Часть 2, гл. 6. Недочеловеки. С. А. Грюнберг

 


Глава 6.



Берег жизни


1.


Жак осторожно вступал в жизнь, боясь вспугнуть притаившееся где-то сознание. Какие-то обрывки воспоминаний проносились облачными видениями в его онемевшем мозгу, не оставляя никаких следов, не возбуждая никаких желаний, кроме неясного стремления найти потерянное и соединиться с ним.
Иногда он открывал глаза. Что-то бледное, усыпляющее противилось ему, подминая под себя его волю. Он видел склонённую над собой женскую фигуру. Как он догадался, что это женщина? он ленился искать ответ.
Однажды он повернул голову. Это стоило ему большого труда. Сквозь наполовину занавешенное окно он увидел серый квадрат неба. С неба спускались, капризничая, белые хлопья снега. Снег означал зиму.
Сознание вспыхнуло и погасло. Жак снова погрузился в сумерки.



2.


- Кто вы такая? – спросил Борис Львович, когда Лили в напрасных поисках главврача натолкнулась, наконец, в коридоре на жестикулирующего, потеющего человека в больничном халате. Санитары вносили предметы больничного обихода вперемежку с носилками, на которых лежали перевязанные, бледные и безразличные ко всему люди.
- Кто вы такая? – повторил свой вопрос Криницкий, вытирая засученным рукавом пот со лба. – Эй, вы там, нельзя ли поосторожнее?
Доктор Криницкий никак не мог привыкнуть к частым перемещениям госпиталя. Каждый раз ему казалось, что на прежнем месте забыто что-то важное, «без чего совершенно невозможно работать»! Всякий раз он был удивлён, найдя всё в образцовом порядке. Это чудо совершала старшая медсестра Леночка. Старшая сестра была молоденькая блондинка с чёлкой и носиком-кнопкой. Доктор Криницкий находил, что чёлка и носик-кнопка отлично дополняют друг друга. В самом деле, без них не было бы Леночки.
- Я больная, - оправдывалась Лили.
- Не вижу!
Доктор Криницкий принялся её разглядывать сквозь толстые стёкла очков.
- Если больная, то почему не в кровати?
- Мне уже лучше.
- Это значит, что можно толкаться в коридоре, когда чёрт знает, что здесь творится. Леночка! – позвал он старшую сестру. – Как вы допускаете, что больные бегают по коридору?
Леночка даже не обернулась на его зов.
- А вам что здесь нужно? Идите в свой кабинет и не мешайте людям работать.
- Ах, я мешаю! – обиделся главврач. – Безобразие! Идёмте, - он схватил Лили за локоть и протолкнул её между двумя шкафами в боковую дверь.
- Что вам нужно? – спросил он, сняв очки и подслеповато щурясь.
- У меня здесь муж.
- Я вас спрашиваю, что вам нужно, а вы мне про вашего мужа.
- Я прошу разрешения за ним ухаживать.
- Вы не доверяете сёстрам? Очень ему нужно ваше ухаживание!.. Идите, скажите, что я разрешил. Постойте.
Лили была уже у дверей.
- А ваш муж – кто? Офицер? раненый?
- Он бывший заключённый. Его подобрали вчера у взорванной душегубки.
- Ах, вот что! Мне рассказывали. Его подобрали вместе с вами?
Лили кивнула.
- Что вы там делали? Взрывали душегубку, а?
Она не ответила. «Ей почему-то стыдно, - подумал Криницкий. – Делают такие вещи, а потом стыдятся». Его взгляд стал ласковым, он хотел погладить Лили по плечу, но почему-то передумал.
- Я посмотрю. Если можно, помещу вас вместе.
Он открыл дверь, пропуская Лили. В коридоре Леночка помогала санитарам нести ящик с книгами. Криницкий таскал эти книги всюду, куда бы его ни забрасывало. Содержание некоторых из этих толстых томов он знал чуть ли не наизусть. Медицинские учебники были для него полны лиризма. Может быть, потому, что в то время, когда он по ним учился, он был ещё Боренькой.
Когда это было?
«Любовь неистребима, - думал он, - неужели они надеялись, что смогут её уничтожить?» «Они» – это были немцы, фашисты, весь враждебный мир. «Нет, никогда этого не будет. Любовь останется, покуда люди будут жить. Только я старею».



3.


- Как состояние Берзелина?
- Без изменений. Вы вернулись в дивизию?
Криницкий придвинул посетителю стул, а сам, став спиной к окну, окинул его остро внимательным взглядом. Фёдор Николаевич Ковальчук был лишь недавно его пациентом. Контуженный в сражении на подступах к лагерю, он, не в пример этому Берзелину, быстро оправился.
Подчёркивая своим поведением разницу между больным, с которым врач мог говорить фамильярным тоном, и сотрудником СМЕРШ, Ковальчук пропустил вопрос Криницкого мимо ушей.
- Вы должны понять – это очень важно. Он знает много очень ценного.
- Для нас все больные одинаковы.
- Это может быть правильно с точки зрения медицины, но политически это неверно.
Доктор Криницкий хмыкнул. Первая неудачная попытка вызвать Ковальчука на откровенность заставила его подавить вопрос, который вертелся у него на языке: был ли вызван интерес Ковальчука к этому Берзелину профессиональными соображениями или чувствами к товарищу, с которым он лежал в одной палате? Хотя на этот вопрос ответ, по существу, уже был.
- Мы имеем дело с повреждением нервных центров.
- Это значит?
Криницкий пожал плечами:
- То, что он не узнаёт свою жену, заставляет задуматься.
Ковальчук качнулся всем своим ладным туловищем.
- Какая она ему жена...
- Это формальная сторона.
Доктор Криницкий помнил, с какой антипатией Лили относилась к Ковальчуку. Он как-то спросил её, почему. Она ответила, что во всём, что случилось, виноват «этот». Иначе она Ковальчука не называла.
- У меня не хватает санитарок, а она выполняет все поручения. Вы были моим пациентом, а он им остался, вот и вся разница.
Это было явной ошибкой. Криницкий осознал это слишком поздно.
- У меня есть родина, и я в плен не сдавался, - очень резко сказал Ковальчук. Он встал. – Известите меня, если будут перемены. Вы знаете, где меня найти.



4.

Едва оправившись после контузии, Ковальчук, тогда ещё в звании подполковника, развернул кипучую деятельность. Он составил список заключённых, активно принимавших участие в освобождении лагеря. В центральном управлении нашли картотеку. Ковальчук тщательно изучил её, дополняя полученные таким образом сведения опросами самих заключённых. Против имени каждого он ставил порядковый номер и шифрованную пометку, - клюя к агентурным сведениям.
С особым интересом Фёдор Николаевич изучил данные о Якове Берзелине. Он спросил Криницкого, с какой точностью можно определить возраст человека. Криницкий сказал, что с ошибкой + 10% к фактическому возрасту. Он не удержался и спросил, зачем это нужно. Доктор Криницкий был по натуре любопытен, что создавало ему в определённых кругах славу несерьёзного человека.
- Та-а-ак, - неопределённо ответил Ковальчук. – Бывают расхождения между фактическими данными и тем, что о себе иногда рассказывают.
Доктор Криницкий сразу понял, что речь о Берзелине. Он спросил Лили, сколько лет её мужу. Она не смогла ответить. Обследуя больного, он определил его возраст в 45 – 50 лет.
- Ваш муж значительно старше вас, - сказал он Лили.
- Я этого не чувствовала.
Однажды вечером он пригласил Лили на чашку чая.
- Я думаю, ваш муж не имел бы ничего против, если бы знал об этом. Мне хотелось бы от вас самих узнать, кто вы и кто ваш муж.
Лили подняла на него глаза. Криницкий смотрел на неё внимательно и дружелюбно. Лили немного поёжилась. Она пила чай мелкими глотками, соображая, какую цель преследует своим вопросом этот пожилой и не злой на вид человек.
- Если хотите, - сказала она, выждав немного, - я могу вам ответить, но это будут только анкетные данные.
- Почему? Я хотел бы вам помочь. Я вижу, вы и ваш муж принадлежите к не совсем обычным людям. Такие часто вызывают подозрения людей узкого кругозора. Конечно, совсем неоправданные. Лили покачала головой.
- О себе я могу рассказать, что ничего особенного собой не представляю. Я сирота. Меня учили танцу. Нацисты арестовали меня по недоразумению. Какая я «политическая»!
- Видите ли... – у подполковника медицинской службы Криницкого промелькнуло в глазах выражение живого интереса. – За внешней стороной скрывается сама жизнь. О фактах можно говорить словами, но самую жизнь можно выразить, пожалуй, только музыкой. Слова и музыка... Это вроде песни. Раз вы танцовщица, вы можете это понять.
- Может быть. Но я не умею сочинять музыку.
- Зачем сочинять? Скажите, вы любите вашего мужа?
- Что за вопрос? Вероятно, люблю, а то не осталась бы здесь.
- Вот видите, это уже музыка. Вы любите, вы об этом догадываетесь, о любви только догадываются. Ну, и сказки. Это очень отважно с вашей стороны. Почему? – не дожидаясь вопроса Лили, спросил Борис Львович: - Да потому, что, сказав это, вы представляете вашу любовь, как нечто обыденное, а люди, особенно женщины, не хотят признаться, что любовь – дело обыденное, хотя как раз в этом её ценность. Что было бы, если бы любовь была исключением? Жить не хотелось бы!
Он пренебрежительно махнул рукой.
- Любовь включает в себя человеческое отношение. Она, я бы сказал, представляет собой усиленное человеческое отношение. Как вы думаете?
- А вы сказали, что я и муж – люди необычные.
- Именно, именно. Любовь – обычное и самое распространённое явление, но необычны и редки люди, которые это признают. Такое признание – доказательство скромности, а это очень ценное качество. Большинство людей бывают нескромными, они хотят внушить нам, что всё, к чему они прикасаются – особенное, что с ними происходят самые невероятные казусы. Ваш чай совсем остыл. Хотите, я вам налью другого
Лили прикрыла стакан рукой.
- Не мешайте мне продолжить наш разговор. А если не будете пить чай, мне это мешает. Вы имеете дело со старым болтуном. Разрешите мне всё же налить вам чаю?
Лили невольно улыбнулась. Он обезоружил её своим простодушием.
- Но вы мне ничего не сказали про вашего мужа.
- Да я о нём ничего и не знаю, говорю честно.
- Ничего не знаете о нём и любите! – Борис Львович приподнялся со своего стула. – Нет, нет, я вам верю. Вы любите человека, не зная, кто он! Это ли не чудо? Вы понимаете? Самое распространённое чудо!
Всё же он слишком восторженный, этот доктор.





5.


Борис Львович решил дать Ковальчуку отпор. Здесь, в госпитале, он хозяин. «Я не позволю, чтобы он превращал госпиталь в следственную камеру». Он представлял себе, как он это ему скажет! Но в разговорах с Ковальчуком он отступал: он не выдерживал взгляда этого человека. Его глазами смотрит не человек, а патологоанатом. «Будто вскрывает трупы», - подумал он. Не имея на то оснований, он считал Ковальчука антисемитом. В своём чутье на этот счёт он всегда был уверен. Не лежит ли в основе его непрекращающихся попыток прощупать Берзелина именно это?
Он убедился, что это не так, и это случилось самым неожиданным образом. Е госпиталь ввалился, именно ввалился приехавший на джипе капитан Бойко. Он заявил, что приехал по вызову Ковальчука дать о Берзелине показания.
- Какие показания? Здесь госпиталь! –Криницкий остановил его на пороге. Несмотря на это все склянки в шкафчике задребезжали. Половицы заскрипели под ногами этого «свидетеля». Не хватало ещё, чтобы по госпиталю разгуливали слоны! Показания... Всё же любопытство взяло верх. Что он знает, этот слон, о Берзелине? И что это, в конце концов, за тип, что с ним столько возни?!
- Вы знаете Берзелина?
- Знаю.
- Откуда?
- Знаю по лагерю. Мы жили и работали вместе.
- Ну, и что он за человек?
- Хороший человек. Товарищ.
- Скажите: «герой»!
- Может, и герой.
- Почему-то полковник Ковальчук не считает его таким.
- Я не знаю, что происходил в лагере в последнее время. Но то, что знаю, говорит в пользу Брона.
- Какого Брона?
- Под этой фамилией он был в лагере. Какая разница.
- Действительно, какая разница. Еврей остаётся евреем.
- Почему евреем? Он не еврей.
- Как не еврей?? Кто же он тогда?
- Это очень сложно.
- Вы высказываете своё мнение?
- Я говорю то, что знаю.
Криницкий молчал. Это было так неожиданно. Потом сказал:
- Вы хотите видеть Берзелина?
- Если можно.
Они пошли вместе. У постели больного дежурила Лили. Капитан вытянулся перед ней во весь свой рост и протянул руку лопатой:
- Здравствуйте, товарищ Брон.
«Брон?» Криницкий уже ничего не понимал. Он не мог спрашивать, но, не в силах сдержаться, сделал свой взгляд предельно вопросительным. Увы, этого никто не заметил.
Берзелин лежал неподвижно, смотрел неживым взглядом сквозь щели ресниц. Жизнь в нём таилась. И потому, что она не проявлялась, она казалась ещё более таинственной.
Доктор Криницкий почувствовал себя лишним и повернул к двери.



6.


Праздничный репортаж с Красной площади Фёдор Николаевич выслушал стоя. Приёмник был трофейный «Телефункен», и Фёдор Николаевич со злорадством подумал, что немецкий аппарат вынужден принимать теперь слова торжественной присяги и возгласы «Смерть фашистам!»
Он цыкнул на санитара, обронившего какую-то посудину. Увидел ничуть не сосредоточенные лица медсестёр, занятых будничными делами. Конечно, нельзя на праздники приостанавливать работу в госпитале, но всё же невнимание его покоробило. Однако Фёдор Николаевич постарался придать своему лицу добродушное выражение. Он даже улыбнулся сестре, которая принялась прихорашиваться перед никелированным титаном. И тут же осудил себя.
Хотя 8 ноября было днём отдыха, Фёдор Николаевич принялся за составление рапорта. Своим чётким каллиграфическим почерком он вывел заголовок, но затем задумался. Слишком много было привходящих обстоятельств, не затронуть которых он не мог, а, затрагивая, ударялся в какие-то дебри. Как уточнить положение, в котором он находился в качестве эсэсовца? Долго ли его бумаги и присущая ему самоуверенность могли служить ему щитом? Каким образом ему удавалось вести организационную работу в лагере? Там в основном находились евреи, но не в этом была трудность. Дело было в их разобщённости: голландские евреи охотнее общались с земляками, чем с выходцами из Чехословакии. Принадлежащие к зажиточным слоям австрийские и немецкие евреи смотрели свысока на «нищих» восточных евреев. После эвакуации советских и польских военнопленных в лагере остались только люди, никогда не державшие в руках оружия. И тут возникал другой немаловажный, на этот раз организационный вопрос: Налёт союзной авиации был приурочен к рабочему дню. Первоначальный план предусматривал восстание в самом лагере. Теперь нужно было перенести работу на объекты. Но где найти людей, которым можно было бы поручить организацию боевых дружин среди «работяг»?
Связь с заключёнными Ковальчук должен был осуществлять через некоего Якова Берзелина, бывшего театрального деятеля, носившего в лагере фамилию Брон. Но что это был за человек? Судя по наведённым справкам, Брон-Берзелин представлял собой деклассированный элемент, что-то вроде космополита. Сдался в плен и вёл себя недостойным образом, упросив немцев сохранить ему жизнь. Так, по крайней мере, Ковальчук представлял себе это дело. В лагере он согласился на выполнение административных функций, был связан с контрреволюционерами, в беседах порочил имя вождя. Брон-Берзелин был беспартийным товарищем, и было вообще сомнительно, можно ли было доверять ему руководство подпольной организацией. Он вырос в буржуазной Швейцарии, приехал в Россию в зрелом возрасте. Всё это внушало сомнения. Поэтому он, Ковальчук, считал себя вправе, более того, обязанным, отстранить Берзелина от руководства, но сделать это так, чтобы сохранить его для организации. Нужно было заменить его кем-то другим.
К счастью, удалось найти среди заключённых помощника с некоторыми оговорками отвечающего требованиям. Им оказался тридцатидвухлетний чех Иржи Нейман из Цлина, рабочий с предприятия обувного короля Бати. Нейман воевал в Испании в составе интернациональной бригады имени Яна Гуса и был ещё до прихода немцев репрессирован буржуазным чешским правительством. Он был человек спокойный и положительный, к тому же работал в самой многочисленной бригаде БАУ-1 в качестве форарбайтера.
Иржи Нейману удалось сколотить боевую группу из 30 – 40 человек. И ещё одну – из скрывающихся в кранкенбау заключённых. В бараках были созданы группы содействия, своеобразный актив, который окружал боевые отряды и помогал им в осуществлении восстания. Брон-Берзелин, который к тому времени с помощью людей из канцелярии был переведён в команду БАУ-1 под наблюдением Неймана, согласился выполнить диверсионный акт, требовавший от него большого мужества и самообладания. Он доказал этим, что при правильном руководстве из него может получиться полезный товарищ.
Этими словами полковник Ковальчук закончил свой рапорт в фронтовую контрразведку.



7.


Между тем Брон-Берзелин стал проявлять признаки жизни. С утра до вечера он мотал головой, словно пытался освободиться от каких-то пут. На третий или четвёртый день после октябрьских праздников он обратил внимание на раздающиеся из динамика звуки. Главврач Криницкий, большой любитель радио, в первую очередь заботился о радиофикации госпиталя. Глаза больного приобрели осмысленное выражение. Из Москвы передавалась какая-то театральная постановка. Берзелин скривил рот, когда какая-то актриса, явно шаржируя, стала изображать горевавшую по случаю потери своей мебели мещанку. Это быстрое возвращение сознания удивило Криницкого. Он осведомился у сестры, чем сегодня кормят больных, наблюдая, какое впечатление это произведёт на Берзелина. Больной задвигал губами. Криницкий подтолкнул Лили к постели больного, но Жак снова закрыл глаза и стал мотать головой.
Последовали недели, в течение которых Жак стал возвращаться к жизни. Он уже самостоятельно ел, спал нормальным сном, стал говорить. Он как-то спросил, где находится. Леночка, которая как раз была в палате, ответила, что он находится в больнице. Жак спросил, чем он был болен. Леночка сказала, что он болел тифом, но теперь выздоравливает. Жак осведомился, не приходил ли кто-нибудь из театра. Леночка кивнула: были, мол, но он находился в бессознательном состоянии.
Лили Жак не узнавал, принимая её за одну из сестёр. Криницкий стал задавать ему наводящие вопросы. Оказалось, что Жак помнил своё прошлое до момента, когда он попал в плен. Весь последующий период – тюрьма, гестапо, лагерь выпали из его памяти. Криницкий считал, что это защитная реакция: сознание освобождалось от тяжёлых воспоминаний.
Всё же недавнее прошлое держало Жака в своих когтях: ему снились какие-то кошмары, он часто вскрикивал во сне и однажды, вскочив, разбил стакан на своей тумбочке. Лили пыталась его успокоить. Жак уткнул лицо в её подол и стал плакать, как ребёнок. Криницкий прописал ему микстуру Павлова.
Вообще восстановительный период проходил у Жака с перебоями. То он вставал, не боялся ходить. Потом лежал днями, уставившись в одну точку. При незнакомых старался оставаться незамеченным, ел тайком, собирая крошки и пряча хлеб под подушку. Были люди, которых он боялся. Таким оказался один из санитаров, добродушнейший парняга, который однажды случайно, когда Жак проснулся, оказался возле его койки.
Ковальчук вошёл в палату Жака, как будто невзначай. Рассматривая его форму, Жак спросил, в какой пьесе он занят. Видимо, погоны ввели его в заблуждение. Ковальчук пытался с ним заговорить, но напрасно. Жак с досадой что-то бурчал. Из этого полуоцепенения вывел его вторичный визит капитана Бойко. Увидев его, Жак бросился ему навстречу:
- Пашка! – потом, обернувшись, нащупал рукой кровать и погрустнел. – Простите, я принял вас за кого-то другого
- Какой же ты друг, забыл, значит? А помнишь, как обрадовался, когда я принёс тебе буханку белого хлеба? Ты смог уплатить долг косому еврею?
Жак кивнул, но по его лицу было видно, что он не помнит.
- Тётя Аня, брат Сергей, сёстры Галя и Вера спрашивали, как ты себя чувствуешь, шлют тебе привет.
Жак вскинул глаза:
- Где они?
- Дома. Ждут конца войны, чтобы приехать.
- Войны? – глаза Жака приняли испуганное выражение.
- Ну что ж, теперь всё ясно, война идёт к концу, немцы разбиты наголову, американцы и англичане форсировали Рейн. Мы стоим на Одере.
Доктор Криницкий прервал его:
- Может быть, принести газету?
Жак как будто попал в круг людей, которые ему предлагают принять участие в попойке. Жак не хочет пить, но ему неудобно отказывать. Ему принесли «Правду». Жак уселся на постели и стал читать. На первой странице была сводка Совинформбюро. Жак вдруг опустил газету и улёгся на постель. Он вспомнил.



8.


С памятью Жака происходило то же, что часто происходит со зрением пожилых людей: дальние предметы они видят лучше близких. Воспоминания о лагере спутались в его голове. Он путал, что было раньше, что позже. Только когда Лили напомнила ему об их встрече, он догадался, кто она. Жак нервничал, разговаривая с ней. Ему казалось, что прошлое предъявило ему свой счёт. Он сказал, что она не должна считать себя связанной. Тогда Лили заявила, что она беременна. Сколько он ей ни уговаривал, Она наотрез отказалась сделать аборт. Жак счёл, что попал в сети. Протягивая ему руку, она лишала его свободы. Он не мог понять, Что в ней его когда-то привлекало. С её скуластым лицом, невысоким лбом и тяжёлым подбородком, она казалась ему вульгарной. Её приглушённый голос отдавал притворством. Медленные движения напоминали ему движения спрута.
Лили на самом деле мешала ему осуществить свои планы. Он хотел вернуться в Москву, чтобы отдаться целиком своей работе в театре. Теперь он уже не будет изображать людей, не понимая их до конца, вживаться в ситуации, которых не ощущал. Ему казалось, что он прожил жизнь многих людей. Отныне он будет черпать из пережитого, это придаст создаваемым им образам силу и убедительность. Может быть, смысл его существования в том, чтобы, родившись вновь, он, умудрённый опытом, мог показать, куда заведут вырвавшиеся из оков морали инстинкты. Младенец с головой Сократа, он не повторит ошибок прошлого: искусство и жизнь подчинены строжайшим законам. Не может и не должно быть свободы, даже свободы прозрения, она противоречит разуму, и потому опасна. Прозрение, экстаз сродни религии. Человечество должно идти дорогой познания, а не интуиции.



9.


Жак был целиком поглощён мыслями о будущем.
Лили заметила его отчуждённость. Она приписывала её его болезненному состоянию. Этот немолодой человек, далёкий от того, чтобы стать героем её романа, был каким-то чудесным образом неразрывно связан с ней. Ей казалось, а может быть, так и было, что он жив, благодаря ей. Она пыталась развлечь его, рассказывала ему разные, по её мнению забавные, истории. Жак ни разу не улыбнулся. Он смотрел упорно в одну точку. Уходя от него, Лили вытирала слёзы.
Тогда она придумала «крупную игру». Из трофейного материала сшила себе платье, надела туфли на высоких каблуках, старалась двигаться изящно, хотя живот ей мешал. Она устроила вечер танцев. Сёстры, весь медицинский персонал, истосковавшиеся по развлечениям, были ей благодарны. Жака пригласили, но Лили весь вечер была занята одним молодым капитаном. Она флиртовала напропалую. В последующие дни они прятались по коридорам, никто не мог сказать, как далеко это зашло. Какая-то из сердобольных санитарок донесла Жаку о разговорах, ходящих по госпиталю. Жак спросил Лили, что у неё с этим капитаном. Лили просияла. Но тут же поникла, когда он сказал, что она вольна делать, что хочет, он мешать не будет.
Утром, после бессонной ночи, она явилась в палату бледная, измученная.
- Что ты всё смотришь. Могла бы оставить меня в покое!
Он был несправедлив к ней и сознавал это, но ничего не мог поделать. Он попросил доктора, чтобы его перевели на «другую половину». Так называлась общая палата. Она была полна раненых. Их беспрестанно привозили и вывозили умерших. Он бы сделал так, чтобы это было не на виду. Жак чувствовал себя ответственным за порядки в госпитале. Он стал всё критиковать. Старшая сестра, этакая пигалица с чёлкой, наводит свои порядки. Она посмела кричать на него. Жак обиделся, но не знал, чем ответить нахалке. Наверно, это она распорядилась, чтобы в коридоре возле него дежурил какой-то солдат с винтовкой
Всё его раздражало. Вдобавок этот, с синими глазами. Полковник! У него фуражка василькового цвета с красным околышем. Все носят полевую форму, только не он! Чего он к нему лезет?
Жак решил взять быка за рога.
- В чём дело? Чего вы от меня хотите?
Ковальчук в ответ улыбнулся:
- Мы находимся на вражеской территории, никакая предосторожность не лишняя. Наша обязанность охранять свидетелей, которые могут пролить свет на то, что здесь делалось.
- От кого охранять?
- Мы не знаем, кто попал к нам под видом заключённых.
- Заключённые знают друг друга, как облупленных, дайте им только разобраться.
- Как бы не стали сводить личные счёты.
- Так кого же вы защищаете, заключённых от фашистов или фашистов от заключённых? - Не волнуйтесь, дайте срок, мы во всём разберёмся.
Лили присутствовала при этом разговоре и несколько раз пыталась его прервать. Уходя, Ковальчук дружелюбно кивнул ей. Он действительно относился к ней хорошо, не называл иначе, как «товарищ Лили». Как-то он стал объяснять ей, что все изменения в обществе происходят в результате классовой борьбы. Лили фыркнула:
Просто у людей разные характеры.
- Вы столько сделали для нас, что мы считаем вас своей.
- Я делала это не для того, чтобы меня считали своей, а потому, что считала правильным. Положительно, к ним нужен особый подход. Под «ними» Фёдор Николаевич подразумевал иностранных товарищей. Что делать! Они не виноваты в том, что не имеют опыта советских людей.
«У него глаза тигра, - заметила Лили. – Я где-то читала, что у тигров-людоедов бывают голубые глаза». Жак привскочил: «Вздор! Вовсе не голубые, а синие! Всё какую-то чепуху городишь»
Вечером он заговорил с Криницким о своей выписке. У него чесались руки и ноги. На другой день он стал жёлтым, как лимон. О выписке не могло быть и речи.
Жак потребовал бумаги и написал длинное заявление в политотдел. Он доказывал, что медицинский персонал относится бездушно больным. Это был глас вопиющего в пустыне. Он не помешал Ковальчуку появиться и допытываться у Жака, с кем из немцев он был знаком в Москве до войны. Лили плакала, она не понимала, что происходит. Её вызвали в особый отдел, заявили, что ей, как французской подданной, нечего опасаться. «Мы ждём инструкции, как быть с освобождёнными из лагерей гражданами союзных держав». Лили сказала, что хочет регистрировать свой брак с Жаком. Ей ответили, что время военное, и «нужно поступиться своими гражданскими интересами».
- Всё равно, - сказала она. – Где он, там буду и я. Вы мне этого запретить не можете.
Майор улыбнулся её вспышке: никто, мол, не собирается их разлучать, но... она сама понимает, что военные условия ограничивают свободу передвижения.
Лили хотелось помыться и лечь спать.



10


Обычно под вечер Лили уходила отдыхать в узкое помещение, отведённое для дежурных сестёр. Там стояли шкаф для халатов, стол и топчан. Топчан оказался свободным, Лили прилегла и задремала. Где-то была война.
Когда она проснулась, в её ногах сидела Леночка и писала. Лили подтянула ноги, чтобы ей не мешать. Вероятно, Леночка заметила, что она проснулась, потому что прервала свою писанину, повернулась боком и сказала:
- А твоего увезли.
Лили сначала не поняла, о ком идёт речь, потом у неё не оказалось сил подняться. Сердце колотилось у самого горла. Леночка продолжала говорить, почему-то закрыв глаза:
- За ним приехал Ковальчук. Я сказала, что без ведома главврача я больного не выпущу. Тогда Ковальчуку показал мне приказ за подписью Криницкого. Я пишу рапорт, что в таких условиях работать не буду. Пусть отправляют на передовую!
Весь день падал мокрый снег. На дороге образовалась жижа. Машины обдавали Лили грязью. Пока она добежала до «хозяйства Харитонова», ноги её и накинутый на плечи платок промокли. В штабе подтвердили то, что она уже знала. Она вышла на дорогу. Ей казалось, что она что-то забыла, хотела повернуть обратно, но раздумала: всё равно. Лили побрела обратно в госпиталь. Леночка пригласила её на ужин, налила в кружку вместо чая разбавленного спирта. Лили отказалась пить, но потом выпила залпом. Стало тепло, и не казалось больше, что она одинока. В конце концов, она добьётся своего. У её ребёнка будет отец.
Тем временем Жак катил в легковой машине на запад. Полковник Ковальчук увёз Жака не без его согласия. Они сговорились сыграть эту штуку. В заговор был посвящён и Криницкий. Он согласился выписать Жака под его ответственность.
Три года тому назад его везли по той же автостраде. Как будто только вчера он попал в плен. Правда, теперь рядом с ним сидел не оберлейтенант Байер, а полковник Ковальчук. Он рассказывал Жаку, как ему удалось разоблачить немецкого шпиона, который проник в штаб из-за ротозейства начальника разведки. Ковальчук смаковал подробности этой поучительной истории.
- Куда вы меня везёте? – спросил Жак.
- Пока у меня приказ доставить вас в штабарм.
- В тот самый, где вы поймали шпиона?
Ковальчук отпихнул что-то головой. В зеркальце заднего вида машины было видно лицо Жака. Если бы он даже побледнел, то при желтизне его лица заметно не было бы. Полковник успокоил свою совесть: если окажется нужным, ему окажут медицинскую помощь. Оставлять без помощи больных не в наших правилах.
Автострада тонула в сером мареве. Местами она была разбита. Приходилось объезжать. Сорок месяцев тому назад она была целёхонькая, аккуратная, по ней двигались немецкие машины... Счёт времени дался Жаку не сразу. Счёт времени дался Жаку не сразу. Он спросил Ковальчука, какое число сегодня. Потом долго молчал. Полковник был озадачен его задумчивостью. Он затеял разговор о лагере. Но Жак был занят своими мыслями. Ковальчуку замолчал, он стал смотреть в запотевшее окно. О чём думает Жак? О семье? Да ведь нет у него никакой семьи. Его единственный сын воспитывается у тётки. Этот сын показал, что его отец был всегда глубоко преданным советской власти человеком. Но какой советский человек станет клеветать на вождя народов? Ковальчук нагнулся вперёд. Он тронул плечо водителя и заговорил с ним о преимуществах и недостатках иностранных машин.
А Жак раздумывал вот о чём: он не арестован, но и не свободен. Его положение представляет собой нечто среднее между положением человека, «задержанного по подозрению» вызванного в суд в качестве свидетеля. Ему пришло на ум, что он не демобилизован и может быть использован, как заблагорассудится начальству. Сейчас по множеству дорог движутся на запад отряды солдат, автомашины и танки, подчиняясь воле начальства. Люди сознают, что «так надо». Не командирам отрядов, не водителям автомашин и танков решать вопрос, зачем так надо. Это знает только командование. Жак подумал, что в подчинении есть доля достоинства. Я маленький винтик, но без меня машина может остановиться. Не оригинально, но правда. И чёрт с ней, с оригинальностью! Интеллигент, думает Жак, в силу своего развития склонен считать, что ему пристало быть вождём. Но мало считать себя способным управлять людьми, это нужно уметь. А умеет лишь тот, кто был в подчинении. И, как будто в подтверждение своего отказа от оригинальности, Жак сказал себе, что учиться никогда не поздно, что тоже не оригинально. «Буду рядовым и научусь ходить в упряжке».
...Машина въехала в посёлок, состоящих из крытых черепицей и образующих квадрат однообразных домов. Водитель подвёл машину к крыльцу одного из них, отличавшегося лепным украшением на фасаде. Ковальчук открыл дверцы машины и, сделав Жаку знак остаться, скрылся в подъезде. Жак откинулся назад и закрыл глаза. Ему приснилось что-то. Явился Ковальчук с какой-то бумагой в руке. Они поехали дальше по мощёной брусчаткой дороге. Дорога поднималась вверх. Они въехали в небольшой, со следами артиллерийского обстрела городок. На приставленных к простреленным снарядами стенам лестницах стояли в жилетах немцы, пытаясь заделать пробоины. Машина остановилась у ограды старого, разросшегося парка. В глубине был виден застеклённый особняк с современными линиями. Он походил на холёного ребёнка. На начищенной до блеска латунной дощечке у входа Жак прочёл имя владельца: доктор Вайссман, медциндрат. Ковальчук пошёл вперёд, открыл дверь двойным ключом. Всё внутри выглядело так, будто хозяева уехали только что. В вестибюле стояли круглый столик с придвинутыми к нему кожаными креслами и книжный шкаф. Жак взглянул на корешки книг. Выстроившись в два ряда, стояли упитанные тома энциклопедического словаря Мейера, десяток томов медицинского ежегодника и английский справочник «Who is whom?»
- Особняк господина доктора Вайссмана, который, несмотря на еврейскую фамилию – истый ариец и как таковой принимал участие в «изучении еврейского вопроса». Он собирал коллекцию еврейских черепов и предметов еврейского обихода. На втором этаже своего рода антисемитский музей.
Эти пояснения Ковальчук давал тоном гида. Жак хотел его спросить, откуда он всё это знает, но сдержался. Ковальчук поражал его своей осведомлённостью. Это началось ещё в лагере. Прибыв туда, он уже знал о складе оружия, о драгоценностях в коробке из-под инсулина. Если он что-нибудь спрашивал, то не затем, чтобы узнать, а чтобы проверить свои сведения.
- Впредь это наша с вами резиденция, - сказал Ковальчук. – Располагайтесь наверху, а я останусь здесь. Возможно, перехвачу кого-нибудь из посетителей доктора Вайссмана. А завтра возьмёмся за работу.
За работу? Ещё одна загадка.
Жак поднялся на второй этаж. Помещение напоминало кунсткамеру. На стеллажах лежали гипсовые слепки, чуть выше на пружинах качались черепа. В отдельных ящиках хранились препараты мозга с указанием места, даты, фамилии и возраста. У окна стояли повёрнутые друг к другу спинами восковые фигуры мужчины и женщины явно семитского происхождения. В особой нише было оборудовано нечто, напоминающее средневековую камеру пыток. В застеклённых шкафах стояла синагогальная утварь. На стенах висели портреты евреев всех времёни картины, изображающие сцены еврейского быта и культа. Две двери вели налево и направо. Жак толкнул одну из них. Он очутился в спальне. В этом соседстве спальни и «кунсткамеры» было что-то жуткое, уродливое. Жак подумал, что уродливое и жуткое нацизму свойственно, оно пристало его идеологии, практике. Восторгаясь белокурым зверем, фашисты повсюду и во всём насаждали уродство, способствовали вырождению.
Великолепная кровать приглашала к отдыху, но Жак предпочёл провести ночь на обтянутом белой клеёнкой топчане. Топчан, очевидно, служил для массажа, он пропах какими-то мазями, и Жаку чудилось, что от клеёнки несёт трупным запахом. Наутро Ковальчук нашёл его не выспавшимся и ещё желтее вчерашнего.
- Пошли завтракать. Я вам заказал диету. К десяти придёт врач и вас осмотрит
- А как с работой?
- Время терпит.
В вестибюле на одном из круглых столиков был сервирован завтрак. Жак не высказал особой признательности, но всё же забота Ковальчука настроила его на дружеский лад. Он немного оттаял, и даже, посмеиваясь над собой, заметил, что, независимо от того, почему человек попал в беду, он виноват, что попал в неё.
- Это похоже на Гегеля: всё существующее оправдано.
Пришёл врач и нашёл, что в день два часа умственной работы не повредят Жаку.
Они поднялись в библиотеку. Жаку бросились в глаза два опечатанных шкафа. Ковальчук подошёл к одному из них и сорвал сургуч. Внутри оказались сложенные папки: манускрипты и печатные материалы.
- Было бы всё это только на немецком языке, я бы справился, а так мне нужна ваша помощь. Всё, что здесь найдётся, надо конспектировать. Особое внимание обратите на материалы, касающиеся международных связей еврейства: могут попасться известные вам имена. У евреев повсюду свои щупальца. Возможно, есть их агенты и у нас. Пусть вас не смущает, если кое-кто из них занимает высокий пост.
По мере того, как слова Ковальчука доходили до Жака, в нём росло возмущение: Вот что от него требовалось! Его вчерашняя готовность повиноваться испарилась. Использование антисемитских документов немца-расиста казалось Жаку глубоко аморальным. Он хотел отказаться, но... не даст ли это Ковальчуку повода считать его врагом? В конце концов, о каких международных связях идёт речь, о связях банковских воротил и прочих спекулянтов? Что, он собирается их защищать? Ведь, если бы это им было выгодно, и они бы имели возможность, то поддержали бы и фашистов.
Хотя Жак чувствовал, что была какая-то фальшь в его рассуждениях, он поддался. Что, если поговорить с Ковальчуком по-человечески? Ведь не дубина же он, чтобы не понять... Что понять? Что еврейские капиталисты не отличаются от прочих? Вряд ли Жак сам думал иначе. Так против чего же он возражает?
- Этой работой вы докажете, что вы советский человек, - отозвался на его мысли Ковальчук. – За доверие платят доверием, и это вовсе необязательно для вашей дальнейшей судьбы.
- Хорошо, - сказал Жак, - хорошо. Только нужно иметь в виду, что источник этих сведений отравлен.
- Это уж не наша с вами забота.



11.


Есть люди, которые принимают факты, как они есть. Есть и такие, для которых оценка важнее фактов. Между Ковальчуком и Жаком так и не завязалось взаимопонимание. Ковальчук относился к фактам, как хозяин к скотине. Жак не мог с этим мириться.
Одним из камней преткновения стали попавшиеся среди материалов Вассермана так называемые «Протоколы сионских мудрецов», известная фальшивка, использованная нацистской пропагандой. В ней говорилось о тайном заговоре еврейства с целью установления своего господства на земном шаре путём морального разложения народов и подкупа правителей. Жак наотрез отказался конспектировать «протоколы» или даже переводить из них отдельные места. Ковальчук не понимал, почему Жак так взъерепенился.
- Ну, что вам дались так эти протоколы! Работали до сих пор!
- Но ведь это же явная ложь, фальшивка, состряпанная ещё царской охранкой, - возмутился Жак. – Не просто ложь, преступление, вы же сами видели!
- Но я не видел, как эти протоколы писались... Раз мне поручено заняться ими, это неспроста.
- На этом-то и играли фашисты!
Так или иначе, работа подходила к концу, когда Жака и Ковальчука вызвали в штаб фронта. Штаб находился в предместье подвергшегося недавно беспощадной бомбардировке города, знаменитого своей художественной галереей и единством своего архитектурного стиля.
Машину остановил патруль. По некоторым улицам нельзя было ехать, не столько потому, что путь преграждали обломки зданий, но из-за трупной вони погребённых под ними. Их направили к центральному вокзалу, вернее, к месту, где он когда-то был. Вопросительными знаками извивались сорванные рельсы. Стеклянная крыша вокзала была снесена, сиротливо торчали столбы, на которых она когда-то покоилась.
Нужно было перебраться на другую сторону реки. Мост был ещё не разминирован, пришлось ехать кругом через временно наведённый понтонный.
В штабе их приняли, как непрошенных гостей, заставив ждать в накуренной до сумерек комнате. То и дело пробегали, хлопая сумками и планшетами, напускавшие на себя деловой вид адъютанты. Наконец, появился какой-то пожилой полковник с двумя значками парашютиста. Первым он вызвал Жака. Кожа на черепе Ковальчука натянулась, он презрительно ухмыльнулся.
В конце выложенного мраморными плитами коридора виднелось напоминающее царские врата сооружение: четыре ангела трубили над огромной резной дверью. Дверь вела в зал с хорами. На хорах никого не было, зато на эстрадном возвышении стоял уставленный сервизом концертный рояль. Несколько военных с лампасами и крупными звёздами на погонах пили что-то из чашек. Подполковник примостился в нише с бюстом Иоганна Себастьяна Баха. Знаком головы он указал вошедшему Жаку на помост. Ещё молодой, высокий и немного сутулый генерал выступил вперёд и произнёс неожиданно громоподобным голосом:
- Располагайтесь.
Так как в зале за отсутствием сидений располагаться было не на чем, Жак сделал извиняющий знак рукой, за что поймал осуждающий взгляд подполковника. Генерал обратился к Жаку:
- Вы были в лагере смерти? Расскажите, как вам удалось организовать там подпольную работу. Жак начал рассказывать. По мере того, как он говорил, присутствующие генералы стали собираться у края помоста. На Жака нашла непреодолимая потребность говорить, оправдываться. (В чём, он сам не знал). Несмотря на обстановку и присутствие незнакомых лиц (генералов!), ему казалось, что он находится в кругу людей близких, созвучных. Говорил он о том, что в лагере ещё до его прибытия существовала организация, даже две: антифашистская и польская националистическая. Каждая из них вела работу отдельно, но иногда они объединялись. Так, например, случилось, когда нужно было встретить приезд комиссии Красного креста. Жак рассказал о том, как подпольная организация спасла ему жизнь, как, очутившись один после смерти товарищей и эвакуации польских и советских военнопленных, он пытался дальше работать в заданном направлении, то есть на организацию вооружённого восстания...
Его мысли путались, он не мог восстановить в памяти последовательность событий и замолчал. У него мелькнула мысль, что всё было не так или не совсем так, как он рассказывал. Время представляло собой фикцию, люди расставляли силки, чтобы поймать в них события, потом выдумывали какую-то последовательность... Может быть то, что было, вовсе не происходило, а произойдёт в каком-то отдалённом будущем... Он напрасно пытается внести порядок в возникшем в его голове сумбуре.
- Что вас остановило? – спросил сутуловатый генерал-лейтенант.
- Я.. я не подготовлен, не помню.
- Вы отдохните, может быть, вспомните. Пусть войдёт полковник Ковальчук, - обратился он в сторону ниши.
Когда Ковальчук вошёл и остановился у дверей, щёлкнув каблуками, Жак обернулся. Его товарищ выглядел великолепно, не то, что он!
- Ваш рапорт получен, - сказал сутуловатый генерал, обращаясь к Ковальчуку. – Но в нём есть неясности...
Ковальчук слегка повёл плечами.
- Какими сведениями вы располагали до прибытия в лагерь и из каких источников вы их черпали?
Ковальчук очень долго собирался с мыслями. Генерал повернулся к другим своим товарищам: видите, полковник не знает, что ответить. Он резко ударил каблуком о перила помоста, словно сбивая кусок грязи.
- Может, кое-что высосано из пальца? А?
- Разрешите, товарищ генерал? – Жак задрал голову, чтобы посмотреть генералу в лицо. – Товарищ Ковальчук получил сведения от товарищей по лагерю: от капитана Бойко и от польского лётчика Енджеховского. Оба бежали с этапа и присоединились к нашим частям. Об этом мне сообщил сам Ковальчук.
- Полковник Ковальчук, - поправил чем-то недовольный генерал. – Эти сведения могли быть неблагоприятными для вас.
Генерал произнёс эти слова утвердительно, но Жак почему-то счёл нужным ответить.
- Всё можно истолковать по-разному. Моя биография, если её мерить принятыми у нас мерилами, может показаться странной, даже подозрительной.
- А вы бы стали оправдывать полковника, если б он сознательно искажал факты? – прервал его генерал.
- Я не имею оснований подозревать такое.
- Так откуда он берёт, что, попав в плен, вы вымаливали свою жизнь у немецких офицеров? Полковник присутствовал при этом?
Фёдор Николаевич кашлянул в кулак:
- Немцы всех евреев уничтожали.
- Они бы и его уничтожили.
- Он мог сообщить им какие-нибудь секретные сведения.
- Они и таких не миловали. Не так ли? – спросил генерал, снова обращаясь к Жаку.
- Тут какая-то ошибка, - ответил Жак. – По крайней мере, тогда я не знал то, что знаю теперь.
- Вы что-то хотели сказать, полковник?
- Нет, ничего.—Возможно, мои предки были евреями.
- По Библии мы все происходим от Адама.
- Моя фамилия Берзелин. Во времена Наполеона в Гродно жил как будто один хлеботорговец Бер Зеель. Мой отец из Гродно. Возможно, это случайное совпадение, но не исключено...
- Постойте, сколько поколений прошло с тех пор? Пять, шесть? Даже фашисты и те не сочли бы вас евреем.
Жак пожал плечами.
- Евреи остаются евреями.
- Всегда?
- Возможно, им удалось сохранить себя благодаря идее... Близости к Богу.
- Вы – верующий?
- Пожалуй, нет.
- Тогда вы должны считать эту идею пустой.
- Какой бы она ни была, она их спасла.
- А вы не темните, Берзелин? Я знаю евреев, которые скрывают это, бывает трудно доказать, кто они такие.
Ковальчук ухмыльнулся.
- Если бы я был уверен, я бы гордился своим происхождением.
- Почему?
- Это давало бы мне основание считать себя причастным к идее.
- Как вас понимать? Вы заявляете, что вы неверующий, и в то же время хотели бы верить? Может быть, из-за какой-нибудь выгоды?
- Какая может быть выгода?
- Тогда у меня будет к вам ещё один вопрос: вам не было выгодно признать себя евреем?
- Ни с какой стороны. Так почему вы согласились?
- У меня не было выбора. Меня выписали на газ. В тот день в палате, где я лежал, умер еврей Самуил Брон. Товарищи подменили мой номер. Я стал Броном и принял его наследие.
- Ах, вот оно что, я об этом и говорил, - генерал оглянулся с торжествующим видом.
- У него в лагере была дочь, приёмная дочь. Не еврейка.
- Путаная история.
- Я её не запутываю. Судьбы людей и народов бывают ещё более путаными. Нужно было бы закрепить за людьми право на исключительность.
- А кто у них это право отнимает?
- Есть такие.
- Но нельзя же ориентироваться на исключение. Если у вас в руках лотерейный билет, и вы знаете, что на сто билетов один выигрывает, можете ли вы быть уверенным в выигрыше и тратить деньги?
- Я это понимаю. Но каждый человек в чём-нибудь в чём-нибудь исключение. Своеволие природы создаёт бесконечное число разновидностей. Сама жизнь, вероятно, великое исключение в мёртвых космических пространствах.
- Вон куда загнул! – весело откликнулся генерал. Потом, прищурив глаза, уставился на Жака.
- В штабе получено заявление медицинской сестры Лилианы Брон с просьбой оформить её брак с вами. Это приёмная дочь того самого Самуила Брона?
- Да.
- Так что же нам ответить?
- Во-первых, она не медицинская сестра...
Брови генерала поднялись и образовали крышу над переносицей.
- Но она вам жена или нет?
- В лагере мы вместе...
- Понимаю, курортное, так сказать, знакомство.
Жак посмотрел в сторону.
- Дело ваше, можете идти.
Генерал подождал, пока дверь закрылась.
- Нужно разбираться в людях, полковник.
- Так точно, разбираться в людях.
- Что вас угораздило наводить тень на ясный день, да ещё обвинять этого недоноска во всех смертных грехах?
- Разрешите, товарищ генерал-лейтенант, задать вам один вопрос.
- Спрашивайте.
- Приказ номер два остаётся в силе?
- Насколько мне известно, он не отменён.
- Я придерживался духа и буквы приказа и действовал соответствующим образом.
- И совесть у вас чиста?
- Я солдат, товарищ генерал-лейтенант. Органами мне было дано задание.
- Не забывайте, органы подчиняются центральной нервной системе, - делая вид, что не понимает, о каких органах речь, сказал генерал. – А мысль управляется корой головного мозга. Ставьте на место нервной системы советскую власть, а на место головного мозга – партию. Постойте, - прибавил он, когда Ковальчук щёлкнул каблуками. – Завтра в 19-00 партсобрание. В числе прочих будет разбираться ваш личный вопрос. Вы просили откомандировать вас в распоряжение центра?
- Так точно, товарищ генерал0лейтенант. Война кончается, а у меня накопился большой материал, его целесообразно проработать в центре.
Генерал0лейтенант кивнул.
- Итак, до завтра.



12.


Партсобрание затянулось, и Фёдор Николаевич, шагая по неубранным и неосвещённым улицам незнакомого города, перебирал в памяти всё, что говорилось на собрании. У него было приятное ощущение человека, который нашёл нужный тон и сумел вставить в нужный момент веское слово. Член военного совета фронта, сутуловатый генерал-лейтенант сделал доклад на тему: «Задачи парторганизации на занятой советскими войсками немецкой территории». Он неплохо выразился, ничего, не скажешь: «Задача коммунистов состоит не только в том, чтобы личным примером поддерживать боевой дух армии, но и служить ассенизаторами на загаженной фашистской идеологией территории». Докладчик разделил немцев на три категории: активных фашистов, обывателей и антифашистов. По мнению же полковника, докладчик смазал разницу между этими категориями. В частности, выходило так, что нельзя вполне доверять тем, кто с энтузиазмом приветствует приход советской власти. Однако, и сдержанность не следует принимать за вражду: Она естественна у людей, которые в течение столь длительного времени были под воздействием нацистской пропаганды и наслышались чёрт знает чего о большевиках. Предстоит, мол, большая работа по завоеванию доверия одурманенных людей. Ничто не может быть вреднее лозунга: «Кто не снами, тот против нас». Но не следует и выворачивать его наизнанку: «Кто не против нас, тот с нами». После этого вступления докладчик перешёл к конкретным политическим вопросам.
По мнению Фёдора Николаевича, он слишком углублялся в детали, ведь по сути дела, думал он, победа решает большинство проблем. Немцев следует разоружить и сделать так, чтобы они никогда больше не смогли подняться. Что касается Советского Союза, то переход на мирные рельсы потребует жёсткой политики по отношению ко всяким безродным элементам. Несмотря на то, что Фёдор Николаевич по отцу был украинцем, он считал себя русским и гордился этим: ведь советскую власть создал русский народ!
...Развивая основную мысль своего доклада, генерал-лейтенант говорил о различии психологии русских и немцев, обосновав это различие историческим развитием. Это вполне соответствовало концепции Фёдора Николаевича.
Докладчик коснулся так же и еврейского вопроса. Фёдор Николаевич насторожился. Уж очень любопытно, что он скажет. Отношение Фёдора Николаевича к евреям определялось тремя факторами: в семье приглушённый антисемитизм был нормой поведения, в комсомоле он выветрился, встречи с евреями утвердили его во мнении, что евреи народ интеллигентный, но нахальный. Как бы то ни было, он держался с ними запросто, любил еврейские анекдоты и не слишком утрировал, рассказывая их.
А тут этот политотделец стал ломиться в открытую дверь: евреи, мол, выработали в себе черты характера, помогающие им в борьбе за существование. Классовое расслоение среди них сказалось в меньшей степени, чем у других народов. Это следствие запрета для них приобретать средства производства. Отсутствие производительных классов не вина евреев, а их историческая беда. Беззащитные, они защищались деньгами, деньги стали их фетишем. В то же время гонения вызвали у них протест против угнетения. Это сближало их с передовым отрядом революции, с пролетариатом. Умом они были с революцией, а сердцем с ней спорили....
Генерал поднял глаза над бумагой, с которой считывал свои тезисы:
- Многие евреи склонны видеть в нас своих вчерашних гонителей. Казалось бы, что, спасённые нами от гибели, они должны быть нам благодарны. Однако, это не так просто...
Последняя фраза вызвала возражения. Раздались возгласы: «А почему они прячутся?», «На фронте, если попадётся еврей, то не солдат, а офицер», «Почему, как только можно, они устраиваются в санбат или в интендантскую часть?»
Генерал0лейтенант поднял руку.
- Товарищи, у меня недавно в руках была статистика. Евреи составляют приблизительно 2% населения Советского Союза. Среди награждённых Золотой звездой героев их 4%. А вспомните о многих товарищах в революцию, они были евреями. И главное: не исключайте из числа евреев ваших знакомых.
Начались прения. Большинство выступающих усердно иллюстрировало положения доклада. «Дисциплиночка», - подумал Фёдор Николаевич, и тут же сам попросил слова. Он говорил о том, что большевики всегда умели использовать любые категории людей в революционных целях. В качестве примера он сослался на эпизод из биографии товарища Сталина, когда он, находясь в бакинской тюрьме, сумел поднять уголовников на поддержку требований политических заключённых и этим добился успеха.
Генерал-лейтенант кивнул в знак согласия. Раздались аплодисменты. Фёдор Николаевич удовлетворённо огляделся кругом.



13.


- У тебя есть спички? – спросил Ковальчук, оставшись с Жаком наедине.
Впервые, если не считать дня появления Ковальчука в лагере, он назвал Жака на ты.
- Спички? – переспросил Жак. И ещё раз: - Спички? Нет...
- Что с тобой? – Ковальчук заметил, что у Жака исказилось лицо.
- Ничего. Так... Пройдёт. Всё проходит, – и прибавил. – Позади остаются только никем не опознанные трупы.
Ковальчук сочувственно похлопал его по спине.
- Ничего там, мало ли что!
Жаку казалось, что вокруг собираются тени. Тени покрывали друг друга, пока не сгустились и не приняли очертания Давида Корнблюта. Потом Корнблют побелел, у него появились глаза и рот. Перегнувшись через перила балкона, он с ненавистью глядел на Жака.
- Я не взрывал душегубку, - сказал Жак.
- Ты что? – Ковальчук положил ему руку на плечо. – Я сам видел, как она взлетела на воздух.
Он видел, как душегубка взлетела на воздух. Берзелин не помнит, он был оглушён взрывом и контужен.
- Я не взорвал.
- Кто же её взорвал, если не ты?
- Давид Корнблют.
- Что ты путаешь? Корнблют был в крематории, а в душегубке ты!
Жак отрицательно покачал головой.
- Я не знаю, как было, но Корнблют появился в душегубке. У меня куда-то делись спички, я ничего не мог сделать.
- Ерунда! Сначала была взорвана душегубка, а крематорий потом.
- Тогда Корнблют подорвался вместе с душегубкой. Может быть... Да, наверно, он поджог бикфордов шнур в крематории раньше.
У Ковальчука возникло желание уберечь Жак от самого себя.
- К чему ты?! Много говорят, когда что-то скрывают, а тебе нечего скрывать. Потом, изменить ты ничего не можешь. Тебе всё равно не поверят, а неприятности могут быть. Кто там знает, как что было! Я говорю тебе, как друг. Ты думаешь, всё это так было, как пишут? Историю делают.
- Я думал, ты человек честный, убеждённый, - Жак сказал это без тени упрёка, скорее с огорчением.
- При чём тут «честный», «Убеждённый»? Я убеждён, что наша генеральная линия правильная, а если где-нибудь нужно приналечь, я приналягу. А был там поп попом, да действовал кадилом – дело второе.
- Как ты можешь знать, что твои действия правильны, если сомневаешься в истории?
- Брось ты это! Я командир, а командиру сомневаться не положено. Командир берёт ответственность на себя. Товарищ Сталин командир, и всё идёт правильно. Вот доведём войну до победного конца, им никто не спросит, кто как воевал. Он нам скажет спасибо, и мы ему спасибо скажем: без него мы бы ничего не сделали.
- А если бы Гитлер выиграл войну, не было бы ни лагерей смерти, ни Герники, ни Варшавы, не было бы Сталинграда?
- Чего кричишь! Теперь ясно, кто победит, и мы остались живы. Потому и хочу, чтоб ты молчал. Остальное за мной.



14.


Бритоголовый генерал-полковник, он же верховный начальник СМЕРШ, поднёс к глазам очередную бумагу. Он был близорук и, скрывая это, на людях не надевал очков. Сегодня он забыл очки дома, был не в духе и, орудуя своим напоминающим булаву красным карандашом, часто ставил в верхнем левом углу две буквы: ВМ
Бумага, которую он теперь взял со стола, состояла из двух листов и сопроводиловки. В сопроводиловке сообщалось, что полковник Ковальчук Ф.Н. откомандирован в распоряжение центрального органа СМЕРШ. Генерал0полковник стал искать рапорт Ковальчука, но не нашёл. Очевидно, он был оставлен в штабе фронта в качестве основания. Увидев в конце подпись Ковальчука, генерал-полковник смягчился. Он знал Ковальчука как исполнительного, исключительно одарённого, храброго и преданного делу сотрудника. Недавно он подписал приказ о его внеочередном продвижении по службе и награждении третьим орденом Красного знамени. Тем большим было его удивление, когда он ознакомился с составленным по всей форме представлением о награждении. «Что это такое? – пробурчал он. – Кого это он представляет? Какого-то майора интендантской службы Берзелина. Какое отношение этот интендант Берзелин имеет к СМЕРШ? Посмотрим».
«Майор интендантской службы Берзелин Яков Антонович, - читал генерал-полковник, - оказал ценные услуги в расшифровке документов фашистской разведки, касающихся советских граждан-евреев». Неплохо. Но кто же он сам? «... бывший заключённый нацистского лагеря смерти, попавший в плен в августе 1941-го года, но впоследствии своими патриотическими действиями искупивший вину перед Родиной». Нет, положительно, этот Ковальчук слабеет, нужно взять его под непосредственное наблюдение.
И своим карандашом-булавой генерал-полковник написал в левом верхнем углу: отклонить. Затем перечеркнул это слово и поставил резолюцию: передать на расследование.



15.


Скручивая в трубку доставленную из комендатуры бумажку, Фёдор Николаевич смотрел вслед удаляющимся по парковой аллее Жаку и Лили. Они шли рядом, не касаясь друг друга. Казалось, мирно беседовали. Неделю назад Лили явилась на виллу Вайссмана в сопровождении доктора Криницкого. То, что она пришла не одна, а вместе со своим «адъютантом», как Фёдор Николаевич в шутку называл Криницкого, свидетельствовало о том, что она добивается от Жака официального ответа. Доктор Криницкий, с какой дипломатической ловкостью Лили выпытала у начштаба дивизии, где находится Жак, и каких трудов ей стоило добиться разрешения следовать за ним. Криницкий умолчал о своём содействии: он приписал Лили к медицинскому персоналу. Во время разговора у Жака был вид человека, нашедшего золотую монету, которая оказалась игральной фишкой. По сути дела Фёдор Николаевич не понимал Жака. Лили была, несмотря на своё состояние, «чертовски интересной бабой». То, что Жак и она сошлись в лагере смерти, придавало их связи романтическую окраску и должно было связывать их крепче обычной влюблённости. К тому же Лили была беременна от Жака, и он этого не отрицал. Всё это вызывало к Жаку недоброе чувство, как к человеку чёрствому, изменившему своему слову, которого он, возможно, и не давал. От Фёдора Николаевича не ускользнуло, что генерал, который вначале так благосклонно выслушал Жака, сразу же переменил своё отношение к нему, узнав, что Жак не собирается жениться на, очевидно соблазнённой им девушке. Хотя Фёдор Николаевич не был подхалимом, но умел прислушиваться к голосу начальства.
Что же на самом деле было причиной странного отношения Жака к Лили, он и сам вряд ли смог бы ответить. У Лили её чувство к Жаку не было так сложно. Её привлекала его интеллигентность, которой ей, по её мнению, не хватало. Хотя где и когда она могла удостовериться в интеллигентности Жака? Может быть, её твёрдое решение выйти за него замуж было продиктовано каким-то расчётом? Но что мы знаем о наших тайных побуждениях!
Много позже, размышляя об этом, Жак думал, что в то время Лили была для него чужой. Но разве не чужое нас-то и привлекает? Кто-то сказал, что мужчины чувствуют за потомство ответственность моральную, а женщины физическую. Но это утверждение ничего не объясняло. Лили мешала Жаку в осуществлении его каких-то планов? Но его охлаждение к ней началось ещё в лагере, когда никаких планов не было и не могло быть. Возможно, всё заключалось в искусственности их сближения и связи, которая была построена на фикции и питалась самообманом. Настоящее чувство не терпит искусственного. Оно может развиваться только в естественных условиях. Противоестественность лагерной жизни убила их только ещё нарождавшееся чувство, как убила много живых и жизнеспособных организмов.
А может быть, их любовь воскреснет? Не подсказывал ли Лили инстинкт, что в нормальных условиях их любовь обретёт жизненную силу? Но каким будет её ребёнок, зачатый в таких условиях? Доктор Криницкий утверждал, что всё нормально, но она сама боялась...
Был апрель, шли бои за Берлин. Война, можно было считать, отгремела. Лили и Жак находились в глубоком тылу. Боязливо озираясь, бауэры пахали землю. Горожане «устраивались» в развалинах. Хаусфрау выстаивали очереди за кониной, которую им изредка выдавали. Всё постепенно налаживалось. Нарождались надежды.
Жак и Лили подошли к ограде парка. Сквозь нежную зелёнь листвы был виден холм, словно сошедший с гравюры Дюрера: вокруг холма вилась обсаженная деревьями дорога. Она вела к рыцарскому замку на вершине холма.
- Вроде театрального задника, - сказал Жак.
Лили прижала руку к животу. Ребёнок давал о себе знать нетерпеливыми толчками.
- Я думаю о том, - сказала Лили, - как я с маленьким ребёнком устроюсь в Москве.
- Там есть ясли.
- Чтоб я моего ребёнка отдала в ясли?!! – с искренним возмущением воскликнула Лили.
- Многие матери так делают.
- Одного ребёнка у меня отняли, другого... – она не закончила фразы. – Я всё сделаю, чтобы найти моего маленького Поля, если только он жив. Не знаю, как я это сделаю из Москвы. Я, пожалуй, напишу Полю-Антуану в Париж. У меня есть его довоенный адрес. Вряд ли он сдвинулся с места.
- Какой это Поль-Антуан?
- Маленький, толстенький, с большой головой.
- Да, но кто он такой, что делает?
- Устраивает спектакли.
- Что значит «устраивает»? Режиссёр?
- Да.
- Ты знаешь режиссёра Поля-Антуана?
- Конечно знаю. А что?
- Но это же всемирно известный режиссёр!
- Ну, и что из этого?
- Ты понимаешь, что с его помощью ты могла бы...
- Что, родить?
Жак с недоумением взглянул на Лили. Она невозмутимо смотрела вперёд. На её лице не было и тени улыбки.
- Иногда я сомневаюсь, что ты была танцовщицей. Настоящей танцовщицей.
- Я тоже сомневаюсь.
- Скажи, это было для тебя целью жизни?
- Что?
- Танец.
- Вот ещё!
- Так чем же он был для тебя?
- Ну, чем? Ну... профессией. Только я очень мало работала, всего два года. Два выступления, по одному в год. Чтобы быть настоящей танцовщицей, нужно годами работать, постоянно выступать. Потом Поль-Антуан говорил мне, что у меня нет в танце «идеи». Может быть, теперь бы он так не сказал.
- У тебя появилась идея?
- Трудно сказать. Я давно не слышала музыки.
Там наверху есть приёмник. Может быть, поймаем что-нибудь.
... Она не драматическая актриса, а танцовщица. Но ведь бывает так, что танец органически вплетается в драматическую ткань. Взять, хотя бы, Саломею. Она могла бы быть великолепной Саломеей. Но она порхает, как бабочка по мыслям. И всё же Жак в первый раз почувствовал духовную близость к ней.



16.


Фёдор Николаевич встретил их на крыльце. Он кивнул Лили и, взяв Жака за локоть, повёл его в вестибюль. Лили поднялась наверх. Фёдор Николаевич поглядел ей вслед и, когда она скрылась, протянул Жаку свёрнутую в трубку бумагу. Бумага содержала предписание майору Берзелину, Якову Антоновичу, явиться в комендатуру, имея при себе выданное ему вещьдовольствие и запас провизии на два дня.
- Я уже звонил в комендатуру. Начальника не было. А из сотрудников никто не знает, куда тебя переводят. Но, будь спокоен, ничего не будет.
- Не нужно ей говорить.
- Потом.
- Да, потом. Я не хочу объяснений.
- Мы тебя не оставим. Мы?
- Я говорю о себе, но уверен, что и она.
- Пусть она лучше сейчас думает о себе и ребёнке.
Это звучало «так как надо», но было чистым эгоизмом с его стороны.



17.


Жак сидел на скамье рядом с такими же, как он полувоенными-полугражданскими. На стенах висели портреты вождей и плакат. На плакате был изображён полустанок. Возле полустанка – длинный состав теплушек, их тянул маневровый паровоз. Из теплушек вылезают раненые, калеки. Их встречают женщины, старики и дети. Слева зеленеют три овеянные весенним ветерком берёзы. Под ними полукругом надпись: «Родина ждёт вас».
Лекция ещё не началась. Кругом слышен говор, покашливание. Слева какой-то товарищ в выцветшей гимнастёрке наклонился к Жаку и бросил: «Буза!»
- Что?
- Всё. Нас запрут, как миленьких, увидишь. Может лучше было там остаться?
Жак с возмущением отодвинулся от соседа.
- В Финскую один пленный домой не вернулся. Я знаю, сам там был, мёрз вместе с другими.
- Да будет вам, всё это буржуазная пропаганда, - возмутился Жак.
Сосед поднял кверху свой небритый подбородок:
- Конечно.
Он насыпал махорки в самокрутку и протянул пачку Жаку.
- Я так: будь что будет. Пусть лучше уж свои, а не фрицы над нами издеваются.
По собравшимся прошло движение. На трибуне появился молоденький майор. Он обвёл собравшихся взглядом, улыбнулся и о чём- то заговорил. В задних рядах было не слышно. Откашлявшись, он начал читать с листа, но потом отошёл от текста и стал говорить, увлекательно и свободно. Товарищи, мол, подолгу были оторваны от родины и не знают, что там происходило. Он рассказал о проявленном советскими людьми героизме, о девушках и стариках, о солдатах и гражданских людях, отдавших свои жизни в борьбе за родину. Великая Отечественная война стала подлинно народной. Для народа и каждого человека в отдельности стоял вопрос: быть или не быть. Неожиданно майор остановился на полуслове и, достав из кармана брюк очки и какую-то бумажку, сказал:
- То, что теперь я вам скажу, это не мои слова, это слова вождя: «Не только те, кто попал в плен и испытал на себе всю тяжесть фашистской неволи, остаются дорогими сынами родины. Родина прощает даже тем, кто поднял на неё руку. Забывшие честь и достоинство советских людей смогут честным трудом загладить свою вину перед родиной».
Взглянув поверх очков, он добавил:
- Вы здесь находитесь, так сказать, в чистилище. Отсюда ведут, как вы сами понимаете, две дороги: одна вправо, другая влево. Кому будет хорошо, а кому и неважно».
Это было ясное предупреждение, однако Жак не придал ему значения. Конечно, среди них могли затесаться предатели. Обязательно нужно выявить этих бациллоносителей фашизма, чтобы не дать распространиться заразе. Сам очаг заразы казался Жаку обезвреженным. День победы он отпраздновал вместе с другими полузаключёнными фильтрационного лагеря, как праздник восторжествовавшей справедливости. Утром состоялся митинг. Выступавший на нём майор говорил о том, что отныне Советский Союз станет гарантом мира. Он произнёс слово «гарант» с явным удовольствием, будто только что усвоил его, но умеет уже без труда произносить. После него выступили ещё двое из числа «фильтруемых». Они говорили о страданиях, которые пронёс фашизм людям, о том, что свою ненависть к фашизму испытавшие его на себе должны передать молодому поколению. Жаку казалось, что все эти речи бледны и унылы.
«Обнимитесь миллионы!» Высеянные Бетховеном наивные и величавые слова Шиллера на полях музыки дали прекрасные всходы. Не для Жака предназначались цветы, но он был рад, что ими будут увенчаны его друзья, одержавшие великую Победу.
В красном уголке были разложены газеты. Жак накинулся на них, как изголодавшийся на кусок хлеба: успехи горняков Донбасса, новые фильмы, индустриализация Казахстана... Казалось, ничего не переменилось, всё, как до войны. «Что это, нарочитое успокоение или действительность?» - спрашивал себя Жак. Он решил выпытать побольше у молоденького майора.
День был строго размерен. С утра их выводили на зарядку. После завтрака два часа шагистики, как будто никто их них в армии не служил. Политчас. Его проводил тот же молоденький майор. Он утверждал, что в стране, куда они вернутся, многое изменилось. Жак хотел узнать, что именно. Вместо ответа майор стал говорить о великом русском народе, вынесшем на своих плечах основную тяжесть войны. Кто-то из усевшихся рядом спросил: «Как с колхозами?» Майор вынул из голенища сапога какую-то брошюру и стал читать: «Партия и правительство постоянно стремятся к тому, чтобы устранить причины, вызвавшие в начале войны законное негодование русского человека». Взоры сидящих повернулись к Жаку, когда тот спросил, изменилась ли национальная политика правительства. Майор покачал головой: откуда такие мысли? Жак ответил, что майор дважды упоминал русских и не говорил о других народах Советского Союза. Правда ли, что представители некоторых национальных меньшинств приветствовали немцев? Что он хочет этим сказать, спросил майор. Жак ответил, что у него возникла мысль, будто другие народы не оказались на высоте положения. Майор, казалось, был удовлетворён этим ответом. Он сказал, что против заразы борются путём изоляции больного с одновременным обеззараживанием её источника. Жак согласился, но, подумав, прибавил, что нельзя давать себя сбить с толку всяким суфлёрам. Немцы наследили, нужно вооружиться большой тряпкой, это всем понятно. Но, моя половицы, следить за тем, чтобы самому не натоптать. Майор, видимо, решил, что Жак – большой путаник, и отвернулся от него.
Большинство «фильтруемых» принадлежало к кадровым военным. Они ждали распределения по ротам и батальонам. Каждое утро возникали разные слухи, к вечеру они выдыхались. Война кончилась, но всё равно без «кадровых» не обойтись. Чистка, которую они проходили, была непременным условием продолжения службы. Все они покорялись необходимости ходить на занятия. К Жаку они питали плохо скрываемое недоверие за его не имеющие отношения к делу рассуждения.
Возвращаясь с занятий по строевой подготовке, Жак встретил на лестнице майора. Тот смерил его любопытным взглядом.
- Ваша фамилия Берзелин?
Жак утвердительно кивнул головой. Он никак не мог привыкнуть к военному церемониалу.
- Могу вас поздравить: ваша жена родила девочку. Вес – три с половиной кило, рост – пятьдесят два сантиметра.
- Где она? – Жак встрепенулся, ему не терпелось её увидеть.
Нет, майор ничего не знает, он только получил извещение из политотдела для передачи Жаку. Жак вспомнил, что не написал Лили ни разу. И он хочет, чтоб она... Что он для неё? Ни муж, ни любовник. Говорят, женщины во время родов ругают мужчин. Ругала ли она его? Вряд ли. Лили скупа на выражение своих чувств. Ах, если б ругала! Как она могла отдаться ему? Ведь он не молод, не красив, и она его совершенно не знала. Почему женщина отдаётся мужчине – тайна.
Он с волнением думал о ней. Именно о ней, не о ребёнке. Что там такое, три с половиной кило: кусок мяса, больше ничего! Но она. Ведь она родила, она мать.
Его вызвали в особый отдел. Такой же молодой, как и политрук, майор, предложил ему написать, как он попал в плен и что с ним в дальнейшем случилось. А также, какие у него будут пожелания. Жак кивнул: ему ясно, что от него требуется. Он писал шесть часов подряд, исписал 25 страниц. Ему казалось, что он упускает что-то очень важное. Майор не стал при нём читать, сказал только:
- Хорошо, можете идти. Если будут нужны пояснения, мы вас позовём.
Пояснения не понадобились. Жак чувствовал угрызения совести. Он написал 25 страниц и ни одной строчки Лили. В общежитии не нашлось ни чернил, ни бумаги. Это могло служить предлогом, но ведь он не писал совсем не по этой причине. Жак не знал, что писать. Что он любит её? Как он мог признаваться в любви после всего, что случилось? Писать, что гордится своим отцовством? Это была бы неправда. А какое писать обращение? «Дорогая»? «Милая»? Или «любимая»? Ведь в каждом таком эпитете содержится сколько-то правды, но и сколько-то лжи. Как сказать такое, чтобы в нём не было лжи? Нет таких слов. Каждое в чём-то обманывает. Или написать просто: «Хочу тебя видеть»? Можно свистеть собаке, но не ей. Она горда, сильна, сильнее его. Она ему и ребёнка не навязывает. С него только требуется зарегистрировать брак, а там катись на все четыре стороны! Вот кто он ей: одна формальность! Он чувствует себя обиженным? – Он чувствует себя выпоротым. И поделом!
Майор его всё же вызвал. Он был на этот раз сух и официален:
- Собирайте ваши вещи и будьте готовы к отправке.
- Куда?
- В Москву. Вы три с половиной года семьи не видели.
- У меня нет семьи.
- Но близкие люди есть?
Близкие люди? Нет, нет у Жака близких людей. За всю свою жизнь он не сумел приобрести друзей.
- Если можно, я прошу дать мне свидание с матерью моего ребёнка.
- Фамилия?
Майор записал адрес
- Писать туда бесполезно, она не успеет приехать. Но я позвоню в комендатуру. Если дадут машину, она через четыре часа будет здесь.
Жак поблагодарил. Ему оставалось только ждать.
У него были два чемодана. Ему выдали три отреза на летнее и зимнее обмундирование, ремень, сапоги. Всё это он оставит ей: может быть пригодится. Всё равно, шить некогда. Он останется в том, что на нём и что ему выдали в лагере: тёмносиний гражданский костюм, зеленоватая тирольская шляпа и пара подбитых гвоздями ботинок. Бельё. В чемодане у него томик стихов Вефреля, Освальд «Организация души» и «Тайна белых термитов». Эти три книги он взял из библиотеки доктора Вайссмана. Изъятие было санкционировано Ковальчуком. Где он сейчас? Ведь он просил, чтобы его откомандировали в Москву. Может быть, он его там встретит? Какие отношения установятся между ними после того, как прекратятся официальные связи? Он как будто ищет в темноте и боится набить себе шишку.
Жак упаковал чемоданы и уселся на один из них. В общежитии было тихо. Товарищи ушли на занятия. Да ему и не с кем было прощаться.
Четыре часа. Лили нужно 4 часа, чтобы приехать сюда. При условии, что ей дадут машину. Если Ковальчук ещё там, он постарается. Он всё может сделать, если захочет. Жак слышал, что в Москву отправляют самолётом. Самолёты влетают по утрам. А до аэродрома ведь тоже надо ещё добраться.
По лестнице шум шагов. Товарищи возвращаются с занятий. Некоторые моются. Другие используют перерыв, чтобы «забить козла». Стук костяшек раздражает Жака. Лучше было бы уйти. Но он должен ждать: вдруг его вызовут?
Что он скажет Лили, если она приедет? Он ей ничего не скажет, не может сказать.
Обед. Товарищи строят предположения, куда его назначат. Жак знает, его никуда не назначат. Может быть, демобилизуют? Это было бы лучше всего. Он мог бы заняться делом.
Жак садится на койку и углубляется в «Тайну белых термитов». Белые термиты плодятся от одной матки, но, имея разные предназначения, строением тела и инстинктом отличаются друг от друга. Например, у воинов могучие клещи, они несут службу по наружной охране. Внутри термитника им делать нечего, и они боятся темноты. У термитов есть такое амплуа: водоносы. У них на спине углубление. В него помещается одна капля воды. Воду для полива «полей», на которых пасутся молочные черви, они добывают из глубины, доходящей до тридцати метров. По одной капле. 39 метров вниз, 30 метров вверх, и так всю жизнь... Есть термиты-рассыльные. У них длинные ноги. Они только и делают, что разносят приказы матки. Термитник строится строго по плану. Если его разделить стальной плитой, то работа над постройкой не прекращается: уберите плиту, и коридоры сомкнутся.
Интересно, кем был бы Жак, если бы родился термитом?
Уже вечер, а Жака всё не вызывают. И Лили нет. Может быть, завтра?
После ужина Жак походил по лагерю с чувством расставания. Когда-то здесь находилась эсэсовская часть. Говорят, в подвале была обнаружена камера пыток. Жака этим не удивишь, но некоторые из его товарищей обходят окна подвала с суеверным страхом.
Уже стемнело, когда за Жаком пришёл вестовой. Он схватил один чемодан, Жак другой. В передней особого отдела никого не было. Сквозь приоткрытую дверь Жак увидел майора в соседней комнате. Тот перебирал какие-то бумаги. Он вышел и, запирая за собой дверь, сказал, что звонил в комендатуру. Там ответили, что, если можно будет, жену отправят, но, если не удастся, пусть Жак оставит ходатайство на буфете. Не успел Жак поставить свою подпись, как за ним пришли. Внизу грузили на машину какие-то ящики. Когда ящики были погружены, откуда-то привела группу бледных граждан без галстуков, ремней и подтяжек. Их усадили на ящики. В кузов к ним забрались трое автоматчиков. Жак стоял со своими чемоданами, не зная, что делать. Появился какой-то лейтенант с портфелем.
- А вас это не касается? – прикрикнул он на Жака.
Жак понял, что и ему нужно забираться в кузов. Он поднял свои чемоданы, ему никто не помог. Он не успел усесться, как машина тронулась.
Они ехали долго, часа два «на полном газу». Выехали в поле. В темноте появились какие-то постройки. Жак различил в свете фар мачты радиостанции. Появились солдаты с голубыми погонами и стали выгружать ящики. При этом они с пассажирами обращались бесцеремонно, толкая их во все стороны. Когда ящики были выгружены, им велели слезать. Кроме Жака в машине ехали семь гражданских. По дороге они молчали, но Жак узнал в них немцев: все они были в шляпах, курили, сворачивая сигареты из окурков, и пользовались одной спичкой на всех.
Их повели в какое-то помещение, где на полу валялось человек двадцать таких же «демонтированных субъектов». Они приветствовали пришельцев негромкими возгласами удивления и сочувствия. К Жаку они отнеслись дружелюбно, освободив ему место в углу и называя «камерадом». Он не стал с ними говорить, сидел, понурившись, и курил одну папиросу за другой. Немцы выпрашивали у него окурки и были безмерно удивлены его щедростью, когда он, вынув пачку папирос, раздал их.
Когда дверь открылась, светало. Двое солдат внесли корзину с хлебом и колбасой. Немцы ели, чавкая, и издавали звуки удовлетворения. Жаку есть не хотелось, он отдал соседу свои хлеб и колбасу. Тот провозгласил его своим благодетелем. Эта лесть показалась Жаку противной, и он отодвинулся от немца.
Их вывели в поле. На взлётной полосе стоял двухмоторный «Дуглас». Мотористы снимали с него чехлы. Около «Дугласа» стояла группа офицеров. Откуда-то появился взвод автоматчиков. Они оцепили посадочную площадку.
К одноэтажному зданию радиостанции подрулила малина. Из неё вышел военный и какая-то женщина с ребёнком на руках. Жак обернулся, когда сзади услышал голос Лили. Он бросился к ней, но его остановил один из автоматчиков: «Куда!» Сопровождавший Лили незнакомый Жаку лейтенант подошёл к распоряжавшемуся посадкой майору. Он показал ему какую-то бумагу. Майор прочитал бумагу и посмотрел на Жака.
Автоматчики не мешали Лили, когда она прорвалась к Жаку. Он стоял, тяжело дыша и опустив голову. Лили подошла к нему, взяла за руку и отодвинула ею прикрывавший личико ребёнка кончик одеяла. Девочка спала, но, почувствовав прикосновение руки, чихнула. Её ротик растянулся, появились две ямочки на щеках. Ребёнок улыбался. Жак склонился над этим улыбающимся личиком. С чувством радостной благодарности он обнял мать и ребёнка. Жак благодарил её за то, что она дала жизнь ребёнку, а ребёнка – за то, что он жив.
- Мы летим с тобой, - сказала Лили. – У меня есть разрешение.
 Тяжёлое предчувствие свалилось на Жака непомерным грузом. У него защипало в глазах.
- Ты видишь, в каком я положении.
Лили задвигала нижней челюстью, как жующий кролик.
- Вот они, - она показала подбородком на сбившихся в кучу немцев. – А кто ещё может нас разлучить?


Москва, 30 апреля 1964 г.