В старом полупустом междугороднем автобусе стояла нестерпимая духота. В настежь распахнутые окна задувал раскаленный воздух, а выпитая вода не приносила облегчения. Однообразный пейзаж выжженного солнцем луга утомлял. Глаза закрывались сами собой. Я не знаю, сколько времени находился в состоянии между сном и бодрствованием. Очнулся лишь от громкого голоса неизвестно откуда взявшегося нового пассажира.
Уже темнело. Духота начала спадать.
Вначале мне показалось, что мужчина разговаривает со своим соседом, но, повернувшись, с удивлением увидел, что он сидит один и обращается к невидимому слушателю. Видимо по причине дорожной скуки, его странный рассказ привлёк множество слушателей. Да, признаюсь, и мне завораживающая легенда запала в сердце. Постараюсь воспроизвести её полностью.
«Эта история произошла тридцать лет назад. Ни о какой медицине я даже не мечтал, а каждый год на всё лето уезжал к своей бабушке в село Луговое, что в Волгоградской области. Удивительнейшие, я вам скажу, места. Единственный край в России, где солнце светит круглый год, и от его безжалостных лучей уже в июле луговая трава становится сухой и безжизненной. Знаменито то село было скорее не этим, а множеством огромных холмов покрытых густым непроходимым кустарником.
Я сдружился со своим одногодкой, деревенским пареньком Федькой, худым и непропорционально высоким. Мы вместе с утра убегали на рыбалку, дразнили драчливых гусей и помогали ухаживать за жеребятами. Чтобы в награду небрежно прогарцевать на лошади, посвистывая сквозь зубы, мимо деревенских дивчин. Но больше всего нас, как магнитом, тянуло на курган. Каких небылиц о нём не рассказывали старожилы: что духи степные в нём ночуют и парней с девушками заманивают. Страшно было, сейчас вспоминаю, и то ладони потом покрываются. Но самое жуткое происходило в полнолуние, когда с этого кургана не то стон человеческий, не то вой волчий слышался. Собаки деревенские, услышав гнетущие гортанные звуки, в страхе в конуру забивались. Неспокойно в такие ночи в деревне становилось, жуткий страх сельчан сковывал. Несколько раз по утру мужики, вооружившись ружьями и вилами, прочёсывали страшное урочище, только не самого волка ни его следов не могли обнаружить.
Федька заикался с детства, и чего с ним не делали родители, чтобы вылечить недуг: и светилам медицины показывали, и знахарям деревенским - всё испробовали, а болезнь не смогли излечить. И вот однажды Федька поведал, что сам узнал чудодейственное средство от заикания: «Необходимо в полнолунную ночь забраться на курган и завыть, как кричит невиданный зверь лесной, и заикание как рукой снимет». Рассказал мне всё это в самый канун полнолуния. Весь день я как варённый ходил, руки тряслись, ноги подкашивались, стоило мне подумать, что предстояла ночная прогулка на курган. Бабушка решила, что простудился, и после ужина спать на сеновал отправила. Лежу на сеновале, а глаза закрыть боюсь. Только стемнело, а темнеет в степи рано и резко, темнота настаёт, хоть глаза выколи - ничего не видно, выпь завыла. Это мне Федька сигнал подаёт. Спустился, смотрю, друг в руках ружьё батино сжимает.
-На,- говорит, - я покуда выть буду, вдруг оборотень явится, ты стреляй, не мешкай. Умеешь?
Я до этого ни разу ружьё в руках не держал. Да признаться в этом постыдился.
-Умею, - отвечаю.
Пошли мы с ним через степь до кургана. А ночь ещё сажи напустила. На небе ни звёздочки. Иду, а у самого от жути полнейшей сердце останавливается. Вот и курган, кустами колючими заросший. Тропинка оборвалась. Полезли наверх. Первым Федька карабкается, а я уж следом. Лезем, а сами к шорохам прислушиваемся и чем дальше поднимаемся, тем страшнее становится. Я уже совсем оробел, хотел назад повернуть, да Федька, упрямец, ползёт вперёд, а одному назад возвращаться ещё боязливее. Ну вот, наконец и вершина холма. В этот момент небо прояснилось и луна выглянула. Никогда раньше я такой огромной луны не видел. Страшно, по-прежнему, а сердце бьётся радостно, что дошли не испугались.
Федька встал на вершину холма и командует мне:
-Сейчас закричу, а ты ружьё готовь.
Поднял я ружьё и смотрю на друга. А он рупором руки сложил и как завоет, так у него это хорошо получилось. Воет и воет. В тихую безветренную ночь его крик по всей округе разнёсся. Воет и никак остановиться не может. Его вой мутный страх в моей душе поднял. И тут вдруг Федя замолчал. Стоит весь бледный как смерть, мимо меня на куст уставился.
Повернулся я в ту сторону, и волосы от страха дыбом встали. Большего ужаса в жизни не испытывал. В десяти шагах от меня то ли человек обросший стоит скалится, то ли волк огромный в серых одеждах. Глаза блестят в лунном свете, изо рта клыки торчат. Посмотрел он на меня - глаза кровью налились. Даже не помню как прицелился, только очнулся, когда выстрел грянул. А следом то ли стон, то ли крик раздался на том месте, где ночное страшилище стояло. Не сговариваясь, бросились мы вниз с холма. Бежим, через ветки продираемся, сучья острые одежду раздирают, кожу царапают, глаза выдирают. А мы этого и не замечаем: падаем, кубарем катимся вниз, встаём и дальше не разбирая дороги несёмся. Вырвались с ужасного кургана: одежда изорвана, капли крови на землю падают, а мы довольные, что живы остались. Как до сеновала добрался уже и не помню.
Вскоре каникулы закончились и уехал я. А вернулся лишь через тринадцать лет. Бабушка моя уже умерла. Лишь пустой заколоченный дом остался. Федька участковым в селе работал. Встретились мы с ним как старые знакомые. Стоим, друг на друга смотрим и молчим. Столько всего в жизни произошло, с чего начать рассказывать и не знаем.
Федька первый опомнился и говорит:
-Ты же врач. Помоги мне дело одно распутать. Вчера в избушке резня страшная произошла: то ли ножами специальными, то ли ещё чем семью вырезали. Двух молодых женщин с малыми детьми и бабушку, божьего одуванчика, не пощадили. В сарае пастуха уродливого нашли. Лежит грязный, оборванный плачет, ничего рассказать по-человечески не может. - Он замолчал, прищурился и сплюнул. - Отродясь таких выродков паскудных в наших краях не было, чтобы руку поднять на женщин и детей малых. В селе переполошились все: мужики ружья взяли, овраги прочесали да курган обыскали - ничего найти не смогли. Бабы и дети из изб выйти боятся. Такой жуткий кошмар приключился. Я уже операм в район телеграмму отбил, должны завтра группу прислать. Только бы эту ночь пережить.
Согласился я осмотреть пастуха. В то время, закончив медицинский институт, меня тянуло ко всему малопонятному и запретному. Привёл Федька меня к сараю, открыл амбарный замок и стоит рядом. А в этом сарае раньше сено хранили, да в последние годы приспособили в нём арестантов содержать. Смотрю, лежит в углу что-то непонятное: то ли человек, то ли зверь. Здороваюсь. А он не отвечает, даже голову не поворачивает.
Повернулся я к Федьке:
-Выходи, один я хочу с ним поговорить. Ты нас снаружи запри, только через час приходи (как я тогда не испугался, до сих пор не пойму).
Федька вышел и замок набросил. Солнечные лучи с крыши высокой сквозь дыры проникают. Стою, через минуту глаза к темноте привыкли. Подошёл поближе к лежащему. А он свернулся клубком и лицо закрыл.
-Как тебя звать, несчастный? Я доктор, помочь хочу. Расскажи, что случилось. Видел ли ты кого-нибудь из нападавших этой ночью? Может узнал злодея?
Как мои слова пастух услышал, то давай реветь, бормотать слова непонятные, по полу кататься и волосы на себе драть. Лишь отдельные фразы разобрал:
-Пощады мне не будет никогда, проклят навеки. Лучше бы убили меня в детстве, лучше бы утонул в пруду, лучше бы на вилы наскочил, тварь последняя. Не человек, а животное мерзкое...
Смотрю на него, и тут, помимо моей воли, картина тринадцатилетней давности начинает всплывать у меня перед глазами. Холодные отблески луны, злобный блеск глаз и оскал зубов то ли животного, то ли человека. Застыл я в ужасе, и мысль как молния меня прошибла: «Он, точно он!»
Пошевелиться не могу. А пастух чутьём звериным почувствовал страх, перестал кататься и уставился на меня своими красными немигающими глазами. Я стою – не дышу, не знаю, что и делать: звать Фёдора на помощь - не услышит. И тут, неожиданно для себя, начинаю говорить:
-Я тебя узнал. Это ты воешь по ночам на кургане.
Сжался он тут же, словно дворовая собачонка, прислонился к стене, лицо руками закрыл. Только слышу, плачет обычными человеческими слезами.
Жалко мне его стало.
-Облегчи свою душу. Расскажи, что в ней прячешь, какое преступление.
Затих пастух, поднял голову вверх, уставясь в щель на крыше, и заговорил. Клянусь, никогда я больше такого глухого голоса не слышал, словно зверь лесной человечьим голосом захрипел.
-Я тебя тоже узнал охотник по запаху, - он замолчал, усмехнулся и продолжил. – Вся моя жизнь - это страдания! Я раздираем между волками, которые меня приютили, согрели и выкормили, и людьми, люто меня ненавидящими, родившими и закопавшими в траве, чтобы сдох, так не разу и не попробовав материнской груди. Я родился страшным уродом с волосами на лице, с волчьей пастью, и родная мать в страхе отнесла меня в чащу кургана подальше от стыда и позора. Но я выжил. Меня согрела и обласкала сучка-волчица. Я ползал как волчонок, и с каждой каплей волчьего молока, всё больше становился волком. Охотники, убив волчицу, нашли меня, ползающего на четвереньках и кусающего их за ноги, дикого, грязного, и отправили в приют. В детдоме меня научили говорить, читать и писать, но я всегда оставался таким же нелюдимым волком. Дети боялись меня, а я с трудом подчинялся взрослым. По ночам в полнолуние ничего не могло меня удержать, я убегал из приюта, залазил на самое высокое дерево и выл. Только в эти минуты чувствовал себя свободным и счастливым.
В двенадцать лет сбежал из детдома – меня вернули. Потом опять убежал, меня снова вернули. Тогда однажды ночью напал на сторожа, он был сильнее меня, но я вцепился в его горло зубами. Я чувствовал вкус его крови: солёный, теплый - такой родной. Я видел его страх и с трудом заставил себя разжать зубы. И опять убежал. Больше меня не искали.
Я нашёл приют у глухонемого пастуха в степи.
По ночам, когда пастух жёг костер, я уходил в темноту и выл. Другие волки слышали мой яростный вой, боялись подходить близко, поэтому на стадо никогда не нападали. Через несколько лет пастух умер, и я заменил его. Овцы боялись и слушались меня. Однажды в этих местах прошёл сильный ураган, лишь я почувствовал его приближение и успел загнать всё стадо в овраг. Только мои овцы выжили, а весь остальной скот в районе погиб. Ко мне приехал фотограф, чтобы заснять в районную газету. Бритвой я не пользовался и волосы на лице росли густой черной шерстью. При виде меня он ужаснулся, сделал снимок и в страхе уехал. Я не видел газеты. Совсем недавно, ночью, почувствовал приближение человека и услышал голос:
-Пастух, выслушай меня, пожалуйста.
Костёр я не разводил, в сумерках моё зрение лишь обострялось. Я заметил старую женщину всю в черном.
-Иди не бойся, - пригласил её.
Она подошла поближе, закрыла лицо руками и заплакала, упав на колени.
Я стоял рядом и чувствовал родной запах исходивший от неё. Я не мог понять, что со мной происходит. Мне самому хотелось упасть на колени и уткнуться в подол этой женщины.
-Прости меня если сможешь. Я твоя мать.
Когда увидела тебя впервые, разродившись от родового бремени, то закричала страшным криком. Мне было всего семнадцать. Я рожала в бане, только мать была свидетельницей моего позора. Больше ни один человек в селе не догадывался, что я на сносях. Родила тебя мохнатого нежеланного младенца. Сил не было. Моё положение было не завидным, и тут еще родился ты – маленький уродец. Я плакала не переставая. Моя мать не проронила ни слезинки, укутала в тряпицу, той же ночью отнесла к кургану и схоронила в густой траве.
Никто так и не узнал тайну твоего рождения, лишь всю жизнь у меня в ушах стоял твой голодный, надсадный плач. Всю жизнь я была проклята. Мать в скорости умерла, простудившись. А меня забрал в жены калека-фронтовик. Бил сильно, издевался надо мной, словно свою обоженную судьбу на мне хотел вымостить. Родила от него двух дочерей. Муж умер от пьянки, а дочери, повторяя мою судьбу, уже в школе забеременели и родили дочерей. Так сейчас и живём в одном бабском царстве. Грызёмся как волчицы, ничего в нас человеческого не осталось.
В газете твою фотографию увидела, удар меня схватил. Лежу, встать не могу. Язык отнялся, пальцев не чувствую. Дочери обрадовались, что уже помираю, могилу стали присматривать. А тут меня мысль ужалила: как же я могу умереть, не повидавшись со своим несчастным сыном, с изгоем всеми презираемым, с уродом сельским, над которым самая последняя деревенская собака смеётся. Ведь он мой сын, это я его родила! Поднялась ночью и побрела тебя в степи искать. Всю ночь бродила, пока не наткнулась. Теперь можно и умирать ложится.
Я, одна я, во всём виновата. Проклята я за грехи свои, что от ребёнка родного отказалась и в лес на съеденье зверю лесному отнесла. Нет мне пощады на этой земле. Прости, если сможешь. Прости...
Развернулась и медленно скрылась темноте. А я как ужаленный остался стоять. Вымолвить слово не могу, мыслей в голове никаких нет. Словно оборвалось во мне что-то. День стою, пошевелиться не могу. Овцы почувствовали моё состояние, окружили меня, никуда не уходят. Онемел я от слов матери. Поверите ли, никогда раньше я таких добрых слов не слышал, уродом все меня звали, презирали и смеялись надо мной. Коли не боялись бы, то затравили меня собаками, да забили кольями. Словно ржавый гвоздь в грудь вбили: не вздохнуть не выдохнуть нет сил.
И вот прошлой ночью луна взошла полная. Силу я почувствовал и злобу животную. Вот кто виноват в моей жизни, в моих страданиях, в моих невыплаканных слезах. Бросился я в село, до него километров семь было, как добежал и не заметил. Собаки деревенские, меня почуяв, заскулили, по углам забились. А я крадусь по огородам, к запахам принюхиваюсь. И вдруг запах одного двора словно оглушил меня. Подкрался поближе, а запах так меня изводит, что сделать ничего с собой не могу. Озверел от этого дурмана, бросился вперед в избу и больше ничего не помню. Помню лишь, как сюда приволокли на веревке, словно зверя дикого.
Что же я наделал, поверить не могу, это же я мать родную, которая жизнь мне даровала, убил и сестёр родных ни в чём не повинных. Они то в чём виноваты?..»
Вдруг рассказчик замолчал и уставился немигающим взглядом в одну точку. Проходили секунды, превращаясь в минуты, а он напряженно и пристально всматривался в непроглядную темноту.
Все пассажиры, заинтригованные молчанием, просили продолжить рассказ. Я повернулся и дотронулся до его плеча. В эту же секунду он дёрнул головой, и мне почудилось, что в ночной темноте сверкнули острые как лезвия зубы. Стальной холодный взгляд заставил меня отвернуться и вжаться в сидение.
-…А, продолжение…
И уже совсем другим голосом, глухим, с короткими визжащими нотками, пассажир торопливо закончил:
-Ничего не рассказал Фёдору. А ночью пастух сбежал, то ли перегрыз, то ли перепилил деревянную балку, через крышу выбрался на свободу. Долго его по всей округе милиция искала, покуда случайно в баню к его матери не заглянула, а он на перекладине болтается, с застывшей улыбкой, словно наконец нашел своё счастье, которое всегда от него пряталось. Так всех и похоронили, всё семейство. Весь род как ножом вырезан. Никого не осталось.
И уже обращаясь к водителю, крикнул:
-Эй, не к Луговому ли подъезжаем? На перекрестке останови!
Загадочный пассажир с рюкзаком на плечах вышел, а все находившиеся в салоне пассажиры с жадностью прислонились к окну, рассматривая озаренный холодным лунным светом таинственный курган. И то ли мне показалось, а то ли на самом деле, жуткий, пронизывающий вой донёсся из кромешной темноты…