Дядя Ваня приходился родным дядей моей жене. В то время, когда я с ним познакомился, ему шёл семидесятый год. Сегодня этому сухощавому старичку, с лысым черепом и очень живыми глазами, уже лет за девяносто. Своё детство он провёл в самом бандитском (в те времена) районе Москвы - Марьиной роще, впрочем, как моя жена. Мать Вани хотела, что бы сын стал сапожником: руки у него - золотые, а хорошие сапожники всегда при деле и сыты. Она была очень набожным человеком и обладала несгибаемой волей. В те трудные послереволюционные времена далеко не просто сохранять веру, ходить в церковь, собираться на квартирах редких единомышленников для читки Евангелия. Ваничка, Жанка, как его ласково, почему-то на французский манер, звали все окружающие, работал учеником в сапожной мастерской. На работу в свободное время мать определила его служкой в церковь. Наблюдения за повседневной жизнью и бытом священников сделали его на всю жизнь яростным атеистом. Поведение попов наглядно и предметно подтверждало правильность государственной атеистической идеологии: батюшки проповедовали с амвона одно, а сами в жизни поступали совсем по-другому.
Жанка рос очень шустрым и любопытным мальчиком. Район был бандитский, а времена смутные. То ли, по молодости-глупости, то ли, из любопытства однажды он впутался в какую-то уголовную историю. Может быть, стоял на "страже-шухере", или случайно оказался рядом в момент мелкого ограбления. Его "замели" вместе со случайными прохожими и, возможно, участниками ограбления. На его несчастье у него в кармане оказался сапожный нож, который ретивый сотрудник уголовного розыска записал в протокол как финку.
В милиции ему предъявили отнятые у него вещи, среди которых находился злосчастный нож. Попросили подписать протокол.
"А где же финка?" - спросил Жанка, прочитав протокол.
"Вот!" - сказал милиционер, ткнув пальцем в бумагу.
"Но на столе её нет, там только сапожный нож!" - сказал Жанка.
"Это не важно. Что нож, что финка - одно и тоже", - ответил милиционер. Жанка подписал бумагу и поехал на десять лет в Сибирь... Этап, Магадан, Колыма.
Так случай воспрепятствовал горячему желанию бабушки моей жены сделать из Вани зажиточного и успешного сапожника. Но человеком он на всю жизнь остался замечательным: отзывчивым, живым, "рукастым", честным.
Это несчастье произошло в далёком 1933 году. В те годы, как впоследствии вспоминал дядя Ваня, порядки в лагерях были либеральные по сравнению с теми, которые установились после известного 37 года. Однако курорта и тогда не было. Холод, непосильная работа, плохое питание, антисанитария. Сложно было остаться в живых в первую зиму, кто выжил - дальше становилось легче.
От плохого питания у дяди Вани заболел желудок. Он исхудал - кожа да кости, при передвижении его качало из стороны в сторону. Пошёл в медпункт. Хмурый фельдшер из заключённых строго спросил: "Чем, Коровин, болен?"
"Живот болит".
"Ну и что, у всех болит, ложись". Иван Иванович разделся, лёг лицом вверх на топчан, застеленный серой клеёнкой. Фельдшер не спеша, подошёл к топчану и привычным движением прихватил двумя пальцами кожу на животе у дяди Вани. Это был тест. За долгое время работы фельдшер таким образом, на ощупь, умел до одного дня определить, сколько времени человек останется в живых на работе в лагере в шестидесятиградусный мороз. Фельдшер сделал паузу, прислушался к своим пальцам и грубо сказал: "На работу, паршивая мелюзга, не пойдёшь". Сел к столу и что-то записал в толстую тетрадь. Добрый человек, этим он тогда спас дяде Ване жизнь.
Дядя Ваня поплёлся в барак и бессильно лег на койку. Когда он немного пришёл в себя, его приписали к медпункту, очевидно, сказался его нежный возраст - подросток он и есть подросток. После 37 года подростки исчезли - все стали взрослыми.
Вначале жизнь складывалась удачно. Работа в медпункте - совсем не тяжёлая: убрать, подмести, провести мелкий ремонт, нарубить дров, истопить печь. Когда Иван Иванович совсем окреп, его перевели на другую работу, но тоже при медпункте.
Дело в том, что, когда колонны заключённых каждое утро отправлялись в тайгу на работу и вечером возвращались обратно, то после каждого такого перехода на снежной дороге оставалось несколько трупов. Вот эти трупы дядя Ваня должен был притащить на себе и сложить в специальном бараке около медпункта.
Трупы были тяжёлые, а дядя Ваня - слабый мальчик. Ему с большим трудом под силу было притащить за один раз только один труп. Приходилось делать несколько рейсов. Хорошо, если люди умирали на подходе к лагерю, а если у самого леса или во время работы, то тащить приходилось на большое расстояние, выбиваясь из сил. Дорога была холмистая - обледенелые сопки. Вверх-вниз, вверх-вниз. Вскоре дядя Ваня приспособился: подняв труп на вершину сопки, он ложился на замерзший (или иногда ещё не замерзший) труп и скатывался на нём, как на санках с ледяной горки. Так удавалось хоть как-то сэкономить силы...
Вскоре он отпросился на общие работы. Пролетели долгие четыре года. Он выжил. Выжить помогли ему золотые руки и весёлый, покладистый характер. Командиры-чекисты жили с семьями недалеко от лагеря, в поселке. В посёлке имелся водопровод, электричество, организован более или менее устроенный быт с утюгами, чайниками, плитками. Всё это необходимо было чинить. В котельной также всегда находилось много дел.
Жёны и дочки командиров нуждались в починке и шитье обуви. Мастеровому человеку легче было выжить в лагере, чем академику или конструктору, не говоря уж о некоторых профессиональных партийных работниках, неспособных быстро переучиться на водопроводчиков и механиков. Всех заключённых, не сумевших приспособиться к пользующемуся спросом ремеслу, быстро выучили рубить лес, катать тачку.
Иван Иванович в посёлке чекистов был нарасхват. Начальник лагеря обещал ему, что когда через пару месяцев исполнится пятилетие его пребывания в лагере, то его переведут на поселение, т. е. из разряда заключённых в разряд ссыльных, и он будет жить не в лагере, а в посёлке. Это было просто замечательно! Однако дяде Ване опять не повезло в жизни. Через месяц начальника лагеря расстреляли, и дядя остался в заключении ещё на пять долгих лет.
В сорок третьем году он вышел на поселение, женился. У него появилось двое детей: девочка Шура и сын Виктор. Небольшого росточка, беленькая, пухленькая Шура не была красивой в классическом смысле, но выглядела очень симпатичной. Она выучилась на кондитера и быстро вышла замуж за армянина. Армянские строительные бригады в брежневские времена много строили на севере.
Шура уехала с Акопом в жаркую Абхазию, которая после Магадана ей показалась райской, сказочной страной: тёплое синее море, мандарины, розы, хурма! Но там вскоре оказалось уж очень жарко, и не только в смысле климата. После распада СССР там началась настоящая война. У Акопа и Шуры были друзья и абхазы, и грузины. Им приходилось морально очень тяжело: они понимающе, с сочувствием, поддакивали в разговорах экспансивным абхазам и прятали несчастных грузин от погромов...
У дяди Вани была прекрасная память. Причём, он не только помнил многие факты, но имел своё мнение о них, высказывал свою интерпретацию. Он попал в небольшой лагерь, где, в основном, сидели уголовники. Политические тоже были, но мало, многие "досиживали" со времён гражданской войны, причём, среди них врагов советской власти почти не было. Затем пошёл людской поток: молодые и старые, учителя и рабочие, учёные, военные и чекисты. Честные люди и жулики, артисты и академики, неприспособленные ни к чему, кроме своей специальности, интеллигенты, мгновенно освоившие рабочие профессии. Интересно было наблюдать за встречей вновь пришедшего заключённого (про которого точно знали от сидевшего в этом же лагере чекиста, что он написал в своё время донос на своего сослуживца) с этим сослуживцем. Таких случаев было немало. Кто-то прощал предателя, кто-то - нет. Иногда доносчики случайно погибали на работах: в лесу, в карьере.
После окончания войны стали приходить составы с военнопленными и предателями родины, сотрудничавшими с фашистами. Военнопленные, прошедшие немецкие лагеря и осуждённые теперь, как предатели родины, сдавшиеся в плен, вместо того, чтобы доблестно погибнуть, сравнивали немецкие лагеря и наши. Кто-то из военнопленных считал, что в немецких лагерях сидеть было легче: больше порядка. Кроме того, сидеть в плену у врага казалось как-то естественней, морально легче, чем сидеть в своей стране. Кто-то считал, что в нашем лагерном бардаке сохраниться, выжить было гораздо легче, чем у фашистов. Но все сходились в одном - изощрённо жестокие методы воздействия на заключённых были очень схожие, как будто органы проходили стажировку друг у друга.
На необъятной северной территории простиралась огромная лагерная страна, жила она своей особой жизнью, по своим законам - с "кумами", "вертухаями", шестёрками, расстрелами, склоками, мелкими радостями и ещё более мелкими невзгодами, и бог знает, с чем ещё. Дядя Ваня говорил, что всё это было одновременно и очень страшно, и совсем не страшно. Когда ужас происходит каждый день, то к нему привыкаешь, и это уже не ужас, а повседневность. Лишь бы физические и нравственные невзгоды не превысили порог жизненного существования. Очень тяжёл был лишь сам период "превращения", когда человека отрывали от его начальственного кабинета или пера, микроскопа или сцены, отрывали от семьи и привычного образа жизни и превращали в бессловесную рабочую силу. А потом оказывалось, что каждый заключённый не такая уж бессловесная скотина, что можно и здесь хранить честь, оставаться человеком, выживать, общаться с умными, грамотными людьми, ненавидеть сволочей и с ними бороться. И в лагере можно как-то жить. Так вспоминал дядя Ваня своё прошлоё.
Тяжела была участь женщин, особенно молодых и красивых. Они оказывались абсолютно беззащитными, свою честь можно было спасти только самоубийством. Хотя в зоне само понятие чести значительно трансформировалось. Женщинам многое прощалось в отношении того, как складывалась их лагерная "личная" жизнь, смотрели только на её человеческую сущность и отношение к людям лагеря...
В семидесятых годах дядя Ваня возвратился в Москву, прописался, долго работал штатным водопроводчиком в отряде конной милиции, размещённом в старом кирпичном здании на Соколе. На работе его все очень уважали и ценили. Когда у нас в семье после развала СССР начались трудные времена, дядя нас "подкармливал": делился дефицитными заказами, которые он получал в милиции, давал взаймы деньги, иногда без отдачи.
Сын дяди Вани Виктор получил высшее радиотехническое образование и работает в крупном НИИ, занимается проектированием пассивных и активных фазированных антенных решёток, живёт в научном городке при этом НИИ, расположенном в живописном месте на реке Протве.
Много в России людей, и огромна её территория, однако до чего же этот мир тесен! Когда я однажды разговорился с Виктором о работе, то оказалось, что некоторая аппаратура, создаваемая в НИИ, где он работает, испытывается в городе Ахтубинске и установлена на самолётах СУ-27, испытаниями которых я всё это время занимался и занимаюсь. У нас оказались даже общие знакомые, которые работали в Ахтубинске с этой аппаратурой.
Конечно, у дяди Вани нет такого кругозора и литературного таланта, как у Солженицына или Шаламова, однако у него оказалась хорошая память, образный слог в рассказе и острый глаз в жизни, многое подметивший.
Он является ещё одним живым свидетелем тех страшных событий, переживший все тяготы судьбы благодаря своему оптимизму и железной воле и умению работать. Сколько их сегодня ещё осталось на свете, этих участников и свидетелей мучительной истории многострадальной России?
7 августа 2006 года.