Половинкин решил уехать из районного центра, где прожил сорок лет, но не просто покинуть эту скучную местность, а как бы с неким вызовом. Это желание вызревало в нем давно, да все повода не было, последней, так сказать, капли. Хотелось оставить по себе крепкую память, чтобы вспоминали, детишкам рассказывали старцы, что-то в этом роде. В конце концов он решил как бы утопиться в местной гнилушке, текшей неизвестно откуда и куда. Оставив на берегу одежду и записку, в коей извещал бы миру о своем добровольном решении покинуть жизнь. Полную скорбей и соблазнов - так прямо и бухнуть этим мещанам, обывателям, хамам. А самому - хе, хе - сей же час умотать в соседний районный центр и там зажить по-новому. Как бы с чистого листа. Не поминая прошлой жизни. Будь она не ладна.
Да и прав был Половинкин, решив покинуть этот городишко. Люди жили в нем как в дурном сне. Вроде живые, а приглядишься хорошенько - мертвяки, даром что говорящие. Молодежь спилась да околела, доживало все больше старичье. Сам Половинкин дотянул до сорока лет по причине слабого здоровья, сиречь - водку пить не мог, поэтому и спасся. Женат не был из-за отсутствия приличных девиц, а те, которые посмазливей, разбежались в разны стороны за бабьим счастьем. Отсутствие любви Половинкин компенсировал умеренным онанизмом: закрывшись в сарае, воображал Дуньку Кулакову, покойного Силантьича дочь - пухлую егозу, уехавшую куда-то на заработки да так и сгинувшую. Облегчаясь, видел перекладину в курином помете, прикидывал: вот ежели повеситься - тогда что?.. А как брызгало из него семя, - обмякал. Грустнел. Шел с приспущенными брюками в избу. Залезал на печь. После сеанса ничего не снилось.
Все получилось как замыслил. Прошло с тех пор лет пять. Обжился Половинкин на новом месте сносно. Даже бабенку завел, даром что нерожалую. Все веселей. От сытой жизни и регулярного интима разбух в толщь. Заметерел. Мозги как плесень жирная, мохнатая - теплая дрема в них, безраличие. То ли жив, то ли нет. Вот еще день, потом еще, дальше - дни, дни, дни. А потом что? Без смыслу тоже жить можно - как свинья в гноевище. И так Половинкину становилось жалко себя, что мочи нет... Эх, сделать бы что-нибудь такое! Ну... Такое!.. Чтоб... это... Отправлялся на речку с удочкой; там, глядя в мутную воду, умиротворялся, задремывал.
Так жил он, и вот однажды, словно шарахнуло по башке: а не сьездить ли на прежнее место? Посмотреть. Помнят ли о нем? Засело плотно - не вышибешь. Всю ночь терзал зазнобу, искровянил, остервенело засаживая в тухлую мокрощелку. Утром наказал блюсти себя и был таков.
Городишко ничем не изменился за прошедшие годы. На всем лежала все та же мерзость запустения. Попалась бабка, тащившая вязанку хвороста. На месте избы его торчала обугленная печь. Палисадник вырублен. Зло посвистывал ветер. Чего, мол, заявился. Тебя здесь только не хватало. Видишь, мор да голытьба кругом. Убирайся вон, гость залетный. На отшибе теплился огонек. Решил Половинкин зайтить. Когда-то здесь Дунька Кулакова невестилась. В сенцах темень, пованивало. Толкнул дверь. За столом сидел Ерофей Спицын, с кем детство коротал в ночном.
- Здраствуй, Ерофа, кореш любезный, - молвил Половинкин, перекрестясь на божницу.
Ерофей мутно глянул.
- Ты кто, мил-человек?
- Санька я, Половинкин. Аль не признал?
Ерофей насупился.
- Чтой-то не узнаю я тебя. Откуда будешь?
- Сосед я твой, Ерофа. Рядом жили. Пять год назад пропал я. А теперь вот объявился. Может скажешь чего?
- Не помню. Врешь ты. Отродясь такого не бывало, - замахал руками Ерофей. - Ты кем подослан? Говори!
И потянулся за пустой бутылкой. Тот попятился. Ерофей за ним, канючил:
- Дай на водку. Лафитничек. У Кирьянихи, это... Дай, сволочь! - взвизгнул.
Половинкин грузно побежал улицей. Издали долетало:
- На вод... Сука... Стой... Вод...ку... ай...
Половинкин вышел на пустырь. Смеркалось. На холме виднелась церквушка. Дальше все поглощалось мглой...
Непроглядной. Безбрежной. Сладостной.
1 марта 2006 г