В Ашхабаде после землетрясения первый художественный фильм снимали кинематографисты, приглашённые на работу из других городов. Режиссёром был Перельштейн - москвич, кинооператором - Каплан из Ленинграда, звукооператором - Киршенбаум из Москвы, художником - Хмелёва Валентина Ивановна, тоже из Москвы.
Валентина Ивановна была известна не только как хороший художник, но и как большая склочница.
Однажды, когда я сидел дома и составлял годовые заявки на всё, что требуется киностудии для нормальной работы, ко мне пришла Хмелёва, жившая со мной в одном доме. День был жаркий, поэтому на мне были сатиновые шаровары и майка.
Я предложил Хмелёвой сесть в кресло и стал ждать объяснения этого неожиданного визита. Немного помолчав, Валентина Ивановна сказала:
- Иосиф Ефимович, я раскрыла на нашей киностудии еврейский заговор.
Удивившись такому сообщению, я спросил:
- А что это за заговор такой и что задумали евреи?
- Заговор задуман евреями, - ответила Хмелёва, - с целью уничтожения русской творческой интеллигенции.
- А как же евреи собираются это сделать? - полюбопытствовал я.
- Очень просто, - ответила Валентина Ивановна, - они создают для русской творческой интеллигенции не только совершенно невыносимые условия работы, но и вообще не допускают их к работе. Вы только посмотрите, кто снимает наш фильм. В съёмочной группе одни евреи, кроме меня нет ни одного русского человека. Этому еврейскому засилию надо положить конец. Я написала заявление в НКВД с просьбой разобраться с этим вопросом. Мы, русские люди, должны объединиться, поэтому я прошу Вас тоже подписать моё заявление.
Сказав это, она достала из сумочки сложенный пополам листок бумаги и протянула его мне.
- Валентина Ивановна, - сказал я, - я не могу подписать это заявление.
- Почему? - спросила она.
- А потому, - ответил я, - что я сам еврей.
- То есть как это Вы еврей? - удивилась она.
- А так, - ответил я, - я чистокровный еврей, и отец мой еврей, и мать еврейка.
- Бросьте шутить, - рассердилась Валентина Ивановна, - все знают, что Вы русский человек, просто Вы не хотите подписывать моё заявление.
Мне надоел этот разговор о евреях и чтобы его прекратить, я встал перед Хмелёвой и, решительно взявшись за резинку шаровар, сказал ей:
- Слушай ты, старая ****ь, вот я сейчас сниму штаны, покажу тебе кое-что и ты сама своими глазами увидишь, что я еврей.
Однако доказывать не пришлось.
- Ну, раз Вы не будете подписывать моё заявление, - то я его и посылать не буду.
С этими словами она порвала своё заявление, бросила обрывки бумаги на стол и как-то бочком вышла из комнаты, даже забыв обидеться на «старую ****ь». Больше о евреях она не говорила никогда, во всяком случае, со мной.