Иногда бывает так, что уезжаешь куда-нибудь совсем близко, всего на два дня, но неожиданно попадаешь за тысячи верст, в места, покинутые тобой тридцать лет назад. И снова испытываешь боль, о которой успел давно забыть. Оказывается, она все еще живет там, где жила, никуда не делась. Только теперь ты не боишься встречи с ней и не покажешь ей спину как тридцать лет назад.
Все начинается с факса, присланного в редакцию. СЕЛА приглашает принять участие в семинаре для репатриантов, чьи близкие скончались скоропостижно, погибли во время терактов, во второй Ливанской войне, дорожных авариях, от несчастных случаев.
Эту боль не спутаешь ни с какой другой: она метит лица особенной печатью. Так могут смотреть только вдовы; матери, потерявшие своих детей; старики, похоронившие внуков. Они сидят в автобусе молча, отвернувшись к окну, и во взгляде их есть нечто такое, что сразу хочется отвести глаза. Мне неловко за собственное благополучие, за то, что придется в течение двух дней наблюдать за ними, а затем писать об этом статью. Но сумка уже в багажном отделении, двери закрываются, автобус трогается с места.
Да и как объяснить собственное малодушие? Передумала? Струсила? Нашлись более неотложные дела? Ни за что на свете я не хотела бы поменяться с ними местами, но и наблюдать за тем, как они переживают свое горе, тоже испытание не из легких. Они находятся внутри круга, а я снаружи. Так получилось. Никто не виноват. У каждого своя судьба. Размышляя об этом, я еще не знаю, что вскоре окажусь внутри круга. Причем, по собственному выбору. И встречусь со своей болью, о которой успела забыть: «узнаю ее в лицо».
…Первый день и утро второго проходят в путешествиях по северу. В автобусе уже нет той тишины, которая бывает лишь в доме, где случилось несчастье. Все мало-помалу перезнакомились, общаются. После возвращения из птичьего заповедника по плану групповые занятия, которые будут вести психиатры, психологи и социальные работники: все они – добровольцы СЕЛА, сотрудничают с ней много лет, не получая за это никакой мзды. Назвать это работой язык не поворачивается. Тут уже, наверное, образ жизни, особое состояние души, потребность помочь чужому горю.
Еще с вечера я получаю разрешение организаторов семинара побывать во всех трех группах: в одной - те, кто потерял своих супругов и внуков, родителей погибших детей составляют остальные. Утром Дина Ханох (одна из руководительниц семинара, по профессии психиатр) неожиданно предлагает мне поучаствовать в ее группе, чтобы почувствовать происходящее изнутри. «У каждого из нас были в жизни свои потери», - добавляет она. В этот момент я понимаю: предложение серьезное. Дина собирается ввести меня в группу совсем не «понарошку», из опасения, что присутствие журналиста помешает ее участникам рассказать о своих переживаниях: возможно, и я вспомню нечто такое, о чем захочу рассказать другим. В любом случае, предложение интересное. Я соглашаюсь, хотя совершенно не представляю себе, о чем мне говорить: моя нынешняя жизнь полна гармонии и покоя.
Группу ведут двое: Дина и Люба Мошински. Люба – доктор психологии. Она раскладывает на столе одинаковые картонные карточки и говорит:
- Здесь находятся ваши «визитки». В них написано о вас. Выберите свои карточки и расскажите нам о себе.
Я беру со стола кусочек картона и обнаруживаю на другой стороне картинку, напоминающую зеленую равнину, или предгорье, поросшее лесом. Внизу едва различима узкая красная полоска, в центре - четыре красных точки, чуть повыше тянется более широкая красная полоса, а завершают картинку фрагменты сочного зеленого цвета, напоминающие по своей конфигурации излучину реки.
Участники группы начинают рассказывать о себе, сжимая в руках картонные квадратики. Ирена (здесь и дальше все имена изменены) видит в изображении отрезок пути, ведущего к кладбищу, куда она ходит навещать могилу внука, погибшего во время второй Ливанской войны. Леонид показывает черную жирную полосу со зловещим красно-желтым пятном в центре, пересекающую спокойное бежевое поле: она напоминает ему место дорожной аварии, в которой погибла его жена. Когда очередь доходит до Игоря, он неожиданно заявляет, что не видит смысла в подобной затее, не хотел сюда ехать, ему не о чем рассказывать, и у него все хорошо. «Год назад я тоже вела себя примерно так же, - тихо произносит молодая женщина, сидящая справа. – Он еще не готов…». Игорь, между тем, то и дело выходит из комнаты, но всякий раз возвращается.
Подходит моя очередь, и я уже знаю, что буду говорить о маме, умершей тридцать лет назад, о своем страхе за детей, о трех дорожных авариях, которые пережила прошлой осенью…Красная, едва заметная полоска внизу – это боль, связанная с внезапной маминой смертью. Мы тогда с мужем жили в другом городе, в коммунальной квартире с тремя соседями, и я собиралась провести декретный отпуск в родительском доме.
***
Билет на самолет уже куплен. Я ухожу с работы пораньше: надо потихоньку собирать вещи. В дверной ручке нашей комнаты белеет бумажный листок, свернутый в трубку: послание от соседей, наверное, пришел счет за электричество. Разворачиваю. Это телеграмма, и в ней всего пять слов: «Мама заболела. Срочно вылетай. Папа». Позже я узнаю, что когда отец отправлял телеграмму, мамы уже не было: она умерла от обширного инфаркта (тогда это называли «разрывом сердца») под утро, во сне, но папа не решился мне об этом сообщить.
Дома у нас телефона нет, возвращаюсь в редакцию. Услышав в трубке мой голос, отец начинает плакать, а я, понимая, что мамы нет, кричу так, что сбегается вся редакция. Кто-то приносит воды, кто-то сует в трясущиеся руки таблетку.
Наутро мы выезжаем с мужем в Свердловск. Ночью, наконец, выпал снег, мы всегда его ждали, но сейчас он мне кажется черным. Никогда не думала, что так бывает: снег – и вдруг черный. Вдруг мелькает нелепая мысль: «Как же она могла не дождаться своего первого внука?» Как будто человек волен выбирать, когда ему умирать.
В доме полно родственников: впервые за долгие годы проделали такой большой путь, прилетели на Урал из Белоруссии. Я обнаруживаю в прихожей мамин шарфик. Он еще пахнет мамой, ее духами - заберу его с собой.
Ближе к обеду у подъезда появляется катафалк. Обычный маленький автобус, только сзади у него еще одна дверь – для гроба. Кладбище расположено за городом, пока добираемся, щеки немеют от мороза. В воротах - неожиданная заминка: встретились два катафалка и никак не могут разъехаться, ни один из водителей не хочет уступать. «Я людей с похорон везу, не видишь?» - кричит тот, что возвращается с кладбища. «А я, по-твоему, черта рогатого везу? Вы своего покойника уже закопали, а нам своего еще закапывать» - кричит в ответ наш водитель, и у меня от этих слов все внутри переворачивается. Потом, уже у могилы, церемонию прощания почему-то начинает Зоя Васильевна, школьный завуч, которая травила маму в течение целого года, выживая ее на пенсию. Она произносит какие-то казенные фразы, а мне хочется крикнуть: «Как вы посмели сюда прийти! Не слушайте ее, она все врет! Может, это из-за нее…» Но мой крик беззвучен, как в кошмарном сне, где бежишь изо всех сил, пытаешься звать на помощь, и только, как рыба, хватаешь ртом воздух. Между тем, все слова уже произнесены, пора закрывать гроб, а подвыпившие рабочие никак не могут найти молоток, которым предстоит забить гвозди в крышку гроба. Один из них, чертыхнувшись, поднимает с земли большой камень, намереваясь использовать его вместо молотка. На все это невозможно смотреть. Разверстая пасть свежевырытой могилы с заиндевевшими обрубками корней по краям, гроб, обтянутый ярко-красным ситцем, промерзшие комья земли, стучащие по крышке. Я до сих пор не понимаю, как все это вынесла тогда на кладбище, и позже, в роддоме, куда меня приходил навещать отец, а соседки по палате все удивлялись: «Папа у тебя такой заботливый, а мама что-то не приходит…». Боль от утраты была еще настолько сильна, что я прятала ее глубоко внутри и ни с кем не хотела делиться. Мне хотелось одного: поскорее все это забыть. Спустя год, прижимая мамин шарфик к лицу, я уже не ощущала маминого запаха: он улетучился вместе с болью. И я уже могла спокойно открывать семейные альбомы, где хранились мамины фотографии.
Прошли годы. Об отце мне всегда писалось легко, а о маме нет. Более того, я НИКОГДА не писала о ней и пишу впервые сейчас, когда мне исполнилось столько лет, сколько было тогда маме - в год ее смерти. И теперь я уже знаю, что самое трудное после потери близкого человека – это примириться с тем, что ты никогда уже не сможешь поделиться с ним чем-то очень важным для тебя, или вспомнить вместе с ним эпизод из вашего общего прошлого. Кусок жизни, прожитый с близким, которого уже нет, отныне будет жить только в твоей памяти. И некому будет задать этот простой вопрос: «А помнишь?» - Потому что никто не ответит.
***
В нашей группе три психиатра. Двое «внутри круга», как и я, и один в роли наблюдателя. Лена «внутри», она проработала много лет в психиатрии, а потом в ее жизни случилось такое, что привело ее сюда. После окончания занятия она неожиданно признается мне:
- Я всегда выступала в роли наблюдателя, сама вела группы, и никогда не думала, что смогу быть «внутри». Мне очень помог ваш рассказ о себе, то, что вы были так открыты.
…Начинает темнеть. Скоро возвращаться в Тель-Авив. Дети и родители, которых разделили еще в первый день (у детей была своя программа), теперь снова вместе. Вроде бы, все то же самое, но почему-то совсем другое. Сразу я даже не могу объяснить себе, что именно. Потом до меня доходит: настроение другое, лица другие, появились улыбки. Два дня, которые мы провели вместе, были очень насыщенными. Поездка в Хамат-Гадер; встреча Субботы с соблюдением всех традиций; экскурсия в заповедник, где мы наблюдали за перелетными птицами; работа в группах; сеансы альтернативной медицины. Впервые со дня трагедии дети отдыхали отдельно от родителей и совершали с инструкторами увлекательные пешие походы и велосипедные путешествия, разыгрывали кукольное представление, а вечером разжигали костер.
***
В автобусе рядом со мной Наташа Корец (социальный работник, работает в СЕЛА много лет).
- Этот семинар мы проводили для семей репатриантов, потерявших близких за последний год и четыре месяца, - объясняет она. – Они, в отличие от уроженцев страны, находятся в более тяжелой ситуации, ведь их трагедия осложняется еще и естественными трудностями адаптации на новом месте, в другой стране. Нам хотелось поддержать семьи, где случилась трагедия, дать им возможность поделиться своей болью с другими: ведь никто не поймет человека, пережившего страшное горе так, как тот, кто сам через это прошел. Мы сознательно пригласили на семинар еще несколько семей, потерявших близких пять-шесть лет назад: они находятся на другом этапе реабилитации и уже знают, что, оказывается, можно научиться жить заново даже после того, как твоя жизнь полностью разрушена. Кроме того, мы хотели вырвать всех этих людей хотя бы на два дня из гнетущей обстановки, которая обычно воцаряется в доме, где поселилось несчастье, отвлечь их от тяжелых мыслей. Целых два дня взрослые могли не беспокоиться о своих детях и внуках – ими занимались воспитатели и инструктора.
- Человеку, потерявшему близкого, кажется, что мир рухнул, и проходит немало времени, пока он потихоньку не начинает привыкать к себе другому, - продолжает Наташа. – У всех это происходит по-разному, у каждого – свой путь преодоления. Группа, которую я вела сегодня, была очень тяжелой. Родители, потерявшие детей, говорили, что никогда не оправятся от своего горя: «Такое не проходит никогда». Я спрашивала их: а что вам помогает жить сегодня? «Ответственность за внуков, которые остались сиротами»; «друзья, которые не оставляют ни на минуту»; «работа»; «вера в бога»; «уверенность в том, что это было предначертано судьбой, и надо принимать все, как есть», - отвечали они. Я потихоньку записывала их слова, и в конце у меня получился длинный список, который я потом им зачитала. Оказалось, что на самом деле у каждого из них все же есть способы для того, чтобы продолжить жизнь после трагедии. И я постаралась убедить их в этом.
Дети, пережившие страшную потерю, всеми силами стараются скрыть, что они не такие, как все – и этим они отличаются от взрослых, - добавляет Наташа. - Например, девочка говорит одноклассникам, что уйдет с уроков пораньше, потому что у отца день рождения. Но она не поясняет при этом, что ее отец погиб, и они с мамой идут навещать его могилу. Здесь, на семинаре, когда такие дети оказываются среди своих сверстников, переживших подобную трагедию, они могут говорить и о горе.
***
СЕЛА, возглавляемая на протяжении многих лет Рут Бар-Он, существует с 1993 года, и в отличие от многих других общественных организаций, не особенно рекламирует свою деятельность, но ее добровольцы – Дина и Пинхас Ханох, Сима Каменская и многие другие появляются в доме, где произошла трагедия, в числе первых. Я сама не раз встречала добровольцев СЕЛА в больницах, куда доставляли пострадавших в терактах. Наверное, для этого нужно обладать какими-то особыми душевными свойствами, чтобы находить те единственные слова, которые способен услышать человек, оглушенный горем, а потом, потихоньку, шаг за шагом, вытаскивать его из пропасти безнадежного отчаяния и учить заново жить.
***
…Мы прибываем в Тель-Авив в десятом часу вечера. Я спешу на стоянку, где оставила свою машину, и вдруг замечаю впереди Игоря – члена нашей группы, который, в отличие от других, наотрез отказался рассказать о том, что пережил. Он тоже спешит на автомобильную стоянку: дочка-подросток и маленький сын изо всех сил стараются не отстать от отца. Наши машины оказываются рядом. «Надо же, какое совпадение!» - говорю я, Игорь в ответ улыбается, вслед за ним его дочь, и мы прощаемся, пожелав друг другу хорошего пути.