Во всей русской литературе нашёлся только
один писатель, Н.К. Михайловский, почувствовавший в
Достоевском «жестокого» человека, cторонника тёмной силы,
искони считавшейся всеми враждебной.
Лев Шестов
Достоевского люблю за невменяемость
и мощную многозначительность…
Сергей Курёхин
Перед каждым человеком должен рано или поздно встать этот вопрос - тварь ли я дрожащая или право имею. И то, что в наше время этот вопрос возникает далеко не у каждого представителя вида Homo Sapiens – пожалуй, одна из величайших трагедий нашего времени. Настоящих трагедий. А не приторно-гуманистических «трагедий», о которых вещает телевидение и трезвонят газеты – мол, зверства террористов, угроза демократической империи со стороны стран Оси Зла и прочая чепуха. (К слову сказать, террористы в современном мире это те немногие, у кого возник этот самый вопрос. И осуждают и ненавидят их, пожалуй, в большей мере именно за то, что этот вопрос перед ними возник. Даже не за то, что они поняли, что имеют право. И тем более – не за то, что они убили сто или тысячу человек. (Почему никто не считает число жертв демократической империи?) А то, что они сделали, - на самом деле лишь следствие. Тот, перед которым возник этот вопрос и кто понял, что он право имеет, - уже террорист, хотя он может никогда никого не убить – это в принципе совершенно необязательно (это, так сказать, террорист-для-себя).)
Одним из двух величайших произведений Достоевского является, конечно, «Преступление и наказание» (другое - конечно, "Бесы").
Первая часть романа – прекрасна. Но во второй части Достоевский и главный герой романа чего-то пугаются (я так и не понял, чего именно, - неужто и в самом деле иудейского божества?) – и всё идёт насмарку, весь грандиозный замысел рушится, - крушение молодости в её апогее, в её расцвете – подобно крушению Третьего Рейха, по словам Юкио Мисимы.
Роман этот Достоевскому следовало бы, конечно, написать иначе – в особенности его вторую часть. А я бы вообще переписал его. И назвал бы «Преступление без наказания». Слишком уж Раскольников банально убил старуху-процентщицу. Раз топором по черепушке – и всё. Надо было поизобретательней как-нибудь. Но в доме, в котором жила старуха, сделать это иначе, конечно, было невозможно (быть может, именно поэтому у Достоевского Раскольников этого не сделал) – дом в романе многоквартирный, деревянный, так что старушкины вопли многие бы услышали. – Поэтому место жительства старухи автору следовало бы перенести в некий загородный дом, в особняк, куда-нибудь на один из ещё негусто застроенных в то время питерских островов. Вот в таком доме старуху можно было бы забивать, не заботясь о том, услышит ли кто-нибудь её крики. Но для такого дела нужны минимум двое – на всякий случай – вдруг старухе с помощью коварства или револьвера удалось бы вывести из строя Раскольникова.
Тут можно подключить Разумихина, приятеля Родиона. – Хотя в нашем романе Разумихин – даже его фамилия говорит о его разумности, человеческой-слишком человеческой разумности – был бы никаким не Разумихиным, а, скажем, Неразумным или – ещё лучше, принимая во внимание его очень большую физическую силу – Озверихиным. Или – Неразумник-Озверихиным. И он бы демонстрировал эдакую, как принято говорить, звериную патологическую безжалостность к людям – и столь же патологическую любовь к животным. (Хотя чего-чего, а любви – совершенно патологической, я на этом настаиваю, – которую проявляет Родион к животным (его воспоминания о бедной лошадке, забитой насмерть отвратительными пьяными недочеловеками) – в романе хватает.)
Раскольников убивает старуху-олицетворение власти капитала и процента над трудом и праздником.
Casus Elisabethae – проблема Елизаветы является одной из существеннейших в романе. Слабоумное невинное создание, оказавшееся не в то время не в том месте. Родион Раскольников принимает единственно верное решение – Елизавета тоже должна умереть. Хотя «принимает решение» - сказано чересчур сильно. В том-то и беда, что у Достоевского Раскольников в этот момент никакого решения не принимает (к сожалению! -он вообще на протяжении всего повествования выступает большей частью как игрушка обстоятельств) – он действует инстинктивно, согласно законам самосохранения – а не по законам военного времени и не по законам Революции Духа. (И это ещё одна причина роман переписать.) Но ведь в тот момент - момент истины – он должен был принять решение. Решить вопрос, следует ли умереть Елизавете или нет. Речь в данном случае не идёт о том, виновна ли Елизавета в преступлениях своей сестры. Речь идёт о том, виновна ли Елизавета. – Не «в чём её вина», а просто «виновна ли она». И единственно верное решение – признать её виновной. Ибо неведение не аргумент – даже согласно буржуазному криминальному кодексу. И не спасёт нечестие нечестивого. И слабоумие слабоумного тоже не спасёт. А нищего духом – его пресловутая нищета. (Нашли чем гордиться.)
Ещё одной жертвой банды Раскольникова – Неразумник-Озверихина определённо должен пасть Пётр Петрович Лужин – ещё одно олицетворение отвратительного доминирование Капитала над Духом, Трудом и Красотой. Возможно, его фамилию следует рассматривать как намёк автора на обстоятельства его смерти – и Раскольников с Озверихиным в альтернативной версии романа этот намёк понимают: Лужина топят в луже, в одной из тех вонючих, никогда не высыхающих и довольно глубоких луж, которые в ту эпоху наверняка встречались в кварталах С-Петербурга, населённых простым небогатым людом. Сестра Раскольникова при этом присутствует и принимает непосредственное участие в измывательствах над Петром Петровичем. Она – тоже входит в Банду. (Возможно, следует сделать так, чтобы и она участвовала в убийстве старухи – вместе с Родионом и Озверихиным. Возможно, это она убивает Елизавету.) – Она бы составила прекрасную пару с Озверихиным. (А уж на какую – конечно, насильственную – смерть намекает фамилия Свидригайлов – и подумать страшно. Непременно насильственную – разве может человек по фамилии Свидригайлов умереть своей смертью? – Хотя, внимательно прочитав этот роман Достоевского, невольно приходишь к выводу, что для некоторых людей –обладателей определённых фамилий – именно насильственная смерть является самой что ни на есть естественной.)
Кто ещё не избежит возмездия? – пожалуй, следователь Порфирий (родственник Неразумник-Озверихина) и самоуверенный «поручик Порох». И ещё молодой амбициозный следователь с перстнями на пальцах.
А Соня – непременно должна проснуться. У гностиков София это эон, нарушающий божественную иерархию и/или пленённый Демиургом, злым или неумным творцом материального мира. В том, что Софию Мармеладову постоянно зовут в романе Соней – а не полным именем София – определённо намёк на её «спячку», падшее состояние. Страшно подумать о том, что будет, когда Соня проснётся. Страшно и весело. Соня понимает, что она никакая не Соня – а София-Премудрость Божия. Что она никому ничего не должна. Она больше не Соня Мармеладова; она - София. Без фамилии и без отчества. Имя и фамилия чиновника Мармеладова не имеют к ней никакого отношения – ибо это существо не может быть её отцом. София Премудрость Божия не нуждается ни в каком Мармеладове, для того чтобы оправдать своё существование. Она из тех, чьё существование не нуждается в оправдании. Мармеладовы приходят и уходят. Эон София пребудет вовеки.
Свою мать – кровохаркующую истеричку, толкнувшую её на панель, она, конечно, убьёт. На глазах у своих младших братика и сестрички. Которым с этого момента обеспечено блестящее криминально-шизофреническое будущее. (Это будет второе поколение Фракции Красная Армия (RAF), бригады Баадера-Майнхоф* – вариант «С.-Петербург-век девятнадцатый». Баадер, Майнхоф и иже с ними своим террором декларировали свою ненависть к старшему поколению – виновному в фашизме и том, что его сменило, несравненно худшем, чем любой фашизм, - торжестве Капитала. Наши прото-«рафовцы», «рафовцы» альтернативного Достоевского ненавидят в своих родителях готовность унижаться ради возможности ещё на какое-то время продлить своё жалкое существование, за снобизм, за отвратительное приторное смирение – все истинно иудео-христианские ценности и добродетели. А горбатых на Руси, как известно, могилами исправляют.)
Своего отца, обладателя отвратительно-слащавой фамилии Мармеладов (прекрасно демонстрирующей его сущность) – отвратительного опустившегося пьянчугу, наглого лицемера, притворно презирающего собственное ничтожество, притворно кающегося в собственном ничтожестве – и тут же упивающегося этим ничтожеством и – какова наглость! – заявляющего свои права на Валхаллу (ну да, ведь определённые слова в Евангелии являются аусвайсом для пребывания в раю для таких, как он), - София, сбросившая с себя серенькую шкурку Сони Мармеладовой, тоже убьёт. Если её в этом не опередит Раскольников. Который сделает это, скорее всего, в тот же вечер, когда Мармеладов с ним познакомится, - нагло-«смиренно» навязав ему своё общество. (Смириться с мыслью о том, что земля русская будет вынуждена ещё какое-то время терпеть присутствие этого существа, Родион как человек решительный – а не слюнтяй из второй части романа - будет, конечно, не в силах.) Так что г-ну Мармеладову не суждено умереть под копытами лошади ломового извозчика. А лошади не суждено отделаться лёгким испугом. Родион Раскольников избавит её от этого – он не позволит лошади оскверниться в крови Мармеладова – ведь он очень любит лошадей, помните?
Итак, «святое семейство» в сборе – эдакая Manson Family made in С.-Петербург, AD 1864: Раскольников, София, Озверихин и Авдотья Романовна. Убийство старухи-процентщицы они, скорее всего, совершат все вместе – на самом деле, этот эпизод должен быть торжественной кульминацией романа, все остальные убийства происходят перед этим и являются некоторым образом подготовкой, пробой сил и репетицией главного убийства –которое должно быть обставлено как некое ритуальное действо – ведь это будет казнь самого Капитала, Процента, Ростовщичества. У всех четверых будет по топору. Каждый нанесёт по одному удару (как казнили предателя «железногвардейцы» (террористическая организация консервативно-революционного толка в Румынии в первой половине двадцатого столетия) – десять человек нанесли по одному удару топором – настоящее ритуальное жертвоприношение). Ритуальное убийство. – Тело расчленят на четыре части. Возможно, вымажутся старухиной кровью и будут водить вокруг тела хоровод во славу Солнца. Мёртвый бог процентного капитала умер – да здравствует Живой Бог Солнца и Вечного Праздника, которым является жизнь Сильного.
Слабоумная Елизавета на самом деле не "внезапно вернулась" – как у Достоевского. Не просто оказалась не в том месте не в то время. Не попалась под горячую руку революционера. - Она была в доме всё время и никуда не уходила. Этим внезапным возвращением писатель в очередной раз демонстрирует свою боязнь – боязнь того, что герою необходимо убить невинного человека. Раскольников-де не хотел, специально выбрал время, когда Елизавета обычно отлучалась из дому, а оно вон как всё обернулось. – Всё было не так. Они понимали, что убьют и Елизавету. Понимали с самого начала. Понимали, что это необходимо. Что невинных и невиновных в такое время нет и быть не может. Что кто не ведёт войну с Системой, тот с ней сотрудничает. А с такими по законам военного времени… ясно как поступают. (И не спасёт слабоумие…)
Из дома вынесут всё ценное – а не как перепуганный Раскольников у Достоевского – ничего толком сделать не сумел. Авдотья, Озверихин и София уходят прятать богатство. Родион остаётся рядом с телами – ждать кары за свой Поступок. Ибо должно принести ещё одну жертву. Герою должно пожертвовать собой. (Так же поступали и «железногвардейцы» - спокойно ждали прибытия полиции.) Возможен вариант – София остаётся с Раскольниковым ждать расплаты от Системы. Они во всём признаются ("во всём" это в убийстве старухи и её сестры). Всю вину принимают на себя и идут на каторгу. Озверихин и Авдотья ждут их на свободе. Ждут Второго Пришествия ангелов Ярого Спаса, несостоявшихся предшественников «бесов» позднего периода творчества Достоевского.
А в качестве второй части «Преступления и наказания» неплохо подходят «Записки из мёртвого дома». – Начинается она с того, что Раскольников выходит с каторги – выходит отнюдь не исправившимся перепуганным добропорядочным иудео-христианином (эдакой тварью дрожащей), каким он, вероятно, вышел с каторги по замыслу Достоевского, а человеком (сверхчеловеком!), полностью осознавшим, что ему предстоит совершить. На каторге он времени не терял – вёл душеспасительные беседы с уголовными преступниками (этими "лучшими людьми России", как пишет Достоевский в конце «Записок…»), задавал каверзные вопросы, делал многозначительные намёки («А кто виноват?.. То-то…» - пишет Фёдор Михайлович опять же в конце «Записок…» - и намёк ясен), подсказывал нужные слова, ведущие к правильным выводам. Провоцировал. Да-да, именно провоцировал – и это вовсе не ругательное слово, как нам это внушили совдеповские мифологи (провокатор как антигерой драмы Революции). Провокация вещь полезная и порой необходимая – это тоже понял Раскольников.
Итак, герой возвращается из плена Системы. Старухино богатство было припрятано – и теперь на вырученные деньги Родион и Ко основывают мощнейшую террористическую организацию, закупают оружие и всякую химию – бомбы делать (Озверихин подключит знакомых студентов-химиков). Что будут делать дальше – понятно. Для мудрого сказано достаточно. Даже более чем.
А взрывать будут не только министров и великих князей – это масштабы эсэров, этих пигмеев мысли. Взрывать будут по-большевистски – с размахом: публичные дома, многоквартирные дома, трущобы вроде той, где обитала семья Мармеладовых. Для чего? – Чтобы пробудить, чтобы разбудить. Russland, erwache! Взорвать сотни – чтобы разбудить тысячи, убить тысячи – чтобы разбудить миллионы. Разбудить тысячи сонь и дунь, разбудить озверихина в каждом разумихине. Разбудить ангела Апокалипсиса в том, кто в своём убожестве забыл, что он – человек и что это должно звучать гордо. Поднимать с колен взрывами – эсэры до этого не додумались. Это масштаб большевиков.
В общем, замысел у Фёдора Михайловича был замечательный. Некоторые места романа потрясают – чувствуется, что Достоевский писал их, не заботясь о цензуре и махнув рукой на возможные последствия: например, эпизод, когда Раскольников излагает ошарашенным Разумихину и Порфирию свою великолепную расистскую – в метафизическом смысле расистскую – теорию о двух породах людей, о людях обыкновенных и людях необыкновенных.
А вот с реализацией замысла вышло плохо - никак не вышло. Не сумел он его реализовать. Испугался, наверное. Да и цензура бы, конечно, не пропустила. Возможно, напиши Достоевский такой роман, на каторгу бы он попал по другой статье и без краснобаев-петрашевцев, которые только и сумели, что «загреметь» за разговоры. Но благодарные потомки все намёки, которыми просто битком набит этот замечательный роман, поняли. Что смогли – реализовали. Остальное – завещали нам довершить.
На самом деле нет нужды роман переписывать. Просто читать его следует как произведение глубоко символическое. Символистам-французам и русским «серебрянновековцам» такое и не снилось – им до Фёдора Михайловича далеко.
_______________________
*) террористические организации, действовавшие с конца 1960-х по середину 1990-х годов в ФРГ