Когда ломали хибару Адама, весь Княж недовольно бурчал:
- Такой очень даже нормальный дом. Куда начальство смотрит? Разве это начальство? Это собаки, а не начальство! Мейер живет в аптеке, а эти собаки ломают такой хороший барак!
Адаму было все равно. Он получал документы и уезжал в Одессу, чтобы через двадцать лет приехать из Лондона и сказать: «На месте вот этих арок райцентровской бани у
меня в пийсят третьем росла редиска. Лето было холодное, и она выросла похожая на горох...»
Врач Мейер, который жил в аптеке МПС, пришел прощаться с Адамом. К нему многие пришли прощаться. Два еврея, которые жили далеко на окраине, но которые были такие же одесситы, как Адам, пришли передать пару приветов Молдаванке.
- Я не скажу за то, что мой привет надо передавать всей Молдаванке, - конкретно и мягко говорил Адаму Иосиф. - Всей Молдаванке передавать мой привет не надо - там в тридцать восьмом году начало жить много всякой сволочи. Потому что в тридцать восьмом на Молдаванке сильно освобождались квартиры, - он задумчиво делал паузы и, часто мигая, смотрел в пол. Иосиф хотел знать, понимает ли Адам то, о чем говорит ему старый еврей.
- Но я, Адам, скажу за то, что Молдаванка должна помнить сапожника Езика... А еще, Адам, скажи, что Език пока приехать не может. Я тебе скажу, Адам, ты слышишь? А ты скажи то Молдаванке, что НКВД потеряло документы Езика. И еще потому, что моя старая жидовка рожает по-прежнему - через год...
Второй еврей Самуил выглядел абсолютно, до невозможности, старым евреем. Он был почти окончательно слеп. Для чего-то он все-таки носил очки, через которые смотрел мимо лица Адама, Самуил прощался и плакал и только тихо говорил:
- Адам, Адам... Ах, Адам...
Двадцать гостей, которых принял прощаться Адам, выпили за вечер две бутылки вина и потом долго пели песни на шести языках. В конце вечера даже турок Аббас, который весь вечер жаловался, что недавно у него в сарае угорел козел из-за «палахой печк», так вот, даже турок Аббас запел странную тяжелую песню, одинокую и горькую. И после песни Аббаса все долго молчали. Ведь из двадцати гостей только инвалид Иван приехал сюда сам - к сосланной маме. Остальных привезли. Наверно, еще потому все долго молчали, что трудно было поверить в отъезд Адама. Казалось, что Адам всего лишь волк-счастливчик, проскочивший меж разомкнувшихся красных флажков Великой облавы.
В тот ноябрьский вечер 55-го на песни в тихом домике у железнодорожного полотна как-то по-другому лаяли овчарки обложенного пространства «зон»: пятой, восьмой, ЦОЛПа на Северном - мужского и женского, двадцатой, двадцать первой, пятьдесят третьей... Только тем, собравшимся, было понятно, что в пятьдесят пятом овчарки уже лаяли по-другому.
Хибару Адама ломали в первый понедельник после его отъезда. Два автоматчика привели двенадцать зеков, и те, аккуратно сняв с хибары листовое железо, раздолбали все
остальное за один рабочий день. Даже стекол не пожалели...Им-то что! Оставили развал, покурив напоследок на деревянном топчане Адама.
Через несколько недель, когда сапожник Иосиф колотил сапоги в прихожей парикмахерской у лагерного магазина, а строгая уборщица немка Мария Францевна выговаривала ему за грязное рабочее место, тогда пришел в парикмахерскую ровнять бакенбарды пьяный подполковник. Он долго сверху вниз смотрел на седую макушку старого сапожника, а потом, вспомнив нечто, ляпнул:
- Слышь, ты! По-моему, ты просил дрова?.. Около жэдэ развалили барак. Можешь взять дрова. Сколько угодно! - и улыбнулся.
-От-спасибочки...Спасибочки вам, Валентину Петрович... - кивал головой старый еврей, как китайский болванчик.
Вечером он пришел к своим детям пьяный вдрызг и злой, как собака. Он быстро набил морду своей больной жене за то, что она стирает ночью. «Дня тебе мало? Старая изумительная калоша...» А потом набил ей еще раз за то, что она громко плакала и разбудила четверых из девяти детей.
- Случилось что-то страшное, Език? - спросил его слепой еврей Самуил. Он спросил так тихо и обреченно, что замолкла жена Иосифа и проснулись остальные дети. Они даже перестали давить вшей и стали слушать, что скажет «за страшное дело» папа Иосиф.
- Меня заставляют брать дрова из дома Адама! - сказал старый сапожник и глазами, полными слез, обвел всех. Потом он сглотнул комок в горле и, собравшись, сурово хрипнул: - Не надо нас дурить! Это дрова Адама... Не надо нам давать чужие дрова. За такое дело мы знаем, что бывает от пьяных охвицеров...
Старый еврей был прав. Его дети знали, что папа прав, и от уважения к его седым пейсам молча уснули. Два еврея еще час сидели, курили. Самуил наощупь латал шарф и на слова мудрого Иосифа кивал головой: не надо нас дурить! Они очень многое знали - те двое. У теплой печки они курили и молчали. Молчали и курили. Нам их никогда не понять.