Лишь скудное многоразличье
Творцом просыпанных семян…
Н.Гумилев
Растение ее жизни
В ее детстве все было заполонено традесканциями. Отсутствие разнообразия видов компенсировалось разнообразием вида. Их длинные плети, с мелкими глянцевито-зелеными, белополосатыми или крупными, опушенными по изнанке листьями, соединенными то хрупкими тонкими стебельками-ниточками, то стеблями-жилами, были похожи на вены, кровно связующие разные миры. Они свисали со всех полочек и подоконников, переливаясь многими щупальцами через выщербленные края глиняных горшков. Горшки покупались на деньги, сэкономленные на школьных завтраках, в тихих, пахнущих мокрой землей и далекими странами магазинах «Цветы», своей загадочностью и уединенностью уже подобных этим дальним странам. Землю тогда можно было накопать повсюду около дома, ее еще не успели спрятать под кожурой асфальта. Их новостройка новопостроилась на окраине Ленинграда, на месте бывших деревень, и зелень с каждым годом все неотвратимее поглощала развалины деревенских домов.
(В последней полудреме она все ходила по зарослям своего детства, где каждое растение имело свое место и значение, и умело чувствовать боль, радость и страх. Какие-то смутные силуэты деревянных домов и полуразрушенной церкви проступали на границе памяти сквозь зеленые оттенки наплывающий облаков. Церковь все никак не могли разрушить окончательно, делая это многими этапами. Между этими этапами, с подгонкой всяческой грозной техники, церковь тихо и строго стояла, раздвигая наползавшие заросли и четко выделяясь выщербленными краями старых стен на фоне очень высокого неба.)
Следующими в ее жизнь пришли разнообразные цитрусовые. Дальние страны уже воочию, казалось, светились сквозь кожу их ярких плодов, которые, хоть и с трудом, но добывались в зимний период развитого социализма. Закопанные партиями, как съедались (карандаш в землю, пальцем утопить косточку, закопать), они охотно и дружно раздвигали неродную, ограниченную глиняной границей землю, раскрывали два первых, почти круглых, необычайной яркости листика, как две ладони, поднятые над головой в поисках солнца. Друг за другом выбрасывались следующие листы, уже выдающие своей формой тот вид, из косточки которого они тянулись, не переставая недоумевать по поводу малоцветности окружающего мира. Все они погибли так же дружно, как и поднялись, когда она в шестнадцать лет сбежала из дома, увлеченная идеей устройства собственного мира. В устройстве мира должен был помогать одноклассник, да только не справился, ушел в так вовремя для него загоревшийся Афган.
(Однополчанин этого одноклассника, посетивший ее через много лет в Лондоне, принес с собой купленный в ближайшем магазинчике апельсин, из трех косточек которого она вырастила последние в своей жизни апельсиновые деревья. Каждая из косточек трехглаво, как сказочный змей из русской сказки, подняла три пары ладошек на трех стебельках. Посаженные ростки вернулись в ее родной город, отданные случайной уличной знакомой, возвращающейся в Петербург, и много лет потом этот трижды тройной апельсиновый садик оживлял темно-густо-зеленой глянцевым многолистьем серый провал чужого окна в питерскую тоскливую смесь дождя, снега и не расцветающих месяцами сумерек.)
Все появляющиеся в ее жизни растения отчеркивали какой-то этап, словно сама судьба расставляла вокруг вехи - зеленые символы происходящего. Началось это сразу с момента рождения, когда, опередив телеграмму, в день ее появления на свет впервые расцвела в доме бабушки белая домашняя лилия. «Назовите девочку Лилией»,– отбила ответную поздравительную телеграмму бабушка. Луковку этой лилии она возила потом по всем местам своего обитания, и лилия расцветала раз в год, всегда в день ее рождения.
Между приходившими в ее жизнь живыми растениями она пыталась научиться любить срезанные цветы, но ей это не удавалось. Однажды она поняла, что мучает ее: вокруг увядающих букетов сжималось какое-то облако, оно было намного больше реальных, стоящих в вазе цветов, и тускнело вместе с уходящей из них жизнью. За этим было больно наблюдать (за прозрачневеющем облаком больнее, чем за поникающими цветами), и чуть увядший до более-менее приличествующего состояния букет с торопливостью и облегчением выбрасывался.
Луковицу следующего необычного растения принес ей мужчина, мечтающий об общем ребенке. Проклюнувшийся в первый год побег имел необыкновенное сходство с некоторой частью мужского тела. Растение засыхало каждую осень, чтобы следующей весной поднимать над поверхностью земли все утолщающийся отросток. Продавшая эту луковицу бабка обещала покупателю, что женщина, луковицу посадившая, вскоре родит. Так и случилось, только ребенок родился не от того, кто подарил луковицу.
Ребенок родился от монстеры, растения-лианы. Пожилые супруги, пришедшие в библиотеку, предложили взять в дар огромную монстеру, занимающую половину их комнаты в коммунальной квартире. Пожилая пара ждала ребенка. Женщина, казавшаяся почти старой, была беременная, и было прекрасно фантазировать, что именно эта пальма-лиана наколдовала счастье в благодарность за уход – как в сказке, жили были старик со старухой, и детей у них не было, а потом посадил дед бобово-пальмовое семечко… Пальма занимала то место в комнате супругов, куда можно было бы поставить детскую кроватку. Пальму перенесли в библиотеку мужья работниц, а один отломившийся при переноске лист она унесла домой, и вскоре, сочно покрасовавшись в большой трехлитровой банке, лист стал пить жизнь и воду маленьким зачатком воздушного корешка, который быстро превратился в настоящий земной корень. Посаженый в землю, лист радостно выдвинул острые и тонкие светлые стрелы, довольно быстро, спиралью, развернувшиеся в ажурные листья. Повторялось еще раз чудо детства, когда, затаив дыхание, раскрываешь сложенную во много раз и прорезанную ножницами бумажку: и из ничего появляется белая дырчатая снежинка, игольчатая, каждый раз – другая. Монстера карабкалась по стене, не теряя надежды подняться из темных глубин этого странного мира наверх, в наполненный сиянием мир родной. Воздушные корни, которыми она обзавелась даже в излишестве, дорастали до пола и ползли по нему, тоже что-то ища.
Монстера, отданная для освобождения места под детскую кроватку, породила своим листом другую монстеру, вставшую над такой же кроваткой. Открывающий туманные глаза ее обитатель ловил все более разумеющим взглядом филигранно вырезанные листья, похожие на раскрытую ладонь – то ли для приветствия, то ли для пощечины.
(Спустя несколько десятилетий эти светлые глаза изумленно рассматривали зелень буйного подлеска, через который пробирался их отряд в не лучший для таких передвижений сезон и эпоху, а их обладатель мучительно вспоминал, где видел он эти вычурные листья, и пришел к ошибочному, но простейшему заключению, что он бывал здесь в прошлых жизнях. В этой же он был совершенно равнодушен к тому, что составляло главный стержень жизни его матери: к зелени. Он любил всяческие механизмы, а один из его отчимов приохотил его к оружию.)
Финиковые леса стали порождением ее депрессии. Мужчина, называвший ее впоследствии «женщиной с зелеными пальцами» (потому что все, к чему она прикасалась, начинало расти), впервые увидел ее у общих друзей, когда она, рассказывая о депрессии, поглощала принесенные с собой сушеные финики. Не прерывая рассказа («… а еще мне кажется, что в этом мире не хватает какого-то цвета, и это отсутствие не восполняется всеми оттенками зеленого…»), она тыкала голые финиковые косточки в неказистые горшочки с полумумифицированными кактусами, в изобилии расставленные по подоконникам коммунальной кухни. («… а почему у этих стен такой отвратительный желтый цвет? Он просто выпивает мою душу. Есть единственный способ исправить этот цвет – мы будем выращивать финиковые сады...») Она предложила всем присутствующим организовать партию «Субтропическая Россия» (первым пунктом программы которой бы значилось «Введение субтропиков на всей территории России), и он пошел ее провожать. Когда она опять появилась в этом доме, во всю длину высоченных старинных окон стоял финиковый лес, давно выигравший неравную битву с кактусами. «Какой прекрасный солнечный цвет у этих стен,– сказала она хозяйке,– хорошо, что финиковые леса дают так мало тени».
Следующим растением стало «R;he mich nicht». Подаривший его мужчина, немец, встречен был ею на Невском в один из тех необычно жарких для Питера дней, когда Адмиралтейство, как правило твердо стоящее на земле в створе главной городской улицы, дрожало в струе поднимающегося от раскаленного асфальта воздуха, словно байконурская ракета перед стартом, и очень хотелось искупаться в фонтане у Казанского собора. Немец, немножко выпив в расположенном напротив Лягушатнике, как раз и полез в этот фонтан, и она застала уже следующую мизансцену, когда мокрый, но довольный немец пытался объясняться с представителем закона. Заинтересовавшись размахиваемой немцем фотографией, она остановилась, и милиционер узнал с ее помощью, что этот немец – сын одного из русских солдат, вступивших победителем в маленький городок под Берлином в мае сорок пятого. И он обещал своей матери – «да вот же она на фотографии, в саду, в том же доме под Берлином», что он когда-нибудь побывает в России. На фотографии немецкая сказочная старушка поливала из причудливой лейки куст роз. В следующий свой приезд в Россию немец подарил ей несколько пакетиков семян, в том числе замечательного растения «R;he mich nicht» («Не тронь меня»), которое реагировало на любое чужое прикосновение, съеживая бледные листочки и подолгу потом «не отмирая».
В пальмовом саду города Сочи, где через каждые десять метров грозная табличка предупреждала об ответственности за сбор пальмовых семян, они с подругой набили этими семенами карманы. В Сочи они оказались по чужим документам с чужой путевкой, и чуть не уронили свои тяжеленные сумки с нарядами («А в чем же ты будешь спускаться к ужину?..», – спросила при сборах подружка), когда на воротах санатория, в который собирались поселиться по этим путевкам с этими документами, прочли, что это – санаторий Министерства внутренних дел… По ночам они ходили выкапывать на побережье маленькие пальмы, отламывали веточки ото всех встречающихся на курортных тропинках растений, а в том самом пальмовом саду, уже набив карманы семенами, она вдруг подняла голову вверх и обнаружила роскошные грозди на высоте трех метров, на верхушке пальмы. Страстное желание добыть именно их подсказало ей наиболее подходящее орудие: собственный складной зонтик. Зонтик, взлетев, со снайперской точностью уютно улегся на верхушку трехметровой пальмы, прямо над табличкой: «Сбор семян запрещен». Про запрещение лазать по пальмам нигде ничего не было сказано. Комизм ситуации победил школьный ужас быть застуканными, и они, давясь от хохота, карабкались на пальму для изъятия вещественного доказательства ничуть не хуже своих дохристианских предков.
Немец из фонтана нашел ее в Сочи и увез с мешком накопанных растений. Все эти семена и отростки были посажены в том самом саду, фотография которого предъявлялась милиционеру на Невском проспекте. Сад был похож на сад старушки-волшебницы из «Снежной королевы», и пальмы успели выбросить только по одному листу, когда она, как Герда, отправилась дальше. Страны стали меняться с калейдоскопической быстротой, любимые растения, ее привязки к жизни, терялись на каждом переезде.
В год, день и час начала солнечного затмения она рассматривала в маленьком городке на Лазурном берегу Франции необычную тень листвы дерева на земле: подчиняясь оптическим законам, обычно сквозная дырчатая тень перемежалась не округлыми, а усеченными световыми пятнами. Пятна были похожи на обстриженные ногти, тело Луны многократно дробило потоки солнечного света. «Смотрите сюда, так лучше видно», – сказал по-английски кто-то рядом. Несколько человек, как оказалось впоследствии, англичане-волонтеры, одетые в одинаковые белые рубашки и черные брюки, немыслимые по такой жаре, рассматривали световой зайчик от круглой дырки в листе белой бумаги. Зайчик сиял на асфальте не ровный, а словно обкусанный с краю. Ущербный солнечный кружок лежал рядом с фиолетовым полураздавленным плодом. Плод оказался полон крошечных светлых зернышек, из которых, уже в Париже, выросло сорок четыре дерева с экзотическим кошачьим запахом.
Один из тех белорубашечных волонтеров из затмения принес и положил ей на подушку веточку плюща, оторванную в саду Тюильри, на который выходили окна занимаемый ими парижской квартиры. С этим плющом она переехала в Лондон, где ее нашел однополчанин погибшего в Афганистане одноклассника и подарил купленный в соседнем магазинчике апельсин.
А то растение, которым она была с момента своего прихода на эту несовершенную, но зеленую землю (и подобие которого она всю жизнь пыталась вырастить), давно зрело внутри, развешивая яркие плоды по всем частям тела. В последней полудреме, сквозь облака, в которых было сорок четыре оттенка зеленого, она проскользила по своим годам-растениям, еще раз удивившись году Лавра, испуганно пролистнув год Финика и ласково кивнув году Монстеры, оставив разрушенные дома и церковь своего земного детства, апельсиновые леса, финиковые сады, свечи кактусов, прижившуюся веточку плюща, и вышла на давно предчувствованный простор.
Наконец то, что было ею, начало создавать узнаваемые узоры узнаваемых цветов на бесконечных пространствах, расцвеченных теми оттенками зеленого, которые, как оказалось, существовали не только в ее воображении.
2006, май