Мальчика больше никуда не вызывали. От кого-то в институте он узнал, что Егора Постышева поймали, что скоро будет суд. У мальчика поджили уши и пальцы, на которые прикрепляли электрические зажимы, но в памяти остались перенесенные муки, разве что притупилось чувство мести. Да и как было ему не притупиться, если зашел как-то мальчик в «Букинист», и совсем иной открылась ему девочка Лена, сероглазо глянувшая на него. Мальчик набрался смелости и пригласил Лену в кино. Она, не раздумывая, согласилась. И как-то так получилось, что загулялись они после фильма до трех часов ночи, когда уже не было никакого смысла провожать Лену в общежитие.
Проснувшись утром на своем скрипучем древнем диване, мальчик с восхищенным удивлением посмотрел на пушистый русый завиток, лежавший на щеке спокойно спящей Лены. Девушка показалась ему необыкновенной красавицей. Словно почувствовав его взгляд, Лена растерянно моргнула и открыла глаза.
- Ты – необыкновенная. – Сказал ей мальчик.
- Ты – тоже. – Ответила Лена.
С этого и началась их совместная жизнь. Она отнюдь не баловала молодых – небольшие заработки, учеба (Лена училась на вечернем), скудный уют мальчиковой конуры. Они не обращали внимания на все эти мелочи жизни, им было чем заняться вдвоем. Ни о какой свадьбе, или там, регистрации брака они не думали – зачем все это двоим, отыскавшим друг друга людям?
Мальчик был счастлив, может быть, впервые в жизни так полно и без оглядки. В сероглазой Лене заключался целый мир, которого так не хватало мальчику. Удивительная спокойная чистота души девушки заставила мальчика забыть о существовании тьмы и существ, обитающих в ней. Со всем жаром своих двадцати трех лет мальчик торопился любить свою избранницу, спешил доставить ей хоть небольшую, но радость. И она по-детски радовалась дешевой шоколадке, купленной для нее мальчиком по пути из института, одному-единственному цветку, который (для нее, единственной) на последние гроши покупал мальчик перед стипендией или зарплатой. Это был рай в шалаше, и мальчик чувствовал себя вполне Адамом.
Родители Лены жили недалеко, в сорока километрах от города, и мальчик быстро познакомился с ними. Это были простые и искренние люди, без колебаний принявшие его в свою семью. За каникулы мальчик научился косить траву с тестем, узнал все рыбные места на неспешной речке Налимке, подружился с доброй и рассудительной тещей. Кроме Лены, в семье росли еще две девочки, старшая из них, Лида, окончила школу в этом году, младшая, Настя, перешла в девятый класс. Русоволосые и сероглазые, похожие на мать, девочки поначалу показались мальчику близнецами, настолько велико было их сходство. Почти не отличалась от сестер и Лена. Это потом стало ясно, что задиристая и любознательная Настя характером нисколько не походит на сестер, Лида отличается смешливостью и некоторым легкомыслием, а Лена – спокойным материнским нравом. Новая семья пришлась мальчику очень по душе, ведь у него были совсем другие родственники.
Целый месяц молодые прожили в деревне, и покидали ее с сожалением. Мальчик словно живой воды напился, настолько светел и чист был теперь его мир. И в этом мире не было места тоскливым воспоминаниям детства, непониманию товарищей и, уж, конечно, садистам в милицейской форме, нагло пользующимся своей безнаказанностью.
В сентябре начались занятия, и деревня немного отодвинулась на задний план, оставив по себе ощущение чего-то доброго и радостного. Но и серенькие будни большого, но уж очень деловитого города были освещены взаимной любовью. Можно ли любить сильней – мальчик не знал, но думал, что, наверное, нельзя.
Возвращаясь с занятий или с работы, влюбленные первым делом бросались к друг другу, словно не виделись несколько лет. Иногда Лена говорила, что нехорошо так любить, грешно, судьба может позавидовать и разлучить. Суеверие подруги казалось мальчику смешным, но он делал вид, словно верит в эти байки, и суровел. Не выдерживала сама Лена, льнула к мальчику, ласковой кошкой вилась вокруг него. Такого не выдержал бы и деревянный Буратино. А мальчик вовсе не был деревянным, он хватал Лену в охапку, и скрипел, скрипел старчески выносливый диван…
Перед Новым годом Лена призналась, что беременна. Мальчик не понимал – откуда свалилось на него такое счастье, не знал, заслужил ли он его. С этого момента его отношение к Лене стало предельно осторожным. Мальчик боялся за дитя. Лена смеялась над его страхами, говорила, что она не стеклянная, и что из-за беременности ее не стоит оборачивать ватой и класть в коробочку. Только мальчик все равно боялся за ребенка. Это был первый страх, посетивший его за время жизни с Леной.
Мальчик решил, что негоже ребенку появляться на свет в такой незаконной, богемной семье, и они с Леной официально узаконили свои отношения. Придя из загса, Лена важно надула щеки и заявила:
- Теперь я – законная жена. Прошу любить и жаловать. Вот.
- Разве кто-нибудь с этим спорит?
На носу была защита диплома, и у мальчика все меньше оставалось времени. Он даже перестал встречать жену со смены, работая над дипломом. Лена прекрасно понимала его, не обижалась и не жаловалась. Ей самой защита предстояла на следующий год, и как удастся совместить ее с ребенком, она не знала.
Лена поправилась, вся как-то женственно округлилась. Мальчику она представлялась похожей на рафаэлевских мадонн. Выныривая из бездн науки, он подпирался ладошкой и часами любовался сидевшей за книжкой женой. Она замечала его взгляд, сердилась:
- Ты над дипломом работаешь, или над моим портретом?
Мальчик со вздохом возвращался к прерванному занятию.
Он защитился одним из лучших, поэтому проблемы распределения для него не существовало. Почти не вспоминая об оставленном в Павлодаре старом доме, он остался работать в Энске, благо, теперь можно было оставить тесную «дворницкую» каморку и переехать в «малосемейку» квартирного типа, которую мальчику дали, как молодому специалисту. В перспективе маячила настоящая квартира, и жизнь молодой пары была совсем безоблачной.
Дождливым июльским вечером мальчик принял дежурство, так и не дождавшись возвращения жены из института. Он успокаивал себя тем, что она часто ходила на дополнительные лекции, считавшиеся необязательными, а потому и проводимые по вечерам.
Дежурство было обычным, без особых эксцессов. Единственное, о чем жалел мальчик, это о том, что в «малосемейке» нет телефона, и позвонить некуда. Позвонили ему. Женский голос, показавшийся мальчику тревожным, переспросил фамилию, уточнил – была ли Лена его женой. Слово «была» обрушилось на мальчика всей тяжестью еще не осознанной утраты. Потом, в морге третьей Энской больницы, куда его привезли на опознание, он с содроганием увидел то, что сотворил с телом Лены взбесившийся автомобиль, управляемый пьяным шофером.
Тьма. Это была тьма, знакомая мальчику с детства. Она следила за ним, ни на минуту не ослабляя внимания, она знала – когда больнее нанести удар. И она его нанесла.
Мальчик не выдержал, вернувшись из морга, купил бутылку водки и в одиночестве напился до бесчувствия. Проснувшись наутро с колокольно гудящей головой, он мучительно вполз в страшную реальность, а, увидев на спинке стула брошенный еще Леной халатик, не раздумывая, побрел в гастроном.
Возможно, он допился бы до белой горячки, но на похороны приехали родители Лены, и, увидев состояние зятя, теща осталась пожить у него некоторое время, оправдывая свое присутствие необходимостью устройства поминок.
Разительное сходство покойной Лены с матерью едва не свело мальчика с ума. Он постоянно думал о погибшей жене, об их не рожденном ребенке, и, если бы не теща, наверное, ударился бы в запой. Пить при матери Леночки он не решался, и это спасло его.
Мальчик сообщил тете Лиле о гибели Лены по телефону, та прислала соболезнования телеграфом. Формальности были выполнены, приличия соблюдены. Большего от тети Лили мальчик не ожидал. Устроив сорокадневные поминки, засобиралась домой теща, Любовь Николаевна, и мальчик понял, что он опять остается один. Один в обступившей его тьме, и теперь ее не одолеть трофеем в виде куска угля из подвала.
Целуя зятя на прощание, Любовь Николаевна сказала:
- Ты уж держись, милый, ты нам теперь родной, вместо Леночки.
Она хлюпнула носом, мало задумываясь о приличиях, еще раз, потянувшись на цыпочках, неловко поцеловала мальчика и заторопилась в свой вагон, на ходу доставая из кармана носовой платок.
Мальчик одеревенело стоял на перроне, махал до тех пор, пока серый хвост поезда не скрылся в дымке моросящего дождя. Возвращаясь домой, подумал о водке, но удержался, ведь он обещал Любови Николаевне.