – ни на земле, ни на море…»

Подобрав ажурную раковину, в которой некогда обитал крупный молюск, Саэрдена осторожно отмыла ее от песка, приставила к губам и трубно повторила три раза: «Я плыву к вам, морские коровы! Вы не оставите в беде ни меня, ни моего изголодавшегося младенца...».

И дельфины их не оставили. Как только она зашла в море по горло, как под неё услужливо и точно поднырнул молодой дельфин, на спине которого она стала стремительно удалятся от кромки морского берега. Было страшно думать о том, что сама на островок она уже не вернется. Ей просто не дано будет преодолеть это пространство вплавь… Кормящая морская корова прервала ее нелепые страхи.

Теперь уже Саэрдена была вынуждена поднырнуть под услужливую морскую кормилицу и присосаться к ней, подобно пиявке. Она пила жирное молоко морской коровы – насыщая себя и беря впрок для своего единоутробного сына, пока, едва не захлёбываясь в морской воде, как смогла и сумела насытилась, после чего тот же молодой дельфин снова поднырнул под неё и вынес к прибрежной кромке. Во время кормления детенышей дельфиньи самки обычно молчат. От Саэрдены тоже никто и не требовал громогласного спасибо… Но на следующий день все повторилось вновь. Так повторялось не один день, и однажды Саэрдена поклялась, что ни она, ни ее сын никогда не возьмут в руки оружие, а станут преданно служить великому и могучему Посейдону.

Увы, не ведавшие всех тонкостей человеческих отношений, одного спасения ради – матери и младенца, неуёмные от горя дельфины вывели к островку пиратскую трирему, в которой она и оказалась в одном трюме с плененными амазонками. Но те сразу же стали сторониться ее. Ведь она – двугрудая родила не девочку, а мальчонку. Так бы и оставаться ей в вечных изгоях, но у многих плененных девушек кровоточили и нагнивали колотые и рваные раны, и тогда Саэрдена, подобно матке-дельфинихе, не спросясь у своих новых сестер позволения, решительно принялась завораживать кровь и даже заживлять девушкам бойцовские раны. Гнилые места она настойчиво и беспредупредительно скусывала и сплёвывала на дно триремы, а затем зализывала излишне жирными и влажными губами обрезанные места на теле. Гнойные раны она зализывала за несколько раз. Затем одними пальцами натягивала на раны из изувеченных тканей, лишенных фасций, здоровые ткани тела, и, случалось, сжимая раны в своих цепких руках, целила их долгими часами… Таким образом, она избавляла тела девушек от возможных шрамов и ассиметрий, и только проплывавшим за ней дельфинам она то и дело что-то кричала на языке страстных сирен. Эллины только посмеивались, но ребенка у пленницы не отбирали. Он теперь уже не кричал, а даже наоборот – очень часто посапывая, мирно засыпал, вскормленный человеческой матерью и морской черной коровой…. Дельфинихой с акватории безымянного острова.

10.

Старый грек Алквиад, Тилия и Саэрдена шли по пыльной дороге. Им предстояли переговоры с вождем племенем тавров, коренных жителей этих мест. Только от него самого и двух-трех его советников зависело, пропустят ли амазонок дальше вглубь горного полуострова, а оттуда – в степь, уходящую в бесконечность, на поиски свободной жизни в новом краю и пояса Ипполиты, или придется отряду амазонок до конца дней своих оставаться на побережье Понта Эвксинского, находясь на положении людей второго сорта – не слишком желанных гостей или даже врагов...

– Тебе приходилось бывать в этом краю, Авклиад? – спросила эллина Саэрдена.

– Очень давно, еще в молодости. Но я слышал, что порядки в Таврии не слишком изменялись с тех пор. Тавры не склонны доверять чужакам. Впрочем, пропустить сквозь свои земли они могут, но при одном условии – идущие должны установить на дороге каменный столб, особым образом обработанный – вроде тех столбов, что стоят на моей родине, отмечая стадии на пути – их называют гермами. Обычай в чем-то схож. Но у тавров со временем этот столб должен быть перевезен в особое сакральное место – кромлех, в котором этот же столб станет олицетворять собой священный родовой камень.

– Установить столб? – удивилась Тилия. – Всего-то? А какая от этого польза таврам? Если бы они требовали заплатить дань – другое дело.

– Тавры придают большое значение придорожным столбам, считая их священными, – возразил грек. – Кроме того, каждый такой знак – это след пришельцев, побывавших на их земле и оказавших почтение хозяевам этих мест. К тому же, получить хоть какие-то материальные блага, в том числе и табун жеребцов – кобылиц тавры меняют у скифов на меха бобров и куниц – на земле тавров исключительно мирным способом можно только после того, как общность пришельцев, условно говоря – племя, признает верховное кровавое божество тавров – идол Дзиву. Этот страшный идол требует кровавые жертвы в равной степени ото всех, живущих в здешних местах – в степном краю между горами и морем, – обычно на праздники солнечного равноденствия. Установить сперва родовой, а затем уж и межевой бутовый камень – это значит засвидетельствовать свое согласие с обычаями и законами таврийских племен. Вот увидите, – обратился он к своим воинственным спутницам, – на переговорах речь пойдет прежде всего об этом…

Дальше они шли в полном молчании. Алквиад вспоминал суровый закон Эллады, каравший смертью всякого, кто осквернит герму. Бывало, жертвами этого закона становились даже несмышленые мальчишки, едва научившиеся грамоте и оставившие на одной из граней придорожного столба свое имя. При этом им даже в голову не приходило, что они оскверняют герму – просто им хотелось по-детски запечатлеть свои имена. Они порой и не ведали, что этим священным камням – долгие столетиям прошлого… Ими даже не владело желание, которое однажды толкнуло Герострата на безумный поступок...

В небе появилась парящая точка. Постепенно, описывая круги, она стала снижаться, расти. Вот уже различаются машущие крылья. Иногда они замирают, и птица недвижно висит в совершенно чистом, почти белом небе над степью – между горными грядами и морем. В Элладе такого неба не бывает – там оно ярко-синее...

Внезапно птица резко рванулась вниз, будто упал камень в высокую, выгоревшую от зноя траву. Там что-то шевельнулось, раздвигая стебли. Вот в чем дело! Степной орел преследовал суслика.

Всего несколько минут продолжалась эта необычная погоня. Увы, на этот раз орлу не повезло: спасительная яма оказалась слишком близко.

Суслик юркнул в нору, когда когти хищника уже почти коснулись кончика хвоста. "Правда, – подумал грек, – может, это чужая нора? Но лучше стерпеть гнев её хозяина – такого же травоядного зверька, чем попасть в лапы к орлу. Причудливы гримасы судьбы!"

От философских размышлений его отвлёк внезапно возникший на дороге стражник.

– Кто вы? – спросил он с резким гортанным голосом. – Куда и зачем идете?

Тилия и Саэрдена, не знавшие языка тавров, молчали. Алквиад, с трудом ворочая языком, вспоминая полузабытую речь, кое-как объяснил, что они направляются на переговоры с вождем, чтобы получить разрешение на беспрепятственный проход сквозь страну степных тавров на север. Стражник размышлял недолго. Он жестом велел путникам оставаться на месте. Затем, собрав несколько пучков сухой травы, одним резким движением высек искру. Вспыхнул огонь, в светлом, будто бы выгоревшем небе поднялась струйка дыма.

Через некоторое время показалась такая же струйка почти у самого горизонта. Прошло около четверти часа, и к троим, стоящим на обочине степной дороги, подошел четвертый – такой же стражник в кожаных доспехах и кожаном шлеме с мохнатой меховой оторочкой, несмотря на жару. Стоявшим на посту вменялось в обязанность быть постоянно готовыми к нападению врага – даже в относительно мирное время. Слишком часто с Понта Эвкcинского приходила опасность в этот сжатый со всех сторон горными грядами пребрежно-степной край приморских разбойников...

Стражники посовещались на своем языке. Затем один остался караулить Алквиада и Саэрдену, несколько отстранясь от воинственной Тилии, чей грозный вид и бронзовый топорик за поясом говорили о том, что лично она в никаком охранении не нуждается… Другой направился скорым шагом в сторону большого кургана – на северо-запад. Прошло несколько минут в полном молчании. Затем стражник объяснил Алквиаду, что если вождь тавров сочтет нужным, путников препроводят к нему.

Ожидание несколько затянулось. Спрятаться от жаркого солнца было негде, Саэрдена и Алквиад терпели мучительную жажду, но просить пить было бессмысленно. И они прибегли к примеру Тили, которая стала вырывать из земли сочные былинки и обсасывать их сладкие корешки… Немножко полегчало. Грек вдруг вспомнил, что неподалеку отсюда есть город, основанный его соотечественниками, – Ольвия, и подумал: "Я им не завидую. На родине всегда можно напиться чистой холодной воды, а здесь и она – редкость. Хотя, может, они позаботились о канале? Ведь в горах абсолютно точно есть прохладные быстрые родники". Впрочем, сам он в Ольвии никогда не бывал, да и сейчас предпочел бы не показываться там воочию, поскольку он, эллин, вступивший, пусть временно и подневольно, но в союз с воинственными амазонками, был бы воспринят как изменник.

Наконец на дороге показалась колесница. Пыль от конских копыт и деревянных, с бронзовыми обводами колес вздымалась почти до небес. Пробывший на ней посыльный жестом пригласил путников следовать за ним. Тронулась...

…Триумвират, призванный решать дальнейшую судьбу небольшого, но крепко сплоченного отряда амазонок, состоял из вождя племени тавров – Аврика, наиболее влиятельной при сложившихся обстоятельствах женщины из племени тавров – Кеи, и верховного жреца Скилурда. Удачей было то, что у тавров нашелся и толмач, более искусный, чем Алквиад, за долгие годы морских скитаний изрядно подзабывший здешнюю речь.

К счастью, местный правитель Аврик оказался настроен не так враждебно, и вскоре гости почувствовали его доброе расположение. Вопросов он задавал много, но из чистого любопытства, а вовсе не из подозрительности. Саэрдена подробно рассказала о бегстве из плена, по сути – восстания, не утаив ни коим образом наиболее жестоких подробностей освобождения и цепь дальнейших событий. При этом Кея, пережившая недавно не меньше пришлых амазонок, поморщилась:

– И вы считаете подобную жизнь правильной? Женщина призвана дарить жизнь, а не отнимать её. А вам ведь приходится убивать довольно часто?!

При этом на не с крайним недоброжелательстом посмотрел грозный Скилурд. Женщинам племени тавров положено было при мужчинах молчать.

– Зато мы свободны, – гордо ответила Тилия, – мы сами хозяева своей жизни и своего края.

Кея промолчала – внезапное появление амазонок спасло и её, но она всё же красноречиво пожала плечами и поморщилась. Стало ясно – такое понятие свободы она не одобряет.

Затем вступил в беседу верховный жрец Скилурд. Конечно же, он начал с того, что всех здешних богов и духов, покровительствовавших таврам, необходимо чтить вплоть до верховного и грозного Дзива – двуполого морского чудовища с тремя змеиными хвостами, способного в одном из своих перевоплощений летать и по небу, вызывая шторма и принимая кровавые жертвы.

После этого Скилурд перешел к вопросу – могут ли странники, заброшенные волей судьбы в Таврию, воздвигнуть каменный столб для выражения своего почтения к верховным властителям этих мест – как земным, так и небесным. Тилия долго не соглашалась, но Сардена, которая по своему происхождению сама была дочерью верховного жреца из Голубой лагуны, мягко убедила её пересмотреть своё амбициозное решение пробиваться сквозь земли тавров с боями, и если надо – погибнуть непобежденной, пусть и в неравном бою.

– Погибнут все, – убедительно сказала она. И Авклиад согласно закивал головой. Он вспомнил о том коварстве, с которым обычно расправлялись тавры со своими врагами. Полуубитых искалеченных пленников выволакивали на горные вершины, где оставляли умирать под неусыпной опекой горных хищников – чаще всего орлов, которые, случалось, пировали над жертвами несколько дней.

Наконец Тилия кивнула в знак согласия и заверила Аврика и Скилурда, что в самом скором будущем требуемый столб будет воздвигнут на славу в их новом родовом укрепление, которое они воздвигнут ещё до полной луны.

Беседа продолжалась еще полчаса. Местному правителю хотелось как можно больше узнать о жизни и нравах народов моря. Ведь с ними нередко приходилось сталкиваться и таврам, и не всегда эти встречи были мирными. Кое-что из услышанного потрясло и возмутило его, но мудрый вождь ведал: удивляться чужим обычаям не приходится – что для одних дико, для других – хорошо.

Закончив беседу, Аврик приказал свом воинам провести амазонок к урочищу, где можно было бы добыть бутовый камень требуемых размеров и формы, чтобы вытесать из него племенной знак амазонок.

Преклоняя колени, гости простились с расположенными на сей раз к ним таврами, но только Тилия едва согнуло свое левое колено, в то время как правое так и не пошевельнулось…

Безусловно, работа предстояла тяжелая, но было бы хуже, если бы за проход через таврийские земли следовало уплатить выкуп – никаких ценностей, не считая оружия, отобранного во время боя с морскими пиратами, у амазонок при себе не было.

На следующий день возникшая перед гостями Таврии задача уже не казалась такою трудною – главное, следовало приложить должное усердие, а особого мастерству в искусстве каменотесов никто от амазонок не требовал. Конечно, Алквиад знал, что эта работа не для женских рук, но сказать об этом вслух было не только бесполезно, но и небезопасно…

11.

Невдалеке от побережья кипела работа. Амазонки, встретившись после вынужденной разлуки, вновь действовали как единый организм. Тилия наравне с прочими разбивала комья сухой каменистой почвы, куски которой разлетались в разные стороны. Вдоль медного наконечника тянулся глубокий изогнутый желоб, по которому не раз стекала кровь врагов. Теперь, благодаря этому желобу, копьё служило лопатой. Амазонки трудились упорно и быстро, многократно отработанными движениями, так что скорось с лихвой компенсировала небольшой объем импровизированных лопат. Одни относили выкопанную землю на щитах, другие тут же сооружали из этой почвы насыпной укрепительный вал, укрепляя его, как ни странно, выкопанного цепкого степного кустарника, который придавал сооружению вид естественного пригорка и тем маскировал его в окружающем мире.

Работа продолжалась и ночью. Луна светила очень ярко и была такой огромной, что поневоле возникала мысль о божественной помощи. Возможно сами боги Дзива и Митра успели прийти к согласию на небесах, чтобы не нарушить мир на земле таврийского полуострова.

С первыми лучами солнца несколько тавров словно из мглы предрассветной приблизились к воздвигнутому за ночь сооружению. Однако в укрепление амазонок их уже не пустили. Восемнадцать воительниц, старый грек Алквиад и Сардена стали на страже. За ночь родился мир, за который утром они уже были готовы положить свою жизнь, потому что ночью этот мир освятила лунная небесна Митра.

После краткого разговора, в котором было больше жестикуляций чем слов, с таврами удалось сговорится о возможной по мощи по перемещению и установлению камня-родимца с победной записью амазонок. Этой записью они хотели утвердить свой род на новой для них земле. Старший из тавров дал понять, что несколько молодых скифских рабов будут предоставлены амазонкам в помощь.

– Их возглавит Кхартак!

– Он будет принадлежать мне! – смело заявила Пфиона. – Ведь в морском сраженье я поразила на смерть троих разбойников. М он будет принадлежать мне по праву.

Вчерашняя пленница Саэрдена с укоризной посмотрела на свою новую сестру. Та вела себя неразумно.

– Кхартак не вступал в бой в бой против нас. Следовательно он свободен в своем выборе. К тому же мы все знаем, что его избранница Кея. Кстати, она его невеста? – поинтересовалась он у дозорных.

– Нет, – коротко ответили те. – Она дочь нашего вождя Аврика и невеста Скилурда. Но для своего первенца она избрала Кхартака. А это воля самого подлунного Дзива. Но теперь скилурд потребовал у Аврика, чтобы Кхартак работал на Скилурда всю жизнь вдали от Кеи. Его самого назначили надсмотрщикам над врагами, а его плоть забили в колодки.

– Как это? – поинтересовалась Пфиона.

– Скифский кузнец заковал его талию в металлический обруч с гульфиком. Он будет работать и жить с ним пока не получит прощение от Скилурда. Но Скилурд еще никого не прощал. Сам он колдун, но обычно его дети – потомки рабов.

– Да, ваш закон более жестокий чем наш. Мы же своим побежденным врагам только выкалываем один глаз, выламываем большой и указательный палец или перебиваем одну из голеней. Но даже в таком виде враг остается при своей крайней плоти. Впрочем за Кхартака мы ещё повоюем. Он был нашим союзником, а своих боевых товарищей мы не бросаем в беде. Да не похоже, что и Кея считает себя невестой Скилурда. Вчера о том я с ней говорила.

Пфиона недовольно фыркнула:

– Все равно мне как победительнице положен один побежденный или хотя бы абориген. А хоть бы и этот дозорный!..

Здесь же у дозорного едва не отнялась речь. Такой зазнобы он себе не желал.

12.

…Как ни странно, но первая помощь от скифских рабов пришла добровольно. Все вдруг заметили бегущего со стороны моря парня, клеймо на плече которого не оставляло сомнения – это был раб. Размахивая рукой, он что-то гортанно кричал на бегу. Несколько раз повторил единственное знакомое греческое слово: «Корабль!». Тут подоспел и Алквиад.

– Что ты там увидел? – спросил он молодого скифа. На смеси из трех языков: тавров, эллинов и скифов, пленник тавров рассказал о своем случайном открытии: там, на берегу, сразу за выходом из бухты у базальтовой черной скалы стоит почти у берега разбойничий корабль, с которого так отважно недавно спаслись амазонки! И он почти на плаву. Волны даже колышут его – скиф выразительно продемонстрировал это качание ладонями: вверх, вниз, вверх, вниз…

– Возможно, трирема засела на прибрежных камнях, – рассудительно предположил Алквиад, – и до вечернего прилива мы можем попробовать снять с нее всё, что не забрало до сих пор море.

– Снимать будем мы, – вмешался, замолчавший было старший дозорный, но Тилия его поправила:

– Разбойников победили мы, но учитывая ваше гостеприимство и отдавая дань вашему богу добычу разделим поровну, иначе будет сраженье.

– И поднимите руку на приютивших вас? – удивился дозорный.

– Таковы законы всей Ойкумены. В древности и наша прародительница тоже пропускала вглубь нубийской пустыни военные экспедиции фараонов, но на обратном пути египетские добытчики африканского золота отдавали ей меру.

– Иначе никому! – почти прорычала злобно Пфиона. – Мы просто сожжем эту трирему, – и поджарим на ней всякого, кто посмеет завладеть на ней хоть оболом. Наша сестра Саэрдена знает песни дельфинов и боевые кличи грифонов. Я слышала, вы отправляете к ним своих мертвецов. Так с этого корабля грифоны унесут вас живыми…

Довод был убедительным. Словесное давление Пфионы возымело должное действие…

Не дожидаясь, пока жаркое солнце взойдет и зальет акваторию побережья полуденным зноем, двинулись в путь…

Путь по прибрежным камням был недолог. Здесь они обнаружили собранный для костра сухостой. Дозорный поджег его. Через несколько минут из-за скал вынырнула мелкодонная таврийская барка. Тут же совершенно обнаженной в море вошла Саэрдена. Она одна должна была пронаблюдать за происходям на судне.

Внезапно Саэрдена странно заклекотала. И в бухте показались дельфины. Судя по их игривому, но упорному поведению, место операции они оцепили цепким кольцом. Еще несколько звуков и несколько молодых дельфинов демонстративно стали раскачивать барк тавро. Ещё несколько звуков – и морские млекопитающие отплыли от барка на небольшую дистанцию. Итог подвела Тилия.

– Если после выгрузки барк не подойдет к этому месту, дельфины просто утопят его. Если кто-то тронет саму Саэрдену, мы тут же вырежем ваш отряд, а грифоны заклюют ваших соплеменников в воде.

Демонстрация вышла столь убедительной, что дальше дело пошло как и договорились…

13.

Первой спустилась в трюм погибшей трирему Саэрдена. Вскоре послышался ее радостный возглас:

– Да здесь же много эллинской бронзы!

Но после этого она поспешно устремилась наружу – искореденное тело корабля вызвали у неё опасения за свою жизнь. Сработал инкстинкт материнства. Пусть ловкие и цепкие тавры продолжают делать свое дело, а она тем временем перебралась на ихний барк. Тут же к барку подплыл молодой черный дельфин. Он будто бы ды дал себя оседлать и теперь Саэрдена с дельфином скользили по морской глади. Саэрдена знала – её звала к себе мать стаи. И недавняя пленница мчалась к ней благодарить ту за помощь и дарованное её спасение…

Тем временем гостей Тавриды ждало более срочное дело. Надо было браться за изготовление родового столба. Немолодой скиф, находившийся в плену у тавров не первый год, и знавший их обычай отпускать пленных только в голодные годы, уже давно не спешил назад в дикую степь, а как мог, способствовал поддержанию тучности таврийских стад, а к тому заведовал добычей бутовых глыб, обладая для этого достаточной сноровкой и силой. Звали пленника достаточно распространенным именем Тургай.

Тавры со скифами принялись за работу. Работа закипела. Во время этого сакрального в те времена действа они трудились совместно, использовав для транспортировки такелажные канаты из конского волоса. Волос выстригался из грив старых лошадей, которых обычно забивали на горном скотомогильнике. Хищные птицы объедали, затем конскую падаль до кости, а сами кости употреблялись для разжигания медленных, но жарких костров на каменоломнях…

Священный столб амазонок тянули общими усилиями. И у мужчин и у женщин вздымались бугры на плечах и спинах. Впрочем, священным ему ещё предстояло стать после обработки и сакрального племенного обряда.

Тавры были удивлены, что амазонки наносят таинственные метки на камень бронзовыми топориками с резкими воинственными выкриками: «Хейра!». Тилия же объяснила подоспевшего с инспекцией всему происходящему подозрительному жрецу тавров Сигирду, что эти зарубки обозначают число поверженных врагов. В женской памяти о ненавистных работорговцах была только ненависть. К тому же им пришлось похоронить двух сестер. Из девятнадцати амазонок осталось только семнадцать. Восемнадцатой была Саэрдена. А её младенец и преданный ей раб Алквиад племенных прав не имели.

Сигурд с острасткой посмотрел на свалившихся в пределы тавров воительниц. Прошло ещё только несколько дней, но они уже заставили себя уважать…

14.

Сознание Фаэрдена плыло над местом экзекуции…

Он висел ещё какое-то время на расщеплённом дереве, но потом его сняли. Но не из жалости – он провисел ещё быть может на нём всю жизнь, если бы не надоел людям уставшим и не находившим больше удовольствия в издевательствах над его потерявшим былую свежесть одряхлевшим телом.

Находиться с людьми он уже не мог, так как был уже не нужен никому ни в каком качестве – даже в качестве жертвы или возможной еды. Он полностью исчерпал себя на этом островке жизни.

Ему ничего не оставалось, как уйти. О смерти он уже не думал. Вернее смерть… Смерти он так же наскучил, и она переключилась на более свежие человеческие экземпляры.

Побродив немного по пустынному безлюдному пляжу, он сел на белый песок, раздумывая – куда бы ему податься. В принципе можно было углубиться внутрь материка. По рассказам путешественников он знал, что кроме их немногочисленного племени существовали десятки, сотни других племён к которым он мог с успехом присоединиться – не все же были такими придурками, как его дикие соплеменники и везде чувствовалась нехватка таких, как он.

Некоторые племена специально занимались кражей придурков и уродов с последующей их перепродажей, за что имели хорошие свои добротные вожделенные убогие блага, от серости которых подобные придурки чахли и у них резко сокращалась продолжительность жизни, чем и доставляли несказанное удовольствие серым конформистам, которые в такие моменты – ради этих то моментов они и содержали мудил – получали настоящий кайф от чувства превосходства своих дебелых увесистых неподъёмных ценностей над ничего не весящими ценностями придурков.

Ему было скучно думать об этих племенах с их неинтересными тупыми развлечениями, заключавшимися только в удовлетворении своих банальных нужд, ограниченных рамками законов морали вещизма или оголтелого материализма и заумной шизофренической духовности и пастеризованного или же нестерильного – один ёхен бо знает! – болезненного интеллектуального эстетизма, выражающегося хоть и в разных формах но заканчивающегося всегда одним и тем же банальным эгоцентризмом.

Они не представляли себе своей жизни без каннибализма, жертвенных пыток, ритуальных убийств и оргий с элементами неприемлемого для жизни придурков неприкрытого насилия, что придавало им совсем другой статус.

Он не хотел зачахнуть как все другие уроды, углубившиеся вглубь материка.

Он знал, что куда бы он ни пошёл, везде будет с небольшими ничего не меняющими в корне поправками, но существенными для придурков различиями.

Но так пелось в молитве молодого новомодного декадентского бога, являющегося миру путём проецирования его голоса в пространстве, ибо редко его светлый лик можно было лицезреть, выстояв порядочную очередь на небесном экране среди других, уже знакомых всем светил большого небесного коллегиума.

Старым поклонялись пока больше, чем молодым. Но больше всего, конечно, уважали мёртвых богов: хороший бог – мёртвый бог, напоминали они друг другу на своих закрытых собраниях. Хитромудрые жрецы, договорившись при этом говорить на людях, что мёртвые боги живее всех живых на этом свете, а они становились их живыми наместниками, утверждая – чем застарелее и мертвее были боги, чем меньше от них оставалось материального, – тем крепче была в них вера.

При этом они противоречили сами себе в своих проповедях, опираясь на понятный большинству опять же удобный им давний неправильно сросшийся перелом сознания в сторону оголтелого материализма. Этого парадокса в их умозаключениях никто не хотел замечать – ни паства, ни сами хитромудрые, так как, во-первых, не было пока средств, способных исправить это долгоиграющее несоответствие, а, во-вторых, все уже забыли, как всё выглядело до смещения сознания, превратившись, в результате столкновения реальностей, из крылатого Пегаса, летающего в райских облаках, в кривоватого но сильного, будто горбатый злой карлик, борца с поломанными ушами.

Однако, кроме серых противостояли придуркам и приблатнённые подростки-хулиганы, подобные издевавшимся над ним на берегу, принадлежащие к субкультуре и являющиеся по сути мумифицированными коконами небесных пегасов, так и не родившихся, но не теряющих последнюю слабую надежду незаметно проявиться в жутких дагерротипах, перемалываемых веками отточенным механизмом из очередных горбатых карликов в мусор истории.

15.

От нечего делать Фаэрден нащупал в песке камень, и с силой бросил его в океан. Сила эта родилась из неизвестно откуда взявшейся вдруг у него необоснованной злобы ко всему.

Камень, коснувшись воды к его удивлению, не утонул, а бесшумно, не нарушив целостности водной глади, буквально отскочил от неё, и пулей просвистел у самого виска ошеломлённого юноши.

– Что за ёхен бо?! – сорвалось с губ удивлённого Фаэрдена, который непонимающе посмотрел на безбрежную гладь океана, потом поискал глазами камень, упавший на берег.

Потом он сорвался со своего места и стал лихорадочно разрывать песок в месте падения камня.

– Камень как камень! – внимательно рассмотрев и взвесив в ладони ничем не примечательный гладкий отполированный волнами булыжник, разочарованно отметил он.

Фаэрден снова размахнулся, и изо всей силы метнул камень в океан, благоразумно спрятавшись за расщеплённым деревом, на котором недавно висел теперь его недавний мучитель, неожиданно превратившись в союзника.

Камень, как и в первый раз, отскочил от воды, будто выпущенный из невидимой пращи, и с такой силой шандарахнул в дерево, за которым прятался Фаэрден, что оно загудело.

– Во, ёхен бо! – изумился тот. Осторожно выглянув из-за своего укрытия и опасаясь дальнейшего обстрела камнями, осмотрелся, – но вокруг было тихо.

Он вышел из своего укрытия и нерешительно направился к воде. Подошёл к самой кромке берега и осторожно, словно боясь ошпариться, проверил кончиком указательного пальца воду.

– Вода как вода! – он лизнул палец. – Солёная… В чём же причина?

Фаэрден огляделся по сторонам, но, занятый своими мыслями, не заметил торчащие из кустов макушки наблюдавших за ним детей, ставших невольными свидетелями его необычного камнеметания.

Сам он, войдя в азарт, наполнился новой жизненной силой, не заметив, как снова превратился в лакомый кусок для своих мучителей. Мальчишки уже погнали гонцов за взрослыми, чтобы снова подвесить и отдубасить его для начала палками за такую нелепую даже для привычных ко всякому придурков непонятку, которую он сейчас здесь исполнял. Камнем надлежало убивать, на худой конец, избивать только противника. Бить камнем по воде казалось просто нелепо!

Смерть тут же вспомнила про него и снова восстановила в списке очереди на свои услуги.

Он же, ничего не подозревая, как одержимый с безумными глазами, стал рыскать по пляжу в поисках камня побольше, и вскоре нашёл огромную глыбину. На вид она казалась неподъёмной, но так как сын жреца имел и второе божественное имя Гера (Геракл), то он, конечно, взял этот вес – на то он и Гера.

Водрузив каменюку на свою мощную грудь и с трудом переставляя ноги по вязкому песку, Фаэрден-Гера стал медленно пятиться к океану.

Увлечённый процессом, он не заметил, как за его спиной выстроилось возле пыточного дерева в полном составе во главе с вождём всё племя от мала до велика. Все позабыли на время о сладких сердцу пытках, не смея потревожить Фаэрден-Геру. Все заинтригованные ждали, чем закончится это внезапное... отступление.

Тем временем, зайдя по колено в тёплую прогретую за день левантийским солнцем воду, он замер, собираясь с силами для броска.

Наконец, шумно выпустив из напрягшихся расширившихся ноздрей воздух, изогнувшись всем своим крепко сбитым телом, он бросил каменную глыбу в пучину.

Каменюка, несколько раз крутанувшись в воздухе, по короткой траектории упала в воду недалеко от берега.

Все презрительно разочарованно загудели, проследив её недолгий корявый полёт, и ожидая от Фаэрдена как минимум броска за Штормовые разбойничьи острова, а как максимум он должен был отправить каменюку на Солнце, чтобы не посрамить свою божественную жреческую династию.

В разочаровании они уже хотели с чистой совестью вновь набросить на неудавшегося бога верёвку, чтобы подвесить на дереве, как с того места, до которого долетел гигантский камень, прогремел оглушивший всех присутствующих взрыв.

Контуженные люди, одновременно потерявшие слух, не в силах были пошевелиться и беспомощно замерли, глядя, как огромная глыбина, войдя в воду без брызг – будто бы проткнув гигантский воздушный шар, провалилась в образовавшуюся огромную чёрную трещину с неровными, грязевыми краями, которая, увеличившись на глазах ошалевших от страха людей, распорола, пройдя точно посередине линию горизонта, и разделила океан на две равные части, потом перекинулась и на песчаный берег, разделяя его гигантской расщелиной…

16.

Края трещины стали быстро расходиться в стороны, будто кто-то неизмеримо огромный взял маленькую, умещающуюся у него на ладони старушку Землю и стал разламывать её пополам, словно засохший апельсин.

Последнее что помнил Фаэрден – это то, что когда трещина подползла к его ногам и он заглянул в образовавшуюся внизу бездну, то увидел в ней чёрное незнакомое небо усеянное миллиардами ослепительно ярких разноцветных точек звёзд…

…Гера очнулся. Он стоял под хорошо знакомым ему расщеплённым деревом на берегу безбрежного асфальтово-цементного океана. В руке у него дымилась недавно начатая сигарета.

«Мне кажется что всё это когда-то уже со мною было…» – промелькнула смутная догадка-мысль в его голове при виде знакомого изгиба берега. Рядом из кустов торчали макушки знакомых, с интересом наблюдавших за ним мальчишек.

Гера бросил окурок, тут же подхваченный ветром, плавно поплывший по асфальтированной поверхности океана. Потом сам смело сошел с земли, окружающей дерево, и пошёл по окаменелой серой поверхности воды, образующей некое подобие протоптанной на земле дороги.

Он дошёл до развилки, где дорога раздваивалась, и остановился, размышляя, по какой же ему идти.

Неожиданно по обе стороны от него оказались две материализовавшиеся из воздуха девушки. Одна – прозрачная, понятная и сияющая неярким тёплым светом показалась ему знакомой – наверное, оттого, что едва заметно улыбнулась. Другая – смуглая, мутная, с неясными постоянно вибрирующими и меняющимися очертаниями лица и фигуры, с трудом поддавалась не то что описанию, но и какой бы то ни было идентификации. Суть её постоянно ускользала от взгляда Геры.

Обе одновременно пошли по разным дорогам. Гера инстинктивно пошёл за той, что показалась ему знакомой. Дорога, по которой она пошла, быстро закончилась… тупиком. Многоэтажная цементная волна мгновенно поглотила девушку, оставив Геру в гордом одиночестве болтаться как ехён бо в проруби в асфальтированном безбрежном океане.

Гера, слегка опешив, снова возвратился к развилке двух дорог. Потом немного подумав, закурил сигарету и пошёл по второй дороге. Он бесцельно шёл по ней, впереди виднелись неясные очертания не успевшей пока ещё далеко уйти невыразительной девушки.

Вначале Гера только плёлся по её пути, никак не связывая этот свой путь с невыразительной девушкой. Шла она не очень быстро, но и не медленно, так что он не спеша обычным своим шагом постепенно приближался к ней, но с той скоростью, с которой он шёл, – обогнать девушку он мог нескоро.

Было скучно, и он – от нечего делать, идя позади девушки, пялился на её неясные абрисы. Он не уловил, когда именно настал момент, когда эти формы стали обретать чёткие очертания. Наверное, когда он ускорил шаг и стал подходить к ней ближе, чтобы получше разглядеть её неясную вибрирующую и гудящую, как ночной столб с высоковольтными проводами, о которых он неведомо откуда прознал…

«Дарующая, карающая, справедливая, но иногда своенравная богиня...»- классифицировал для себя девушку влюбчивый Гера, и ещё больше ускорил шаг. Он внезапно ощутил в девушке родственную ему душу...

Его очень удивил вдруг открывшийся ему только сейчас тщательно скрываемый до сих пор всяческими вибрациями, мерцаниями и подрагиваниями её тела и всеми остальными экзальтированными энтропиями, – экзотичный вид девушки. Она была облачена в какие-то мешковатые, выглядевшие новыми, но при этом бывшие парадоксально заношенными до аккуратных, будто бы специально проделанных в её новой одежде дырочек и искусственно созданных потёртостей в самых неожиданных и труднодоступных для изнашивания местах. На ногах у неё были такие же, как и у него привычные его глазу дорогие кожаные греческие сандалии на пробковой подошве с золотыми тяжёлыми пряжками, которые могли себе позволить только люди из его богатого сословия, что совсем не вязалось с её рваной одеждой которую она несла на своём хрупком теле с нескрываемой гордостью и удовольствием.

На плече у неё болтался наплечный мешок, видимо, сшитый из цельного гигантского рыбьего пузыря, выдернутого, судя по его внушительным размерам, у детёныша легендарного Морского Змея.

«Не хило! – удивился про себя Гера – Кому же удалось такое сотворить?!», «Богиня!» – здесь он окончательно утвердился в мысли о божественной природе девушки, загипнотизировано глядя на покачивающийся на её плече змеиный пузырь, некогда наводивший ужас на всё побережье и окружавшие его Штормовые острова.

Внутри змеиного пузыря, как видно, скрывались её скромные пожитки – пара тонких рукописных книжиц и зелёное яблоко. Гера так и не распознал её социального статуса, о котором до сего времени всегда мог легко узнать, мельком взглянув на одежду человека.

У девушки была удивительная, виденная им только у чёрнокожих пленённых рабынь, привезённых после дерзких пиратских походов в виде трофеев в их земли непривычная для женщин его расы причёска. Её русые волосы были собраны в одинаковые скрученные толстые колбаски-косички, расположенные на небольшом расстоянии друг от друга и собранные куском пушистой чёрной верёвки на затылке в короткий торчащий жёсткой метёлкой хвост.

Лица девушки он не успел разглядеть, но это было уже не важно. Что-то беззвучно щёлкнуло в его груди, и он рассеяно, глядя на девушку словно потерявшийся щенок, увязавшийся за случайным добрым прохожим, ускорил свои шаги вслед за ней. Она шла всё так же – не быстро и не медленно, но Гера уже поставил себе целью догнать её или…

Он с опаской посмотрел на змеиный пузырь, болтающийся на её плече: «Хоть бы не отставать пока что для начала», – смалодушничав, предусмотрительно решил он для себя. Очень скоро он настиг её, но, не решаясь обогнать, смущённо последовал за ней, находясь от неё на расстоянии двух-трёх шагов…

17.

…Он и дальше бы продолжал плестись за ней, если бы не взявшиеся вдруг невесть откуда внешне знакомые мальчишки, выбежавшие по своему обыкновению откуда-то из кустов с криками и улюлюканьем, размахивая какими-то продолговато-длинными деревянными дубинами. Богиня, не обратив на них не малейшего внимания, прошла мимо. Гера же немного замешкался, и дети как тот сфинкс, который открывал испепеляющие глаза только тогда, когда человек боялся его, почувствовав неуверенность юноши, стали подкрадываться к нему.

Заметив это, Гера, стараясь избежать уже знакомых его телу побоев, в два прыжка настиг богиню местного разлива, и, взглянув на застывших в ожидании детей-выродков, нетерпеливо потирающих свои дубины, забыв о своих стесненьях, прохрипел:

– Извините, как называется ваша причёска?

Богиня, погружённая в свои мысли, не сразу поняла, что к ней кто-то обращается, потом повернула голову в его сторону, и Гера увидел её лицо. Вернее он различил на её лице отдельные разрозненные детали – крупно нос с зелёной, как засохшая козявка, серьгой, чуть оттопыренную нижнюю губу, почему-то без верхней, под тяжестью острого оттопыренного шипа из серого металла. Глаза её скрывала тёмная полупрозрачная стеклянная полоска, изогнутая вокруг её головы, над правой бровью торчал изогнутый наконечник от сломанной стрелы, что говорило об её воинственном характере.

В ушах богини были привычные серьги-кольца, добавляющиеся, по мере того как у их обладательницы рождались новые отпрыски. Это говорило о том, что у неё был пока что только один ребёнок. Брачных – кистевых и голеностопных – браслетов у неё не было, да и для богини это было необязательно. Ошейник рабыни ей так же не полагался по статусу…

Разглядев для себя всё это, Гера пришёл в ещё большее смущение. Перед ним была, судя по небрежному стилю одежды, богиня среднего звена одного из независимых частных пантеонов. Вероятно, жило в ней что-нибудь языческое – с применением колдовства, принесением жертв и вкушением лёгких психоделических средств для вхождение в транс при общения со своими умершими коллегами и немногочисленной паствой, которой физически уже тоже не было. Живые верующие были давно поделены между верховными богами и, таким как она, приходилось довольствоваться своим божественным Прежним – неприкаянными мёртвыми душами.

– Эта причёска называется дреды? – снова спросил её Гера, стараясь затянуть время, чтобы подальше уйти от мальчишек, не решающихся следовать за богиней.

Богиня нехотя выдавила из себя скудное «да» и отвернулась:

– Дд-а? А есть какое-то особое название у вашей причёски?

– Нне знаю, – ответив, будто отмахнувшись от назойливой мухи, бросила богиня.

– И… вы давно живёте вот такой жизнью?

– Какой – такой?– насторожилась она.

–Вы богиня-жрица, исповедующая культ Джа?

– Я не люблю Джа, – резко отрезала богиня.

– А… А тогда, что же вы исповедуете? Какая-то новая религия? – он хотел спросить про новомодного декадентского бога и актуального философа, а ещё про электронного молодёжного бога Синтетика, но не успел открыть рта, как взявшаяся вдруг откуда-то бетонная многоэтажная волна нахлынула на богиню, и за одно мгновение поглотила её. Она только и успела показать ему на прощание раскрытую ладошку и исчезла.

18.

Старый Эмпклод задумался… Теперь он потерял обоих своих детей. Сперва погибла, захваченная морскими разбойниками со Штормовых островов, Саэрдена, затем разверзшаяся бездна поглотила строптивого в своём юношеском благородстве Фаэрдена…

А ведь начиналось как общественная порка. Укорот по теперешним времена – дело полезное. Не до сантиментов. Первенец племенного жреца Эмпклода Фаэрден должен был вскоре сменить его, а наказание могло послужить сыну естественной инициацией – он должен был принять и понять свой народ, племя гордых древних людей, которые не всегда жили на побережье прекрасной Голубой лагуны…

Но во время театрализованной экзекуции в неокрепшей душе Фаэрдена, в чьём имени было и божественная сущность – Геракл, – вдруг пробудился могучий потомок древних Титанов, способный посостязаться с Богами. Вот Боги и ввергли юного строптивого Фаэрдена-Геракла во внезапно разверзшийся у юноши под ногами Тартар.

Если когда-нибудь боги и возвратят его вновь, подумал Эмпклод, то уже мудрым немолодым человеком, который примет историю и сущность своего некогда гонимого племени, и станет его совестью… Непременно! И тогда его допустят прочесть Скрижали, чтобы в качестве провидца провести племя в пока неведомое безымянное будущее…

…Лесистые карьеры у Голубой лагуны были отрыты в глубокой древности. Верно одно – золота в них не искали. Но однажды просто забыли, что здесь был зарыт саркофаг, в котором, как говорят, предки поместили скрижали, дабы передать с ними Знания, накопленные когда-то прежде.

Саркофаг со скрижалями потомки отыскали не сразу. Те из них, кто затем переместил древние знания в места, откуда и пришла на Землю очередная новая вера, – были посвященными. Эта вера через их цепкие души пробивала себе путь ещё несколько тысячелетий, и однажды утвердилась.

Но это уже было потом…

А в древности карьеры позарастали молодой порослью драконовых деревьев. Ими обросли и окрестные горы, через мощные хребты и стремительные отроги которых к Голубой лагуне однажды и вышло негероическое новое племя. Письменности с собой оно не несло, оседлости и покоя никогда и нигде прежде не знало. Всё время гнали племя по земле войны. Случалось, они на столетия уходили в леса, гнили у чёрных болот и только изредка выходили на открытую местность.

Но пришло время, и среди гонимых людей появились свои вожди. Они и научились за ведические знания своих соплеменников вести выгодную торговлю. Изобретенный в племени трут меняли на наконечники стрел из бронзы и такие же бронзовые топоры. С подобным оружием с ними уже никто войны не вёл. И в племени утвердилась особая каста воинов. Прочим пришлось выбирать между миром и оседлостью на плодородных равнинах.

Старейшины подумали, и, минуя равнины, прямо из лесов, по реликтовому мелколесью увели своё племя в горы. Здесь и был объявлен оракул, что где-то там, за горами плещется большая вода, и в ней купаются звезды. Огромное количество звезд. И они видны повсеместно.

Соплеменники поверили вождям, и начался трудный путь через разведанные перевалы. Со всех сторон на людей смотрели огромные реликты, ужасая своим исполинским ростом, своей грозной стройностью, своей грозной неприступностью, своей змеисто-чешуйчатой корой, которую невозможно было надрезать. В какие-то времена кора сама отшелушивалась с древесных стволов, и тогда стволы сочились ядовито-медовой чёрной смолой – вязкой и быстро стекленеющей массой, превращающей в особо острые даже лезвия простых бронзовых топоров. И хотя то, как деревья сбрасывали с себя кору, выглядело ужасно и вызывало по ночам плач младенцев, к этому вскоре привыкли. С тех пор и спешили редкой лунной порой обмакнуть в сочащейся древесной смоле все возможные орудия для прорубки дороги к мечте.

С рассветом остекленевшая на стволах смола змеилась прежним неприступным блеском, и только те, кто успевал смазать свои примитивные орудия ночью, становились в первые ряды лесорубов пробивать путь к перевалам. А за самыми малыми и слабыми вновь смыкалась дорога, мгновенно зараставшая молодой реликтовой порослью.

Ушли десятилетия, прежде чем шедшие вышли на перевалы. Теперь это были далеко не слабые люди, поладившие с древесными драконами и потеснившие их в горах.

Шли и шли годы... Однажды горы расступились и перед пробивавшимися засверкала полуденными красками знойного счастливого дня легендарная Голубая лагуна. Кто-то выдохнул ещё древнее, гортанное, но уже вполне осознаваемое потомками, ликующее и легендарное отныне: “Пришли!”

19.

…Земли у лагуны были плодородны. Предки возликовали. Однако проблемой стало построение самых обыкновенных лачуг. Даже для них не нашлось особого материала, кроме древесины драконовых реликтов. Но никакой мыслимой обработке эти деревья не поддавались. Самое лучшее, что пришло в голову – это огородится от возможных неприятелей частоколом. Хотя и эта затея показалась предкам нелепой. Пожив несколько лет на побережье, ни одного мыслимого врага они так и не нашли.

На горизонте дымились Штормовые острова, через злополучное гранитное побережье которых не мог пробиться ни один вражеский флот. Огромные волны лизали безжизненные, серые, бесплодные, неприступные камни. Когда-то потом на этих островах поселятся люди. Сначала обречённые, затем морские пираты, затем опять обречённые, и только потом ссыльные, чья участь во все времена была и будет оставаться печальной.

Возводить лачуги пришлось из простой глины смешанной с камышовой соломой, и полученный саман подвергать обжигу. Саманные кирпичи легко складывались в стены. Из камыша же вязали циновки, которые стелили на пол. И такими же циновками покрывали покатые крыши, под которыми оставалось достаточно прохладно даже в полуденный зной.

Со стороны горных перевалов пробилась новая драконовая поросль. И её научились использовать. Не вспомнить уже кто и придумал из срубленных драконовых деревьев, – тяжелых и страшных, – в предгорных карьерах выжигать уголь. Помнится, осторожные возроптали, что если произвести вырубку всех окрестных деревьев, то дорога через горные перевалы станет открытой, и по ней пройдут в эти священные края алчные дикие завоеватели. Впрочем, так оно со временем и случилось, но не сразу, а почти через полтысячи лет.

А в те далёкие времена было принято более простое решение: проводить регулярное прореживание драконовых посадок, выбраковывая и уничтожая особо уродливые деревья, корни которых змеились по земле, случалось, и сотни стадий. Да и сами деревья подчас были чрезвычайно жуткими для того, чтобы расти рядом с человеческим поселением.

С подобных деревьев и принялись производить первые вырубки. Обрушившихся наземь страшил лишали причудливой кроны и их змеистой коры. На это уходили месяцы, из которых складывались годы и целые десятилетия.

И однажды деревья, наконец, умирали. Но это случалось не сразу, и многие из упавших под топорами уродцев ещё по несколько лет попеременно линяли, то обретая, то сбрасывая на землю всё новые и новые слои древесной коры. Умершие деревья, наконец, обкладывали этой же корой и немногими с тяжелейшим трудом отбитыми ветками. Затем сверху покрывали камышовой соломой, после чего присыпали перемешанным с золою песком. И только затем усопший “пирог” поджигали и оставляли тлеть на несколько дней. Так получался особый уголь. Уголь, о котором шла огромная слава. Говаривали, что достаточно одной головешки такого “жаркого камня”, чтобы топить печь целый штормовой сезон и нисколько не ждать у моря погоды…

В последующие времена и угля и углепёков было достаточно. Углепёки гордились тем, что они обогревают племя и торжественно уходили на добычу “жаркого камня”. О них слагали легенды. Матери рассказывали отрокам и отрочицам, бабки пели песни младенцам – и всё только о том, как великие углепёки сокрушают “провинившиеся” драконовые деревья за то, что у одного либо другого дерева особо скверный против других деревьев характер, либо такой же норов, либо просто вздорный, почти уродливый профиль. Каждое из таких деревьев осуждалось за его личные природные недостатки и обрекалось быть испеченным до “жарких камней”.

20.

Вскоре же и ослушавшихся по тому либо иному поводу малышей стали отождествлять с тем либо иным уничтоженным драконовым деревом. Ибо и малыши, как и деревья, были в чём-то повинны. Отсюда шли прямые сравнения, застывавшие в обидных прозвищах, кличках.

И такие осудительные клички присыхали к строптивым, которых становилось почему-то всё больше и больше. Кто же в детстве не желал отождествлять себя с кем-нибудь либо чем-нибудь сильным, дерзновенным и ловким, пусть даже и не послушным. Но кого-нибудь особо такого в племенных мифах не обреталось. Ведь старейшины всё время вели племя только змеиными тропами, не оставляя в памяти потомков ни самих этих мгновенно зараставших троп, ни своих, унесенных ветром, имён. Оставались только имена срубленных непокорных деревьев. Деревьев-оберегов, деревьев-заступников, деревьев-властелинов, – великих, но только немножко непокорных, а потому истлевших до “жарких камней” во имя потребностей человеческих.

Но и это было не всей правдой о происходящем. В то время как самые сильные мужчины до самых седых волос уходили на выпечку “жарких камней”, женщины выращивали виноградную лозу и ячмень. Но лоза тоже требовала огромных усилий, и однажды появились те, другие, которые не пошли по стопам предков, не вошли в лесистые карьеры, зато вошли в виноградники. Они корчевали старую лозу, подрезали новую. Из лозы же люди научились плести корзины и короба. К тому же и сама сушеная лоза жарко горела и поддерживала в лачугах тепло. Тогда как за драконовыми деревьями обряжали уже только тех, кто считал для себя добычу “жарких камней” делом всей жизни. А значит подвигом.

Стали возникать первые трения. В мире, где не было ни вождей, ни вожатых вдруг одновременно возникли герои и антигерои. И всё же всех взрослых объединяло единое чувство к вырубке “провинившихся” исполинов, которым приписывались образы всевозможных врагов, и посему с которыми надлежало сражаться...

Но в это время подраставшие в племени дети всем сердцем сочувствовали погибшим деревьям, в которых было столько жизни, а ничуть не героям, чья жизнь была внешне совершенно бездушной. И оттого ли, наверное, постепенно окаменели их души. Дети превратились в деревья. Деревья сомкнулись в лес.

Наверное, поэтому первыми возликовали мальчишки, когда после очередного шторма, случайный голубь вынес на плодородное побережье ветку с оливковыми плодами. К вечеру плоды склевали расторопные и беспристрастные к делам человеческим птицы, а по утру из проросших за одну только ночь косточек пробилась зелень побегов. Именно из них и именно дети, отожествлявшие себя с погибшими деревьями-великанами, рассадили между виноградниками и углекарьером тоненькие хрупкие саженцы.

Стояла вечная для Голубой лагуны весна. Не прошло и несколько лет, как деревья поднялись и однажды сбросили наземь свой первый, хоть и не обильный ещё урожай. Тучное вороньё жадно бросилось склёвывать дармовую поживу, но маслянистые на вкус плоды уже присмотрели для себя женщины. Они попытались истолочь из косточек масло, но ночью подростки, чьими тотемами стали хрупкие оливковые деревца, посадили в землю ещё несколько рядов оливковых косточек, украденных у матерей. Так началось великое наступление живых и трепетных оливковых рощ на умирающие реликтовые драконовые чащи. И однажды наступило время, когда сам обжиг “жарких камней” стал праздной забавой для хранителей старины…

В последующем углепёков успели возвести в ранг чудаков и даже прочно забыть. Ведь и своей древесины, и своего угля, и своих чудаков в новом мире хватало. Но случилось, что выросли те, кто ещё вчера выбрали для себя в жизненные тотемы давно погибшие драконовые деревья с изъяном: тем ли, иным ли, третьим...

Впрочем, до времени, о самих изъянах старались не говорить. Вплоть до общей для всех сердечной окаменелости, коренящейся в одолевшей племя сытости, устроенности, успокоенности. Лоза, оливки, ячмень, изумрудная ключевая вода прибрежных источников, вечно безоблачная голубизна неба и такая же мирная Голубая лагуна просто завораживали своей удивительной сказочностью и вместе с тем – своим реальным совершенством в мире тех, кто сам на себя принял память о человеческих несовершенствах.

И эта жестокая память заговорила тогда, когда потребовалось призвать на помощь миру любовь, чтобы в очередной раз сопутствовать его вечному обновлению. Тут-то и оказалось, что выросшие дети не способны никого полюбить. Они ведь полагали, что подобно деревьям будут стоять отведенное им на земле время и цвести по праву вечной молодости и красоты. Особой красоты – красоты отверженных вздорных реликтов, память о которых теплилась в “жарких камнях”.

Всполошились старшие, обратились за советами к древним – у молодых пропала тяга любить. Нет, по вечерам вчерашние подростки зарывались в прибрежные дюны, подобно оливковым косточкам, некогда ими высаженными в благодатную плодородную землю. Но затем происходило совершенно странное. Незаметно возникали элементы какой-то “лесной” мистерии.

Полуприсыпанные песком, собравшиеся на берегу, переплетались друг с другом – руками, подобно ветвям, и ногами, подобно цепким древесным корням. Но не по двое, а во множестве тел и поз, не дающих ни малейшей свободы для любовной игры. Постепенно из песка вырастал и прокатывался по берегу вздорный человеческий вал, который иногда доходил до самого побережья, где и разбивался о мрачные тени хмурых гранитных скал недалеких Штормовых островов.

Скипалось страстями море, накипали на лозе грузные грозди, в гроздях вызревал пьянящий кровь виноград, расцветали и плодоносили оливы, вызревали колосья на ячменных полях, по несколько месяцев свивались, не желая умирать, подрубленные реликтовые деревья, осужденные на смерть за ту либо иную мыслимую или немыслимую вину; над ними и человеческими лачугами вили гнёзда и высиживали своих птенцов птицы, и только гордые молодые юноши-деревья и обвивавшие их девушки-деревца не желали выбраться из леденящей их кровь лавы, где каждый был всем и уже ничем. Зачем нужна была любовь там, где по замыслу предков должны были остаться одни только “жаркие камни”.

Память юных о том, что их тотемы обратили в “жаркие камни” хоть и героические, но отжившие своё старики – согбенные жестокие жалкие старцы! – внезапно останавливала потомков – все так же пылких, но более не способных любить. Кармическая нить племени вот-вот должна была прерваться…

21.

И тогда вспомнили о девственных весталках, давших у “жарких камней”обряд безбрачия во имя служения безликому пантеону предков и великому Проведению.

Весталки всегда жили особняком. Перед их капищем стояли жалкие лачуги. На капище шёл отточенный столетиями ритуал. Здесь непрерывно совершались благовонные курения. Не было дня, когда бы кто-нибудь из живущих о чём-нибудь не молил великое и мудрое небо и само Проведение, ниспосылавшее всю эту жизнь с её драконовыми деревьями и убогими лачугами, со стареющими и дичавшими виноградниками и уродливо дряхлеющими стариками вкупе с её несносными старухами и алчными вороньими стаями, со скудеющими ячменными полями, и со всеми, – о, господи! – мыслимыми и немыслимыми несовершенствами.

Плач в племени раздавался всегда, но однажды он стал более отчаянным, и весталки, поддерживавшие огонь на капище не одну тысячу лет, вдруг поняли, что и их служение может вскоре оказаться напрасным. Ибо не останется тех, у кого будут хоть какие-нибудь человеческие беды. Они слышали, как надрывно и горько рыдают над будущим одеревеневших своих детей рано состарившиеся безутешные матери, и не знали, как им помочь.

И тогда весталки вышли на берег, где обнаружили бесчисленное сцепление молодых бесчувственных тел. Тут и явилась им сила, и они вытесали из прибрежного песчаника большой каменный фаллос. Пришло время совершить жертвенный ритуал.

Обреченные на осквернение, они обратились к молодым и заявили, что те пришли на эту землю затем, чтобы продолжить дело предков и не дать погибнуть целому племени, мужественно прошедшему однажды через горы и непроходимые заросли драконовых рощ.

– Но тогда было движения, и деревья зря не осуждались на смерть во имя получения ритуальных “жарких камней”. Ведь и без них сейчас вдоволь тепла. А драконовые деревья гибнут по-прежнему, – стали возражать молодые друиды.

– О, наивные, – те, кто пресекал и пресекает жизнь драконовых рощ во все времена были и остаются героями. Они неподсудны и святы, – пытались возразить им весталки.

– Тогда мы – антигерои! – парировали молодые. – И не наш это мир, и не наш в нём путь, и не нам создавать его печальное будущее. Наши тотемы – это “жаркие камни”, сгорающие на капище. Это вы поддерживаете пепелище великих драконовых исполинов во имя ублажения памяти о трусливых, изворотливых предках. К тому же сами вы, весталки, к продвижению племени вглубь времён непричастны. Не вы ли пресекли свои корни во имя ритуала обыденности?

– К будущему причастны все! И ещё как причастны! Ибо только Проведение способно выбрать нам роли на завтра, – возразили весталки, и тут же одна за другой лишили себя девственности на ритуальном фаллосе перед онемевшим человеческим “лесом”.

Подле фаллоса образовалось небольшое кровавое озерцо. С неба сорвался коршун и долго купался в нём, хлебая кровь девственниц, – до полного насыщения. Затем, тяжело разбежавшись, снова попытался вырваться в небо, но небо более не держало его, и он рухнул у кромки Штормовых островов.

– Это мерзко и жутко, – возразили девушки. – Мы не можем принадлежать кому-нибудь одному. И тем более камню. Ведь мы не окаменевшие, как вы, а живые. Мы не просто сами по себе, а юные деревца: каждая в отдельности… А вместе мы – лес: живой, солнечный, полный соков и сил...

– Мы солидарны с девушками, – добавили парни. – В каждом из нас не меньше сил, чем в вашем ритуальном истукане, но выбор кому и с кем быть первым в нашем общем лесу для нас был и остается загадкой. Как видно, это сакральная тайна самого Проведения.

– Так остановите свой выбор на нас! И мы легко и просто поможем вам пройти через стыд, – вы вправе будете пренебречь тем, кто-то из нас станет для вас первой, а кто какой-то очередной, – обратились в сердцах недавние весталки к парням. Предавшие Весту, они были согласны стать публичными наложницами всякого, кто попытался бы вырваться из безвольного леса аморфно переплетенных тел. Но юноши промолчали…

И тогда весталки обратились к таким же безвольным, заплетенным в общую телесную массу девушкам, и попытались их устыдить:

– Эх вы, юные красотки, взирайте и трепещите, – ведь ни одна из вас просто не способна бороться за своего единственного парня, и вырвать его из этого бесполезного переплетения.

– Не станем вас слушать, – возразило подавляющее большинство. – Сами вы служили не лесу, а его горькому пепелищу и вам нас не понять. А отныне, –пройдя через каменную инициацию – каждая из вас скорее послужит камням. Поскольку это вы обезвожены и обесстыжены, поскольку вы, как камни, лишены связующих растительных соков и прочно черствы. Между вами и нами непреодолимая грань. И вам её не пройти.

Опозоренные весталки горько разрыдались, но отступили, но, взявшись за руки, молча вошли в море, и с тех пор живыми их больше не видели. Через несколько дней безжизненные тела прибило к Штормовым островам. С тех пор на островах стали расти алые маки, ставшие маяками для рыбаков. Со временем же на островах стали селиться всяческие изгои…

22.

И тогда пришла очередь матерей. И они упросили своих гордых детей пойти на переговоры с теми, кого сами матери в своих легендах и песнях величали героями. Всегда случается так, что только однажды молодые слушают материнский совет. И это время пришло. Ведь и самим молодым захотелось увидеть тех, кто обрёк их величаться именами падших реликтов, изведенных легендарными героями на “жаркие камни”…

Они шли мимо тучных полей, мимо отвисшей виноградом лозы, мимо оливковой рощи, мимо пасущихся в предгорьях отар прямо к месту, на котором в очередной раз готовились извлечь из траншеи очередную порцию “жарких камней”. Прервалась длительная агония ещё одного “провинившегося” в чём-то своём природном дерева.

К старикам шли поседевшие от горя матери. К старикам шли молодые, чьё имя “лес” не давало им право на инициацию, не оставляло права на выбор. Старики давно о том знали. И, кажется, готовы были помочь. Но в их чадных душах заклекотала гордыня и угольщики выступили отчаянно дружно:

– Мы – герои! – прошамкали беззубо они. – а все ваши виноградари и землепашцы, садоводы и рыболовы – сущие приспособленцы. Им всем, видите ли, хочется есть. Вот они вас и прогавили. А ведь мы предупреждали, что рано, очень рано отказываться от “жарких камней”. И что же? Вы погубили даже весталок. А ведь все равно и они вскоре вам пригодятся. В годину слёз всегда приходит время для плакальщиц.

– К чему они нам, к чему нам герои? У нас и без них, где не глянь – вечная весна, куда не посмотри – довлеющее бремя легендарного прошлого. Оно испепелило нас, но мы не пожелали превратиться в “жаркие камни”! И потом, разве так плохо быть сытыми? Не затем ли вы вышли из ваших дремучих лесов и из чёрных гиблых болот?

– Мы вышли из дремучих лесов и смрадных комариных болот, и пришли в обильную Голубую лагуну во славу Проведения. Волей Проведения на нашем пути встретились драконовые деревья. Уже в пути мы узнали, что их соком можно смазать ребро руки и получить обоюдоострый меч. А выжженными из казнённых деревьев углями можно было не только обогревать холодные углы жалких наших лачуг, но и ваши юные, но остывшие души. В этом ваша проблема. Но она имеет решение. И оно – в “жарких камнях”. Ибо они согревают по-настоящему не только пространство, но и уставшие души. Вы просто устали быть обычными земными людьми с их правом что-то решать – за себя и за всех… За себя и за друга… За себя и за одного единственного любимого человека… За любого и каждого… И опять, в конце концов, – за себя…

– Но как? – вопрошали пришедшие.

– Вы не повинны в том, что разучились любить. Вы просто боитесь прожить свою жизнь людьми. А ведь среди вас не все обращены в истуканов. Давайте проверим прямо сейчас на тех, кто на это отважится. Знаете ли вы, что наш древний и внешне боязливый народ владеет способностью одним усилием воли перемещать вещи в пространстве. Это древний дар Проведения, но теперь он почти забыт. Одним словом, предлагаем испытание такого порядка. Пусть каждый юноша выберет себе девушку. Для этого внимательно посмотрите в глаза каждой из девушек. Среди вас наверняка отыщутся те, кто наиболее друг другу ответны. Но отнеситесь к этому как можно серьезней, ибо испытание предстоит непростое. Выбравшим друг друга, предстоит вместе одним общим взглядом поднять и удержать в пространстве только что обугленный “жаркий камень”. Те, у кого это получится, могут не сомневаться – они избранны друг для друга, и всю жизнь будут способны оставаться друг за друга в ответе. Есть ли среди вас те, кто готов рассмотреть в лесу отдельные деревья и осмыслить, почему, собственно, лес из отдельных деревьев и состоит. Итак, есть ли среди вас...

– Есть – раздались тихие разрозненные голоса тех, кто ещё вчера смеялся над жертвенными весталками и держался за бесформенный монолит прочного “лесного” сообщества…

…У первой испытуемой пары всё вышло как-то неровно. Вышедшие из “леса”, остались плоть от плоти его, и камень поднимался над ними по странной винтовой пирамиде. Её неровный серпантин дрожал и тормозился в пространстве, восхищая и ужасая собравшихся. Но прошло недлительное время и “жаркий камень” сорвался с общего для двоих поднебесья. Губы девушки искривились в недоброй пустой ухмылке, и пылающая головня внезапно опала, испепелив сердце юноши. Лишенное души тело окаменело рухнуло наземь.

– Так рубят лес, так щепки летят, – только и посетовали старики. – Так умирают несмышленые и несмелые. Так обрываются сказки.

– Вы просто палачи, – бросил кто-то горько в сердцах.

– Кто не отступит, тот пойдет до конца, – парировали старики и не произнесли больше ни слова. Не выбросили белых флагов и молодые. Только вынесли из круга испытуемых бездыханное тело юноши и дали одной из матерей оплакивать его и бальзамировать травами.

У второй пары, казалось бы, дело пошло на лад. “Жаркий камень” взвился под общее для обоих испытуемых небо и завис там надолго, пока случайно взгляд юноши не пересёкся с глазами девушки, чей избранник только что был так страшно убит. В тот же миг камень сорвался и испепелил не прошедшую испытание девушку. Последней умирала её холодная и злая улыбка, столь похожая на улыбка всякой, кому ещё предстояло поверить в то, что следует отогреть душу, прежде чем возвратиться из “драконового леса” в жизнь.

Горстку золы молча подошла забрать скорбная многодетная мать. Она собирала пепел бережно и осторожно маленькими щепотками и ссыпала его в утлое суденышко, выструганное из ветки драконового реликта. Скорбный груз предстояло опустить этим судёнышком в быстрый горный ручей, бегущий за перевал. И старики, и молодые посмотрели на испытуемых с осуждением, и те растаяли в тени драконовой чащи, чтобы больше никогда к людям не возвращаться. Отныне им было суждено бродить в драконовой рощи, пребывая в пожизненном одиночестве, так как ни он, ни она были не способны к совместной жизни среди людей и представляли реальную угрозу для окружающих.

Но вот вышла третья пара, и произошло столь долгожданное всеми чудо. Общим взглядом бережно поднятый с земли и долго удерживаемый в пространстве обугленный древесный осколок – “жаркий камень” человеческих душ внезапно растворился в глубине неба. Его принял открытый космос, о котором древние имели весьма смутное представление.

О последующем стоит ли говорит...

Проходили столетия. С лица Земли исчезла не одна реликтовая роща. Приходили в Голубую лагуну и многочисленные завоеватели. Но никакой документальной памяти о них о не осталось. До сих пор идут споры, в ком было больше геройства – в предках-угольщиках или в предках-виноградарях, землепашцах, рыбаках или может быть в отвергнутых легендарными молодыми весталках. Только влюблённым спорить об этом некогда. В них торжествует жизнь….

Как торжествовала она совсем недавно и детях Эмпклода – в светлых душах Саэрдены и Фаэрдена.

23.

…Разгоралось пламя костра, у которого сидели уставшие от дневных трудов амазонки, скифы и старик Алквиад. Впрочем, его помощь в переводе уже почти не требовалась. За прошедшую неделю гости сблизились с суровыми обитателями приморской степи. Кхартак как раз рассказывал легенду об упавшем на Землю золотом плуге. Особенно здесь поражало даже не то, что боги сами послали людям дар, а то, что многочисленные дары Неба стали причиной распрей на Земле.

– Да, скифы разделились на племена – одни из которых занимаются хлебопашеством, другие – охраняют степи от набегов с моря, третьи – торгуют с приморскими греческими поселениями от самого Понта Эвксинского… У каждого из колен нашего рода есть признаки, по которым они себя считают ближе к богам… Прежде таких распрей скифы не ведали.

– Мы слышали у себя на родине, что приморские скифы как-то расправились с одним из своих вождей, – внезапно вспомнила Тилия.

Подал голос и дотоле молчавший Аврик – старый вождь тавров, много поведавший на своём долгом веку:

– Да, хоть это и случилось четыре поколения назад, но соседствующие с нами скифы все ещё помнят одного из своих вождей, перенявшего обычаи эллинского города Ольвии. Ради дружбы с греками он отказался от всего скифского – еды, платья и священных древних традиций. Он смеялся над скифскими лохматыми бородами, и над тем, что его земляки пьют, не разбавляя вина, подобно грекам, водой, быстро хмелеют и во хмелю ведут себя буйно.

– Хотя то, что для эллинов смешно, – подхватил слова правителя тавров – разбитной, юный Кхартак, – для нас вполне привычно. Скиф не может быть безбородым – что за воин без бороды. И греческих насмешек слышать мы не желаем. Скиф в бою предельно груб, но и враги наши из того же горького мёда…

– А что же случилось с тем предавшим вождём? – грубо перебила речь Кхартака вечно торопливая в суждениях приземистая Пфиона.

– Он был убит. Его заслуженно покарали смертью. Скифы не прощают отступничества.

Тут же разговор перешел на другие случаи с «божьими дарами»…

25.

Снова пылко заговорил Кхартак:

– По рассказам деда моего деда, – скифы говорили, что народ их моложе всех. Однако, я вам сейчас расскажу притчу о Липоксае, Арпоксае и Колаксае, которую начали рассказывать ещё во время насыпки первых скифских курганов… А их начали насыпать одновременно со строительством первых египетских пирамид, но самим скифам признаться в этом было неловко: чужеземцы могли решить, что скифы – дряхлый народ, и с ним легко воевать. Лучше было, когда завоеватели думали – мол, хорошо, что дикари осознают свою младенческую неискушённость. Если осознают это, то – небезнадёжны; глядишь, со временем чему-нибудь да научатся у древнего, эллинского народа...

Сама притча имела три варианта: два из которых более похожи на сказку, а один на изустную летопись. Её я вам рассказывать не стану – она общеизвестна. Её записал когда-то плешивый эллин Геродот. Он же услышал от скифов и другой рассказ, но не поверил в него, как и в миф, который ему поведали греческие колонисты, жившие неподалеку от скифских степей, – уж им он полностью доверял.

Итак, вот рассказ деда моего деда…:

“Первым жителем этой ещё необитаемой тогда страны был человек по имени Таргитай. Родителями этого Таргитая, как говорят предки, были Зевс и дочь реки Борисфена. Такого рода был Таргитай, а у него было трое сыновей: Липоксаис, Арпоксаис и самый младший – Колаксаис. В их царствование на Скифскую землю с неба упали золотые предметы: плуг, ярмо, секира и чаша. Первыми увидел эти вещи старший брат. Едва он подошёл, чтобы поднять их, как золото запылало. Тогда он отступил, и приблизился второй брат, и опять золото было объято пламенем. Так жар пылающего золота отогнал обоих братьев, но, когда подошёл третий, младший брат, пламя погасло, и он отнёс золото к себе в дом. Поэтому старшие братья согласились отдать царство младшему”.

А вот греческая версия:

“Эллины, что живут на Понте, передают иначе. Геракл, гоня быков Гериона, прибыл в эту тогда ещё необитаемую страну (теперь её занимаем мы, – скифы). Там его застали непогода и холод. Закутавшись в свиную кожу, он заснул, в это время его упряжные кони (он пустил их пастись) чудесным образом исчезли. Пробудившись, Геракл исходил всю страну в поисках коней и, наконец, прибыл в землю по имени Гилея. Там в пещере он нашёл некое существо смешанной породы – полудеву, полузмею… женщину-змею, – Диву (Дзивой её называют тавры) – и та сказала, что кони у неё, но она не отдаст их, пока Геракл не вступит с ней в любовную связь. Тогда Геракл ради такой награды соединился с той женщиной. Наконец, полузмея решила, что с неё достаточно любовных утех, так как она забеременела, и отдала герою-любовнику его коней. Перед тем, как расстаться, она спросила, как поступить с детьми, когда те появятся на свет: оставить в Скифии или отослать их к отцу в Грецию? На что Геракл ответил: "Когда увидишь, что сыновья возмужали, то лучше всего тебе поступить так: посмотри, кто из них сможет натянуть мой лук и опоясаться этим поясом, как я тебе указываю, того оставь жить здесь. Тех же, кто не выполнит моих указаний, отошли на чужбину".

С тем и отбыл. В отсутствие отца женщина-змея родила трёх сыновей – Агафирса, Гедона и Скифа. Младший справился с заданием. Старшие опозорились и были изгнаны вон. На этом месте Геродот ставит точку… Скифы же считают, что потомками Агафирса были тавры.

Тилия спросила:

– Какая же версия, скифская или греческая, более всего соответствовала истине?

Вместо Кхартака ответил Алквиад:

– Отчасти – обе. Кочевники упомянули сакральное испытание и по преданиям других племён, где братья должны нести стражу в саду, чтобы узнать, кто ворует у них золотые яблоки и при этом ни в коем случае не заснуть. Казалось бы, так ли уж это немыслимо – ночь не поспать? Но здесь речь идёт об обряде, во время которого испытуемый не имеет право сомкнуть очей длительное время, чтобы называться настоящим племенным стражником – воином. И только младший брат не спит, да ещё поднимает с земли упавшее огненное перо Жар-птицы. Почему оно достаётся именно ему? Да потому, что младший брат сам солнечной породы, он избранный будущий Царь-Солнце.

Во второй версии интересен мотив с натягиванием тетивы на лук. О том, как это происходило и о реакции старших братьев Геродот не сообщил ничего.

Здесь снова заговорил Кхартак. Перед этим он достал из своего скромного дорожного ранца из кожи дикого вепря небольшую ритуальную вазу, на которой были запечатлены бытовые сценки из жизни кочевников. Вот один из них протягивает соплеменнику лук, на который тот – уже на следующей картинке, натягивает тетиву. А дальше один скиф ощупывает больной зуб у другого, потом они меняются местами и недавний страдалец, взяв на себя роль врачевателя, перебинтовывает ногу своему "врачу".

– Что это значит? – удивлённо спросила Тилия.

– В первой сцене изображён Таргитай (по Геродоту ; Геракл), который, перед тем как уйти из жизни (или, соответственно, вернуться в Грецию), передаёт младшему сыну свой лук: если он сможет натянуть его, то по праву займёт место владыки скифов. – Стал объяснять Кхартак. – Как показано на следующей картинке, Колаксаю это удаётся сделать.

– А как же быть со сценами врачевания? – Теперь уже вопрос задала Пфиона.

– А вот как… – снова заговорил Кхартак. – Со всей силой отпущенной тугой пружины лук ударяет – или верхним концом по верхней части нижней челюсти, или нижним концом по левой голени… Именно такие травмы – выбитый левый нижний зуб и ранение левой голени – имеют герои рассматриваемых изображений. Это значит, что ни Липоксай, ни Арпоксай не смогли справиться с заданием и оттого пострадали. Но они после этого не смирились и не признали своё поражение и добровольно передать Колаксаю верховную власть не пожелали! Нет!.. Старшие братья принялись обсуждать, как им избавиться от Царя-Солнца. Вот вам ещё одна сцена, – все обратили внимание, что вазу украшала ещё и сцена сражения: два воина, конный и пеший, теснят третьего. Уже пал под ним конь и занесено направленное ему в грудь копьё. Через миг он должен пасть бездыханным. – Это – убийство старшими братьями младшего… Уже пал верный спутник Колаксая – его скакун, а конь у арийцев ; проводник душ в мир мёртвых. Впрочем, о скифских конях можно говорить и говорить особо…

26.

…Тут же разговор перешел на другие случаи с небесными дарами.

– А помните, как вышло с поясом Ипполиты, – спросил кто-то… – Ведь она хотела добровольно отдать пояс Гераклу, но царица богов Гера намеренно вызвала столкновение между ними… Видимо, боги во все времена жестокосердны и без этого никак уже не могут.

– Трудно сказать, – уклончиво ответила Тилия. – Боги провели нас через два континента – Африку и Евразию, где мы покорили множество стран. Вот почему, у нас не особо любили вспоминать о тех случаях, когда амазонки терпели поражения. Может, потому и не сохранились подробностей о тех событиях. То, что так долго помнят Боги, очень быстро забывают обычные люди. Ведь время в самые кратчайшие сроки фарширует мозги… И из них всё неудобное изымается мгновенно.

– Но ведь нам на деле придется столкнуться с небесным даром или даже дарами, – возмущённо воскликнул Алкивиад. – Станем ли мы уподобляться человеческим младенцам? Ведь во все времена правду передают и помнят жрецы!

Все повернулись к порабощенному греку, крайне недоумевая, о чем тот лепечет.

– Дело в том, – между тем неспешно повествовал грек, – что неподалеку от здешних мест находится сакральная пещера, где по преданию хранятся древние ценности предков-кентавров…

– Мы не кентавры, а скифы, – решительно возразил пылкий Кхартак… – И греческие мифы для нас – не указка.

– Ну, и мы здесь при чем? – в свою очередь удивилась Пфиона. – Жили, воевали, любили… Но боги удостоили своим вниманием только Ипполиту, а нам подарили в веру в её непобедимость. И во имя этой веры мы перережем горло любому!

– Любым инородцам греки всегда обещали проход через свои исконные земли, – попытался объяснить Алквиад. – Сразу же, как будет и здесь установлен священный столб, вы станете равными среди равных, – это признается и таврами. И тогда вам ни что не будет претить отправиться на поиск сокровищ. Но только, принадлежащих племени амазонок... Своих же сокровищ ни скифы, ни тавры никогда не упустят… Кстати, таврам, боги даровали тонкостенный золотой горшок. В него обычно бьёт молния искупления и освящает таврское воинство. Так что, вы сами отправитесь на поиски неизвестных сокровищ. Я же останусь с Фаэрденой. У неё вскоре должны отойти воды, вот тогда я и понадоблюсь.

– Нет, – резко возразила старому греку Пфиона, – амазонки рожают в седле! И ты пойдешь с нами.

Возражать воинственной фурии было неуместно. Все замолчали, мысленно готовясь к новым жизненным испытаниям.

27.

..Вот-вот должна была начаться сакральная процедура посвящения вновь созданного родового камня богам амазонок и тавров. Уже не впервые развитые племена Ойкумены соединяли в едином пантеоне своих богов и божеств…

Верховный жрец тавров Скилурд вывел под уздцы белого коня с пепельным хвостом и гривой. Затем он трижды совершил священнодействие: прежде всего он сотворил руками в воздухе подобие магического знака, форму которого трудно было определить. Тут же слуга поднес ему острый кинжал, предварительно смоченный в водах священного источника.

Встревоженный конь заржал – протяжно с надрывом, раздувая благородные ноздри. Видимо животное интуитивно почувствовало свою скорую кончину.

Тут же жрец многократно отработанным движением внезапно полоснул острым лезвием по шее несчастного коня. Конь дрогнул, издав короткий предсмертный хрип. Кровь брызнула рекой. Скифские рабы понуро склонили головы. Смерть священной лошади была для них глубоким потрясением…

Поток крови беспрепятственно лился на только созданный стараниями амазонок грубый родовой камень.

Внезапно жрец наклонился, зачерпнул крови вместе с копной луговых трав, собранных здесь заранее, и опрометью оббежал родовой столб три раза, выполнив обряд посвящения. После этого скифские и греческие рабы потянули за вервия из конских жил и столб поднялся в пространстве.

С этого мгновения он превратился в священный амулет, охраняющий амазонок и всех путников, едущих и идущих к их вновь обретенному очагу.

Но для того, чтобы сакральный родовой знак амазонок благоприятствовал им в будущем поиске, этот родовой камень требовалось перевести в таврийский кромлех. Под восставший камень ловко подвезли широкие пологие салазки. Предстоял волок в пределы священного кромлеха.

Делом занялись обученные рабы…

Пронзительно запела звонкая камышовая дудка, которой вторили барабаны. Камень неспешно тронулся в путь. Низкорослые таврийские быки потянули его в заданном направлении. Несколько тавров и скифов, переодетых в одежды героев мифов попутно разыгрывали сцены из быта священных небожителей.

Один из них держал в руке импровизированную молнию – изготовленный из медного прута характерный зигзаг, стреловидно раскованный на конце. Скилурд в неведомом доселе амазонкам экстазе бежал впереди процессии. Он всё время пел таврские священные гимны. Его подвижность завораживала. В отблеске факелов его тело, обильно смазанное оливковым маслом сияло и отражало лунный свет. Жрец был просто великолепен.

Но реально его мысли блуждали вдали от происходившего сначала на площади, а затем на пути к кромлеху. Скилурд давно научился глубоко скрывать свои мысли…