05.08.(День двенадцатый) Дневка на Баштановке
Сегодня проспали.
Ники встал раньше всех и, будучи весьма счастливым (то есть, не наблюдая часов) и поэтому, не зная который час, нас не разбудил.
Посему встали поздно, часов в 10, и я решил устроить дневку.
После таких непростых переходов надо отдохнуть, постираться, помыть ноги и прочее.
А то в палатке дышать уже нечем и, несмотря на прекрасную систему вентиляции, живность вся дохнет, кошмары многим снятся.
Поэтому ночью спали плохо, неспокойно, все шли... шли....
Ники от души периодически стучал мне локтем по голове – видимо отдавал кому-то честь (это ночью-то, а? свою честь, ох, молодежь..), а моя голова мешала ему подносить руку к воображаемой фуражке и щелкать каблуками.
А Чипс в это время орал во все горло: «..дурак, ставь на красное, на красное – верняк!!!».
Переиграл мальчик где-то в рулетку...
Птица какая-то хохотала до утра.
Смешно ей, понимаешь.
Ей бы таких спутников, то вообще б от смеха подохла.
Филинов не было слышно, а на Бойко гугукали вовсю.
Ребята сходили в магазин, купили хлеба, пряников, естественно мороженного.
Михалыч в восторге от местного мороженного с начинками из фруктов и прочего.
Сейчас эта парочка пошла купаться и стираться на пруд, хотя и накрапывает дождик, и туча тучь кучей гремит.
Я схожу потом, но могу и не успеть.
Пока проветриваю спальники на футбольных воротах, (мы стоим на краю небольшого футбольного поля).
Вышло сонечко.
А на полнеба тучи.
И вот опять сижу я на бревне и опять пишу все это зачем-то.
А, наверное, чтобы не забыть!
И вот уже минут 10-20-ть напротив меня тоже сидит вчерашний пастух, смотрит своими дикими очками мне в правый глаз и молчит.
Тоже зачем-то.
Пришел.
Сел.
Ни здрассте, ни как поживаете, ни как семья, там, детки, здоровье, давление, температура!
Ни фига!
Смотрит и молчит.
И я тоже.
Пишу и молчу.
И он молчит.
И я пишу.
И он смотрит, И я молчу.
И он.
И я.
И он.
И я.
И мы...
Вот кошмар!
И главное непонятно о чем он молчит.
О чем-то молчит же!
Я то понятно о чем, а он?
Вот ужас!
Так я еще не попадал.
И очки на нем с потрясающей оправой типа «Прощай, май бэбик-кроха, Харлей Девидсон!» и жуткими диоптриями.
Очевидно подарок какой-то модницы 60-тых, описать это сооружение на его грязном и волосатом носу невозможно, это надо видеть.
С ним пришли, естественно, коровы, гадят заразы на все подряд, с ними куча мух, оводов и слепней.
С ними и собачка, которая сволочь.
И которая опять метит наши дрова.
А он сидит прямо напротив меня и молчит, сопит аденоидами, сидит близко - вытянув руку, я могу ухватить его за тот же багровый кырпатый нос, торчащий из очков.
Потягать его туда-сюда....
А он лишь смотрит и молчит.
Убил бы, как Раскольников бабушку, да старость уважаю.
А может, ему не с кем было помолчать, и я зря злился.
Гном!
Ты сердишься – значит, ты не прав!!!
***
Вчера вечером пошли на склон за футбольным полем смотреть закат и звезды.
Михалыч упросил взять с собой.
Наблюдали удивительную картину мрачного, погружающегося в какой-то пурпурный зловещий кисель, апокалиптического солнца.
Все это врезано на фоне багровых и черных скальных стен, плато, обрывающихся мысов и прочей космической красоты.
Зрелище феерическое и страшное.
Мерцали огромные звездищи, пылал безумный алый закатище, летали метеоритищи, кометищи, самолетищи, комары, летучие мыши и прочие космические спутники.
Дул сильный солнечный ветер.
Космическая же пыль скапливалась под ногтями и скрипела за ушами.
Было очень романтично и тревожно.
Вокруг моргали многочисленные зарницы, практически со всех сторон полыхало и подмигивало.
И одновременно было очень тихо и как-то вечно, умиротворенно, благостно.
Хотелось всех любить изо всех сил и все всем простить, даже себе, хоть на пару дней.
Мы молча пускали розовые слюни, балдея от красоты и величия природы, пораженные и притихшие в этой вселенской пустоте и тишине.
И вот Ники, которого тоже проняло это лирически-маразмическое настроение, внезапно опять начал читать стихи.
О! Это было нечто!
Это были стихи О ЛЮБВИ!!!
Я просто оцепенел, так это было прекрасно!
Представляете?
Пламенеющий закат, вспыхивающие зарницы, дикая первозданная природа, сверчат сверчки, цикадят цикады, задавленно вякают какие-то птички и пичужки в кустах и лужах, и уже легший спать Михалыч тоже издает какие-то нездоровые звуки из палатки, короче полная тишина и счастье.... и тут Ники, своим мягким, слегка завывающим и пришепетывающим баритоном читает по памяти что-то возвышенное.... и недосягаемое по своей чистоте и прелести.
Любовь...
О-о-о!
У-у-у!
Ы-ы-ы!
«Да, не исчезли еще настоящие, истинные романтики» - со слезами на глазах думал я, с трепетом внимая настоящему, высокому искусству.
Но, постепенно прислушавшись к словам, я различил, что стихи-то эти о любви... но о любви одного гиббона (!) к обезьянке.
Обезьянке с красной попой!
Закат, понимаешь, навеял!
Какой облом!
Словно освежающая струя горячей мочи хлынула на меня из прекрасного звездного неба, такая же, как та, что льется сейчас из этой рогатой скотины (это не о Ники, а о корове) и почти что мне на ноги.
Вот что читал на закате гнусный и коварный хоббит, введя старого дурака гнома в заблуждение и расстройство желудка и всего остального:
Баллада о влюблённом гиббоне.
Один гиббон преклонных лет,
Женою изгнанный за пьянку,
Бродил по джунглям и в обед
Младую встретил обезьянку.
Она была прекрасней всех,
Доселе виденных гиббоном,
И он в надежде на успех
Пошёл за ней, желаний полон.
"Как всё-таки она юна,
Свежа и, может быть, невинна!
Она моею стать должна, -
Гиббон так рассуждал наивно.
Она прекрасна, просто смак! –
Искрился взор его горящий
А зад её - как алый мак –
Такой же красный и манящий!"
Он шёл и думал о судьбе...
Как вдруг мартышка без смущенья
Присела по большой нужде
В тени какого-то растенья.
Он видел всё - до мелочей.
Он был сражён картиной этой.
Мечты поруганной своей
Не вынесла душа эстета.
Он снова запил от тоски.
В его душе, как прежде, пусто.
И развалились на куски
Его возвышенные чувства...
А что ж мораль? Мораль ясна,
Она почти как у Эзопа:
Как жопа ни была б красна,
Она, увы, всего лишь жопа!
Да.
Так "развалились на куски его возвышенные чувства".
Я встретил Вас, а там такое...
Потом Вас так же проводил...
Остались стихи о прекрасной попе.
Мне их потом Ники на компутер сбросил.
Я забыл, когда мои девочки, Эллочка с Анечкой, должны приехать в Орджо.
Кажется 10-го.
У нас есть в запасе 4-5 дней.
Погода, правда, не балует.
Вчера перед сном читал мальчишкам все написанное ранее.
Хохотали до упаду.
Это хорошо.
***
От пруда несутся вопли и визги Олега и Никитки.
Опять начинает капать.
На нас медленно и неотвратимо наваливается громадная, черная, как сапог прапорщика, туча.
Не успею я постираться.
А он сидит.
Пастух очкастый.
И молчит.
Накрылся каким-то мешком от дождя... и сидит.
Минут через 10 встал, перекинулся со мной последней парой мыслей... и ушел.
Да-а-а...
Восток дело тонкое...
Идут.
Идут мои мохноногие купальщики-стиральщики с кучей мокрых вещей, Чипс что-то поет.
Ники молчаливо ему подпевает.
Прошло несколько групп, некоторые, видно, только с автобуса – руки заняты сумками, растянулись по тропе.
Уже начало пятого.
Сладкая парочка опять отправилась купаться.
Ходил днем и я.
Озеро не понравилось, муть бело-зеленая, но все же вода.
Мокрая же.
Вымылся, постирался.
Видел, как из махонькой тучки шарахнула наискосок мощнейшая молния в один из мысов, вздымающихся прямо над нами.
Страшненько заюшке, страшненько серому...
Полдень.
Отдыхаем.
На воротах сушатся вещи.
В небе гремит, как в метро, но не льет.
Не доходит до нас.
И солнышко частенько выглядывает.
Чипс, не взирая на небесный грохот, носится по лугу, ловит кузнечиков, очевидно на ужин. Себе.
Мы с Никитосом разобрали остатки продуктов и поделили по весу перед последним этапом, перед Чуфут-Кале и Чатыр-Дагом.
Еды хватает.
Еще и останется немного для Орджо.
Взятые мной за основу рациона мивина и соевое мясо себя оправдали – рюкзаки были не так тяжелы и мы не уставали очень сильно, да и питались хоть и однообразно, но зато мощно. Чего и всем остальным желаем.
Пришли хоббиты.
Опять.
Я уже потерял счет, сколько раз они ходили на пруд и за мороженным.
Деревня явно ими затерроризированна.
Чипс все поет.
Он поет мощным, густым и писклявым фальцетом под ритмичную мелодию типа «не режь мне пальчик мамочка», поет что-то героическое, о бомбежках Берлина: «...помню я картины, - я бомблю берлины, лезет из пустой штанины шепот мертвой балерины...!».
Такая вот декадентщина и пацифистский волюнтаризм.
Дальше идет о боях, пулеметных очередях, ночных полетах, обстрелах, грязных ногтях, трупах товарищей и не очень, окопах, штыках и обкаканых штанах.
Это я что успел, записал.
Поручик бы сказал, что в стихах это было еще ужаснее.
Он так и сказал.
Поэтому героическая военностная песня заканчивается обычной бурной потасовкой, во время которой Ники стреляет чипсовой ногой во шо попало.
Так нельзя.
Еле увернулся.
Я то тут причем?
Уже тринадцать с половиной минут на поляне тихо.
Чипс, высунув язык, и с трудом сделав умное лицо, пытается выразить языком графики самое главное, из того, что я им вчера читал о них же.
Выходит как всегда у любителей – пошло и выпукло, особенно картина «Каканье Боженьки на бедного мальчика».
Озвучивает ее беспрерывное грюканье и гулкий треск из туч, напоминающих грязные задницы –сверху белоснежные, снизу сизо-черные.
Поручик сосредоточенно изучает позапрошлогоднюю прессу, которую мы таскаем для растопки костров.
По его бессвязным восклицаниям и прочим издаваемым звукам видно, что читать он умеет. Даже не водя пальцем по строчкам.
Михалычь же теперь где-то нашел громадный старый напильник и сейчас, закончив маникюр на руках, ногах и зубах, играет сам с собой в игры типа «Гитлер пошел на разведку».
Природа замерла в ужасе...
Перекусили, чем Бог послал.
А послал он нам баночку харьковдурского печеночного пачтета (пища такая) с хлебушком, пряников и водички из родника.
Хорошо.
О! Ники нашел в газетке кроссворд!
Больше в деревне никто не живет! (это я так, для рифмы).
На самом деле теперь над поляной стоит легкий гул и потрескивание – Никитос задумался. Слово из трех букв (средняя гласная) по вертикали, которым обзывают совсем нехорошего человека.
Пересекается в кроссворде это загадочное слово с названием левого ручья правого притока средней поймы, которая слева от сгоревшего о прошлом годе сарая бабки Аграфены, шо страдает падучей и чирьями на затылке (там ишшо пятая по счету лиственница на краю села Большие Титьки) и с северо-востока сей ручей вливается в правый приток устья реки Ево-Яхи, что на Обской Губе в 70–ти км от северного полярного круга на юг.
Это по горизонтали.
А чо?
Обычный кроссворд...
Есть где развернуться интеллекту и мысли.
Она сердешная и разворачивается.
Вовсю.
И страшно, о боги, страшно.... за то помещение, в котором она ютится.
Чипс пошел опять потрошить орешники.
Таскает их сумками.
Ники их есть уже не может, так как от них слабит, а мне нравится и господин юнкер периодически кормит господина штабс-капитана чем-то вкусным, но кажется, уже кем-то когда-то съеденным.
Вдруг раздаются дикие вопли Чипса: «Миша, Миша сюда! Тут такое, такое, ну вааще!!!». Бежим, побросав все дела в лес.
Там дрожащий Чипс нашел змею, громадного желтопузика.
Правда, распухшего вонючего и дохлого.
Чипс в шоке, подозрительно оглядывается и, естественно живо интересуется шо ета за зверь и чем (кем) ана питается.
Добрые дяди, тут же радостно перебивая друг друга, объясняют юному натуралисту, что живут они (желтопузики) на деревьях, летают быстро и бесшумно, идут на свист, особенно ночью, любят заползать в палатки в поисках собеседника, но характерны завистливостью, жадностью и желтыми ядовитыми зубами, которыми и кусаются преимущественно в живот (откуда и их название) в темноте излучают нежный и вонючий фосфоресцирующий свет, пережевывают пищу ровно 32,5 раза, а на ленч съедают как минимум 2-3 небольших мальчика лет 9-10-ти.
Было много крику и беготни.
А шо делать?
Это ж природа.
Врать же ребенку не будешь...
Подходил какой-то тип, спрашивал, как пройти в библиотеку.
Буквально.
Я и показал.
Тоже буквально...
Он и пошел.
В библиотеку...
Даже спасибо выговорил.
Дурдом какой-то... жаль хоббиты не слышали.
Но мы нормальные, это я точно знаю и даже вон та стайка стройных трехногих белых верблюдов, проскакавшихна розовом слоне, не убедит нас, что с нами что-то не так.
Идей у всех много, особенно у юнкера, идеи переполняют мозги, едет крыша, периодически выдавая наружу порой нечто невообразимое: «Ну, что - завтра уже и в Алушту, да? (Феодосию, Париж, Бангладеш, Луну, Сатурн и т. д.)?».
Или: «Эх, скупнусь я завтра в солененькой водичке (типа море)!», «Завтра маму с Анечкой увижу...» и прочий бред.
Скучает маленький.
Из уха в ухо.
После бурного обсуждения, куда идти дальше и, наконец, все уже решив, сидя где-нибудь в Богатом Ущелье – Чипс может спросить типа - а куда мы дальше идем?
А мы на Орлином Залете?
Большом Каньоне?
Хотомле?
Украине?
Земле?
Ответы старших, естественно, полны мудрости, сарказма, маразма, недюжинного ума и нетактичного беспокойства о здоровье и самочувствии головы Михалыча.
Затем сразу же начинаются подвижные игры, пляски, активное общение, мордобой, слезы и обиды.
Тоже нужно.
Опять надвигаются, страдающие недержанием всего, коровы.
С пастухом в женских очках и больной циститом собачкой.
Понаперекидавшись почти полчаса мыслями со мной, дед видимо надеется, что теперь-то Михалыч закончит с ним обсуждение Карибского кризиса на Галандских Высотах недалеко от озера Хасан, что возле Кабула.
Но Чипс опять сурово колет орехи и вид у него очень занятой.
Тем не менее, пастух подсаживается к бабахающему кирпичами Михалычу, и они там о чем-то шепчутся.
Собачка его милая опять метит наши дрова, опять гадят коровки и пахучие блины шлепаются чуть ли не на головы нам и в палатку.
Ники, вспоминая очередное слово в кроссворде и задумчиво ковыряя пальцами где-то в спине, путает слова «саксаул» и «аксакал» и «коитус» с «кактусом»... идет уже вечер, небо в тучах, солнце катится к громадным красно-серым скалам на запад, уже полшестого и наши вещи просохли насквозь.
Кроссворд, наконец, полностью истощил мозги и терпение нашего поручика, и теперь он читает статью о Макаревиче, издавая какие-то загадочные хоббичьи звуки, означающие, как полнейшее согласие, так и глубокое неудовлетворение.
Летает высоко в небе коршун и жалобно кричит на все ущелье, уже почти шесть, скоро надо готовить хавчик.
Уже здесь поднадоело, хочется дальше, дальше...
Великая вещь – движение.
Сходили с Олежкой на пруд, искупались.
Он показал мне неплохой пляж, правда весь из мела.
Купались долго вместе с местными мальчишками.
Резвые такие, милые шалуны.
Забросали до слез одного из своих комьями грязи, тот лишь жалобно матерился в ответ. Веселые детки.
Михалыч пытался «плавать», кое-что получалось.
С другой стороны пруда мылись и тоже пытались плавать коровы.
Мирный сельский пейзаж.
Вечереет.
Михалыч опять ловит кузнечиков, они тут огромные, яркие, как колибри.
Сидим на нашем склоне, греемся на солнышке.
Небо очистилось.
Может завтра закончится этот беспрерывный небесный беспредел.
Разговор сейчас ведется только фразами, составленными из компьютерной игры-стратегии «Противостояние», в которую все присутствующие неоднократно играли дома.
Там куча дебильного текста, который в самой игре лепится к месту и не к месту.
«Тофарищ, так не бифает», «Артиллерия готова, товарищ командующий!», «Впирот, впирот, впирот!», «Пое-ехали», «Так точно, товарищ командующий!» и прочий бред.
Чипс, в конце концов, не выдержал и, захлебываясь словами, начал читать Бородино, дух милитаризма и военщины витал над горами, опять пахлопорохом, кровью и бинтами, в общем, кошмар, тофарищ командующий!
Уже вечер.
Пока мы купались, Ники разогрел и приготовил еду.
Будем щас питаться.
И спать.
Завтра будет завтра.
Завтра будет впирот-впирот-впирот...
06.08. (День тринадцатый) Стоянки Баштановка – стоянки Бешик-Тау
Кажется часов 11 дня.
Сильно парит, как в бане.
Ползем.
Не особенно тяжело, но как-то вязко.
Ползем вверх.
Вдох – шаг, выдох – три шага.
Пыхтя, ритмично, чтобы не сорвать дыхание, набираем высоту, дорога уходит резко и круто в небо, где-то там высоко упираясь в колоссальную розовую скальную башню, нависающую над нами.
Над ней копошатся черные и отрешенные тучи.
Им все равно куда лить и на кого.
Нам не все равно.
Хрустят камешки под кроссовками, постукивают наши палки-выручалки о каменистую меловую дорогу, всю изрезанную потоками, которые неслись тут вчера.
Солнце давно уже за тучами, они самодовольно вываливаются из ущелья, в которое мы поднимаемся.
Ущелье идет между отдельно стоящей башней и длинной скальной стеной, которой мы любовались вчера на закате.
Хрустят камешки, легкие работают вовсю, от пота руки и все остальное мокрое, пот заливает глаза, капает с бровей и ресниц и, особенно с носа, поливая белую дорогу.
То и дело вытираю лицо банданом, обмотанным вокруг левой руки.
Из-за плато уже гремит.
Мы медленно поднимаемся.
Поднимаемся в грозу.
***
Утром же светило солнышко, встали рано, хотя и спали как всегда весело и не скучно – среди ночи Никитос решил вдруг, что Олегу надо выйти.
Причем немедленно.
И тут же начал осуществлять свое коварное намерение: «Олег! Выходим! Выходим, Олег! Давай! Выходим же!».
Когда я окончательно проснулся, злобный хоббит уже волок сонного орченка к дверям, топчась по моим ногам.
Я стал наблюдать.
Боже мой, подумал я, какая самоотверженность, какая душа, какая доброта!
Ники видимо подумал, что малыш хочет «на двор» и решил не будить меня, а вывести Чипса на этот «двор» самому.
Мать Тереза могла бы поучиться у этого, на первый (да и на второй) взгляд невзрачного, нахального и заторможенного пацана душевной чистоте и человеколюбию.
Вот какие драгоценности иногда скрывается за слоем... ну, короче за каким-то слоем, я не помню.
Уже скупая мужская слеза наворачивалась в благодарном правом моем глазу, уже полезли мысли о том, что да, мы вырастили хорошую смену, прекрасную молодежь и что именно с такими людьми можно что-то построить и куда-то к чему-то прийти, и уже звучали фанфары, литавры, сыпались букеты и отдельные розы, и кто-то садился в седло или за рычаги, и реяли знамена и раздавали водку перед боем, рука шарила по спальнику в поисках шашки, а нога в поисках стремени (или просто дергалась во сне, зараза), а горло сжимало, сжимало довольно сильно (видимо Ники коленкой уперся) и счастье, счастье отчетливо виднелось вдали и .....
И вот, пока весь этот старческий бред лез мне в залитую слезами умиления голову, я вдруг услышал вначале нечто нецензурное и дальше срадальческий вопль Никитоса: «Вот черт! Да это же палатка, блин! Опять палатка, блин!! Палатка! Палатка, блин!».
Несчастная, лунатичная мать Тереза, наконец, просекла, блин, где она находится, и разочарованно рухнула обратно в спальник, уронив туда же так и не проснувшегося Михалыча.
И почему у нас все самое веселое происходит ночью?
Только все успокоилось, и я начал засыпать – начал орать хриплым дурным голосом прямо на палатке какой-то сверчок.
Мы с Штирлицем, Никитой, Брюсом Уиллисом и КВНом (во сне КВН имел почему-то вполне человеческие черты) только-только заложили бомбу под немецким поездом, мчащимся куда-то на астероид спасать Пятый экскремент, взрывающихся заложников и террористов от вампиров и злобных чебурашек в крокодиловой коже, и уже кто-то толстый и начальственный, вроде Сильвестра со столовой показывал мне два пальца (правда, почему-то в виде дули) и говорил: «Okay, very good work, boys, e-e-e...» и тикала, тикала бомба под поездом, мчащемся через нашу палатку вместе с молчаливым очкастым пастухом.... и под это проклятое тиканье, плавно переходящее в крики и вопли сверчка, я проснулся опять.
Сверчок орал так, словно от него ушли жена и теща одновременно.
Я уже и по палатке бил и говорил ему: «Эй ты, нехороший сверчок, уходи на фиг!».
А он помолчит, подумает над сказанным и еще громче за свое.
Ну сволочь же!
Достал он меня.
Пришлось вылазить из теплого спальника в холод и туман, и отгонять мерзкое животное древними ритуальными песнями, плясками и размахиваниями рук.
Короче ночка опять прошла на ура.
А утром солнышко.
Светит.
Хорошо.
Быстро поели, быстро собрались, быстро пошли.
Зашли в Баштановку, опять мороженое, хлеб.
Чипс с восторгом наркомана, поймавшего крутой приход, рассказывал, какое мороженое они ели вчера.
«Миша, это было нечто!!!».
Продавец, явно еще не пришедший в себя после вчерашнего нашествия, даже вышел к нам на улицу познакомиться поближе, показал, где лучше пройти к окраине села и долго махал нам вслед, сморкаясь в передник.
Долго махал, видимо, что бы убедится, что мы действительно ушли.
Парило нещадно, опять собирались тучи, и чувствовалось, что будет буря.
Шли вдоль садов, потом через мостик на трассу и, не доходя села, свернули влево и стали карабкаться вверх по дороге в наше ущелье.
***
Когда дорога в ущелье повернула вдоль склона и пошла немного положе, налетел первый мощный порыв ветра.
Потом еще, деревья на склонах задвигались, загомонили, радуясь и возмущаясь, все наполнилось шумом, скрипом и треском, полетели листья и сучья, а ветер все дул, с нарастающей силой вгоняя в ущелье, как в форточку черную вату копошащихся туч.
Мы шли и шли уже по лесу, как по тоннелю из раскачивающихся деревьев, сквозь шум и рев бури, сквозь дождь и ветер и периодически лопающееся небо (хорошо сказал).
Рюкзаки упаковали в полиэтилен, надели ветровки и анораки.
Навстречу попались какие-то торопящиеся местные собиратели орехов, бегущие в панике и страхе вниз и больше ни души.
Шли часа 1,5.
Дождь лил то сильнее то слабее, потом перестал.
Грохотало часто, но к этому уже давно привыкли. Поднялись выше границы леса и оглянулись.
Сзади нас оставалась величественная картина удаляющейся грозы.
И далеко-далеко на юге виднелись в дымке пройденные нами горы.
И небо.
Прекрасное и ужасающее в своей бесконечности.
И свободное...
Только уехав из города можно так полно, часто и восхищенно видеть свободное небо.
В городе небо не такое.
Там небо пленник.
Там оно пожирается городом.
Его рвут на куски гнилые зубы домов, его вылизывают до дыр липкие языки вонючего дыма и нездорового тумана.
Город сжимает его стенами, заштриховывает проводами, протыкает вышками и трубами, слепит мертвым светом фонарей и грустных окон.
Там не видно закатов, рассветов.
Там и звезды почти не видны.
Там они больше похожи на отражение сотен настороженных и злых людских глаз, красных, как огоньки ядовитых сигарет.
Там почти на него не смотришь, некогда.
Там оно смотрит на тебя.
С укором и надеждой смотрит и ждет, когда ты уедешь из города и выпустишь его на свободу.
Но когда это происходит, небо сразу забывает про тебя...
Оно уже там, там в небе.
И это хорошо.
Ему, вечному, величественному и огромному уже нет никакого дела до тебя, освободителя, который робко, с почтением и восторгом взирает теперь снизу вверх на это могучее, неуправляемое и свободное "нечто"...
Взирает до неизбежного возвращения назад, в город.
До нового плена...
Шли через огромные ореховые сады.
Орехов много.
Под предводительством Чипса, ободренного своими успехами в ореховом деле, мы, позабыв про ум, честь и совесть нарвали в явно чужом саду столько орехов, сколько смогли унести.
А это много.
Но орехи, естесвенно еще не созрели.
Мы попытались съесть несколько штук, но только перепачкались ореховым соком и теперь руки у нас желтые, как у японцев.
Прошли перевал и увидели далеко внизу широкую долину Бахчисарая, всю в дожде и сырости.
Подошли к стоянкам Бешик-Тау, и тут дождь уже полил не шутя, по взрослому.
Вверх уходил террасами склон горы, там беседка, крытая шифером, мы туда, там длинный стол и скамьи из свежих досок и одинокий старый ковбой в таком же одеяле, шляпе и очках, гордо любующийся дождем, молниями, собой и мокрыми нами.
Теперь и мы смогли начать любоваться тем же.
Переоделись в сухое, перекусили.
Налопавшись, Чипс начал подбивать клинья старому ковбою, вызывать на откровенность, лезть в душу.
Подошли еще ребята со стороны Чуфут-Кале, мокрючие и голодные.
Потом еще пришла группа.
Потом еще.
Мы пришли сюда в 13.00, а уже в 16.00 тут шумел целый палаточный лагерь.
Человек 30 копошились на террасах с оборудованными кострищами, ставили палатки, разжигали костры, собирали дрова, набирали у источника воду, стоя в очереди к нему.
Шум, гам и сплошное безобразие.
Мы, давно отвыкшие от такого количества людей сразу, были слегка ошарашены.
А старый ковбой, наобщавшись с Чипсом и, как всегда в шоке от его могучего интеллекта, уже ушел.
Мы свою палаточку поставили чуть дальше остальных, выбрали кострище, вкопали рогульки, которые я тащу еще с Богатого Ущелья, чтоб не вырубать каждый раз новые.
А дождь все льет и льет...
***
Рядом жестоко ссорятся соседи, большая группа промокшего молодняка.
Моя же команда работает слаженно и быстро – мы с Олежкой и Никитушкой собрали дрова на сегодня и завтра, хоть и мокрые, но дрова.
Сейчас господин поручик сидит в очереди за водой у источника в позе сестрицы Аленушки, утопившей таки "заказанного" братца Иванушку на картине великого Васнецова.
Позже Ники набрал целую миску спелого кизила – будет царский компот.
Дождя уже почти нет, но везде мокро, капает с деревьев, сразу за беседкой начинается красивый сосновый лес.
Много столов, лавок, этакий «шашлычный» оазис.
Лесника или хозяина всего этого великолепия не видно.
Внизу под нами несколько разрушенных и целых строений, гавкает собака.
А дальше виден и сам Бахчи, куча мокрых крыш, дымят трубы заводов, какие-то постройки и дома.
Видна очень далеко вся долина от края и до края и над всем этим стоит громадная очередная туча, а перед нею множество поменьше и посветлей, разведчики.
Слева, откуда мы пришли, сиротливый кусочек синего неба, все остальное черным-черно.
Я пишу сидя в беседке, рядом перекусывают дежурные той группы, что все еще громко выясняет отношения, хотя палатки у них поставлены еще не все.
В беседке зверски кусаются мухи, дежурные - две манерные институтки лет 13-17-ти и долговязый прыщавый отрок того же возраста с лицом Геббельса, жрут консервы и злобно сплетничают о своих спутниках, о своих главарях, поливая их всех и погоду, в том числе своим жидким пометом.
Выпендриваются друг перед другом, упиваясь своей значительностью дежурных, жалуются, что встали в 7.00 и готовили, бедные, а остальные дрыхли.
Звучит это все гадостно, мелко и противно.
Явно чужие люди в горах, плохо понимающие, зачем они здесь.
Этакие рафинированные кривляки, мечут ложками шпроты из банок, с сухарями, отставив «по культурному» мизинцы, постоянно повторяя «ох, я больше не съем и кусочка» и наворачивая вовсю и убеждая себя, что это справедливо - вот так сидеть под навесом и трескать, пока остальные «дураки и кретинки» под дождем пытаются поставить палатки.
Тошно смотреть и слушать.
Их "главари" – муж и жена моего возраста, люди, видимо, слишком мягкие, с милыми человечьими лицами, сильно расстроены – дежурные явно едят незапланированно, это всех бесит, все промокшие и все сорятся и опять же выкобениваются друг перед другом... над стоянкой стоит крик и грубиянство.
У главарей двое детей, с младшим Чипс еще не познакомился, но уже начинает кружить вокруг.
Их группу намочило порядком, вот они и расстроились, а пожаловаться некому, мама далеко. Главарей жалко, они пытаются навести порядок, но не них почти не обращают внимания, ругаются, припоминают какие-то древние обиды и спорят, кому идти за дровами, кому за водой, а ты, козел, вообще заткнись, а ты дура сама такая и т. д. и т. п...
Сейчас все всё побросали и собрались в кружек.
Создали, так сказать, картину – пираты приносят Сильверу «Черную Метку».
Легкий приступ дизинтерии на корабле.
Наблюдать со стороны и интересно и грустно – люди пошли в горы отдыхать и, наверное, хотели, чтобы и эти дебилы, все обвешанные дурацкими, постоянно тиликающими мобилами, изнасилованные комфортом и нечего не умеющие и не хотящие (это хорошо видно со стороны), тоже отдохнули и просекли в чем тут фишка, в чем кайф.
А у молодняка только чистая злоба, оголтелый эгоизм – вы же обещали солнце, а тут дожди (буквально); я что все время буду это (!) есть? а у меня мобильник залило водой – кто за это платить будет, вы, что ли?!! и так далее.
Что им отвечали главари, я не слышал, так орали бравые туристы.
А что тут ответишь?
Я бы сказал только одно: домой, домой, к мамочке.
Тем не менее, назавтра все почему-то решили идти дальше, т. е. туда, откуда мы пришли. Они все были из Кривого Рога, очевидно из какой-то элитной школы, лицея или гимназии. Если учесть, что потом всю следующую неделю лило и даже больше чем лило, я этим беднягам не завидую.
Главарям в смысле.
Чипс уже подружился – полезли вдвоем на дерево.
Мальчика зовут Никита, и в их истеричной группе есть еще один Никита и поэтому наш Ники дергается все время как паралитик, который что-то внезапно вспомнил.
Забавно видеть, как меняется его физиономия, когда раздаются вопли: «Никита! Ты, что обалдел?
Ты почему...» и так далее.
Чувствуется, что у Никитоса детство было недавно.
Впрочем, хорошо, что у этих скандалистов нет в группе ни одного Михаила...
Они, наконец, успокоились, у них перекус.
За едой почти все добреют....
Конечно, потом, если познакомимся (в чем я не уверен), все они могут оказаться милыми, контактными людьми, хорошими друзьями, заботливыми, душевными, умными и прочим дерьмом. Последнее вернее, уж слишком неприглядно все они выглядят.
***
Поручик, наконец, набрал воды, я разжег костер, будем готовить.
Михалыч бесится и ноет, что хочет есть.
Он сильно загорел, Ники зарос, я наверно тоже.
Пришла еще одна группа, тоже ставят палатки, очень такие степенные, обстоятельные, правильные, такие все знающие аж тошнит.
Тут же знакомятся почти со всеми и уже указывают всем на какие-то ошибки.
Такие зацикленные командиры, все знают, все умеют и никого не слушают.
Как роботы.
Или преподы...
Пришли еще одни, эти наоборот жутко общительные, болтают без перерыва, лезут к тебе в подмышку и дальше.
Еле отстали.
Ну, кунсткамера!
Самая неприятная стоянка и все из-за соседей.
Я думаю, что это из-за близости большого города.
Или мы просто одичали, отвыкли от «нормальных» людей?
У нас уютно, горит костерок, сушимся помаленьку.
Дров насобирали много, хоть сырые, но сосновые.
Туча постепенно движется на юг, не задевая нас, и поэтому глухо ворчит.
Чипс, набесившись в войну с соседским Никитой, рыдает, ударив сам себя по уху(!) ногой.
На войнушке, как на войнушке.
Добрые мы предлагаем сразу ему ампутацию, электрошок, гипс и лоботомию, но больной почему-то не хочет.
Сейчас чистит штаны после военных действий.
Запачкаешь их, поневоле на войне, под артобстрелом, например... или еще где.
Военный грязь найдет...
Начало девятого.
Поели субчика, попили чудесный компот из кизила с пряником (последним) и теперь блаженствуем.
Соседи утихомирились, чего-то едят, беседуют, пылают костры, искры уносятся в черное первобытное небо.
И вокруг все тоже как-то первобытно и настороженно...
Сидят заросшие бородатые люди, жуют, о чем-то переговариваются глухо и нечленораздельно... и кажется, что это происходит пару миллионов лет назад, что это не мы, а пещерные жители устало пируют после удачной охоты, рвут крупными зубами жирную и жилистую мамонтятину, раскалывая и обгладывая мозговые кости и отрыгивая несъедобную шерсть... слизывая черными языками жир и сок с заскорузлых пальцев с обгрызенными когтями, которые они вытирают об себя и волосы друг друга.
Едят долго, наедаясь впрок.
Их мощные заросшие челюсти движутся мерно, как жернова, хрустя хрящами, перемалывая полупропеченное жесткое мясо... сопливые ноздри раздуваются, впитывая пряные запахи джунглей, волосатые уши двигаются, чутко прислушиваясь к потрескиванию пламени и звукам враждебной ночи... к тревожным крикам сонных птиц и к мягкой поступи подкрадывающегося саблезубого...
Боже мой, как же похоже!
Костры освещают их воспаленные от настороженности, от вечной бессонницы глаза, лишенные всего человеческого, по звериному, злобно стреляющие по сторонам на сопящих и чавкающих соседей, и вожделенно поглядывающие на сидящих невдалеке таких же диких и жрущих самок, доедающих недоеденное мужчинами.
Патлатые, с висящими волосатыми грудями, первобытные тетки дерутся из-за объедков, или хрипло гогоча и тут же гадя, швыряют кости в визжащих полудиких собак и постоянно чешут у себя в голове, под мышками и в паху.
Сейчас.... вот прямо сейчас мохнатый вожак у одного из костров первый насытится мясом и теплом, и сыто облизав жирные губы и отрыгнув, кинется на первую, попавшуюся большую волосатую... а-а-а!!!
Э-э-эх.... я ущипнул себя.... и очнулся.
Тихо.
Спокойно все.
Трещат ветки в костре.
Ники рассказывает очередной 326-й анекдот (его сегодня просто прорвало и, при его прекрасной памяти это начинает напоминать эпидемию).
Чипс на что-то опять обижается, невдалеке спокойно едят обыкновенные современные люди... Все было обычно.
Одолели, понимаешь, первобытные эротические фантазии!
Ну, похоже очень, ну так и не фиг же кричать об этом.
А то мало ли.
Услышат эти "обыкновенные современные люди"... да как кинутся.
А вдруг мне все это не привиделось?
Вдруг мы и вправду среди первобытных зверолюдей?
Да. Заносит иногда старого гнома.
Воображение там, усталость, то да се...
Бывает.
Закат был, как всегда потрясающим.
Увидев кровавое яблоко, падающее в черный кошмар из грозовых колоссальных башен, мы как сумасшедшие, захватив фотоаппарат, ломанулись через весь лагерь на гору.
Там есть одно местечко, правда, сильно загаженное человечьими экскрементами и дефекациями, но с него потрясный вид на город, небо и степь далекую.
Хоббиты ахнули в восторге.
Ники ахнул сильнее и очевидно от охватившего его восторга и счастья тут же вступил в большую кучу чего-то душистого.
Запахло сразу сильно.
И не Кристианом с Диором, и не Кензой и даже не запахом дегтярного мыла «Турист» (от вшей, кажется...).
Пока мы с Чипсом любовались закатом и фотографировались, Никитос недолго полюбовался своей подошвой, ковырнул и понюхал для надежности и уверенности, и потом начал долго и шумно, ломая кусты, выворачивая вековые валуны и валя деревья, оттирать ее обо что попало.
Теперь я думаю, тема восторга перед матерью природой всегда будет ассоциироваться у Ники с этим своеобразным запахом.
Мы с Чипсом долго обсуждали, впускать ли его в палатку или пусть спит снаружи.
Пожалели потом, конечно.
Город сверху в сумерках похож на какое-то гигантское животное, ворочающееся, укладывающееся поудобней на ночлег.
Слышен неясный гул, вздохи, шорохи как от шума реки, какие-то протяжные и тоскливые звуки, похоже на крики муэдзина на минарете, созывающего мусульман на вечернюю молитву. Сверчат сверчки (уже в который раз), трелями разливаются древесные лягухи, вякает какая-то птица спросонья дурным голосом, сзади нас возится в кустах и почему-то шепотом ругается господин поручик, ржут по первобытному у костров соседи внизу, короче, благодать сплошная.
Ники сушит у костра свои кеды, они у него уже почти «дошли» из-за постоянных дождей и потихоньку начали расползаться.
Но Чатыр-Даг они еще должны выдержать.
Погода.
Погода, погода.
Хоть 200 раз повтори лучше (суше) не станет.
Мы уже и извинялись перед Боженькой за дурацкие шутки о его желудке, уже и конфетки оставляли на дорогах ему, Чипс прощения просил и зело плакал покаянно и смиренно, ибо именно после его шуточек мы видим теперь в небе вместо солнца – грязную задницу.
И льет из нее, и льет и перд... гремит вовсю.
Может все-таки оно прокакается, примет фталазолу с беластезином и ношпой и успокоится?
А то идти на вершину Эклизи-Бурун в грозу опасно и просто страшно (мне так точно – мы гномы гроз боимся, шибко на приближение дракона похоже).
А если не взойдем, будет жалко.
Оттуда, пишется в нашей вумной книжке (еще один путеводитель... гнусный и брехливый в Симфи купленный аж за 10 гривней), которую я все никак не выкину хоть она и разлезлась, открывается типа фантастический вид на весь степной Крым от Евпатории до Джанкоя и Сиваша, виден горный Крым и Крым морской – Алушта, Ялта и прочее.
Море видно.
Завтра у нас Чуфут-Кале, Успенский монастырь, Бахчи, Симфи и обратно на юг к Ангарскому перевалу на Буковую поляну оттуда уже на вершину с которой виден весь... (см. выше).
Подходили ко мне руководители групп, как-то все сразу одновременно.
Рассказывал им, как и где мы шли, что и как, где вода, где еда, беда, холода и борода и вообще учил жизни, тыкал носом и возил мордой по струганным доскам.
Внимали терпеливо и благоговейно.
Приятно.
Приятно иногда и мне побыть преподом...
Уже очень темно, у Ники продолжается понос анекдотов, поэтому писать (правильно ударение ставить надо) сложно и посему закругляюсь, на горшок и в люлю, колыбельная и баиньки. Спокойной ночи...
Спокойная ночь не получается пока, так как гнусный хоббит Чипс коварно попытался блудливой ногой лишить нас завтрашнего завтрака.
Негодяй правда преуспел в уничтожении только компота (туда пошел наш последний сахар)... переступая через бревно он вступил в него и упал... но котел с супом хоть и летел вверх тормашками, но не раскрылся и тем спасся.
Чипс, сам перепуганный и сгоряча облаянный нами убежал в палатку в слезах.
А мы с поручиком и грустью сидели и смотрели на россыпи вареного кизила под ногами – все, что осталось от наслажденья.
Когда совсем стемнеет, сходим посмотреть перед сном на ночной Бахчи, на то самое закакатое место.
Может Никита вступит второй раз и испытает опять тот же восторг и то же счастье...? Вдруг хоббиту опять повезет?
Мечты... мечты.
07.08 – 08.08. ( Дни четырнадцатый и пятнадцатый)
Стоянки Бешик-Тау – Чуфут-Кале - Бахчи – Симфи – Стоянки Буковая поляна –
вершина Эклизи-Бурун – плато Чатыр-Даг – стоянки Барсучья поляна.
Позже объясню, почему сразу за 2 дня.
А сейчас некогда.
Сейчас шесть часов вечера августа восьмого дня.
Сейчас мы трое сидим за дубовым самодельным столом в полуразрушенной сторожке лесника уже аж на самом плато Чатыр-Даг.
Моргают в такт порывам шторма две свечки, у которых я и пишу - за дырявой, но закрытой дверью бесится и визжит в бешенстве шторм... огромная живая буря-зверь, упустившая свою добычу.
А мы сидим, мы уже даже немного подсохли и переоделись в сухое, горит огонь в печурке, пар идет от развешанных вещей и от нас, и все мы готовимся к священнодействию – вкушению божественного грибного супчика из гигантских шампиньонов, собранных нами по дороге сюда. А о самой дороге расскажу по порядку, хотя порядка-то как раз и не было, а был сплошной и мокрый бред, бардак, бездорожье, разгильдяйство.
Как всегда....
***
Седьмого августа утром на стоянках Бешик-Тау мы вылезли из палатки, толком не выспавшись, потому что наши молодые и невоспитанные соседи-питекантропы по своему питекантроповскому обыкновению орали и вопили (как им казалось песни) под дрянные гитарки до часу ночи, пока я не рявкнул им своим культурным голосом что-то некультурное, нецензурное и грустное, типа чтоб заткнулись.
Заткнулись, конечно, но очень постепенно.
Потом настала очередь выступать Михалычу, и в 3 часа утра он оказался вдруг у нас с Ники под головами в виде подушки, весь рыдающий из себя по причине невозможности «найти дверь в этом проклятом мире».
Короче ночка как всегда, через месяц привыкаешь, и даже нравиться начинает – что ночь грядущая нам готовит?
Дежурные соседей-дикарей поднялись в 6.00 и опять так орали и ссорились, что поспать было совершенно невозможно.
Да и зачем эти уроды так рано встали, непонятно, потому что когда мы уже ушли к Чуфуту, они еще не начинали собирать свои плохо поставленные палатки, опять ругаясь и выясняя отношения.
Последнее, что запомнилось это печальные, как погода, глаза их главаря.
Топали по дороге час, то и дело судорожно сверяясь с картой и компасом – а туда ли мы идем.
Я, уже позже, будучи в Харьков-Дуре не раз ловил себя на желании достать свои оба компаса и свериться с картой...
Привычка, знаете ли вещь великая...
Вышли на долгожданный поворот влево и - опа!
Вид как с Мангупа, но повыше и подальше и далеко на Восток с высоты падения птичьей какаш...
В общем, красиво и даже дух захватывает и все такое, но уже прелесть новизны у моих хоббитов прошла и они просто рядом летят так тихонечко, чуть-чуть шевеля мокрыми крыльями и щелкая клювами и только глаза горят от восторга.
И вид этот появился внезапно, как почти все в Крыму – кусты вдруг расступились и сразу пропасть – а-а-а... и так далее.
Через минут 15-20 дорогы резко повернула налево и мы увидели Восточные ворота Чуфут-Кале.
Издали постепенно выросли старинные крепостные башни, высоченные, сложенные из желтого местного известняка и ракушечника, в щелях яркие ящерки-красавицы шмыгают, на выглянувшем солнышке греются.
Уткнулись в ворота, а они заперты, висит на них невероятных размеров замок.
Оббитые кованым железом дубовые брусья, все не понарошку, стены высокие вправо и влево в обрыв уходят.
Серьезная такая крепость, взрослая.
Ники с Чипсом ринулись сразу на штурм, пугая ящерок, полезли на стены (оба скалолазы изрядные).
Пришлось обоих за шиворот оттаскивать, объясняя, что это хоть и древняя, но все же цивилизация и вести тут надо себя соответствующе, а не как какие-нибудь, прости Господи, турки дикие, которые тоже вот так вот когда-то дико залезли сюда, а потом все порушили и всех культурных перерезали.
Чтоб это не повторилось еще раз, решили зайти в крепость без экстремизма и бандитизма, купив билеты, как порядочные.
Влево вдоль крепостной стены вьется тропинка, и мы идем по ней к входу в Южные ворота. Турки через них-то, как раз и ворвались в крепость много-много лет назад, а, поубивав всех встречных тогдашних охранников, экскурсантов и сотрудников этого музея, поселили в ней своих домашних евреев, караимов и поэтому эту крепость назвали Еврейская Крепость – Чуфут-Кале.
Везде наши люди...
Шли мы к караимам еще минут 20, по крутому склону вдоль стены.
Наконец увидели и Южные ворота и укрепления, и громадные пещеры, соединенные галереями. Возле ворот было черно от посетителей, продавцов сувениров и всякой цивилизованной дряни.
Люди, люди, везде одни люди.
Толпа лазит нереальная.
Посидев здесь день, наверно можно увидеть все виды и типы белой расы и того, что она может с собой сделать.
Толпы, стада, гурты турыстiв всех видов и мастей.
Массы движутся вверх и вниз по склонам, орут, потно и алчно лезут в пещеры и на стены, действительно производя впечатление штурма.
Пробрались к воротам и мы.
Вход – 8 гивен.
На всех троих.
Я попытался прорваться в крепость на халяву, нагло тыча в нос кассирше свое удостоверение, но та мило улыбнулась мне своим шестидесятилетним ротиком и предложила нам детский вариант.
Я и не настаивал, что-то тошно мне стало пользоваться в таких случаях этим «козырем».
Я заплатил, и мы вошли.
Сложили у ворот рюкзаки под надзором той же доброй тетеньки-кассирши, и пошли приобщаться к культурному наследию предков.
Конечно, все это поражает.
Поражает огромный труд древних, их явно неспешное, постепенное житье, житие одним днем. Восхищает их мужество, упорство и мастерство, все направленное на то, чтобы выжить, вцепится в эти камни, в эту землю, пустить корни.
Не спеша, основательно поколение за поколением вживаться, врастать, вгрызаться в эти скалы, вкалывая от зари до зари, выдалбывать эти укрепления, галереи и хранилища в камнях, строить и мостить улицы, возводить дома и храмы, капища и кладбища, крепостные стены и башни, любить, рожать детей, охотится, сражатся, делать эту землю своей родиной. И если и отдавать ее врагам, то, дерясь до последнего, стараясь не попасть в плен, зная, что только в борьбе и смерти их настоящая свобода.
И жизнь...
Этот город надо видеть, его не опишешь.
Сюда надо приходить рано-рано утром, еще в темноте, когда тут еще нет этих потных идиотских толп зевак, когда здесь тихо, печально и вечно.
И если затаится, замереть, не дыша, закрыть глаза и хорошо прислушаться, то вдруг услышишь!
Услышишь в полной тишине, как в одном из этих разрушенных, мертвых домов негромко вздохнет кто-то... и прошепчет молитву.
И как зашуршит откидываемая шкура, и зажжется первая лучина, и затрещат в очаге дрова. Услышишь, как скрипнет на петлях первая дверь, хлопнет еще в туманном сумраке первая калитка, потом другая, еще и еще, и как захрустит песок под сандалиями у первых горожан, спешащих пораньше на работу и на рынок, где уже что-то начинает выкрикивать, успевшая первой разложить свой товар, торговка.
Как зацокают первые подковы по камням, звякнет ножнами о кольчугу меч, скрипнет кожа и взвизгнет о камень шпора.
Услышишь, как заскрипят и загромыхают огромными колесами по каменным колеям на каменных же улицах груженые арбы и телеги, везущие в крепость и из крепости товары, оружие, камень, железо и дерево, золото и драгоценные камни, как, понуро звеня цепями, потянутся вниз, в город рабы, кашляя и переругиваясь.
И как защелкает по их стонущим спинам бич надсмотрщика.
Туман понемногу рассеивается, уже светает, орет во всю глотку первый петух, и ему откликаются сотни других и, вторя им, заголосит, взовьется высоким рыдающим голосом муэдзин на минарете, о чем-то умоляя и упрекая.
Город-крепость просыпается.
Орут ослы и ревут волы, мычат коровы ожидая утренней дойки, блеют овцы, скачут всадники, брешут из-за каменных заборов на прохожих цепные псы, спешат и переговариваются жители, принимаясь за свой каждодневный труд.
Шлепая босыми ногами по плитам, рабы несут, наверное, в храм, богатого и надутого чиновника на резных носилках под паланкином, бегут мальчишки, стучат молотки кузниц, пастухи выгоняют сонный, мычащий скот из Восточных и Южных ворот на нижние пастбища.
Шум нового дня поднимается над старой крепостью, на стенах и башнях, зевая и звеня кольчугой, сменяется стража.
Все как раньше, как всегда.
Незыблемо.
Навсегда...
Жизнь течет дальше, неторопливая и уверенная в своем постоянстве.
Ну, а мы пока пытаемся хоть что-то рассмотреть сквозь слои экскурсантов.
О, эти слои!
Отдельно и снимка не сделаешь – повсюду народ, толпа, плебс.
Именно плебс, быдлятник.
Богатые люмпены – редкое сочетание, но здесь они преобладают и подавляют. Толпы «плохишей» топчут древние развалины.
Возле усыпальницы Джанике - ханум (это любимая жена грозного хана Менгли-Гирея) их особенно много - какие-то пресыщено одуревшие дети с неизменными мобилами, которыми они большей частью чешутся и ковыряют в носу, возле них надрываются экскурсоводы.
Рядом толстые тетки и дядьки затравленно и тупо пялятся в гланды ближайшего платного крикуна, видимо с трудом соображая жирными мозгами, о чем же он кричит.
Все в развратнейших шортах, «багамах», похожих больше на традиционные грузинские семейные трусы.
Многие обвешаны золотом и блестяшками, как новогодние елки.
«Мамо, дэ морэ...?», «...а эт чо?», сплошная «...златая цепь на дубе том» - это их реноме.
По кустам и углам парочками жмется, вожделея запретных плодов друг друга, порнографическая молодежь всех полов, потолков и ориентаций.
Одутловатые лица жвачных рогато-копытных окружают нас, все галдят, орут как негры на базаре (да простят меня негры) и все обязательно чего-то жрут, пьют, жуют, плюют, роняя мусор и гадя изо всех сил на эту седую древность, как будто они у себя дома в своем хлеву, в своем стойле.
И на развалины крепости они взирают сыто и свысока, как будто все что они видят вокруг –«творенье их заслуженных рук».
На наши обветренные и грязные фигуры бродяг они смотрят с недоумением и брезгливостью – как таких пускают сюда, к нам?
Безобразие!
Мы немного растеряны и подавлены этим нашествием и напором наглости, высокомерия и лоховского, какого-то деревенского выпендрежа, от него першит в горле.
Все мы в какой-то степени лошади, но нельзя же так откровенно.
Еле дождались, чтоб толпа чуть схлынула, сделали несколько снимков крепости.
Чипса, долго умолявшего меня глазами об этом, за 7 гривен нарядили в бутафорский татарский халат и тюрбан, этакий восточный unisex, дали в руки саблю, которую здесь потеряла в боях съемочная группа фильма «Роксолана».
Потом затащили его вместе с халатом, тюрбаном и саблей на горячего арабского жеребца (который при ближайшем рассмотрении оказался старой колхозной кобылой) и я их с кобылой и сфотографировал в фас и анфас.
Уговорить Ники снятся в женском наряде не удалось, хоббит застеснялся, а жаль, такие кадры могли получиться!
С его-то татарским косоглазым разрезом мохнатых бровей – такая бы ханум вышла, хоть сразу в ковер заворачивай, через седло да и в гарем...
То-то он и не захотел сниматься.
И правильно.
Доказывай потом, что ты не верблюд, а честный хоббит.
Вернее верблюдица.
Может тут до ближайшего гарема рукой подать.
А нам с Чипсом лишние деньги никогда не помешают...
Бродили потом по подземным казематам с пробитыми окнами прямо в пропасть, комнатам, галереям.
Наткнулись на кафе с какими-то мифическими, былинными ценами.
Сказочными, в смысле....
Кафе было в доме, где раньше лет 70 назад жил какой-то известный еврейский исследователь этой крепости.
Был бы сейчас жив, вот бы деньжищ загреб!
***
Так, продолжаю писать уже девятого числа и тоже позже объясню почему.
Читайте анонсы!
Далі буде!
Итак, полазили мы по Чуфуту вволю и, продираясь через толпу, потопали вниз по тропе к Успенскому монастырю.
Каждые 5 метров – лоток с разными предметами и сувенирами, все в кучу, весь кич – прям Арбат времен перестройки.
Зрелище монастыря величественно и красиво.
Прямо в отвесной скале выдолблены многочисленные помещения, храм, кельи.
Подняться туда можно только по широкой лестнице, через очаровательную махонькую колокольню с золоченым куполом и крестом.
Это как бы символ монастыря, его фасад.
Колоколенка присутствует на этикетках со святой водой, на всех рекламных проспектах и буклетах, приглашающих паломников и туристов посетить эту «Крымскую Лавру».
У них неплохо работает рекламный отдел.
В нишах прямо на скалах нарисованы огромные иконы, лики святых.
Суровые здоровенные монахи, с длинными бородами, настоящие схимники, вкалывают тут вовсю, восстанавливают монастырь, сильно пострадавший во время Советской власти.
Мы проходили мимо одного гиганта-монаха, коловшего дрова – длиннющая ряса, отрешенное аскетичное лицо, толстовская бородища до глаз, в загорелых мускулистых лапах как игрушка громадный колун – монах, играя, раскалывал им с одного удара огромные узловатые чурбаки, дубовые или буковые.
Везде кипит работа.
Восстанавливается древняя каменная резьба, садятся цветы и декоративные кусты, строятся дома.
На дне ущелья вырос целый город - добротные двух-трех этажные здания, крытые оцинковкой, везде копошатся люди в рясах, монастырь расширяется и возрождается.
На стороне ущелья, противоположной колокольне, под громадными скальными сбросами лепятся маленькие монастырские скиты, кельи, какие-то сарайчики с козами, встроенные прямо в скалы.
Вид всего этого какой-то нереальный, былинный, так и ждешь, что вот из того домика под скальным козырьком вместо крыши выйдет белый седой Пимен, вглядывающийся в даль, ожидающий прибытия Руслана или Наины.
Или налогового инспектора....
Возле ступеней к колоколенке - святой источник, весь в цветах и мозаике – яркой смальтой выложены лики святых, журчит вода, пахнут цветы, вопросительно и строго смотрят глаза со стен на суетливую пеструю толпу, текущую мимо.
Настоящих паломников мало, их сразу видно.
Больше обычных буржуев, лезущих везде, во все щели, куда можно и нельзя.
Они все обвешаны видео и фото аппаратурой, везде щелкают камеры, хотя снимать запрещено, какая-то монашка тихим голосом стыдит жирных буржуинов, нагло жужжащих видеокамерами и которые, по своему скотскому обыкновению, отмахиваются от слов монашки, как от мухи.
Им все «по сараю».
Я вспомнил гиганта монаха – а если б он «попросил» не снимать, послушали бы его эти боровы с жирными волосатыми ляжками, торчащими из помойных шорт.
И опять и опять мы смотрим на крутящуюся вокруг этой святыни пеструю карусель наглых потных морд, что-то жующих, что-то орущих.
Все как всегда.
Мы с Олежкой поднялись по длинной лестнице, через колоколенку внутрь скалы.
Там длинная каменная галерея с множеством окованных железом дверей, привела нас в небольшой храм в пещере.
Ники почему-то застеснялся и не захотел идти с нами грехи замаливать.
Видать совесть нечистая не пустила или еще что нечистое, но что-то тут не чисто.
Остался с рюкзаками отпугивать буржуинов.
В храме службы не было, но церковная лавка работала.
Еле протолкавшись сквозь толпу, купили Михалычу серебреный крестик на шнурке, продавец – громадный монах с потрясающей внешностью Спасителя с иконы, сам повесил крестик Олежке на шею, заставил повторить за собой «Отче наш» и перекреститься, перекрестил сам и сказал, чтоб носил, не снимая ни при каких обстоятельствах.
Кто знает, может этот крестик и сберег Михалыча девятого августа.
Но обо всем по порядку.
Поставили мы по 2 свечки, немного помолились, каждый о своем.
Купили у монашки-продавщицы пластиковую бутылку со святой водой, и пошли назад, к Ники. Подобрали и его и рюкзаки, и пошли дальше.
Шли вниз мимо стоянок, машин, людей.
Шли минут 15 резко вниз к выходу из ущелья.
Там сели на маршрутку и поехали на вокзал, уставшие, молчаливые и грустные, как всегда бывает в городе после гор или леса.
На вокзале автобус в Симфи.
Билеты, посадка, поехали.
По дороге Чипс заснул, а мне с устатку показалось, что мы едем не в ту сторону, только судорожно вытащенный из кармана компас успокоил.
Смотрелось это наверно довольно смешно – вскочивший в автобусе бородач, безумно таращащийся в окна, пялящийся в компас и опять в окна.
Поручик умирал сзади со смеху.
Никакого уважения к сединам.
Пока ехали, просто пасмурная погода сменилась дождиком, потом дождем, потом тропическим ливнем.
Вернее, мы просто спустились в него.
Автовокзал оказался по закону подлости, за городской чертой и нас выпихнули из автобуса прямо в рушащиеся потоки воды.
Но по закону везения рядом была маршрутка, которая и отвезла нас на троллейбусный вокзал, правда, по закону жадности с нас слупили больше 5 гривен и ехали мы долго-долго, медленно-медленно, плелись по узким улочкам затопляемого ливнем Симфи, забитыми мокрыми машинами и троллейбусами.
Наконец – вокзал.
Мы несемся к кассам на троллейбус до Алушты, я бегу покупать продукты, Ники с Чипсом стоят в очереди за билетами.
Уже поздно, часа четыре, а нам еще неизвестно, сколько придется добираться от Ангорского перевала до Буковой поляны.
И вот троллейбус, посадка и мы, треская купленные у одноглазой бабаки вкусные груши, уже едем, едем изо всех сил – т. е. тем же черепашьим шагом плетемся через весь город обратно к выезду на трассу.
Троллейбус стар.
У него регулярно, с периодичностью раз в 5 минут слетают роги.
Водитель, с той же периодичностью, шепотом матерясь, безнадежно вылазит под дождь и ставит их троллейбусу на место.
Сзади нас с Чипсом сидела толстая шипящая мамаша с удивительным ребенком лет 10.
Мальчик развлекался вовсю, только на голове своей не сидел, а так принимал все немыслимые позы йогов, в тоске периодически завывая толстым и дурным голосом на весь троллейбус: «Мама, где море? Где море, мама, я хочу море!!!»
И так далее.
Мамаша, жутко конфузясь и комплексуя, постоянно что-то шипела балбесу на ухо, типа заткнись.
Тут Чипс произнес довольно внятно знаменитое: «Тату, дэ морэ..?» и три мокрых пассажира троллейбуса начали тихо умирать от смеха, пугая своими звуками остальных.
Так и ехали.
Ехали, пока на каком-то подъеме уже за городом троллейбусу надоело баловаться, и дуги слетели окончательно, и их еще как-то там заклинило.
Полчаса бедный и толстый наш водила под проливным дождем пытался что-то им сделать.
Уж он и на крышу лазил, и плевался на асфальт, и ногами топал, и дули тыкал всем проезжавшим машинам, и рукавицы на тот же несчастный асфальт швырял, и матерился, теперь уже не шепотом, в общем, совершал массу полезных и необходимых при ремонте троллейбусов телодвижений, «а только судно из гавани ни на шаг».
Со стороны это напоминало камлание, ритуальные пляски и скакания объевшегося черными мухоморами шамана посреди трассы Симфи – Алушта.
Только бубна ему не хватало.
Но рогатый механизм не оживал.
Я уже прикидывал, где мы тут на обочине поставим палатку.
Было весело и не скучно.
Наконец водила выдал что-то особенно сильное и выразительное, так что все дамы сидевшие впереди, вздрогнули и наконец-то покраснели – дуги наверно тоже и поэтому сразу стали на место, водитель тоже и мы поехали дальше.
Боялись пропустить нашу остановку, мы нервничали, снаружи лупил холодный дождь, и ничего не было видно.
Я, сам, почему-то жутко стесняясь, периодически посылал поручика цепляться к пассажирам, на тему, где же мы едем.
Нас постепенно начинали бояться.
Когда Ники в очередной раз начинал приподниматься, чтобы допросить очередную жертву, остальные только вздрагивали и внимательно начинали рассматривать запотевшие стекла троллейбуса, и даже наш мальчик-йог-"дэ морэ" переставал орать за свое морэ и лягаться жирными ногами по нашим креслам.
И вот все-таки перевал – мы десантируемся, все в тумане и дожде, очень холодно, мы бежим через дорогу – возле поста ГАИ остановка под большим навесом.
Мы туда, там уже сидят совершенно мокрые, такие же, как мы хоббиты и гномы, они идут на Демерджи – несколько семей с детьми, те бесятся, я расспрашиваю главаря о пути на Чатыр-Даг, Ники с Чипсом уже режут хлеб, колбасу и раскладывают сыр, сейчас будем есть, и вообще классно, что мы вернулись в наши леса и наши горы.
Хоть и не надолго, но все же.
Пообщались, посовещались.
Над Чатыр-Дагом низкие тучи, туман и дождь.
Очень холодно и ветрено.
Мы переодеваемся в более теплое и надеваем пластикатки.
Под рюкзаки и пошли, обратно через ревущую моторами трассу, по дымящемуся под дождем асфальту и в лес.
Нам на Буковую поляну, а это км 3 круто вверх.
Надо спешить, уже поздно – почти шесть часов.
Идем.
Много стоянок, домиков, баз.
Много палаток.
Из одной торчат огромные белые и волосатые кости, ближе оказавшиеся грязными и вонючими ножищами, самого хозяина не было видно за таким же огромным животом.
Это явно был тролль, и хотя он спал, храпя так, что листва с деревьев сыпалась, мы обошли его подальше, тем более, что возле палатки возился, не обращая внимания на дождь молодой тролленок, копия папы, такой же симпатишный...
На одной из стоянок уточнили дорогу у двух тетенек, сидящих под натянутым тентом у костра.
Смотрели на нас жалостливо.
Видно было, что им хотелось нас приголубить изо всех сил.
Но мы сурово ушли дальше вверх, в лес.
Буковый лес в дождь необычен, незнаком и загадочен.
Он призрачный и дремучий, в хаосе завалов и буреломов, на крутых склонах.
Цепляясь за корни и мокрые стволы, мы карабкаемся вверх.
Мокро, тихо льет дождь.
Везде мелкое движение, бульканье, шепот, шорохи, вздохи, капанье и сотни других звуков, включая наше пыхтение.
Ноги скользят на мокром красном ковре из опавших листьев, красный полумрак отсвечивает на розовых стволах деревьев.
Призрачная, мрачная, сырая красота.
Пахнет мокрой и прелой древесиной, гниющими листьями.
Лес в дождь всегда напоминает мне давно исчезнувшего какого-то близкого человека. Красиво, тихо и грустно.
Наконец стоянки Буковая поляна.
Действительно поляна, посредине растет огромная старая груша, вокруг много кострищ. Нашли источник.
Он сильно замутнен после дождя.
Дрова тоже есть, но мокрючие, хоть выжимай.
Дождик вроде утих.
На стоянке мы одни.
Опять совсем одни...
Быстро ставим палатку, дрова уже собраны и подготовлены.
Кострище выбрали между двумя громадными камнями, на которые удобно класть перекладину для котлов.
Я начинаю колдовать с костром и благодаря моему гению, терпению и умению (гномы вообще скромны и талантливы, а уж про умение костры разводить и говорить нечего), а так же какой-то гномьей матери, костер запылал и мы начали готовить.
Уже хорошо.
Чипс все уже сделал в палатке, она готова к приему своих постояльцев, уютненькая и мокренькая.
Тут еще и солнышко показалось (в предпоследний раз) и совсем благодать божья настала.
А как откушали мы кашки гречневой с тушенкой, да запили чайком душистым с вафлями вкуснючими, в Симфи приобретенными, так и вовсе счастье всем прикинулось невообразимое и невиданное.
Чипс, боясь испортить фигуру, пропагандирует раздельное питание.
Не в смысле – он отдельно, мы – отдельно.
У него - утром деньги, стулья вечером.
Сначала хлеб, потом каша, потом мясо, потом вода.
Чай, сей эстет, вечером принципиально не пьет, чтоб не уплыть ночью в дальние края.
Хлеб я купил с изюмом, Ники в восторге, все сыты и довольны, все с нежною любовью смотрят друг на друга, все невероятно вежливы и предупредительны друг с другом, короче, сплошной happy, но еще не end.
Ближе к ночи, когда начало смеркаться, лес стал разражаться всевозможными звуками: плачь, хохот, какой-то шум и возня, как будто кого-то там "едят под бананом".
Вернее под буком.
Потом на поляну вылетел громадный черный ворон, что-то несколько раз прорычал (на карканье это было совсем не похоже) и стал топтаться и моститься на старой груше.
Пытались его сфотографировать, - не дался, рыкнув, залез на вершину груши и сидел там старый, огромный и страшный, как Назгул.
Чипс уверял, что это он и был, что он видел маленькую корону на голове у ворона.
Может быть.
Темно уже было.
Вдруг в лесу выше по склону с шумом и треском рухнуло дерево, и тут же визжа, с дурным женско-собачьим хохотом, что-то несется вниз, совсем недалеко от нас и, рыдая, затихает далеко внизу.
Как будто толпа безумных девчонок пробежала вниз.
Сидели скорее оторопевшие, чем испуганные, таращась в темноту.
Веселый лесок!
А не бродит ли здесь где-нибудь голый вепрь Ы, или дурно пахнущий злой зверь Пэх, потеющий 12,5 ядами три раза в год?
И прочие подобные шустрые, но темные зверухи?
А что если они еще не ужинали?
А может, они еще и не завтракали?
И любят ли они гномов и хоббитов?
И если любят, то КАК?
Страшненько маленьким, страшно волосатеньким... жмутся они к костру и друг дружке...
Решили, что это какие-то «птички».
Кругом опять сильно моргало, особенно со стороны моря, но небо было звездное.
Потом, конечно, его постепенно затянуло.
А потом ночью «птички» прилетели уже на саму поляну и прямо над нами устроили такую вакханалию и безумство, что мороз по коже.
Шабаш ведьм на Лысой горе.
Хор упырей под руководством заслуженного кровососа республики Зомби Вурдалаковича Мертвячного исполняет кантату «А жмуры в морге не потеют». - И выли и стонали и что-то бормотали, и плакали- ругали, над кем-то хохотали, потом его дразнили, ногою в ухо били, на ржавый гвоздь садили, а после распилили, а после закопали и сверху кол вогнали. И тот визжал ужасно, но все было напрасно, и крики и страданье и позднее раскаянье. Лишь кровь уходит в землю, одной лишь смерти внемлю, ее, целуя руку, я чувствую, что пук..... э-э, черт, опять занесло в поэтические эмпиреи сентиментального гнома.
Вот наказанье, какое, право...
Ну, да ладно, какая ночка была у нас представить можно.
Потом уже.... мы догадались, что это были всякие мирные совы и прочие филины, которые собрались поболтать немного перед сном, а вовсе не пугать кого-либо.
Птички, блин...
Не смотря на весь этот кошмар, спали хорошо и крепко.
(Прод след)